Литературный противникъ Шекспира
Литературный противникъ Шекспира
(Страница изъ исторіи англійскаго театра временъ Елизаветы).
Сергй Варшеръ.
‘Русская Мысль’, кн. VIII, 1886
Литературный противник Шекспира, Варшер Сергей Абрамович, Год: 1886
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Вкъ Елизаветы въ Англіи, это то не, что вкъ Перикла въ Аинахъ, вкъ Августа въ Рим, вкъ Льва X въ Италіи: это вкъ наибольшаго процвтанія Англіи, политическаго, гражданскаго, научнаго, литературнаго. Здсь все соединилось, чтобъ сообщить эпох особенный блескъ и славу: могущественная извн, спокойная и богатая внутри, Англія этого времени даровала человчеству въ наук Бэкона и въ поэзіи Шекспира. Никогда еще англійскій геній не развивался такъ широко, съ такою благородною смлостью и оригинальностью, и никогда еще литература не достигала такого художественнаго совершенства и такого богатства. Сорокъ поэтовъ, изъ которыхъ десять чрезвычайно талантливыхъ я одинъ геніальнйшій, нсколько сотъ художественныхъ произведеній, и въ томъ числ боле пятидесяти образцовыхъ,— такова производительность этой эпохи, не имющей себ равной во всей исторіи человчества {I. Taine: ‘Histoire de la littrature anglaise’.}.
Но наибольшаго успха въ эту эпоху всевозможныхъ успховъ достигла литература драматическая: во глав драматурговъ стоялъ Шекспиръ, вокругъ него ютилась цлая фаланга молодыхъ писателей, учившихся у него великому искусству. Это юное поколніе драматурговъ далеко не пользуется среди читающей публики тмъ вниманіемъ, какое ему принадлежитъ по праву: его славу обыкновенно приносятъ въ жертву слав Шекспира, его изучаютъ при ослпительномъ солнечномъ блеск, и тогда оно много теряетъ, но какъ много выигрываетъ оно при спокойномъ и ровномъ лунномъ освщеніи {Выраженіе поэта Суинборна.}! Эти драматурги были необходимостью для своего времени: одинъ Шекспиръ, при всей своей геніальности и производительности, не смогъ бы удовлетворить настойчивымъ требованіямъ публики, буквально осаждавшей двери театровъ и желавшей постоянно чего-нибудь новаго, для этого нужно было двадцать, тридцать драматурговъ, и они явились. Война рождаетъ героевъ, а просвщеніе и свобода вызываютъ къ дятельности таланты. Вопросъ въ томъ только, какъ взяться за дло этимъ талантамъ. Въ это время въ англійской драматической литератур господствовали два главныхъ теченія: одно классическое, опиравшееся на Аристотеля, Сенеку, Плавта, выработавшее по классическимъ образцамъ строгую, опредленную теорію и снискавшее расположеніе образованнаго меньшинства, ученыхъ и двора, другое — романтическое, народное, представляемое непосредственными предшественниками Шекспира и самимъ Шекспиромъ: оно пользовалось всми симпатіями народной массы, и классики напрасно старались заключить его въ тсныя рамки античной трагедіи, народный театръ, руководимый Марло, Гриномъ и Шекспиромъ, скоро разъединилъ пресловутыя три единства, отбросилъ тягость теоретическихъ правилъ и разомъ шагнулъ до крайнихъ предловъ свободы и фантазіи. Пусть ему и не говорятъ о сдержанности, умренности, дисциплин: побольше мста смлости, разнообразію, неожиданности, чудесному, своеобразному! Нетерпливый народъ ждетъ въ одиннадцати театрахъ своей насущной пищи. Это народъ, исполненный поэзіи, но грубоватый, не понимающій литературныхъ тонкостей, требующій необычайныхъ событій, сильныхъ страстей, заразительной веселости, а этого не давалъ сухой, казенный классическій театръ. И вотъ практика беретъ верхъ надъ теоріей: у всхъ на глазахъ примръ Шекспира. Его успхъ — это непрерывный рядъ тріумфовъ: вс видятъ, что онъ сбрасываетъ съ себя условныя путы принциповъ и правилъ, что онъ весь отдается свобод своего генія и изъ этой свободы почерпаетъ и свою силу, и свое искусство. Какой завлекательный примръ! Наибольшій успхъ при наибольшей свобод! Никакихъ стсненій развитію воображенія и фантазіи и при этомъ небывалая популярность въ настоящемъ и врное безсмертіе въ будущемъ. Кого бы не завлекъ блескъ такой участи? Вотъ почему, начиная съ конца XVI столтія, вс пишущіе для англійской сцены подчиняются безусловно вліянію Шекспира. Но въ то самое время, когда народная драма уже восторжествовала надъ классической, во враждебномъ лагер неожиданно появляется молодой энтузіастъ, искренно и глубоко вровавшій въ свою правоту и стремившійся словомъ и дломъ увлечь публику, прививая ей противуположные вкусы и симпатіи, это былъ Бенъ-Джонсонъ.
