Алексей Толстой.
Логутка
Алексей Толстой.
Логутка
Комментарии
Комментарии
Логутка, Толстой Алексей Николаевич, Год: 1912
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Я помню ясно, хотя мне было семь лет в то время, как началась беда. Мать и отец стояли на балконе и серьезно глядели туда, где, обозначаясь на горизонте невысокими курганами, лежала степь с прямоугольниками хлебов.
За курганами на востоке стояла желтоватая мгла, не похожая ни на дым, ни на пыль.
Отец сказал: ‘Это — пыль из Азии’, и мне стало страшно. Каждый день с этих пор мать и отец подолгу не уходили с балкона, и ежедневно мгла приближалась, становилась гуще, закрывала полнеба. Трудно было дышать, и солнце, едва поднявшись, уже висело над головой, красное, раскаленное.
Трава и посевы быстро сохли, в земле появились трещины, иссякающая вода по колодцам стала горько-соленой, и на курганах выступила соль.
Все, с чем я играл — деревья, заросли крапивы и лопухов, лужи с головастиками и тенистый пруд, — все высыхало теперь и горело. Мне было жутко и скучно…
В то время заехала к нам городская барышня погостить. Побежала в сад, увидела высокую копну, схватила меня и, так как я, присев, уперся, она упала в копну, предполагая, что это: ‘душистое сено, какая прелесть’, и за воротник барышни, в уши, в волоса и глаза набилось колючей пылью пересохшее до горечи сено.
Разговоры становились все тревожнее, у крыльца появлялись мужики без шапок. Матушка в это время ходила по комнате, заложив руки за спину, все думала и думала, поправляя пенсне на шнурочке.
Наконец окончилось это долгое, как горячка, лето, и поздней осенью однажды подали к обеду черные щи. Матушка сняла крышку с чугуна, взглянула на отца:
— Больше ничего не будет.
— Поешь этих щей и запомни, — сказал мне отец, — что твои товарищи — деревенские мальчишки — сейчас и этого не едят.
Мне стало жаль деревенских мальчиков, которые ничего не едят, отец же, катая хлебный шарик, дудел марш. Подудев, сказал:
— Но как помочь, не знаю.
Снег выпал поздно, потом растаял, и по вновь оголенной земле хватило гололедицей, погубив озимые. Но на льду пруда снег только подъело, он расплылся желтыми пятнами и подернулся коркой.
Я бегал по пруду, пуская стрелки и не видя против солнца, куда они упадут.
Запустив стрелу до плотины, я видел между ветел матушку, она шла в черной шубе и оренбургском платке, опустив голову.
Матушка очень задумалась, и мне стало жалко ее, такую родную и обыкновенную. Я окликнул. Матушка улыбнулась и протянула руку. Потом, взяв меня сзади за кушак, спросила рассеянно, по привычке:
— Ты о чем думал? — Потом: — Хочешь, пойдем со мной в деревню, помнишь Логутку, твоего товарища, он очень болен.
Мы взошли по застывшей дороге на изволок, откуда показалась растянутая по берегу реки деревня.
Серые избы стояли без крыш. Вместо них торчали трубы и стропила кое-где, словно после пожара, а позади на гумнах виднелись только плетни, канавы да голая ива.
У крайней избы стоял мужик, глядя на дорогу. Матушка его окликнула:
— Что, Николай, жива еще кобыла?
Мужик, держась за кушак, мотнул головой, повернулся и побрел на двор.
— Вон кобыла, — сказал он хриплым голосом и указал под навес, где, подтянутая на подпругах к перекладине, стояла каряя лошадь, опустив большую морду до копыт.
— Как-нибудь выживет, — сказала матушка.
— Куда она годна — падаль, — ответил мужик, — теперь я человек нерабочий, — и он опять заложил руки за кушак. Мы направились наискось через улицу.
Логуткина мать глядела через окошко, увидев нас, она сморщила высокий лоб, поправила повойник и отвернулась, но, когда мы вступили в темные сени, сама отворила дверь, сказала спокойно:
— Пожалуйте, барыня-ягодка, — и пропустила нас в холодную избу, где у печи я сейчас же заметил дохлого черного поросенка.
— Околел черненький, — сказала Логуткина мать, — а умный какой был, с нашей собакой в будке жил и на людей кидался.
— Ну, а Логутка? — строго спросила матушка и сейчас же прошла за перегородку, где на деревенской койке, под лоскутным одеялом, лежал, закрыв глаза, мальчик, с волосами белыми, как лен.
Волосы на виске были потемнее и мокрые, лицо, как у лисички, повернуто к плечу, рот раздвинут, на щеках — морщины…
— Плачет, все плачет он, — сказала Логуткина мать, — нелегко ему расставаться, а пузичко ничего не принимает, съест и все назад.
