Л. В. Пумпянский
Ломоносов и Малерб
1
2
3
4
5
6
Ломоносов и Малерб, Пумпянский Лев Васильевич, Год: 1941
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Обычное в XVIII в. уподобление Ломоносова Пиндару реального значения не имеет. Ученая Плеяда еще знала Пиндара, и Ронсар в ‘пиндарических одах’ еще соблюдает, облегчая ее, строфическую структуру фиванской оды (хотя, само собою разумеется, создает нечто иное), у него чередуется строфа, антистрофа и эпод (с укороченным на один слог стихом). Но уже Малерб называет оды Пиндара галиматьей (см. в известных воспоминаниях Ракана гл. 20). Вследствие редкой полноты литературной победы Малерба над ронсардизмом происходит в сознании французских поэтов XVII в. вытеснение всего до-Малербова, Плеяда (которая на деле была первой школой нео-классической поэзии) представляется последним, особо уродливым эпилогом ‘старой’ поэзии, это представление, с полной отчетливостью, выражено в знаменитых стихах Буало: Enfin Malherbe vint, et le premier en France… Заодно и образ Пиндара теряет всякое предметное содержание. Пиндар становится своего рода полумифологическим эпонимом особого вида поэзии (аналогичный процесс дереализации Гомера и превращения его в ‘отца стихов’ никогда не достиг такой полноты осуществления). Вот почему бесчисленные у поэтов XVIII в. (а у архаистов и в XIX в.) приравнения Ломоносова Пиндару должны рассматриваться, как уподобление эпониму жанра первенствующего представителя этого жанра. Характерно, что Вяземский в известной эпиграмме 1814 г. говорит ‘наш Пиндар’ (причем Ломоносов по имени вовсе не назван: предполагается, что ключом к разрешению ангономасии владеет всякий), хотя в данном случае речь идет о Ломоносове, как авторе не од, а эпической поэмы.
Не менее мифологична роль Пиндара и в бесчисленных трактовках темы ‘недерзание следовать Пиндару’. Тема эта (сложившаяся и в западной и в нашей оде на базе Pindarum quisquis studet aemulari… Hor. od. IV, 2) была удобным обоснованием и для сатиры (уже у Кантемира, правда, без упоминания Пиндара, 1731 и 1742 гг.) и для горацианской оды и для бытовой оды ‘в забавном русском слоге’. Ход мысли был такой: мои силы слабы, за Пиндаром вслед я не дерзаю, боясь судьбы Икара (vitreo daturus…), выбираю поэтому менее ответственный, менее опасный средний путь. Самоуничижительный реверанс перед старой формой выражал на деле процесс создания новой формы на основе нового социального содержания. На базе прочно установившегося приравнения Ломоносова Пиндару развился у русских поэтов XVIII в. тематический вариант: недерзание вслед за Ломоносовым (из многочисленных примеров сошлемся на державинский, наиболее известный), — с той же функцией.
Совершенно иной смысл имело приравнение Ломоносова Малербу (лишь у поздних архаистов XIX в. превратившееся в выражение полумифологического пиетэта почти того же типа, что ‘наш Пиндар’, но в XVIII в. еще совершенно реальное и предметно насыщенное). Современники и ближайшие потомки имели прежде всего в виду ряд сходных признаков, содержательных и формальных, как, напр., десятистрочие, планировка, политическая функция и др., но думали также и об аналогии в исторической роли, сыгранной обоими: и Ломоносов первый указал единоспасающий путь (et le premier en France…), и он оттеснил прошлое в забвение (силлабики = Плеяде), и ему, как и Малербу, подчинились все (tout reconnut ses lois), и он тоже, наконец, стал внеспорным руководителем для последующих (et ce guide fidè,le aux auteurs de nos jours sert encor de modè,le).
Однако приравнение Ломоносова Малербу имело и боле’ тесный смысл. Литераторы XVIII в., которые Малерба знали прекрасно, видели ближайшую связь между тематикой Ломоносова и Малерба. Это можно было, особенно в связи с только что указанным выше, осмыслить похвально (‘Он наших стран Малгерб, он Пиндару подобен’), но можно было извлечь отсюда и обвинение в плагиате. Дальше мы увидим, что есть все основания полагать, что именно о Малербе в первую очередь думал Сумароков, когда писал:
…Гюнтера и м_н_о_г_и_х обокрал
И мысли их писав, народ наш удивлял.