Бенъ-Джонсонъ, какъ и вс почти драматурги его времени, родился въ низкой дол и прошелъ суровую школу жизни, однако же, образованіе получилъ очень хорошее: учился въ классической вестминстерской школ и затмъ въ университет, въ Бэмбридж. Необыкновенно даровитый, энергическій, обладавшій колоссальною памятью, одаренный крпкимъ здоровьемъ и громадною физическою силой, онъ отличался, притомъ, удивительною способностью работать: ‘У меня во всемъ крайности,— говаривалъ онъ,— я не знаю средства оторваться отъ работы, за которой проеіживаю дни и ночи, нердко до обморока’. Классиковъ онъ изучилъ въ совершенств: онъ мыслилъ ихъ мыслями, онъ вполн непринужденно выражался ихъ языкомъ, онъ до того проникся ихъ взглядами и вкусами, что они слились съ его собственными. Рдко можно встртить примръ человка, въ такой мр, сроднившагося съ античнымъ міромъ: въ эту пору великихъ ученыхъ въ разныхъ областяхъ званія Бенъ-Джонсонъ былъ однимъ изъ лучшихъ гуманистовъ своего времени: не мелочи стилистики, а духъ античнаго міра, античныя воззрнія на человка и гражданина, античное пониманіе искусства,— вотъ что дало ему изученіе древнихъ. Но его широкая начитанность не была односторонней, онъ перечиталъ не только классиковъ, главныхъ и второстепенныхъ, до Атенея, Лабанія и Филастрота включительно,— онъ зналъ Боккачіо, Петрарку и Тассо, Эразма и Себастіана Бранта, Рабле и Монтэня, Лопе де-Вега и Сервантеса. Тонкій цнитель искусства, обладавшій художественно развитымъ вкусомъ, Бенъ-Джонсонъ былъ и лучшимъ критикомъ своего времени. Посл многихъ превратностей жизни, вернувшись въ Лондонъ, Бенъ-Джонсонъ началъ съ того же, съ чего начинали и Шекспиръ, и другіе драматурги: былъ актеромъ въ какомъ то незначительномъ театр и, въ сотрудничеств съ другими мелкими писателями, передлывалъ и подновлялъ старыя пьесы. Въ силу своихъ литературныхъ симпатій, онъ близко сошелся съ веселымъ кружкомъ записныхъ театраловъ, актеровъ и литераторовъ, собиравшихся по вечерамъ въ таверн ‘Сирена’. Здсь познакомился онъ и съ Шекспиромъ и тогда-то завязались между ними нескончаемые теоретическіе диспуты о сценическомъ искусств. Ученый и немного педантъ, Бенъ-Джонсонъ не могъ простить Шекспиру его презрнія всякихъ правилъ и принциповъ теоріи искусства, онъ рзко выставлялъ на видъ его слабыя стороны, уличалъ его въ ошибкахъ и зло подсмялся надъ его приморскою Богеміей. Шекспиръ далеко уступалъ ему въ учености и знаніи литературы, но, остроумный и находчивый, онъ ловко отбивался отъ нападеній тяжеловатаго на подъемъ ‘дяди Джонсона’. Современники-любители театра сходились въ таверну, какъ на даровое представленіе, и въ образной форм сохранили воспоминаніе объ этихъ интересныхъ спорахъ: одинъ громаднаго роста и атлетическаго сложенія, грубый и задорный, тяжеловсный и неповоротливый, но съ умомъ глубокимъ и всесторонне развитымъ, съ неумолимою силой логики и страшнымъ запасомъ ученыхъ цитатъ, другой — изящный и деликатный, остроумный и изобртательный, беззавтно веселый въ самыя критическія минуты спора,— они въ самомъ дл походили ‘одинъ на большой испанскій корабль съ высокими бортами и множествомъ пушекъ, другой — на легкій англійскій фрегатъ, одинъ обладалъ высшею силой, размрами и прочностью, но въ движеніяхъ оказывался неловоротливъ, другой былъ меньше объемомъ, но легче на ходу, двигался на всякой глубин, отлично лавировалъ и умлъ пользоваться всякимъ втромъ’. Драматургъ Бомонъ, постоянный поститель таверны, съ сожалніемъ вспоминаетъ о минувшихъ временахъ веселыхъ литературныхъ сходокъ, гд веселіе лилось черезъ край, гд молодежь просиживала ночи напролетъ въ непринужденной, откровенной бесд. Иногда, впрочемъ, споры принимали острый характеръ: бывшій каженьщинъ, задорный ‘дядя Джонсонъ’ не разъ готовъ бывалъ поколотить кого-либо изъ своихъ противниковъ, такъ, онъ чуть не прибилъ поэтовъ Марстона и Деккера, но во-время укротился и только злйшимъ образомъ осмялъ ихъ въ одной изъ своихъ комедій. Главною темой споровъ были вопросы о правдоподобіи въ искусств, о порядк распредленія сценическаго матеріала, объ обязательности или необязательности піитики древнихъ, объ отношеніи ко вкусамъ и требованіямъ публики и т. д. Бенъ-Джонсонъ сурово порицалъ безпорядочную распущенность романтической драмы, унаслдованную отъ средневковой мистеріи, намекая на шекспировскія драматическія хроники, онъ ядовито замчалъ, что на сцен цлая война Алой и Блой Розы изображается тремя статистами и тремя заржавленными мечами. Правдоподобіе — это первое и безусловно необходимое условіе сценическаго искусства, а, между тмъ, на сцен ‘мы нердко видимъ одновременно множество морей, государствъ и странъ. Ребенокъ родится въ первой сцен и, покуда пьеса окончится, успваетъ вырасти, становится рыцаремъ, совершаетъ чудеса храбрости въ Палестин, женится на дочери побжденнаго императора, наслдуетъ его престолъ и сходятъ со сцены старый и дряхлый, подъ бременемъ совершонныхъ имъ многочисленныхъ дяній и подвиговъ’ {Прологъ къ комедіи Every man in his humour.}. Въ противуположность этому Бенъ-Джонсонъ общаетъ въ своихъ пьесахъ полное правдоподобіе вымысла: ‘у меня нтъ ни троновъ, падающихъ съ неба, ни выстрловъ и баталій, ни потопленія кораблей, но вс говорятъ и поступаютъ какъ въ дйствительности, представляя врное отраженіе людей и жизни, я буду изображать на сцен только такія дйствія и употреблять только такія слова, какія встрчаются въ жизни, я буду рисовать картину своего времени и смяться надъ человческими глупостями. Герой долженъ быть не чудовищемъ страсти, а однимъ изъ тхъ людей, какихъ мы видимъ на улицахъ, съ ихъ недостатками и ихъ характеромъ, съ тою преобладающею странностью (humour), которая направляетъ въ одну сторону вс ихъ свойства и кладетъ на нихъ особый отпечатокъ, и, конечно, критика, умвшая снисходительно относиться къ разнымъ чудовищамъ страсти, тмъ съ большею благосклонностью отнесется къ моимъ живымъ людямъ’ {Тамъ же.}. Впрочемъ, говоря о пріемахъ характеристики, Бенъ-Джонсонъ имлъ въ виду не Шекспира, у котораго онъ самъ учился этому,— по выраженію Пушкина,— ‘вольному и широкому изображенію характеровъ’, а второстепенныхъ писателей, безъ различія — романтиковъ и классиковъ, которые умли изображать только типы какой-нибудь одной страсти, а не цльнаго человка. Особенно нападалъ Бенъ-Джонсонъ на вычурный, искусственный языкъ тогдашней драмы: ‘Видли ли вы на сцен новую пьесу Кида? Что, это хорошо?— Еще бы! Еслибъ то вс такъ писали! Сколько прекрасныхъ тирадъ, напр.: ‘О, глаза! вы не глаза, а фонтаны, обремененные слезами! О, жизнь! ты не жизнь, а путь, ведущій къ одной конечной цли! Тяжелый молотъ красоты выковываетъ на наковальн моихъ чувствъ, что угодно, изъ размягченнаго желза моей воли’ {Тамъ же и въ комедіи The Poetaster.}.
