П. В. Анненков
Литературный тип слабого человека. По поводу тургеневской ‘Аси’
П. В. Анненков
Литературный тип слабого человека. По поводу тургеневской ‘Аси’
Литературный тип слабого человека. По поводу тургеневской ‘Аси’, Анненков Павел Васильевич, Год: 1858
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Мне случилось весьма поздно прочесть замечательную статью г. Чернышевского в N 18 ‘Атенея’ ‘Русский человек на rendez-vous’, но мысли, возбуждаемые ею, кажется, могут быть еще современны и спустя несколько месяцев после ее выхода в свет. Вероятно, редкий из наших читателей пропустил без внимания статью, в которой так очевидно показана связь литературных типов с живыми людьми и характерами эпохи и в которой слабость, бесхарактерность любовника, представленного нам автором ‘Аси’, так искусно и ярко объяснены сомнительным нравственным состоянием этого лица и того класса, к которому оно принадлежит. Этот любовник или ‘Ромео’, как его называет г. Чернышевский, оказался несостоятельным и ничтожным человеком тотчас, как только был поставлен лицом к лицу с истинной страстью, как только пришло время заменить размышление чем-нибудь похожим на поступок, словом, как только приведен он был неожиданно к делу. Дело застает этого бедного человека, точно одну из неразумных женщин притчи, с погашенным светильником ума и воли. Мы считаем самой блестящей стороною критики г. Чернышевского развитие той мысли, что, по законам неопровержимой аналогии, люди, подобные нашему Ромео, покажут одинаковое отсутствие энергии и способности действовать всюду, куда бы они ни были призваны, и убегут со всякого честного поля труда, какое представит им неожиданное сочетание обстоятельств или счастливый случай. При предполагаемом большинстве людей этого рода, общий вывод, конечно, не имеет в себе ничего очень утешительного.
Несмотря на живое впечатление, оставляемое статьей г. Чернышевского, никому, вероятно, не придет в голову отвергать существование между образованным классом общества, о котором только и речь идет, смелых, решительных людей и так называемых ‘цельных характеров’. Мы разумеем под ‘цельными характерами’ тех людей, которые следуют невольно и неуклонно, в больших и малых вещах, одним потребностям собственной природы, мало подчиняясь всему, что лежит вне ее, начиная с понятий, приобретенных из книг, до мыслей, полученных процессом собственного мозгового развития. Такие люди иногда скрывают, по расчету, животные инстинкты, сильно живущие и преимущественно действующие в их нравственном организме, но большею частью бывают увлечены ими и возвращены к основной черте своего характера — откровенности. Они редко колеблются в выборе образа действий: он уже подсказан им заранее собственной их натурой. Что подобные люди вместе с смелыми и решительными характерами должны существовать в каждом обществе, я думаю, не может быть сомнения, иначе пришлось бы с равной основательностью допустить гипотезу, что целая страна, и без помощи Альп, может быть населена одним поколением кретинов, или что, при известных обстоятельствах, она может целиком состоять из людей с расстроенными нервами и не иметь ни одного лица, награжденного здоровым позвоночным столбом. Логическая необходимость, также, как и правда жизни, одинаково требуют согласиться на некоторого рода уступку и признать возможность действительного существования твердых, стойких и предприимчивых характеров, хотя бы то было в таком малом количестве, в каком только угодно или можно себе вообразить.
Если положение наше справедливо, то значение статьи г. Чернышевского, может быть еще расширено, или — лучше — задача, которую она имела в виду, дополняется новой и отчасти родственной ей задачей. Каждый читатель именно может предложить себе вопрос навыворот, таким образом: ‘Каков русский смелый человек на rendez-vous и при других обстоятельствах?’ Нам кажется, что тип бесхарактерного человека только тогда вполне и уяснится, когда рядом с ним будет поставлен противоположный ему тип ‘цельного’ современного характера и когда оба будут проверены один другим. Здесь однако ж, на первых шагах к исследованию, останавливает нас довольно замечательное явление: русская литература последних годов питает, видимо, необычайное отвращение к ‘смелому’ человеку! Мало того что, по какому-то непонятному пренебрежению собственных выгод, она тщательно разрабатывает все один и тот же тип, весьма мало эффектный и, в сущности, чрезвычайно сбивчивый, благодаря его слабым, неопределенным и часто меняющимся чертам, но когда она нисходит к противоположному характеру смелого лица, то представляет его большею частью в комическом виде хвастуна, фразера, ужаса больших дороги всякого разумного порядка. Литература нисколько не обольщена великолепным типом самостоятельного человека, открывающим, по-видимому, средства для заявления свежести, мощи и поэзии таланта, а напротив, предоставила его вполне составителям трагедий из древней нашей жизни, где он и царствует в не менее комическом виде Ляпуновых, Курбских, Скопиных и т.п., едва ли понимающих сами, что говорят. Ответ на это странное явление, которое, пожалуй, посторонний примет за извращение эстетического вкуса и за пагубный пример ложных симпатий, может дать только исследование нравственных качеств ‘современного’ цельного характера, да то же исследование вместе с тем и покажет окончательно: заслуживает ли смелый человек ‘нашего времени’ лучшей участи, чем та, которая постигла его в литературе.