Заметим также, что постулат оригинальности, предполагающийся в Сумароковской постановке вопроса, доказывает, как далеко Сумароков отошел от литературного мировоззрения, типичного для ортодоксального классицизма. Один из конститутивных признаков классицизма, воспроизведение прежде бывшей тематики, он осмысляет, как плагиат.
Ода на день рождения Иоанна III (VI) Антоновича 12 августа 1741 г. принадлежит к числу слабейших у Ломоносова. Нелепость задачи (славить ребенка) ставила Ломоносова в невозможное положение. Быть может, приглашение (66—67):
Натура, выше встань законов,
Роди, что выше сил твоих
выражает крайнюю литературную трудность дела. Что можно было, далее, сказать о таком ничтожестве, как регентша? Ломоносову приходится вспомнить призвание князей, довести воспоминание до Куликовой битвы, оборвать (141—142) перечень:
Молчу заслуги, что н_е_д_а_в_н_о
Чинила царска мне любовь,
чтобы не раздавить регентшу непосильными сравнениями, и свести отступление к принужденному переходу:
Оттуду ж нынь взошло светило,
Откуду прежне счастье было
с географической натяжкой (Браупшвейг и Скандинавия!). Недаром в этой оде даже язык изменяет Ломоносову на каждом шагу, нет строфы без прозаизмов, либо неправильных, либо принужденных оборотов.
Ну, где же твой кичливый нрав?…
Исчезли все затеи лишны…
Что я пою воински звуки,
Которы быть хотят потом?..1
1 Вероятно, неудачный грецизм ( ).
и т. д. Ни одной яркой строфы. Вся ода скучна и прозаична. Нет единой концепции. Отдельные, плохо связанные одические темы. Тем не менее, можно на оде, написанной нехотя, проследить некоторые методы работы Ломоносова. Чужое, в значительном и талантливом произведении претворенное и функционально подчиненное новой цели, выступает отчетливее в произведении, которое, в сущности, не переросло творческой стадии черновика. Когда у Малерба, воде 1596 г. на взятие Марсели Генрихом IV, за падением непокорного феодала Казо следует пророчество о завоевании Востока, это естественный и понятный ход мыслей. Пал Казо, cet effroyable colosse, пять лет державший Марсель в своих руках, теперь город взят герцогом Гизом, губернатором Прованса, и возвращен королю ( son juste possesseur), естественная мысль: теперь в руках короля база для осуществления давних ближневосточных планов французских королей. Отсюда последняя строфа: ‘уже мавританский народ — услышал про это чудо,— и до обоих Босфоров — донеслась о нем весть. — О нем знают все равнины, — омываемые Индом и Ефратом, — и уже бледнея от ужаса, — Мемфис мнит себя в плену, — видя, что так близок к его брегу — потомок Готфрида’. Заключение, нормальное для оды, естественное по ходу мысли (ибо взята приморская Марсель, возможная база для снаряжения флота против Турции) и значительное в политическом отношении (соответствующие планы вырабатывались с самой середины XVI в.).
Совсем другое в нашей оде, ибо между падением Бирона и завоеванием ближнего Востока:
Геон и Тигр меняют путь
и дальнего:
Б_о_я_з_н_ь трясет Хинейски стены…
Индийских трубят вод тритоны
нет никакой связи. Ломоносов искусственно соединил Малербово ‘падение титана’ и Малербово же ‘ужас Востока’. Из падения ‘грозного колосса’ Казо ближневосточная тема вытекает сама собой. С падением же ‘дерзкого гиганта’ (82) Бирона она связана насильственно и нелогично. Следовательно, вся ода построена по преднайденной схеме оды Генриху IV.
Титан (и титаны) и его (их) падение — одна из наиболее упорно повторяющихся и частых в одах Малерба тем. В другой оде, сохранившейся в отрывках, того же 1596 г., Малерб снова называет Казо титаном:
Casaux, ce grand Titan qui se moquait des cicux,
A vu par son trpas son audace arrte,
Et sa rage infidè,le aux toiles monte
Du plaisir de sa chute a fait rire nos yeux.