Бенъ-Джонсонъ строго осуждалъ тхъ драматурговъ, которые, въ погон за успхомъ, снисходили до потворства вкусамъ толпы, онъ былъ высокаго мннія объ искусств и высказывалъ на этотъ счетъ самые возвышенные взгляды: ‘Не судите о поэзіи по тому ея виду, въ какомъ она является у большинства современныхъ авторовъ,— бдная, искалченная, въ заплатахъ и лохмотьяхъ ветхаго рубища, лишенная своей насущной пищи — божественнаго вдохновенія, но смотрите на нее въ ея истинномъ вид, когда она облечена чуднымъ ореоломъ искусства, изукрашена мощнымъ полетомъ фантазіи, возвышена въ своемъ значеніи драгоцннымъ даромъ философіи. О, въ какомъ благородномъ вид тогда юна вамъ представится! И тогда ее должно созерцать благоговйно и какъ святыню’ {Every man in his humour, прологъ.}.
Этотъ возвышенный взглядъ на искусство соотвтствовалъ вполн независимому и гордому личному характеру Бенъ-Джонсона: онъ былъ о себ очень высокаго мннія и презиралъ судъ толпы, онъ не ищетъ ея благоволенія, онъ требуетъ только, чтобъ его оцнили по достоинству, и смло бросаетъ въ лицо критик такой горделивый вывовъ: ‘Судите меня, судьи нелицепріятные, со строгостью и суровостью на чел, раскрывайте шире глаза, чтобы видть меня насквозь. Знайте, что я не стану просить васъ о снисходительности и терпніи, не стану рабскою лестью снискивать ваши похвалы’ {Every man out of his himour.}. И, дйствительно, онъ никогда не шелъ за общественнымъ мнніемъ, а всегда стремился возвыситься надъ нимъ: въ то время, когда вс писатели потворствовали народной гордости и небывалому подъему народнаго духа, онъ одинъ взялъ на себя неблагодарную задачу — говорить горькую правду своимъ согражданамъ. Вотъ почему онъ нажилъ себ такъ много враговъ, но онъ смялся надъ ними: ‘Критій, люди отзываются о теб дурно’.— ‘Пускай, и чмъ больше, тмъ лучше: вдь, выслушать порицаніе со стороны презрнныхъ людей, это наивысшая похвала’. ‘Я надюсь на этотъ разъ посмшить публику,— говоритъ онъ въ другомъ мст,— но если мн это не удастся, не моя вина: вдь, у искусства нтъ большихъ враговъ, какъ невжество и тупость. Если здравый смыслъ и любовь къ истин не научили васъ различать хорошее отъ дурнаго въ серьезной пьес, тогда идите въ кукольный театръ или смотрите на плясовыхъ медвдей. Вамъ не нравится то, что я вамъ предлагаю ныншній вечеръ, это не значитъ, что я пересталъ писать хорошо,— нтъ, это значитъ, что вы перестали судить здраво’ {Такъ же и въ комедіи The magnetic Lady. }. При такомъ отношеніи ко вкусамъ и требованіямъ публики Бенъ-Джонсонъ, конечно, не могъ согласиться съ кореннымъ взглядомъ на театръ большинства писателей противуположной школы, которые единственною цлью драматурга ставили ‘нравиться и восхищать’, онъ, напротивъ, придавалъ театру серьезное воспитательное значеніе и требовалъ, чтобъ онъ училъ добру, обнажалъ общественныя язвы, обличалъ народные пороки: ‘Я стану бичевать этихъ обезьянъ человчества, я поставлю передъ ихъ глазами зеркало, величиною съ театръ, гд мы вс теперь сидимъ, пусть вс видятъ въ немъ отраженіе безобразія нашего времени, разоблачаемаго съ твердымъ мужествомъ и презрніемъ страха. Моя суровая рука создана на то, чтобы хватать порокъ за шиворотъ и изображать т мелкія души, которыя готовы питать всякое низкое тщеславіе и духовное убожество’ {Every man in his humour.