Мы с намерением сообщили вопросительной фразе нашей оговорку, прикрепляющую предмет нашего рассуждения к современности, к настоящей минуте и к известному, определенному порядку явлений. Всякое исследование должно быть необходимо ограничено условиями времени и местности, чем оно и отличается от литературного поучения, которое не имеет надобности останавливаться перед ними. Поучение литературное действует свободнее и независимее исследования: оно часто смотрит поверх жизненных явлений и далеко за ними, на дальнем и еще пустом горизонте, чертит пророческие слова свои. И сохрани нас Бог сомневаться в великой пользе этой работы поучения, открывающей медленному, всегда тяжелому ходу события его настоящую цель и единственную верную дорогу к ней. Оно опережает жизнь, но для того, чтоб обогатить ее сводом опытов и истин, почерпнутых в изучении самых законов, по которым развивается всякая жизнь. Никакому виду деятельности не предстоит, может быть, большей доли участия и труда в создании здравых идей о гражданской и жизненной самостоятельности (за идеями придут и люди), как поучению. Оно должно убедить наиболее легкомысленных, что горы сведений и все сокровища цивилизации суть только сырой материал, из которого сам человек прядет ткань своей жизни с красивым или безобразным рисунком, на пользу или на позор себе, поучению также предстоит объяснить, что познания, которыми человек гордится, условия общественной жизни, которыми наслаждается, и даже удовольствие созидать мысли до бесконечности даны ему благотворным действием общества, государства, и если в нем нет воли, энергии и потребности возвратить обществу трудом своим хоть часто того, что им взято задаром — человек не заслуживает даже названия честного существа, на которое имеет большее право домашнее животное его заднего двора, лошадь или собака. Задач для поучения у нас множество. Чего стоит укоренить в общем сознании ту непреложную и старую истину, например, что деятельность на каком-либо поприще есть и единственное средство понять свое время, свое положение между людьми, т. е. единственное средство приобресть человеческий смысл. В сильной поддержке наставления нуждается у нас особенно всякий, кто захотел бы устроить собственную жизнь на каких-либо разумных основаниях, привести ее в некоторый порядок и снять с нее печать грубой случайности, жалкого изнеможения. Известно, что цель эта достигается не начитанностью, не познаниями, не путешествиями и салонными беседами, а тоже развитием воли и характера. Да и можно ли заранее перечислить всю благодетельную работу поучения? Пять лет тому назад один из основателей новой школы естествоиспытателей в Германии высказал следующее замечание, которое нам кажется крайне дельным: ‘При всех вопросах, не касающихся ежедневных нужд народа, развитие его посредством общих идей просвещения, которые только и делают нас людьми, составляет необходимейшую и может быть важнейшую задачу, чем самое удовлетворительное, отдельное исследование’. Большей чести (и вполне заслуженной, прибавим) невозможно, кажется, отдать поучению, но и оно также имеет свои границы, как всякая сила на земле. Бывают случаи, когда поучение должно стоять на втором плане или, по крайней мере, выходить из другого источника, чем система или теория, без которых никакого поучения себе и вообразить нельзя. Случаи эти обыкновенно являются, когда общему обсуждению предстоит вопрос исторического рода, будь то факт древней нашей жизни, биографическое разыскание или неисследованная еще часть народной этнографии. Здесь поучение должно уступить место простому, мало эффектному, иногда даже мелочному разбору дела, подчиниться ему и покорно следовать за ним. Всякий раз, когда поучение изменяет этот порядок вещей, забегает вперед и, досадуя на помеху, делаемую его гордому, самостоятельному развитию, минует исследование или пренебрегает какой-либо частью его, оно еще сохраняет влияние на умы (так велико бывает действие общих идей просвещенья!), но уже лишается достоинства всесторонней истины. К числу предметов, вызывающих преимущественно исследование, относится, по нашему мнению, и вопрос о литературных типах, за которыми неизбежно светятся лица и характеры данной эпохи и которые неизбежно заключают в себе материалы для истории ее нравственного развития. Общество, имеющее литературу и взятое целиком, даже думает литературными типами, а совсем не статьями и лекциями, так что любимый публикой образ может служить барометром, по которому легко узнается состояние мысли у многих тысяч людей, никогда ее не высказывавших. Вот почему к живым, увлекательным исследованиям г. Чернышевского хотим мы присоединить еще несколько строк с единственной целью узнать, насколько нам это возможно: так ли слаб и ничтожен бесхарактерный человек эпохи, как о нем говорят, и где искать противоположный ему тип, который по высшим нравственным качествам своим достоин был бы прийти ему на смену? Сохрани нас Бог от мысли сделаться защитниками людей неясного сознания, колеблющихся и обсуждающих свои планы вместо решительного действия, сомневающихся беспрестанно в достоинстве собственных побуждений, беспрестанно мешающих самим себе из недоверия к нравственной своей основе, из ужаса провиниться в грубости, скрытном эгоизме и посягательстве на чужую личность, — преступлениях, которым они однако ж все-таки подвергаются на каждом шагу. Нет, мы вполне сочувствуем осуждению, какое изрекается мыслящими людьми на характеры подобного рода, и после этого искреннего объяснения считаем себя вправе всякий упрек в расположении к ним заранее причислять к разряду печальных недоразумений. Превосходное изображение относительной бедности содержания этих характеров, сделанное г. Чернышевским, нашло в нас глубокое сочувствие. Мы признаем верность всех положений его статьи, разделяем мнение почтенного автора как в целом, так и в подробностях, мы только говорим, что ‘покамест’ такой характер (взятый отвлеченно, со всеми свойственными ему по натуре принадлежностями) есть единственный нравственный тип, как в современной нам жизни, так и в отражении ее — текущей литературе.
История русских ‘цельных’ характеров была бы, кажется нам, очень занимательна. Не нужно, полагаем, восходить до опричнины или даже до эпохи преобразования, чтоб положить начало ее. Петр I употреблял для достижения своих целей точно таких же людей, какие враждовали против них. Кто не согласится, что большая часть приближенных его — те же бояре, только выведенные из Думы, подчиненные новому уставу и крепкой воле, сдерживающей их всех в границах едва только приисканной формы. Они ездят в Сенат, отправляются к войску бригадирами и генералами, беседуют бесцеремонно за столом государя, наконец являются с женами и дочерьми, куда им укажут: на корабль, в Летний сад, на ассамблею, но живут они и думают совершенно так же, как отцы их. То же презрение ко всему, что ниже или что подчинено им, тот же произвол в семействе и та же единственная мысль о себе и своем роде. Челядь у них в новом платье и совершенно по-прежнему, если не более, трепещет перед господином, жена и дочь в робронах и мушках, сын при шпаге, и точно так же немеют при одном взгляде на отца семейства. Сам чиновный боярин думает, что служить значит наживаться и знатнеть, а знатнеть значит умножать вокруг себя число завидующих и раболепствующих. Течение мыслей не изменилось с новой обстановкой, и даже леность и сластолюбие, несмотря на исправительные меры преобразователя, только что притаились, но живут вместе с поползновением ко взяточничеству во всех сердцах, прорываются там и здесь и вскоре разовьются на полной свободе. Это цельные характеры, отдавшиеся новому порядку только внешним образом, но сохранившие самих себя, душу свою вполне, даже и под гнетом такого человека, каков был Петр I. О тех, которые вышли из народа и, пристроившись к реформе, нашли в ней свое счастье, говорить нечего: близкое их родство с людьми междоусобных наших смут оказывается поминутно. Крамольный стрелец, который умирает на плахе, изрытая проклятия, и молодой преображенец, застреливающий его из пищали, — разве это не один и тот же характер?