— Ты что же это — хворать выдумал? — спросила матушка, положив руку Логутке на темя.
Он пошевелил бровями и наклонил голову к другому плечу.
— Чаяла — подрастет, работать за меня будет, — сказала Логуткина мать, — а теперь вижу, пускай его бог приберет…
И обе они ушли за перегородку, потом совсем из избы.
Логутка перестал морщиться, открыл глаза, поглядел на меня и сказал:
— Поросенок у нас подох, а умел по-собачьему лаять.
Матушка и Логуткина мать скоро вернулись, ведя давешнего мужика. Он указал корявым пальцем на Логутку, спросил:
— Этого парнишку? — и поднял его вместе с одеялом на руки, а Логуткина мать вдруг зашептала:
— Ты не очень его ломай, он больненький.
— Не сломаем, — ответил мужик и пошел впереди нас из избы за ворота, через село к усадьбе, унося Логутку.
Логутку положили в гостиной и тотчас дали ему чаю. Выпив, он принялся стонать и стошнил все, что съел и выпил.
Матушка просила Логуткину мать остаться на кухне, она посидела у дверей, потом, как рассказывали, махнула рукой и ушла назад на деревню.
В столовой зажгли лампу, отец, примостясь с краю обеденного стола, щелкал счетами и водил пальцем по приходо-расходной книге. Матушка, отогнув скатерть, расставила аптечные пузырьки и терла мазь в ступке. Очищая фарфоровый пестик, она сказала:
— Но как же иначе? Логуткина мать, по-моему, душевно больна: я не представляю, как можно, даже в самых тяжелых условиях, желать смерти ребенка.
Отец остановил ноготь на книге, приподнял голову и произнес: ‘угу’.
— Ты меня осуждаешь, — продолжала матушка, — но я и не думаю успокоиться на том, чтобы спасти одного крестьянского мальчика… Во-первых, надо же начать с чего-нибудь… И не всем дано вершить большие дела.
Отец опять защелкал костяшками, но уже без толку, потом, прищуря глаз, долго глядел на горелку лампы.
— Он все равно умрет. Твоя душевная сила расходуется даром. Я нахожу, что подобные поступки есть скрытое самолюбование, тот же эгоизм.
Так они поссорились. Отец сбегал в библиотеку, принес книги и читал из них опять про тот же, часто им упоминаемый, эгоизм, матушка тоже открывала книгу, но, не прочитав, клала ее на стол. Наконец она отвернулась и заплакала, отец потянулся, чтобы ее обнять, увидел меня в углу дивана и, удивясь, отослал в детскую.
По пути я заглянул в темную гостиную, месяц светил в окно, заливая пузырчатым светом штукатуренную стену и подушку, на которой, раскрыв глаза, лежал Логутка.
— Логутка, — окликнул я, — ты отчего не спишь?
Но он даже не моргнул. В каждом глазу его светилось по месяцу, нос был острый, я собрался окликнуть погромче, но подошла матушка и прошептала, прикрывая дверь:
— Не буди, он заснул.
Я вдруг проснулся, сел на кровати и стал глядеть на полуоткрытую дверь, которая вела в соседнюю с детской библиотеку: оттуда шел желтый свет, ложась на полу углом…
‘Наверно, несчастие, — подумал я, — в библиотеке свет’, — и, потянув за собой вязаное одеяло, прокрался к двери и заглянул в узкую комнату с черными шкафами.
У окна, боком ко мне, перед конторкой стояла матушка, глядя на огонь лампы. Зубами она покусывала вставочку, улыбаясь, или вздыхала, потом, обмакнув перо, наклоняла голову и принималась писать.
— Мама, что ты делаешь? — спросил я шепотом. Она сейчас же оглянулась, словно не видя, потом глаза ее стали ясными. Она подошла, взяла меня за плечи, закутала одеялом, посадила в кресло и сказала:
— Разве можно не спать по ночам? Сиди смирно, я тебе дам картинки, — раскрыла высокий шкаф, сунула мне неинтересную книжку без картинок и вернулась писать, повторяя: — А теперь не мешай, не мешай мне.
Я решил, что матушка пишет письмо отцу: они часто, поссорившись, писали так друг другу длинные письма. Вдруг она воскликнула каким-то странным голосом:
— Конечно, я заставлю его перед смертью сказать об этом, — и, перевернув страницы, она принялась читать вслух написанное.
Вначале было обо мне, как я бегал, краснощекий и здоровый, по пруду, потом как мы встретились с матушкой и пошли на деревню, прочла и про мужика и про черного поросенка, но больше всего про Логутку.
Но все это я уже знал, многое нашел пропущенным и, соскучась, уснул.