Этим он создал устойчивый, постоянный образ, который пригодился ему еще не раз при Генрихе IV (убитом в 1610 г.) и в особенности при Людовике XIII. В 1614 г., во время так наз. войны принцев, титаны у Малерба уже во множественном числе, сообразно политическим обстоятельствам, а заодно и согласнее с мифологией:
Attachez votre espoir de moindres conqutes,
Briare avait cent mains,
Tiphon avait cent ttes,
Et ce que vons tentez leur cota le trpas.
Если непокорные феодалы приравнены Бриарею, Тифону (в стансах 1615 г. еще nos Grions), то король становится Завесой, низвергающим восставших титанов. В стансах 1622 г.
Que voyons nous, que des Titans
De bras et de jambes luttans Contre
les pouvoirs lgitimes,
где ‘законная власть’ относится и к Зевесу и к королю. Еще в 1623 г., вспоминая ‘войну принцев’, в сонете Людовику XIII Малерб возвращается к уже окончательно установившемуся образу:
Il arrivait peine l’ge de vingt ans,
Que sa juste colè,re assaillant nos Titans
Nous donna de nos maux l’heureuse dlivrance,
где словосочетание ‘наши титаны’ ясно говорит о полной и окончательной литературной синонимизации: титаны, понимай мятежные феодалы.
Политическая функция этой темы у Малерба слишком ясна, чтобы нуждаться в пояснениях. Ода выступает, как литературный орган централизованной монархии. Именно эта функция сделала оду столь важным жанром во всех европейских литературах эпохи становления и утверждения абсолютизма. Привлечение Зевесовой титаномахии стало возможно только тогда, когда победа королей обозначилась окончательно, т. е. не раньше Генриха IV. Недаром литературная победа Малерба над Плеядой (вернее, ее эпигонами) падает на это же время. Не случайно и то, что сама Плеяда в своих многочисленных одах не дает ни одного примера для интересующей нас темы. Монархическое осмысление титаномахии — дело Малерба.
Заметим, не входя в подробности, что греческий миф отнюдь не непосредственно был воспринят Малербом. Политическое его осмысление он мог найти у августианцев, в особенности у Горация, у которого подробный мифологический рассказ (III, 4) о восстании титанов и о сокрушений их Зевесом звучит явно апологией августианского режима, хотя имя Августа и не произнесено. В знаменитой старческой оде 1627 г. (Людовику XIII по случаю похода на отпавшую Ля-Рошель) Малерб, снова, конечно, вспомнив титанов и Завеса, дает самую расширенную трактовку темы, особо, притом, близкую тексту Горация. Цитат не приводим для сбережения места. Заметим только, что вообще, естественно, чуждый типичным горацианеким одам (из них исходила Плеяда), Малерб не раз исходит в своей работе из так наз. ‘римских од’ Горация, т. е. тех шести од (III, 1—6), которые прославляли августианскую реставрацию. Причины без объяснений понятны. У Ломоносова нет следов ‘римских од’. Блестящее четверостишие:
Герои были до Атрида,
Но древность скрыла их от нас,
Что дел их не оставил вида
Гремящий стихотворцев глас
переведено из IV, 9 (vixere fortes ante Agamemnona…).
Низвержение гиганта, после оды 1741 г. (где оно занимает три строфы 9—11), прочно вошло в обиход одической поэзии, причем, согласно общей тенденции классицизма к закреплению образа за предметом, гигант (или его различные замены: Антей, исполин, великан, дракон и др.) становится почти словарным обозначением одиозного и опасного политического лица. Кроме Бирона, образ-формула удобно применим к перевороту 1742 г. Исходя из этой формулы, Ломоносов составил проект иллюминации 1753 г. (на день восшествия Елизаветы Петровны) и соответствующие стихи:
…Взирая на сего Елизавет дракона
…Минервы чудный в ней изображался вид
… Без грому молния из ясности блистая
В Драконовы главы и в сердце ударяя,
Смутила горду кровь, пронзила грозной взор.
Сражен, прогнан, убег Рифейских дале гор.
В ломоносовский период оды создался на основе этих образцов (‘В Ломоносов след’, как типично выражается Державин в 1772 г.) устойчивый словарь, неизменно повторяющийся при воспоминаниях о событиях 1741 и 1742 гг. В 1762 г., за нелепостью приравнения Петра III исполину или дракону, возобладала другая лексика: ‘оный ужас’ и ‘счастливая премена’, тоже Малербова (об этом ниже), но попытки вернуться к ломоносовскому исполину встречаются разрозненно еще в 1801 г. и в 1812—1814 гг. (напр., у Шатрова). Зато еще у Ломоносова и потом без числа у рядовых и выдающихся одических поэтов исполин реализуется в подходящих случаях и не-Биронова типа.
У Ломоносова в оде 1754 г. (Акад. изд. II, 18) ‘Дракон ужасный’ — турецкий султан, в стихах по поводу саксонских событий 1756 г. (II, 28)
Необузданного гиганта зрю в тебе
сказано о Фридрихе II. В оде 1757 г. (II, 34) сам Марс
Как сверженный гигант ревет:
Попран российскою ногою,
Стеснен как страшною горою,
Напрасно тяжки узы рвет.
В оде 1764 г. (II, 54) ‘напыщенный исполин’ (строфа 26) это Китай. Еще шире реализация у позднейших поэтов. В ‘Россиаде’ (1779 г.) в III п. татарский витязь Асталон, претендент на руку Сумбеки, идущий на помощь казанцам,
Является вдали, как новой Энкелад?
Который будто бы восстал пресилить ад.
Ср. еще турецкого адмирала (‘Гассан, подобье великана…’) в Очаковской оде Петрова (1788 г.). Особенно показательный пример у раннего Державина 1772 г. (III Неизд. 10), в оде строго и сознательно ломоносовской, где строфа 5, в обоих вариантах повторяя (иногда точно) слова Ломоносова о Бироне (из оды 1741 г.), применяет их к Исламу:
Но что мрачится горизонт…
…Гора стоит под небесами…
…Не бранный ль демон мною зрится?…
…Великий страшный исполин
На полдень наступил ногою,
Чрез гор хребты, чрез глубь долин
Восток он придавил другою… и т. д.
Мы далеко ушли от той минуты, когда Малерб создал тему титана и титаномахии, как образную транспозицию определенного политического факта (феодаломахии французских королей). Но образ не изменился, мало изменились и слова. Слова и образы трудно и медленно менялись в истории классической поэзии. Обычно переносилась на более или менее аналогичные реалии готовая, авторитетным представителем жанра созданная формула.
В той же оде Малерба 1596 г. встречаемся и с другой системой образов для означения борьбы короля с феодалами:
Enfin aprè,s tant d’annes
Voici l’heureuse saison,
O nos misè,res barnes
Vont avoir leur gurison
. . . . . . . . . . . . .
Peuples, qui la tempte
A fait faire tant de voeux,
Quelles fleurs cette fte
Couronneront vos cheveux?
Феодальные распри: ‘наши бедствия’, ‘буря’, победа короля: ‘исцеление’, ‘торжество’. В оде Марии Медичи 1600 г.: et soient dans les coupes noyez — les soucis de tous ces orages, в стансах 1603 г.: ces fcheuses annes. Отчетливее всего 1606 г. в оде Генриху IV на победу над герцогом Бульонским:
Enfin aprè,s les temptes
Nous voici rendus au port,
Enfin nous voyons nos ttes
Hors de l’injare du sort и т. д.
Однообразная формула встречается у Малерба неоднократно (и почти теми же словами у малербистов Ракана и Мэнара, в мазаринистских одах против первой фронды 1648—1649 гг. и особенно в одах против второй фронды, так наз. фронды принцев, 1649—1653 гг.). Формула так широка, так неспецифична, что, казалось бы, нет нужды видеть мадербизм в постоянном применении ее у русских поэтов XVIII в. Однако исследование всей истории вопроса (с привлечением немецкой малербистской оды, особо важной для понимания Ломоносова, потому что ближайшим образом преднайдена им была именно немецкая придворная ода 1690— 1730-х годов) показывает, что и здесь перед нами определенная одическая ‘тема’. За все это долгое развитие устоялась традиция изображать павший режим саксонского или венского фаворита как ‘плачевные годы’, ‘страшную бурю’ и т. д., а результаты дворцового переворота, как ‘избавление’, ‘спасение’ (‘счастливая премена’ у Ломоносова), сопровождаемые ‘ликованием’ столицы (у Ломоносова выработалась тоже устойчивая рифма на этот случай: лики клики — passim). Особенности немецкой ‘конституированной анархии’ (Гегель) в империи ни Священной ни Римской (Вольтер) усилила устойчивую Малербову тему (у Малерба централистскую и антифеодальную) и придали ей иной политический смысл. Глубочайшая коррумпированность, свойственная Эпохе абсолютной монархии, позволяла поэтам славить по очереди все сменявшиеся правящие группы, в иных случаях ‘счастливая премена’ воспевается искренно, и ода может служить документом действительных политических взглядов автора (или, по крайней мере, политического отношения к событию), в каждом отдельном случае нужен разбор вопроса, с учетом всей политической обстановки: радостная ода 1801 г. имеет иную документальную ценность, чем ода на события 17-42 г., и т. д.