Правда, что время крутых исторических поворотов всегда бывает временем брожения страстей и сильных личностей с резкой нравственной физиономией. Оно никак не может служить примером для эпох, когда общество нашло прочное основание и установилось вполне. Со второй половины прошлого столетия начинается для нашего общества это спокойное развитие природных своих сил, которые, по свидетельству Вольтера, еще и в развитии своем подчинялись указаниям самой здравой философии, в то же время составлялся великолепный музей и покупалась не менее великолепная библиотека. Новые свидетельства великого успеха: мы находимся, таким образом, в полном блеске цивилизации и яснее можем различать на этом грунте людей и характеры. Самый поверхностный взгляд на них уже достаточно открывает, что мы очутились в наиболее цветущей эпохе ‘цельных’ характеров. Каждая сфера общественной деятельности изобилует ими, и — что всего вернее — большая часть этих смелых личностей, руководивших событиями, приобрела удивление и восторженные похвалы, не только от современников, но и от ближайшего потомства. В составлении этой народной славы участвовали понемногу все, начиная с того класса, к которому герои принадлежали, до учебной братьи, которая, несмотря на скромные вкусы свои, на сидячую, трудовую жизнь и болезни, оттуда происходящие, точно так же увлекалась размашистой жизнью героев, как и молодежь, слушавшая или читавшая ее. Это верный знак, что в самих личностях была национальная черта, всем понятная и для всех увлекательная. Честный и добродетельный Сергей Глинка способен был, говоря о них, предаться восторгу Бог весть от чего, мы видели, что великолепный князь Тавриды после оды Державина, ублажен был и ласковой биографической статьей Н.И. Надеждина и т.д. Впрочем, это единодушие писателей имело ту немаловажную пользу, что привело к полной многосторонней оценке великих заслуг, оказанных обществу лучшими деятелями, как этой эпохи, так и предшествовавшего ей Петровского периода. Выражение признательности и удивления туг было совершенно на месте, но мы здесь занимаемся совсем не этим. Здесь только говорится о моральной основе характеров данного времени, заслуживающих по преимуществу названия ‘цельных’ характеров. Насколько они обладали простою способностью различать нравственные средства успеха от безнравственных, умением сдерживать себя ввиду исключительной свободы, предоставленной им, и страстям их и, наконец, чувством справедливости, мешающей считать весь мир игрушкой своего эгоизма, — в том только и вопрос. Правда, что образованное общество всех стран тогдашней Европы не отличалось особенной строгостью своих правил, но формы его, по крайней мере, испытывали уже влияние человеколюбивых идей века и начинали отбрасывать понемногу всю ту суровость, какая им дана была с незапамятных времен содержанием самой жизни. Новый дух уже проникал в сношения между людьми, и при случае заставлял людей отказываться от употребления всех своих прав над окружающими. Тот же самый путь указывался и русским людям с высоты трона, но умы, не подчиненные нравственной идее, идут по таким путям не иначе, как вследствие обязательного устава. Эпохе этой предоставлено было показать, на что может быть способен русский ‘цельный’ характер, освобожденный от присмотра, и до чего может он достичь, когда нашел благоприятную почву и развивается только по законам грубой своей природы. Здесь национальные свойства удали и мощи еще усиливают колорит и без того нестерпимо-резкой картины, и здесь-то оказывается, что чем более энергии в человеке, лишенном моральной основы, чем полнее обладает он высокими качествами духа, тем скорее достигает пределов чудовищного, безобразного и нелепого в своих действиях.
Противодействие такому, уж чересчур простому и своеобычному пониманию жизни явилось само собой в конце прошлого столетия. О значении ‘Типографического Общества’ и лиц, его составлявших, мы получили некоторое понятие, благодаря последним изысканиям наших библиографов, но, и не дожидаясь дальнейшей необходимой разработки предмета, можно уже причислить само явление к важнейшим историческим фактам новой истории. Видоизменения деятельности Новикова, а всего более ‘Записки’, оставшиеся после И. Лопухина, показывают нам, если не ошибаемся, что люди эти имели ясное сознание своего призвания: быть живым отрицанием доблестей века и кумиров, которым он поклонялся, но сами держались еще на шатких основаниях. Мистическое созерцание жизни, положенное ими в основу своих убеждений, может быть объяснено как потребность души, не удовлетворяемой вседневной пищей интриг, веселий и суеты того времени, как орудие для борьбы со злоупотреблениями и как опора против сомнений господствовавшей тогда философии, но от объяснения до оправдания расстояние еще велико. Они сражались чужим оружием и не вполне владели им. Во всяком случае, как по учению своему, так и по личным свойствам, это были, кажется, люди медленных путей, расположенные скорее к обходу препятствий, чем к борьбе с ними, осторожные и полагавшие успех своего дела (распространение идей образованности и человеколюбия) в долгой, постепенной и упорной работе. Трудно отыскать в них что-либо героическое, крупное по психическим чертам, — качества, которые прежде всего бросаются в глаза толпе и которых так любит внешняя, политическая история вообще. Нам остались от них самые простые, по-видимому, обыкновенные и теперь уже обветшалые слова, но потомство, знающее, как важны бывают подобные слова вначале, с глубоким сочувствием вспоминает о людях, которые впервые подали голос за великое значение мысли, убеждения и нравственных правил в человеке, возбудив одним этим ужас всего окружавшего их мира. Замечательно, что когда другие системы и обстоятельства низлагали этого рода противодействия и вырывали их, не щадя и здоровых корней, оказывалось всегда одно и то же: наружу выступал голый, каменистый грунт, который образуется из массы ‘цельных’ характеров, который не способен возрастить никакого верования и который, несмотря на меняющуюся поверхность, остается, в сущности, тем же, чем застала его вторая половина прошлого столетия.