— И пузырь здесь, ну, ну, послушаем, — вдруг над самым ухом страшно громко воскликнул отец. Я изо всей силы раскрыл глаза и увидел его: он садился в кресло, поддерживая на себе ночное белье, чтобы оно не свалилось. Борода его, на две стороны, и волосы были растрепаны, лицо заспано, и он, протирая средним пальцем веки, продолжал:
— Это, пожалуй, тоже из области фантастического? Вдруг начать писать рассказ посреди ночи…
— Логутка, рассказ называется Логутка, — проговорила матушка взволнованным голосом, и полное, покрасневшее лицо ее так и осветилось. — Ты пойми — вот, наконец, то, чем я могу принести настоящую пользу. Этот рассказ прочтут все и почувствуют, как нужна помощь…
— Гм, — сказал отец, — впрочем, чего не бывает: читай, я слушаю, — и он подпер щеку.
Матушка нагнулась к свету лампы над конторкой, покраснела, украдкой взглянула на отца и начала читать.
Отец слушал сосредоточенно, сдвинув брови. Но я видел, что ему страшно хочется спать. Он вставал до света и суетился весь день. Постепенно брови его раздвигались: один раз он сразу их поднял и опять опустил, полузакрыв глаза, на скуле появилась выпуклость, словно катался во рту орех, а угол рта и ноздря натянулись… Вдруг он мотнул головой сверху вниз, испугался, сделал необыкновенно внимательные глаза, но, когда я опять взглянул, он уже спокойно спал, опершись на ладонь.
Матушка читала, покачивая головой. Один раз у нее даже слезы появились, и голос стал глухим.
— Ну, вот и рассказ, только я не знаю — каким сделать конец, — и обернулась. Отец всхрапывал в кресле.
Матушка покашляла немного, развернула, свернула и вновь развернула листки и, взяв их за край, разорвала, затем скомкала и швырнула рукопись в угол…
Отец проснулся в испуге, но матушка, презрительно усмехнувшись, прошла мимо него прочь из библиотеки.
— Ну, вот мы с тобой и провинились, — сказал отец, разглаживая на конторке обрывки рукописи, — ну, ничего, я перепишу завтра, вот и все… А правда, хороший рассказ… Только, брат, когда встанешь до света, трудно после полуночи слушать рассказы.
Он запер в конторку рукопись, взял меня за руку, и мы пошли через коридор в спальню к матушке.
Около двери постояли, отец погрозил мне пальцем и постучался, но в спальне никого не оказалось…
Мы обошли залу, столовую, заглянули в чулан и под лестницу…
— Вот тоже голова с мозгами, — воскликнул отец, — мать же в гостиной у Логутки! — И когда мы осторожно туда заглянули — увидели матушку, стоящую перед диваном, в лунном свете.
— А мы пришли прощенья просить, — сказал отец, держа меня перед собой за плечи, — нам рассказ очень понравился.
— Тише, — прошептала матушка, — он умер.
Впервые напечатан под названием ‘Страница из жизни’ в газете ‘Речь’, 1912, No 191, 15 июля. В новом варианте вошел в III том Сочинений ‘Книгоиздательства писателей в Москве’, 1-е изд., 1913, 2-е изд., 1917, 3-е изд., 1918.
При переиздании в 1913 году автором произведены были стилистические исправления, текст в нескольких местах был сокращен (снята была, например, заключительная часть, имевшаяся в газетном тексте, — о том, как рассказ матушки про крестьянского мальчика был напечатан в газете и она получила письмо одного из читателей, благодарившего ее ‘за правду’}.
Под заглавием ‘Логутка’ с дополнительной стилистической правкой рассказ был включен в I том Собрания сочинений изд-ва ‘Недра’, 1929.
Рассказ ‘Логутка’, в котором описывается неурожай и голод в деревне, носит автобиографический характер, примыкая тематически к позднее написанной А. Толстым повести ‘Детство Никиты’. Писатель вспоминал в своей ‘Краткой автобиографии’ о тех событиях в Поволжье, в Самарской губернии, которыми навеяно было содержание его рассказа:
‘Глубокое впечатление, живущее во мне и по сей день, оставили три голодных года, с 1891 по 1893. Земля тогда лежала растрескавшаяся, зелень преждевременно увядала и облетала. Поля стояли желтыми, сожженными. На горизонте лежал тусклый вал мглы, сжигавший все. В деревнях крыши изб были оголены, солому с них скормили скотине, уцелевший истощенный скот подвязывали подпругами к перекладине…’
Печатается по тексту I тома Собрания сочинений Гос. изд-ва ‘Художественная литература’, Л. 1935, совпадающему с редакцией 1929 года.