Характер русской дворцовой истории XVIII в. определил особое значение этой темы в оде Ломоносова и всей его школы. Абстрактность одического стиля, своего рода универсальная алгебраичность одического языка (чему разительный пример мы видели выше: характеристику Бирона у Ломоносова Державин переносит на ислам) привела и здесь к выработке поэтических формул, применимых и к бироновшине, и к режиму Петра III, и к царствованию Павла. Тредьяковский 1742 г. (в оде Ломоносовского стиля):
Поставлены уж сети были,
Ям оказалась глубина,
Беды и скорби нас губили,
И ненависть воружена.
и т. д.
Ломоносов 1748 г. (I, 38):
Годину ту воспоминая,
Среди утех мятется ум.
Еще крутится мгла густая,
Еще наносит страшный шум.
Там буря искры завивает
и т. д.
Дражайши музы, отложите
Взводить на мысль печали тень,
Веселым гласом возгремите
И пойте сей великий день,
Когда…
Классический пример в оде 1746 г. на день восшествия Елизаветы Петровны (I, 16):
Уже народ наш оскорбленный
В плачевнейшей ночи сидел
. . . . . . . . . . . . . .
Нам в оном ужасе казалось,
Что море в ярости своей … и т. д.
после чего немедленно (строфа 10) явление гиганта:
Там грозный злится исполин
Рассыпать земнородных племя
И разрушить натуры чин
чем объединяются оба Малербова варианта, в силу этого, именно данная ода, после перепечатки ее в Собр. соч. 1751 г. (где она стала 2-й похвальной одой), стала образцовой для учеников Ломоносова. Почти буквально повторяет ‘оный ужас’ Поповский в талантливой оде 1754 г. {Поповский Н. Ода на день восш. Елизав. Петр., СПб. Акад. Наук (Сопиков, 7247).} Но самого пышного расцвета (количественного) достигает тема в одах 1762—1763 гг. на екатерининский переворот, эти годы вообще имеют в истории русской оды особое значение, что видно уже из того, что на каждый из предшествующих годов падает никак не больше пяти торжественных од (обыкновенно 1—3), между тем как под 1762-м годом нам лично известно 25 од, почти столько же под 1763-м (на деле было еще больше), а далее (даже до турецкой войны) одическая продукция почти не ослабевает, а в 1768—1772 гг., естественно, расширяется. Ода именно с 1762 г. становится массовым явлением. Еще большее расширение (до 50 одних нами зарегистрированных на каждый год) произойдет в годы второй турецкой войны, Французской революции и II и III раздела Польши. Внимательный анализ мог бы показать 1) что причина этого — не только маркантные события (Чесма, Пугачевщина или Очаков, Измаил, казнь короля, взятие Варшавы), 2) что эта массовая ода, даже официально ломоносовского типа, далеко не однородна по тенденциям и тоже выражает процессы классовой борьбы в литературе, хотя (в силу особой инерции формы) и более глухо, чем, напр., сатирические журналы или комедия. Но это — вопрос специального исследования, не входящего в задачи этой работы.
И вот, в одах на екатерининский переворот, ломоносовский ‘оный ужас’ (у самого Ломоносова технический термин для означения бироновщины) переносится iisdem verbis totidemque на одиозный аналог, на царствование Петра III. Зачем придумывать, когда учитель создал авторитетный текст? ‘Беды’, ‘плачевная ночь’, ‘яростное море’, ‘борьба стихий’, порознь и вместе, составляют арсенал Перепечина, Золотницкого, Владыкина (1765 г.) и мн. др. Сумароков в данном случае не изобретательнее других:
Низвергла ты несносно бремя,
Скончалося то злое время…
. . . . . . . . . . . . . .
Нас злоба поглотить хотела,
И уж разинула свой зев
. . . . . . . . . . . . . .
Скончала наши ты боязни,
Спасла Империю от казни,
Народ от неисцельных ран
. . . . . . . . . . . . . .
Теряет ныне область ад
Сокрылось адское ненастье
. . . . . . . . . . . . . .
— все из одной оды (На день восш. Екатерины, т. II, ода 8). Крайне любопытно, что оды 1801 г. в большинстве случаев отступают уже от этого шаблона. Пейзаж из державинской эпохи, привычное в сентиментализме ‘моральное’ осмысление календаря, а заодно и календарь события (11 марта) подсказывают образ зимы. В общеизвестной оде Державина:
Умолк рев Норда сиповатый…
В оде Карамзина (1801):
Надеждой дух наш оживлен.
Так милое весны явленье
С собой приносит нам забвенье
Всех мрачных ужасов зимы.
При таком однообразии в изображении ‘оного ужаса’ в одах 1762—1763 гг. тем более замечательно, что сам Ломоносов в своей оде на переворот (II, 51) менее всего повторяет самого себя. Только раз (строфа 16) рудиментарно мелькает старая, уже известная нам Малербова тема:
Теперь злоумышленье в яме
За гордость свержено лежит
Ср. Cet effroyable colosse,
Cazaux, l’appui des mutins,
A mis le pied dans la fosse
Que lui cavaient les destins
(Из той же оды 1596 г.)
Но это исключение. Вся ода нова и непредвиденно нова. Новизна эта, как правильно заметил Сиповский, роднит оду с буржуазно-гражданским пафосом 1760-х годов (который проникает в пояснительно-оправдательную часть манифеста Екатерины II). Ломоносов в последние годы своей жизни был вовсе не так чужд новым буржуазным тенденциям 60-х годов, как это часто думают. Ода 1762 г. исходит из концепции просвещенного абсолютизма. Именно эта новизна содержания, перерождая оду изнутри, заставляет ее сбросить старую кожу. Строфы 17 (Услышьте, судии земные и все державные главы …), строфы 22 (О коль монарх благополучен, кто знает россами владеть…) Ломоносов не написал бы ни в 1747 г. (год мусической оды), ни даже в 1757 г. (год антифридриховой оды), хотя и тогда Ломоносов был преимущественно поэтом буржуазных тенденций в развитии страны. Они показались бы ему не только слишком смелыми, но и слишком внеодичными. В концепции абсолютистской оды, в_с_я_к_и_й монарх ‘знает владеть россами’, ныне, в концепции просвещенно-абсолютистской оды, вовсе не всякий. По-старинному, краткое царствование Петра III было бы названо ‘оный ужас’, т. е. названо условным, почти техническим речением. Здесь же оно изображено как эпоха национального стыда:
Слыхал ли кто из в свет рожденных,
Чтоб побеждающий народ
Вдался бы в руки побежденных?
О стыд! о горький оборот!
Буржуазная идея национального достоинства лежит в основе всей этой строфы (6-й), хотя ораторское движение и воспроизводит Малерба (в оде 1605 г. на покушение на Генриха IV):
Que direz-vous, races futures,
Si quelquefois un vrai discours
Vous rcite les aventures
De ces abominables jours?
Буржуазным национализмом продиктовано и обращение к иностранцам (строфы 19—21: А вы, которым здесь Россия…). Перед нами реальный документ политических взглядов автора, т. е. нечто выходящее за пределы ортодоксальной оды 1730—1750-х годов. Впрочем, различие здесь только относительное, потому что та ода, которую мы условно называем ортодоксальной, не была и не могла быть реализована до конца. Это скорее, гипотетический предел некоторой стилевой тенденции. Реальностью была только эта тенденция.
Остается кратко рассмотреть третий элемент, выясняющийся из сравнения неудачной оды Ломоносова 1741 г. и оды Малерба 1596 г., именно одическую тему ‘пророчество о завоевании Востока’.