Но возвратимся к новому и современному человеку. Ромео (мы уже привыкли так называть героя повести ‘Ася’) принадлежит к семье слабых, нерешительных характеров, но, конечно, нимало не составляет гордости и украшения ее. Надо отдать справедливость автору: он чрезвычайно искусно и тонко разбросал по физиономии любовника, с виду еще полной жизни и блеска, черты серьезной нравственной болезни. Один признак в характере Ромео особенно поражает читателя. Это сластолюбец весьма значительных размеров: он потешается над людьми, бросает тех, кого изучил, привязывается к тем, кого еще не знает, и в промежутках своих частых переходов от лица к лицу не забывает наслаждений природой, которые ‘освежают’ вкус его. Дознано опытом, что есть и пить можно только в определенное время и определенное количество еды и питья, но пробовать можно постоянно, ежечасно: мера и разбор тут уже не существуют. Ромео наш пробует решительно от всего, что попадается ему на пути: еще по вечерам мечтает он о каком-то женском образе, мелькнувшем где-то перед глазами его: а проснувшись, простирает мысли к загадочному существу, усмотренному несколько часов тому назад. Он лениво отдается новым ощущениям своим, как рыбак, который сложил весла и пустил лодку по волнам. Ни малейшего признака, чтоб он занят был истиной, правдой отношений своих к неожиданной Жюльете, попавшейся ему на дороге: он только занят изучением ее характера, да изучением своих впечатлений. Но в натуре этого человека есть одно важное качество: он способен понимать себя и при случае сознавать бедность нравственного существа своего. Вот почему он останавливается иногда у самой цели, к которой стремился безоглядно, слабеет в виду последней тропинки ложного пути, куда зашел, и падает в негодовании перед безобразием собственного дела. Такой любовник есть, без сомнения, великое несчастие для женщины, и однако ж, если бы нам тоже позволено было обратиться к Жюльете, мы бы сказали ей: ‘Да, человек этот унес без всякого права первое, свежее, молодое чувство ваше и обманул все самые глубокие, задушевные мечты ваши, но не сожалейте о том, что произошло между вами. Вы не могли бы быть счастливы с таким человеком даже и тогда, когда бы случайно нашли его в восторженном состоянии и готовым отвечать на ваш призыв: искренняя, глубокая страсть и сибаритическая потеха жизнью вместе не уживаются. Нет сомнения, что вы найдете еще великодушные привязанности, способные на самопожертвование, если будет нужно, на искреннюю признательность, если дозволено будет им развиться, в этих привязанностях вы увидите отражение собственного сердца и души своей. Но, вспоминая о человеке, который так грубо оттолкнул вас в минуту благороднейшего порыва, благословляйте судьбу, что встретились с слабым характером, который, при всех своих недостатках, сберегает одно сокровище — понимание нравственной своей бедности и того, что требует правда и откровенность в иных случаях. Какой огромный, ужасающий урок могли бы вы получить, если бы той же судьбе вздумалось вас натолкнуть на русский ‘цельный’ характер, не останавливающийся уже ни перед чем, а еще менее тогда, когда он имеет в виду легкое удовлетворение эгоизма, тщеславия и страстей! При тех же самых условиях слепой любви с одной стороны и мертвого чувства с другой — наш смелый человек пошел бы навстречу к вам при первых словах, мало заботясь о состоянии своего сердца. Тут была бы для него победа, а победа, в чем бы она ни заключалась, составляет непреодолимую страсть грубых натур. Может статься, что в пылу увлечения, вы почли бы за счастье даже лицемерную подчиненность тогдашнему вашему настроению, даже фальшивую игру с вашим чувством и поддельную взаимность… Но если по природе своей вы не в состоянии помириться ни с каким счастьем, как только вышло оно из мутного источника лжи, притворства и низости, — то ‘слабый’ любовник спас вас от большой беды. С разбитым и оскорбленным чувством еще можно жить (тут помогут сознание своего достоинства и гордость женщины), но как жить с чувством опозоренным? Вспомните притом, что смелому вору вашего сердца вы не могли бы даже сделать упрека, не смели бы принести даже жалобы… У него всегда готов был бы вопрос: ‘Кто первый начал игру?’ — И будьте уверены, у ‘цельных’ характеров вопросы подобного рода свободно вылетают из груди, потому что как оскорбленья, так и оправданья их просты, голы до цинизма. Мысль их является в наготе еще более оскорбительной, чем самая сущность мысли. В переносном смысле это ирокезы, хотя они почти всегда прикрываются самым изящным и расшитым платьем’.
Новый Онегин, который продержал бы такую речь бедной девушке, был бы так же прав, как и старый, — с тою только разницей, что честный поступок пушкинского героя выходил из притуплённого и ослабевшего чувства, а поступок его подражателя навеян был бы искренним желанием сделать психическое наблюдение мерилом для нравственной оценки людей.
Постараемся поближе подойти к образу, который занимал и занимает еще воображение наших писателей, который составляет любимую тему современной литературы и вырос наконец до типа, определяющего все направление изящной словесности последнего времени, — что он такое? Известно, что всякое ироническое или отрицательное изображение имеет непременно свою лицевую или идеальную сторону: вот почему за фигурой слабого, ничтожного человека, выводимой обыкновенно нашими писателями, мелькает для нас весьма важное и серьезное явление современной жизни. Благодаря влиянию общей европейской цивилизации, которая в течение столетия с основания Московского университета должна же была что-нибудь сделать, образовался класс людей, понявший науку как живое и нескончаемое воспитание. С него начинается у нас разумная жизнь общества, хотя, надо заметить, обстоятельства способствовали еще более к доставлению ему видной роли, чем самые его достоинства. Попытки прямо вступить в обладание всеми результатами образования, которые даются только долгим воспитанием, оказались во многих случаях бесплодными. Оставалось пустое место. Новый класс деятелей занял его, переворотив совершенно задачу общественного воспитанья и сделав ее из блестящей, бойкой внешней задачи — тихой, скромной внутреннею задачею. Начав путь с того места, где остановились предшественники, он пошел однако своей, единственно возможной дорогой и прежде всего разбудил в себе и других стремление поставить науку и мысль законами для собственного существования. Люди этого направления уже не могли быть просты, цельны и, так сказать, прозрачны, наподобие юнкера, знающего наперед весь свой день: задача жизни тут была весьма сложна, нравственные требования весьма разнообразны, да и все вопросы их были еще очень темны даже для лиц, уже вышедших из толпы. Притом люди эти уже не могли жить, как случайно сложилась или застала жизнь, и нести за плечами котомку мыслей и познаний для одного удовольствия иметь ее при себе. Оставалось одно: создать себе отдельный мир разумности, понятий о правом и неправом, об истине и призраке, который почасту занимает ее место. На этом устройстве особенного мира нравственных, руководящих правил и на усилиях найти в нем полное удовлетворение своим духовным потребностям истощилась вся энергия их, а энергии было у них много.
Может ли подобный замкнутый мир, рядом с живым и действительным миром, доставить человеку не только счастие, но просто спокойствие — это другой вопрос. Тем не менее вражда этого класса людей к непосредственности, легкому, естественному образу жизни и действий становится очень понятна: за этой легкостью и свободой они только видели игру животных инстинктов, угадывали одну грубую силу природных, может быть, даже национальных элементов, но уже лишенных поэзии и смысла, понятно также и отвращение их к простоте, цельности характеров: чем ограниченнее круг понятий человека, тем менее для него путей в жизни, тем легче выбор дороги. Это даже и не выбор, а почтовое следование одним определенным трактом, каков бы он ни был, и во всяком случае это свойство духовной нищеты, а не богатства природы. Ведь и господин, который для сокращения пути своего несколькими минутами отправляется прямо через засеянное поле земледельца, гораздо простее и цельнее по характеру другого господина, который мог бы сделать то же, но задумывается и объезжает поле. Вместе с строгим взглядом на самих себя, необходимо должно было явиться и несколько чуждое отношение к окружавшей их среде. Они требовали от каждого факта — причин его появления, от каждого поступка — смысла, от каждого действия — мысли, служившей ему поводом и основанием. То что называлось разрывом с действительностью, отвлеченным пониманием жизни, бесплодным одиночеством, была совершенная невозможность жить, дышать и двигаться в стихии неразумности, случайности, каприза или таких мелких расчетов, что они боятся всяких, даже выгодных для себя объяснений. В этой стихии они были дети, и безоружны до того, что наименее просветленные натуры, не стоившие, так сказать, одного часа их жизни, могли уловить и опрокинуть их на каждом шагу. Впрочем, и то сказать — много ли вообще героев, способных владеть всевозможным оружием? Лессинг тоже был ограничен известной сферой действования, что не помешало ему однако ж сделаться одним из тех, которые способствовали возрождению своей страны. Таким образом, самый ход обстоятельств привел людей описываемого нами класса к единственной практической роли — руководителей мнений. Они всюду вносили за собой отвлеченную, но проверяющую мысль, не боялись своего одиночества, не предпринимали никаких мер освободиться от него и терпеливо стояли каждый на своем месте, зная, что рано, поздно ли, люди придут к ним сами. Предчувствие их оправдалось. Что они падали, увлекались, были более правы в одних случаях, менее правы в других, о том говорить нечего: важен был первый пример образованья, понятого не как новый вид щегольства, а в смысле деятеля, устанавливающего и созидающего внутренний мир человека, к которому потянется необходимо и вся окружающая его сфера. Но все это еще далеко отстоит от типа решительного и смелого человека, созидаемого нами по образцам чужой жизни. Как бы твердо ни выражались их различные убеждения, но они никогда не могли быть сами исполнителями своих советов и идеалов. Тому мешала даже многосторонность их образованья. От обширного понимания личностей и противоположных систем никогда нельзя ждать полного, безотменного осужденья тех и других, что для скорого, практического успеха в деле так необходимо. От добросовестности и чистоты мысли никогда нельзя ждать умышленного пренебрежения какой-либо заметки, имеющей вид справедливости, но задерживающей ход дела. Как бы мала ни была заметка, но решимостью перескочить через нее они уже не обладали, тут нужны были для них новые обсуждения и новая победа. Затем еще привычка к правильному, логическому разрешению задач делала их совершенно не способными участвовать в жизненном разрешении их, которое всегда грубее, насильственнее и произвольнее первого. Да им недоставало и особенной организации, не легко воспламеняющейся, но крепко сберегающей впечатления, какая должна отличать мужей практической борьбы. Они сложились иначе. Основанием всех их поступков было более всего размышление. Примеры стойкости, показанные ими ввиду неприязненных обстоятельств, самые порывы их и даже минуты вдохновения и страсти обязаны были своим происхождением одной силе — размышлению, следовали за ним, а не предшествовали ему, и оно же отразилось даже во внешнем облике их, переработав его точно так же, как и душу… И несмотря на все перечисленные нами недостатки, мы видели на глазах наших, что лучшие люди круга, к какой бы литературной партии ни принадлежали, каким бы убеждениям ни следовали и как бы ни назывались, умели создать вокруг себя целительную атмосферу, освежавшую всякого, кто подходил к ним: где они показывались, там уже непременно завязывалась жизнь, мысли, там уже непременно падало и оставалось в душах семя русского образованья, которое, между прочим сказать, только с этих людей, в сущности, и начинается. Таков был у нас первообраз ‘слабого’ характера.
Но что же представляет нам литературный тип бесполезного, малодеятельного человека? По нашему мнению, это тот же самый характер, какой мы старались изобразить, но с чертами загрубенья и паденья, которые должен он был получить при переходе своем в толпу, при раздроблении своем на множество лиц, менее серьезных или менее счастливо наделенных живой, упругой и плодотворной мыслью. Писатели наши завладели этим характером, когда уже он сделался общим и, так сказать, будничным явлением жизни, потеряв свою идеальную сторону и свое оправдание. И писатели наши сделали хорошо, потому что исключительные и одинокие явленья принадлежат истории, биографии, анекдоту и только в весьма редких случаях изящной литературе. Они передали нам мелочной, выродившийся характер, так как встречали его на каждом шагу. И — Боже мой! — кого мы тут не видели, кого мы не узнали в нем, и подчас не приходилось ли нам разглядеть черту собственного нашего образа в этом поэтическом обличении жизни через эту призму выдумки и свободного созданья?
Весьма справедливо замечание, что все лица длинного рассказа, который ведет наша литература об одном психическом выродке, — все близкая родня между собой, все принадлежат к одной фамилии. Они тоже ознакомились с миром нравственных идей и очень хорошо поняли, чего требует разумная, сознательная жизнь от человека. Бедностью природы мы их не корим. Богатая или бедная природа не даются человеку по желанию или по выбору, и подвергать суду это почти несправедливо (позорно только гордиться нравственным безобразием и любоваться им), но есть возможность возвысить природный уровень духовного своего существа. Они падали перед трудом самовоспитания. Общественная деятельность, конечно, могла бы собрать скудные силы этих людей, наделив их спасительным чувством долга и обязанностей, но они не взялись за нее — обстоятельство, возбудившее особенное негодование моралистов. Признаемся, мы опять не имеем духа упрекать их за это упущение, надо же понять наконец, что можно подчиниться всему на свете, но на одном только условии — иметь нечто общее со сферой, куда вступаешь. Оставалось начать общественную деятельность прямо от собственного лица, другими словами — найти свое призвание, но для этого потребна добровольная дисциплина построже той, какая налагается извне, необходим верный внутренний сторож, который не дает засыпать человеку, хотя бы никто не назначал ему часа для отправления к должности, а прежде всего необходимы твердые убеждения. Но об убеждениях и верованиях его скажем несколько слов далее.
Правда, образование сильно потрясло бедную природу этих типов, расшевелило ее отчасти, чем они и отличаются от отцов своих, по которым тоже образование скользнуло, не проточив и первого пласта грубой оболочки, но в брожении мыслей испарились и все творчество, и вся деятельность, к каким они были способны. Что ж мудреного после этого встретить человека с весьма огромными требованиями от жизни, спокойно плывущего по ее течению, как и все. Иногда ему приходит в голову вдруг, ни с того ни с сего, поворотить лодку назад или поставить ее поперек, но, поработав лениво, он скоро уступает силе вещей и падает в изнеможении. Есть одно качество в таком человеке, оказавшееся, между прочим, целительным бальзамом для его совести: он очень легко признается в своих недостатках и способен очень зло смеяться как над собой, так и над чужой жизнью, которая его увлекает. Но человек по законам собственной природы не может оставаться совсем без занятий. Отыскалось и занятие для подобных характеров, именно: остроумный разбор своей души, верная подметка мельчайших зыбей, проходящих по ее поверхности, когда внешнее обстоятельство ударом своим нарушает ее апатическое безмолвие, — ведь овладеть предметом наяву тяжелее, чем следить за его отражением в мысли. Некоторые из них приняли даже тщательный осмотр своих впечатлений за серьезную работу и, лишенные морального чувства и высокой цели, необходимых для душевных анализов, дошли до редкого и тончайшего эгоизма. Продолжая посмеиваться над собой, они мало-помалу полюбили себя и незаметно выродились в безграничных сибаритов нравственного мира, готовых помириться со всяким явлением, которое приносит новое ощущение в их сердце и порождает новый, еще не испытанный психический процесс… Это, конечно, уже свидетельство близкой духовной смерти лица, и прибавим, что таких сибаритических натур немного.
Читатель согласится, вероятно, что все подробности мрачной картины, представленной здесь, взяты нами из современных литературных произведений и потому заслуживают полной веры его. Со всем тем и несмотря на темные краски, употребленные нами, вслед за нашими писателями при передаче основных качеств характера мы все-таки продолжаем думать, что между людьми, которые зачисляются и сами себя зачисляют в разряд мнительных, будто бы лишенных способности долго и сильно желать, только и сберегается еще настоящая, живая мысль, отвечающая нуждам современного образования. У них есть доля стойкости, упорства и решимости в способе относиться к некоторым важнейшим вопросам и некоторым нравственным положениям, которую строгие их порицатели напрасно выпускают из вида. Как ни мала доля эта в глазах жаркого ревнителя просвещения, но она еще превосходит все, что могут нам представить люди иного свойства, взятые все вместе. Согласимся, что у лучшего человека из общего рода ‘бесхарактерных’ заметна еще робость перед явлениями, которые он сам считает за призраки, но пребывание в области мысли и знания, с чего он начал, не могло пройти ему даром. Есть для него в жизни черты, за которые он никогда не переступит, что бы ни манило его на другую сторону. Множество фактов тут налицо и способны подтвердить нашу заметку. Согласимся, что даже общее дело, когда он приступает к нему, не имеет силы поглотить все его способности вполне, отстранив всякую мысль о своей личности, и уничтожить поползновения к заявлению ее с блестящей стороны, но у него есть несколько убеждений, выработанных наукой, которые с ним, так сказать, срослись. Он не может их уступить никому, и это по такой же простой причине, по какой, например, нельзя уступить своего тела и поделиться им с соседом. Не он ли, между прочим, был ранним, заподозренным ревнителем многих идей добра, признаваемых теперь добрыми беспрекословно. Согласимся также, что он не умеет управлять обстоятельствами, что шаги его нетверды, как у засидевшегося ребенка, которого никогда не посылали в школу гимнастики, но он не совсем безоружен. Образование наградило его способностью живо понимать страдания во всех его видах и чувствовать на самом себе беды и несчастия другого. Отсюда его роль представителя обиженных, несправедливо оскорбленных или угнетаемых, которая требует даже более простого чувства сострадания, требует зоркой человеколюбивой догадки. Да и самые упреки в ‘недеятельности’, столь обильно расточаемые ‘слабому’ человеку, справедливы только с одной стороны и, можно сказать, изумительно странны с другой.
Оставляем в тени предприятия из видов улучшения материального быта страны, общества с определенной коммерческой целью, и даже все частные пожертвования и усилия на другого рода потребности (все это оставляется и приносится не одними же твердыми, высокими характерами), и обращаемся преимущественно к духовной деятельности. Кто же возбуждает все запросы, поднимает прения, затрагивает предметы с разных сторон, копошится в изысканиях для подтверждения какой-либо общеблагодетельной мысли, силится устроить жизнь наукой и наконец представляет в свободном творчестве поверку настоящего и стремления к поэтическому идеалу существования? Не мужи крепкого закала и особенно не ‘цельные’ же характеры возбудили всю современную работу мысли, действительное существование которой узнается даже по жарким страстям, вызванным ею… Конечно, умный парадокс найдет сказать много кое-чего против достоинства и относительной пользы всей этой работы, но сам умный парадокс есть произведение осмеиваемой им образованности. К нему может быть приложимо замечание Паскаля, обращенное к скептикам другого и могущественнейшего рода: ‘Они отвергают круговращение земли, а сами вертятся вместе с нею’. Не признавая деятельности, нами перечисленной, за последнюю конечную цель жизни и за все, к чему только должна стремиться человеческая мысль, позволительно думать, что она, при случае, великая замена всего недостающего, и особенно позволительно думать, что ‘слабый’ современный человек, преданный ей, как бы мал ни был, в сущности, еще выше всех других собратьев, перебивающих ему дорогу: он несет в руках своих образование, гуманность и, наконец, понимание народности.
Лучшее средство убедиться в значении ‘слабого’ человека состоит в том, чтоб на минуту отвернуться от него и посмотреть, нет ли чего другого в образованном обществе, за ним или около него. Мы предлагаем сделать этот опыт всякому добросовестному изыскателю. Как бы велико ни было у него желание открыть новые зародыши будущего, нам кажется, он не найдет ничего, кроме совершенной нравственной пустоты и тех характеров, которые мы называем ‘цельными’. Середины между двумя явлениями нет. Как исключение, ничего не доказывающее или, наоборот, даже подтверждающее нашу заметку, могут встретиться две-три личности, стоящие поодаль от других с одной строгой мыслью своей, впрочем, страдающей уже от некоторой неизбежной примеси чужих, враждебных элементов, но затем, умалчивая о ничтожестве нравственном, наблюдатель очутится неизбежно в многолюдном обществе одних ‘цельных’ характеров. Подтверждение нашим словам мы находим опять в текущей литературе, которая, по чутью истины, ей свойственному, не забывала поставить рядом с ‘слабым’ человеком и человека ‘сильного’. Сколько образцов этой силы мы уже имеем от нее. Г. Тургенев показал нам в ‘Записках охотника’ образцы цельных характеров, получивших хорошее модное воспитание, г. Аксаков представил их нам в свете патриархального величия и еще не тронутых образованием, г. Островский вывел ряд цельных характеров из купеческого звания, где на живописном языке сословия они известны под именем ‘самодуров’, г. Щедрин, наконец, собрал в многочисленную группу изображения ‘сильных’ людей, выработанных провинциальным чиновничеством в недрах своих. При разных оттенках таланта писатели эти внесли каждый по лепте в историю современных нравов, и если другие классы или подразделения образованного общества еще не имеют своих историографов, то совсем не по счастливому отсутствию ‘сильных’ лиц, а, как говорится, по не зависящим от наблюдения обстоятельствам. На котором из выведенных перед нами типов можно остановиться и сказать: тут есть будущность, или который из них способен чем-либо дополнить пробелы в противоположном ему характере слабого человека? Правда, тип жителя больших городов, кажется нам, еще не вполне разработан литературой, и, вероятно, потому, что физиономия людей в больших центрах населения как-то сглаживается и принимает одно общее выражение. Цельный характер, живущий, служащий и процветающий в большом городе, уже утерял свою осанку, твердое, монументальное выражение и величавую поступь, он, увы, ослаб до того, что может разделять с толпой ее вкусы и страсти. На поверку выходит однако же все одно: физиономия принадлежит городу и обстановке, а характер сберегает оттенок дальней дебри и нравов, образуемых старой, родной дворней. Не редкость встретить в городе ‘цельный’ характер, отличающийся влюбчивостью, страстно привязанный к итальянской опере, весьма чувствительный к хорошей поэзии, но положите перед ним какое угодно пустое, незначительное дело (хоть ссору товарищей, например), где бы только с одной стороны была разумность, а с другой — сила, и вы увидите, куда он пристроится. Облако приличий и господствующего тона далеко не похоже на густое облако Юпитера, сквозь которое глаз человеческий никогда не проникал. Оно не скроет от вас испытующего взгляда какого-нибудь грамотея и ученого писателя, который подходит к вам со словами добра и жаркого одушевления и вдруг заставляет вас быть чрезвычайно осторожным: так чувствуется во всем существе его неблагородный расчет, задняя мысль, позорное соображение. Оно не помешает вам разглядеть, что с переходом из степени в степень лицо и особа понемногу освобождаются от человеческого образа своего и сбрасывают, как лохмотья износившейся одежды, последние идеи, доказывавшие их происхождение от людей. Оно не возбранит вам подметить в подворотне столичной жизни те удивительные существа, которые умели помирить в себе две противоположные крайности, соединив покорный, терпеливый вид пса с огнем и бойкостью хищной птицы. Мы не хотим идти далее по пути, который нам не принадлежит, составляя достояние психического рассказа. Скажем только, что, когда насмотришься на ‘сильные’ характеры современной жизни, потребность возвратиться для освежения мысли и чувства в круг ‘слабых’, становится ничем не удержимой, страстной потребностью.
Вот почему всякий раз, когда к этому классу людей публично обращены красноречивые слова упрека и поучения, мы их встречаем с глубоким сочувствием, потому что только к нему и можно обращать их. Одни живые люди нуждаются в совете и выговоре, а мертвые имеют право на беспристрастный суд и оценку: наставление для них бесполезно. Многое остается сделать ‘слабому’ человеку нашего времени, и поучение, которое является как сапер, очищающий ему дорогу, тут совершенно на месте, благодетельно и необходимо. Кто не присоединится к голосу, вызывающему малочисленный отряд людей, носящих в себе залоги нравственного образования, обратить внимание на те пороки внутреннего его устройства, которые мешают каждому из его членов войти в полный круг деятельности. Пусть ‘слабый’ человек откажется от удовольствия чувствовать себя справедливым во многих случаях и наслаждаться одним этим чувством, пусть сойдет он в гражданскую, общественную жизнь толпы, пробивая в ней новые каналы и тропинки, никогда не зарастающие, если так верно проложены, что люди устремляются по ним тотчас же, пусть, наконец, сознает он важность своего призвания, откуда являются всегда и силы исполнить его по мере возможности. Все эти требования очень скромны, да мы думаем, что задавать людям необыкновенные уроки, предполагающие в них огромные способности, вряд ли благоразумно, даже с педагогической точки зрения. В свойствах нашего характера и складе нашей жизни нет ничего похожего на героический элемент. Задачи, которые предстоит разрешить современности, кажется нам, все такого свойства, что могут быть хорошо разрешены одним честным, постоянным, упорным трудом сообща и нисколько не нуждаются в появлении чрезвычайных, исключительных, огромных личностей, так высоко ценимых Западной Европой, где на них возлагаются и все надежды общества. Правда, есть особенного рода доблести, без которых нельзя себе представить существование государства, которые должны быть тщательно сберегаемы и воспитываемы. К этому роду доблестей относятся все примеры хладнокровной встречи внезапной и злонамеренной подготовленной беды, поучительные примеры людей, смело выдерживающих бремя нищеты и преследования, которые посланы на них и на семейства их каким-нибудь противодействием беззаконному расчету корыстолюбия, произвола и испорченности, наконец примеры сбережения нравственного достоинства посреди всеобщего растления окружающих и несмотря на озлобленные нападки со всех сторон и множество других еще примеров. Это тоже героизм своего рода, заслуживающий, чтоб он был повсеместно укореняем совокупным действием воспитания, печати и наставления, но это, вместе с тем, героизм второстепенный, домашний, если смеем так выразится, который относится к европейски понимаемому героизму, как мещанская драма к трагедии или как страдательное лицо к лицу действующему. Он лежит преимущественно в благородных основах человеческой природы, не требует особенных даров духа и потому доступен не только всевозможным характерам (за исключением совершенно ничтожных, разумеется) , но и всем нациям, турку и японцу, точно так же англичанину и французу. Доказательств на это можно представить много. К нему способен также и всякий русский, если только предварительно дух его не загублен еще со школьной скамьи или не подавлен вконец обстоятельствами, примерами и невежеством. Совсем другое представление связываем мы с идеей доблести, увлекающей за собой весь свой век неудержимо: для этой у нас нет достойных занятий, нет вопросов, которые были бы только ей впору и по плечу, да и призывать ее мы считаем совершенно бесполезным, как уже сказали. Нужды наши весьма просты, очевидны, общепонятны, а по нуждам, как известно, образуются и люди.
Самые сложные занятия наши, задачи, признанные единогласно трудными, не превышают однако ж ни на волос обыкновенных человеческих способностей, а таких дел, которые потребовали бы огромного, необычайного развития характера и воли у частного лица, мы не видим вокруг себя нигде. Напротив, нет такого дела, к которому, при известной доле опытности, не мог бы приступить всякий образованный человек, наделенный талантом в обыкновенной мере: пусть только он прежде подумает о себе и воспитает себя к упорному труду, к ясному пониманию своих обязанностей. Не от героев, не от доблестных мужей, которых надо еще создать, ждем мы помощи и содействия, а от возможно большего количества добрых примеров. Взятые все вместе, в их общей сумме, они, конечно, могут составить поучение, превосходящее своими размерами все, что способен дать отдельный человек, какими бы страшными силами ни обладал он. Мы даже весьма легко готовы примириться с мыслью, что на почве нашей не вырастет несколько величавых дубов, способных приковать удивление многих поколений (предположение, разумеется, несбыточное), — лишь бы только вся остальная растительность цвела одинаково здорово и никто бы не мешал ей свободно развиваться и приносить свои плоды!
Нельзя, однако же, отвергать права каждого искать доблестных мужей по душе своей и выражать удивление к великим подвигам прошлого и чужого, если не отыскиваются они в настоящем и у себя дома. Положим, что единственный подвиг нашей современности есть честный труд, основанный на нравственных убеждениях, положим, что единственная доблесть ее состоит в воспитании человека и укреплении его в идеях долга, положим, что самые жертвы, какие от нее требуются, нисколько не похожи на жертвы, а скорее на простой коммерческий расчет, но указывать мимоходом на великие примеры решимости и самоотвержения хорошо даже для поддержания благородных стремлений минуты и для вызова их, если они медлят появлением своим. Это правда, и в этом состоит важное достоинство всякого наставления, но не следует в то же время забывать и очередной, так сказать, работы жизни, которая всегда производится средствами, какие находятся у нас, что называется, под рукой. Взвешивать эти средства, принимать их в соображение и управлять ими, по крайней мере, столько же полезно, сколько думать и о недостатках, в них замечаемых. Говорят, что гении создают средства, а на поверку выходит, что гении только мастерски употребляют уже заранее подготовленные средства. Орудием современной работы мы считаем того ‘слабого’ человека, характеристику которого старались представить здесь, и в этом убеждении укореняют нас даже кое-какие попытки на яркую самостоятельность, возбудившие, как наше, так и общее внимание. Несмотря на величавую роль самостоятельности, принятую писателем или журналистом (мы стараемся не выходить из области литературы для своих примеров и заключений), в ней постоянно оказывалось что-то неспокойное, судорожное, преходящее иногда за пределы нужного, и свидетельствовавшее о больших усилиях актера, вместо большой уверенности в себе. Настоящая самостоятельность действует иначе. Она не спешит заявить поскорей свое мнение, как будто слагая тяжелое бремя с совести, а высказывает его ровно и хладнокровно, она не скрывается от глаз, но и не выставляет себя напоказ, не навязывается никому, но заставляет признать себя невольно, наконец, она всегда готова на борьбу, но не вызывает ее торопливо и всеми силами своими. Одним из самых несправедливых упреков мы считаем тот, который делается ‘слабому’ человеку за предполагаемое его равнодушие к некоторым вопросам, занимающим умы общества. Если бы это было основательно, то все наши доводы уничтожены были бы этим возражением, но оно весьма далеко от правды. Класс людей, описываемый нами, не может быть равнодушен к большей части мыслей, которые сам же и чуть ли не первый старался укоренить в общем сознании, и сделать из него нечто вроде реrе denature, бесчеловечного отца, нет никакой возможности. Напротив, мы думаем, что ему суждено привести к концу силою мысли, соображения и изысканий труднейшие из задач современности и особенно те, которые при самом их появлении на свете наперед разрешены были ‘цельными’ характерами как нельзя проще и спокойнее. Где есть работа чувству разумности и справедливости, там он всегда будет первый деятель, ему надобно только не покидать обычной своей работы…
Немаловажное значение в истории ‘слабого’ человека представляет и другое обстоятельство: он положил начало тому повсеместному общению образованных и благонамеренных людей, которое составляет нравственный круг, где не имеют понятия о сословных различиях и где всякий честный человек, откуда бы ни выходил, ценится только по добросовестности и пользе своего жизненного труда. Никому из грамотных и серьезных деятелей просвещения нельзя выделиться из этого круга без того, чтоб не очутиться в тяжелой, отчаянной пустоте. Ни одно из так называемых образованных обществ, то есть политически устроенных и полноправных, не даст успокоения его совести, а еще менее поводов к гордости и самодовольству, и духовные потребности возвратят его самым естественным путем опять в нравственный круг, не знающий никаких официальных подразделений общества и образовавший связь между людьми, но который деятель самого отдаленного географического пункта, кто бы он ни был, может считать себе коротко знакомым и близким человеком со всяким другим работником науки и успеха, с тем, кого он никогда не видал и кого, может статься, никогда не увидит. Это почва нейтральная, но твердая, и одна представляющая настоящую опору для разнородных стремлений и трудов наших.
Заключение из всего изложенного здесь следует само собою. Когда по временам раздается в обществе легкомысленный приговор о единственном круге честных людей, не занятых исключительно эгоистическими, узкими интересами, а преследующих более важные интересы, то это несомненным образом свидетельствует печальную истину, что общество не знает еще, где находятся его надежнейшие слуги. Отвергать этот класс людей или беседовать с ним горделиво, сменяя оттенок презрения легким оттенком сострадания — значит не понимать, где скрывается истинное зерно многих событий настоящего и многих явлений будущего. Ход современной литературы, например, необъясним без ясного представления качеств и физиономии того круга, который занимается ею исключительно. Гораздо лучше и в практическом смысле гораздо плодотворнее было бы помогать этому классу людей в трудах и болезнях, всегда сопровождающих переход от детства к совершеннолетию, от предчувствий и догадок к действительной творческой жизни. Мы знаем, что между разнородными характерами нашего класса есть много лиц, которые нисколько не нуждаются в этой помощи и во всех возможных советах, которые давно предупредили их и вполне обладают качествами, составляющими первое условие выбранного ими положения, но мы говорим о целом составе его. Доказательством, что время совершеннолетия его приближается, служит нам одно обстоятельство — совершенное отсутствие какой-либо ‘трескучей’ фразы во всех его действиях. Если подумать, что у людей, не успевших или не хотевших заимствовать в этом классе способности пониманья идей и проникновенья в их смысл, все разрешается ‘трескучей’ фразой — лучшие наши мысли, добросовестнейшие изыскания и глубоко продуманные выводы, — то необходимость беречь единственных судей и ценителей наших идей и поступков становится еще яснее. Без них всегда образуется какое-то странное, колоссальное недоразумение. Напрасно собираете вы множество свидетельств для подтверждения каждой из ваших тем, напрасно тратите вы время, здоровье и жизнь для создания прочного фундамента каждой из ваших идей, самомалейшей части логической или исторической постройки — работа ваша прошла втуне или обращена в игрушку, наподобие летучего змея, теми людьми, которые не знали и не хотят знать, что такое дельный труд, наука и размышление. Тут вся существеннейшая часть работы вашей — именно та, где заключаются основанья и доказательства, — уничтожается безвозвратно, и последнее разумное слово ваше, не понятое в его внутреннем смысле, отделенное от всех подпор своих, обращается в грубейшую ‘трескучую’ фразу. Иначе и быть не может у людей, которые всю мудрость жизни хотят начать с самих себя, а от мудрости требуют, прежде всего, чтоб она как можно легче, скорее и простее давалась в руки. ‘Трескучая’ фраза заменяет у подобных людей не только познанья, но и все добродетели, все нравственные требования: это средневековая индульгенция, с которой можно пройти весь мир и делать что угодно. Немудрено, что она выглядывает преимущественно с тех сторон, где нет серьезного труда, и что ею закрашивается обыкновенно бедность, ничтожество мысли, а иногда и своекорыстный расчет, как в плохих трактирах особенно украшается не совсем свежее блюдо. Мы уже пережили много фраз на веку нашем — фразу равнодушия, фразу отчаяния, фразу изящного эгоизма с Печориным и проч. Нет сомнения, что мы также переживем и ‘трескучую’ фразу, и что она не уступит другим в свойстве возбуждать общее сожаление и насмешку, но покуда единственное противоядие ей есть деятельность и направление того класса людей, о котором так много говорено здесь. Это, между прочим, составляет последнее наше доказательство в пользу глубокого нашего убеждения, что круг так называемых слабых характеров есть исторический материал, из которого творится самая жизнь современности. Он уже образовал как лучших писателей наших, так и лучших гражданских деятелей, и он же в будущем даст основу для всего дельного, полезного и благородного.
Впервые опубликовано: ‘Атеней’, 1858. No 32. Август. С. 322 — 350..
http://dugward.ru/library/turgenev/annenkov_literaturniy_tip.html