}. Вотъ почему Бенъ-Джонсонъ, въ противуположность Шекспиру, разрабатывалъ охотне всего комедію нравовъ и интересовался не столько искусною интригой, занимательнымъ сюжетомъ и развитіемъ дйствія, сколько лицами, выводимыми на сцену, Шекспиръ за сюжетами обращается преимущественно къ исторіи и литературнымъ источникамъ, Бенъ-Джонсонъ — къ современной дйствительной жизни: онъ по преимуществу бытописатель своего времени. Ни у кого изъ тогдашнихъ драматурговъ не найдемъ мы такой отзывчивости на современные вопросы, такой чуткости ко всему современному, его пьесы — лучшій матеріалъ для изученія быта и нравовъ эпохи: привычки, предразсудки, мелочи повседневной жизни, новости дня, ходячіе слухи, мимолетныя вспышки страстей, — все что такъ легко ускользаетъ отъ вниманія историка, имющаго дло преимущественно съ документами,— все это даютъ намъ комедіи Бенъ-Джонсона. Мткая наблюдательность, знаніе народной жизни, чуткая воспріимчивость ко всякому новому явленію дали ему средства нарисовать нсколько яркихъ картинъ повседневной обыденной жизни. Говоритъ ли онъ объ уличномъ движеніи въ Лондон, и вы видите, какъ серьезно и озабоченно выступаютъ ‘дловые люди, у которыхъ каждый шагъ — шиллингъ и каждое слово — сдлка’, а въ противуположность имъ тутъ же толпа звакъ глазетъ на ученаго пуделя, играющаго въ карты, проходятъ угольщики или трубочисты, отъ которыхъ пугливо сторонится разодтая лэди, гуляющая въ сопровожденіи кавалеровъ и пажей, съ грохотомъ катятся грузные воза съ тяжелою кладью, ‘громко бранятся вчно полупьяные полисмэны’, волнуется и задорно хохочетъ толпа передъ кукольнымъ театромъ, пробирается вдоль стны ‘странно одтый и коротко выстриженный пуританинъ’, обращая на себя насмшливое вниманіе толпы, степенно выступаютъ горожанки въ новомодныхъ высочайшихъ ботинкахъ, два полицейскихъ разбрасываютъ бродячимъ собакамъ отравленныя хлбныя пилюли, въ табачной лавк истово и важно засдаютъ курильщики, и два-три человка непремнно заглядываютъ въ окна и съ любопытствомъ смотрятъ на новый, только что укореняющійся обычай, на площадк, передъ виннымъ погромомъ, сидятъ наемные нмецкіе офицеры, въ широкополыхъ шляпахъ съ разввающимися перьями, въ сапогахъ съ широчайшими раструбами и невроятной величины шпорами, и ужъ наврное бесдуютъ о необычайныхъ подвигахъ, совершонныхъ ими въ странахъ, ‘неизвстныхъ ни одной географіи’, шумно проходитъ разгульная ватага буйной молодежи, слышится божба, брань, непристойныя насмшки, тутъ пляшутъ испанскія танцовщицы, съ гитарой и кастаньетами, а тамъ завязалась драка между ландскнехтами и матросами съ голландскаго корабля. Или наблюдатель переносится въ уютный домъ зажиточнаго буржуа, гд стны такъ чисто выблены, а досчатый некрашенный полъ устланъ циновками, на полкахъ по стнамъ въ порядк разставлена посуда, въ простнкахъ висятъ грубыя картины, изображающія далекое плаваніе Дрэка, тутъ же виситъ большая скрипка — это фортепіано XVII столтія. Все въ дом строго размрено по часамъ: въ опредленное время читаютъ библію, въ опредленное время обдаютъ вс вмст, и господа, и слуги, большая солонка посреди стола служитъ границею, отдляющею однихъ отъ другихъ, да вся разомъ на стол, и обдъ идетъ безъ перерывовъ, у хозяина дома и у почетнаго гостя вилки, только что входящія въ употребленіе. Бесдуютъ о томъ, о семъ, вспоминаютъ новйшій каламбуръ Тарльтона, гость разсказываетъ модную исторію американскаго царька Покагонта, спасшаго жизнь англійскому капитану Джайльсу. Завязался споръ о новой пьес Миддльтона Игра въ шахматы, гд представлено на сцен взаимное отношеніе церквей англиканской и католической: ревностные протестанты радуются осмянію папы и испанцевъ, но гость-политикъ желалъ бы боле осторожнаго отношенія къ могущественной Испаніи. Кто-то изъ стариковъ пускается въ воспоминанія: ‘въ наше время театръ былъ интересне, тогда всми увеселеніями завдывалъ актеръ и драматургъ Монди, а онъ не чета былъ ныншнимъ писакамъ’. Особенно оживленный разговоръ завязывается по поводу новинки того времени — первой газеты, разсказываются вс подробности издательскаго дла: въ бюро толпятся всевозможныя лица, доставляющія новости, секретарь записываетъ сообщенія и разноситъ ихъ по графамъ: новости, идущія изъ трактировъ, изъ парикмахерскихъ, отъ прислуги, новости церковныя, политическія, придворныя, торговыя. Уже принимаютъ для напечатанія объявленія. Разъ только оказалось, что за новости платятъ деньги, начинаютъ эти новости выдумывать, журнальные пуфъ, газетная утка зарождаются при самомъ начал журналистики, сегодня газетъ увряетъ, что испанскій король будетъ избранъ папою, завтра такая-то женщина родила мальчика о трехъ головахъ, инженеръ Корнеліусъ., выстроилъ такой корабль, для котораго и самый Дюнкирхенъ нипочемъ, въ кабинет Галилея найдено Архимедово зеркало, которымъ на большомъ разстояніи можно сжечь испанскій флотъ. Комедія становится, такимъ образомъ, врнымъ отраженіемъ вншней жизни.
Какіе же люди выступаютъ и дйствуютъ въ этой комедіи?
Въ этомъ отношеніи помогла Бенъ-Джонсону его исполненная всякихъ превратностей жизнь, началъ онъ каменьщикомъ, былъ наемнымъ солдатомъ, потомъ актеромъ, а кончилъ придворнымъ поэтомъ, ему одинаково знакомы были вс слои общества, отъ герцога королевской крови до нищаго и бродяги въ ночлежномъ дом. Коснется ли онъ придворныхъ, онъ ихъ рисуетъ на сцен такъ, какъ въ то же время рисованьяхъ на полотн Ванъ-Дикъ, во весь ростъ, онъ перечисляетъ принадлежности ихъ туалета, отъ пера на шляп до шпоръ на сапогахъ, онъ описываетъ ихъ прическу, ихъ бороды, остриженныя въ форм опахала или опрокинутой буквы Т, огромные воротники въ мелкихъ складкахъ, раскрытый на груди камзолъ и рубашку, расшитую картинами на миологическіе сюжеты, браслеты изъ локоновъ дамы сердца, флакончикъ съ духами, зеркальце и т. д. Но для придворнаго мало быть одтымъ по мод, надо умть говорить особымъ моднымъ языкомъ, пересыпать рчь итальянскими, испанскими и уже французскими фразами. Придворный, разговаривая съ дамой, клянется блоснжными лиліями ея рукъ, душистыми ровами ланитъ, яркимъ пурпуромъ устъ: ‘вс боченки въ глубокомъ погреб моего сердца преисполнены опьяняющимъ виномъ страсти’ {The Poetaster.}. Онъ уметъ ‘придавать своему лицу вс выраженія, кром только умнаго’, онъ интересуется только модами и новостями дня.
‘— Гд вы были вчера?
‘— Разумется, при двор.
‘Онъ съ замчательнымъ искусствомъ уметъ не платить долговъ и хвастаться чужими лошадьми, которыхъ выдаетъ за свои. Когда у него гости, слуга непремнно внесетъ на блюд письмо будто бы отъ такого-то его сіятельства’ {Every man out of his humour.}.