Сложная история восточной политики итальянских владетелей, пап и французских королей после 1453 г. и в особенности со второй половины XVI в. остается за пределами настоящей работы. Напомним только, что во вторую половину XVI в., в связи с церковно-католической реакцией и процессом рекатолизации западных стран (и особенно Италии), мысль о новом крестовом походе (на сей раз против Турции) усиленно пропагандируется и вызывает целую литературу (в том числе и описаний Турции). Но как раз в эту эпоху в итальянской поэзии намечается перелом от неорыцарской поэмы (Пульчи, Боярдо, Ариосто) к монументально-классической (Триссино, Бернардо Тассо). Далеко неслучайно то, что величайшее произведение этого нового стиля, мимо каролингского и бретонского цикла, берет сюжетом крестовые походы. ‘Освобожденный Иерусалим’ для современников был и анаграммой ‘освобожденной (т. е. отнятой у турок) Византии’. Так, начало классической поэзии сплетается с ближневосточной политикой Италии эпохи рекатолизации.
В условиях развития классической поэзии, при конститутивно-типичном для нее (и закономерном для эпохи абсолютизма) тематическом консерватизме и ориентации на прежде бывшие литературные явления, достаточно было такого факта, как поэма Тассо, чтобы ближневосточная тема некоторое время, так сказать, по инерции обладала тематической жизнью и в итальянском, и во французском классицизме. Но ее питали и весьма реальные факты. Турецкие отношения имели громадное политическое значение на всем протяжении XVI—XVIII вв., и притом как раз для тех стран, где развитие классического стиля произошло наиболее типическим образом (кроме Италии, Франция, Австрия, Польша, Россия). Антитурецкая ода имеет поэтому свою сложную историю в целом ряде стран.
Поразительно, сколько раз Малерб возвращается, настойчиво возвращается к турецкой теме. Первый пример (из оды 1596 г.) был выписан нами выше. В оду 1600 г. на приезд Марии Медичи Малерб вводит пророчество о будущих ближневосточных победах ее сына (тоже еще будущего): ‘о, сколько вдов будет тогда — в тюрбаноносном народе!— Сколь многая кровь окрасит реки — омывающие подножье Ливана!— сколько на обоих берегах Босфора — будет пленных султанш!— и сколько мемфисских матерей — в слезах вспомнят силу — его отваги и его меча — погребая своих сыновей!’ В оде 1606 г. Генриху IV напоминается, что есть пророчества, согласно которым взятие Мемфиса и освобождение Греции совершит его сын. Примерно, те же провинции турецкой империи названы в оде Марии Медичи 1614 г.: ‘завоевать для Франции оба берега Пропонтиды — и, отмстив победами за неудачи наших отцов — погребенных Египтом…’) и т. д. В других одах неоднократно названы Дарданеллы, Евфрат, Тир, ‘народы Нила’ (в конце знаменитой оды 1628 г.), Аласир, Тунис, Бизерта, Палестина. Все оды, в сумме, не оставляют за Турцией ничего, кроме слез, чтобы оплакать убитых. Предсказывается, в пожарах и крови, разрушение всей Турецкой империи. Заметно, что католическая идея отсутствует, речь идет об одной военной славе Франции, даже крестовые походы вспоминаются в национальном (‘наши отцы’), а не в католическом плане. Все это (связанное у Малерба не только с его личным равнодушием к религии — или внерелигиозностью Генриха IV — но и с национально-абсолютистской функцией его оды) надо иметь в виду для понимания ближневосточных пророчеств Ломоносова. ‘Отмстить крестовые походы’ скажет не он, а Державин.
Перед Гюнтером в 1718 г. стояла иная задача, чем перед Малербом. Победы Евгения были реальны, театром военных действий была Сербия, Румыния, Семиградье, Босния, со стороны Турции это была уже оборонительная война. Пророчество Малерба поэтому звучит для Гюнтера гораздо реальнее. Он пользуется им для того, чтобы придать победам Евгения грандиозную перспективу величавых историко-географических ассоциаций. Вместо притоков Дуная и скудно звучащих славянских городов, развертывается (строфы 32—33) картина будущих побед в Азиатской Турции: