Лошадиная голова
Лошадиная голова
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Лошадиная голова, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1932
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. ‘Моя жизнь’: Мемуары, Рассказы (1929-1935)
В конце августа надо будет держать экзамен в Москве, в Училище живописи, ваяния и зодчества. Все кругом говорят: ‘Тебе надо быть архитектором’. А мне совсем не хочется быть архитектором, только приходится молчать. А хочется быть художником, охотником и моряком. Ехать на корабле далеко, в особенное, лазоревое царство.
Мне тринадцать лет и живу я у своей бабушки, Екатерины Ивановны, в Вышнем Волочке, в большом деревянном доме.
Каждый день ко мне приходит учитель Петр Афанасьевич. Лицо у него в веснушках, лохматые светлые волосы. Приходит и говорит всего-навсего: ‘Ну-с, как?’ А я думаю, какое мученье, зубри все — синус, косинус, терпеть не могу.
И в воскресенье я иду к другу своему, лучшему на свете человеку, который живет на краю города в маленьком домике у канала, охотнику Василию Ивановичу Дубинину.
Вот человек. До чего у него хорошо! На стене висит ружье, ягдташ, пороховница, труба, и есть еще у него собака Шутик и два щенка. Сам он серьезный, в синей рубахе, усы, похож на старого доброго солдата. Всегда у него уха из налима, и я с ним в лодке закатываю через все озеро, на ту сторону. А там большие кусты и сосновый лес. Эх, хорошо! Костер разожжем на берегу и жарим утку в земле.
Учитель Петр Афанасьевич знает только ерунду: алгебру, синтаксис, все, что хуже. А Василий Иванович знает все хорошее: как на заре в камышах сидеть и глядеть, как утки заворачивают прямо на вас, и как кукулю на озере ночью видели.
Кукулю еще никто никогда не поймал, ее и ловить нельзя — утопит.
И никто про кукулю ничего не знает, а у нее глаза человечьи. А в овраге, за водохранилищем, в лесу, лесового кто видел? — Василий Иванович. А на озере, за Грезином, ночью темной женщина выходит из воды и поет: ‘Милый, милый друг далекий, приходи ко мне скорей, а я бодягою шелковой постелю тебе постель…’ Ну да что говорить, Петр Афанасьевич, кажется, и в Бога не верит. Я показывал ему икону, которая в серебряной ризе у бабушки в иконостасе стоит. Там все маленькие, длинные человечки написаны, мученики и великомученики, много их. А у одного лошадиная голова. Весь — просто как человек, худенький, а голова лошадиная. Вот что. За уроком катехизиса я и говорю Петру Афанасьевичу:
— Есть святые мученики с лошадиной головой… Петр Афанасьевич рассердился ужасно.
— Вот дурак! Скажешь такую ерунду на экзамене в Москве и провалишься. Откуда ты все это выдумал?
— Нет,— говорю,— не выдумал. А вот пойдемте, я вам покажу.
Петр Афанасьевич за уроком любил закусывать. Ему приносили, должно быть, чтобы не скучно было. Маленькими рюмочками пил водочку. Как выпьет рюмку, так, закусывая, всегда скажет:
— Ну-с, априори…
Держа на вилке огурец, он пошел за мной в комнату бабушки. Я ему показываю икону в иконостасе. Лампада горит, и видно мне, как он рассматривает, растопырив глаза. Потом откусил огурец, задумался, долго жевал. Потом сказал:
— Верно. Лошадиная. Я это,— говорит,— узнаю. Я-то,— говорит,— не верю в эти иконы. Мало ли что на них намалюют богомазы…
Я думаю: ‘Эге, не знаешь, бабушка тоже не знает. А Дубинин, Василий Иванович, знает. Все мне рассказал и подробно. Угодник этот отличный, хороший человек’. И говорю Петру Афанасьевичу — я, мол, знаю, что вам у других спрашивать.
— Расскажи,— говорит мне,— что знаешь. Ты что же, прочитал, что ли, где?
— Нет,— говорю,— не прочитал, а знаю. Это,— говорю,— был такой человек, красоты непомерной, такой родился на свет красавец. Вот бабы так на него и облизываются, прямо бросаются. Он от них туда-сюда, никакой возможности нет, до того одолели.
— Постой,— остановил меня Петр Афанасьевич.— Тебе сколько лет-то?
— Тринадцать.
— Тринадцать? Да. Так откуда же это ты?..
— Петр Афанасьевич,— говорю я.— Послушайте, что дальше будет,— а сам думаю: погоди, все расскажу. Охотник-то Дубинин знает, а ты нет. И продолжаю.
— До того его бабы одолели — деться ему от них некуда. Красив очень. Он терпел, терпел, но замучился ужасно. Одна срамота выходит. Я тоже, не знаю, как вы, Петр Афанасьевич, а я вот девчонок не очень люблю. Плаксы, что-то пищат. Вот на дворе, в пряталки играть… Я терпеть не могу. Так он, угодник Божий, не знал, куда от них деться. И стал просить Господа: ‘Господи — молился он.— Спаси и помоги. Как бы от них куда спастись. Уйти от этой нечисти?’
Это я все говорю Петру Афанасьевичу и стараюсь все сказать точь-в-точь, как мне охотник Иван Васильич Дубинин говорил. И стараюсь подражать ему.
Смотрю, Петр Афанасьевич третью рюмку пьет и глаз с меня не спускает. Вижу, что нравится мой рассказ о великомученике.
— И вот, молится он,— продолжал я.— Долго и усердно молился. И долетела, значит, молитва до конца. И у красавца начала расти голова. Лошадиные зубы, уши. Посмотрел он в зеркало и видит, у него лошадиная морда растет. Вот что! Так он обрадовался. Вот, думает, хорошо. Пускай они теперь поглядят. Вот как был рад великомученик. Когда как они его увидят, так все в сторону шарахнутся. Вот,— говорю,— Петр Афанасьевич. Вы не беспокойтесь. Это все, говорю вам, верно. Конечно, это все в старину было, когда такие красавцы родились на свет.
Петр Афанасьевич почему-то задумался. Допил он последнюю рюмку и пошел опять в комнату бабушки, стал смотреть икону великомученика. И видел я, как он зажигал спички и близко рассматривал мученика с лошадиной головой.
— Ну, априори, ты это сам выдумал или тебе рассказал кто? — спросил меня Петр Афанасьевич.
— Ничего не выдумал,— отвечаю.— И это все верно. Рассказал мне, кто это точно знает. Это — друг мой, охотник, что у канала живет, на краю, вот там,— показал я в окно.— Он охотник — Иван Васильевич Дубинин.
— Ну и олух же этот друг твой. Он — тоже лошадь, должно быть. Кто же в такую чушь верить может?
Обидно мне стало за Ивана Васильевича, потому хороший он человек. И мученик мне тоже нравится.
— Петр Афанасьевич,— говорю я.— Не сердитесь. Все это верно. Бывает это. Мне охотник Дубинин говорил: ‘Вот,— говорил он мне,— когда ты,— говорит,— подрастешь, как бабье к тебе приставать зачнет, узнаешь тогда мученья, помолишься тоже… В них сласть такая — что ау! Пропадешь!’
Петр Афанасьевич слушал меня. Сморщил брови и, положив руки в карман, сердито так ходил по комнате. Потом опять пошел в комнату бабушки моей, вынул горящую лампаду из иконостаса, поднес ее близко к иконе великомученика и долго-долго смотрел.
В воскресенье утром я ушел к Ивану Васильевичу. Пришел к нему и вижу — у него сидит Петр Афанасьевич.
Сердито так посмотрел на меня, я даже испугался. Дубинин поздоровался со мной ласково и сказал:
— Ничего, пущай, он мальчик еще несмышленый, но озеро наше любит. Видите, какую он картину нарисовал, подарил мне.
И Дубинин показал на стену, на которой висела моя картина. Написано озеро, лес, пески.
— А вон это, вдали-то,— объясняет Иван Васильевич,— вон это, я иду, вон, маленький-то,— это Шутик. Мне за картину эту Фроловский приказчик пять рублей давал. Эге, брат, я не отдал, потому сам глядеть буду. Сам глядеть люблю… Праздник, сейчас зайчика изжарим в сметане. Петр Афанасьевич, чего горевать, только ежели не веришь — то трудно. Чего бывает, чего не бывает, чего все рассмотреть, нешто можно. Ну, хоша и эту взять, што обиду сердцу и боль тебе причинила. Говоришь, что веснушки, тут веснушки ни при чем. А ты сходи к Казанской, там в притворьи махонькая иконка висит — Прасковий,— дак ты один помолись с верой, поплачь и увидишь, как сразу свободу почувствуешь, и станет горе, как нет… Уйдет. А веснушки — только, как солнцу всходить, стань в реку и умывайся против воды. Через двадцать один день веснушек не будет.
— Костя,— сказал мне Петр Афанасьевич,— сбегай-ка, вот рубль, в трактир, купи бутылку водки, две пачки папирос и две бутылки черного пива.
Я побежал, а он вдогонку кричит мне:
— Бархатного пива, не забудь.
Когда я вернулся, на столе стояли огурцы, соленые грибы, рыба и жареный заяц. Петр Афанасьевич водку пил, а Дубинин не пил.
— Нельзя,— говорил он,— прицел от нее потеряю, нельзя — прицел мне нужен, без прицела не прокормлюсь…
Лошадиная голова — Впервые: Возрождение. 1932. 11 декабря. Печатается по газетному тексту.
…у одного лошадиная голова — юный Коровин смешивает изображения на двух иконах: ‘Сорок Севастийских мучеников’ и ‘Святой Христофор’. На иконе Святой мученик Христофор, пострадавший за христианскую веру при императоре Деции (ок. 250 г.), изображался с собачьей головой (песьеглавец), так как, по преданию, он был родом из страны кинокефалов (людей с собачьими головами). На Большом Московском соборе 1667 г. изображение Святого с песьей головой подверглось запрету. В 1707 г. Петр I отдал распоряжение о соблюдении иконописных правил, что были приняты на Соборе. В связи с этим вплоть до XIX в. Святой Христофор изображался с головой, походящей на лошадиную. Православная Церковь празднует день памяти Святого мученика-воина Христофора 9/22 мая.