Если насъ интересуетъ типъ военнаго того времени, мы найдемъ его у Бенъ-Джонсона въ лиц капитана Бобадиля {Every man in his humour.}: онъ глупъ, невжествененъ, хвастливъ и лжетъ безсовстно, всюду онъ разсказываетъ, въ какомъ прекрасномъ обществ онъ принятъ, какую роскошную занимаетъ квартиру, онъ особенно любитъ выдавать себя за храбреца, совершившаго рядъ удивительнйшихъ подвиговъ, за непобдимаго фехтовальщика и здока, не знающаго соперниковъ. Онъ познакомился съ какимъ-то простодушнымъ джентльменомъ, обворожилъ его разсказами о чудесахъ храбрости, и тотъ, съ цлью упрочить знакомство, разыскиваетъ его по городу. Храбрый капитанъ и знаменитый герой, къ немалому удивленію сэра Мэтью, живетъ въ глухомъ предмстьи, въ дом водовоза.
‘— Здсь живетъ капитанъ Бобадиль?
‘— Не только живетъ, но и должаетъ ежедневно по шести пенсовъ’,— отвчаетъ хозяйка дома.
Но капитанъ не смущается и, ловко вывдавъ, что гость при деньгахъ, приглашаетъ его въ таверну ‘позавтракать сообща’.
Здсь капитанъ начинаетъ немилосердно хвастаться: ‘Вдь, я учился фехтованію въ Италіи, а итальянцы лучшіе знатоки этого дла. Я знаю удары, которыхъ никто не выдержитъ’. Онъ начинаетъ наносить шпагой удары воображаемому противнику.
‘Я знаю punto, reverso, staccato, imbrocato, passaglia, montanto. Я даже составилъ проектъ, который, конечно, упрочитъ мою славу, пусть мн дадутъ десятка два такихъ же храбрецовъ, какъ я: я ихъ выучу,— за хорошее, конечно, вознагражденіе, — всмъ тмъ ударамъ, которыхъ никто еще не знаетъ… panto, reverso и т. д. Мы выступаемъ въ походъ и вызываемъ со стороны непріятеля человкъ двадцать на единоборство, вотъ они выходятъ, но они не знаютъ punto, reverso, staccato и т. д., и мы ихъ убиваемъ, еще выходятъ двадцать, мы ихъ убиваемъ, еще и еще!…
‘Если мы такимъ образомъ убьемъ по двадцати на брата, то это составитъ двадцатью двадцать или двсти,— считаетъ капитанъ, который при всей своей храбрости плохой счетчикъ.— Двсти враговъ въ день, вдь, это въ 5 дней тысяча! И въ короткое время мы истребимъ вс непріятельскія полч….’ Въ этотъ моментъ является въ таверну одинъ изъ кредиторовъ Бобадиля и позорно палкой выгоняетъ расходившагося капитана {Роль капитана Бобадиля очень любилъ исполнять Чарльзъ Диккенсъ.}.
Пуритане особенно часто являлись предметомъ ожесточенныхъ нападеній со стороны Бенъ-Джонсона: онъ ихъ ненавидлъ, какъ злйшихъ враговъ театра, стараніями которыхъ театры дйствительно были нсколько поздне закрыты по всей Англіи, онъ не прощалъ имъ ихъ фарисейства, ихъ фанатизма и пользовался всякимъ случаемъ, чтобы сказать имъ что-нибудь непріятное. ‘Ихъ лица багровы отъ религіознаго пламени или отъ пьянства, у нихъ очень много совсти, и она у нихъ такъ растяжима, что можетъ стать шире океана. Они никогда не клянутся, но это ради того, чтобъ не исполнять общаній и обязательствъ, они возстаютъ противъ свтской науки, чтобъ держать народъ въ темнот и невжеств и обирать простаковъ. Ради святой цли они готовы длать фальшивыя деньги’. Типическія черты пуританъ со всми ихъ недостатками Бенъ Джонсонъ воплотилъ въ лиц Визу въ комедіи Ярмарка въ день св. Вароломея. Ярмарка эта была извстна въ старой Англіи особенно потому, что съ нею связывались различныя народныя гулянья, обряды и обычаи. Суровые ревнители благочестія, пуритане усмотрли въ этихъ обычаяхъ, унаслдованныхъ отъ сдой старины, соблазнъ и чуть не идолопоклонство и яростно громили участниковъ и устроителей этихъ празднествъ. Въ день ярмарки, по обычаю старины, непремнно подавалась на столъ вареная ветчина, подъ названіемъ ‘освященная свинина св. Вароломея’. У пуританина Визу спрашиваютъ, можно ли женщин сть эту свинину. Визу задумался: ‘Да, это желаніе во истину плотское: оно сродно женщин и грху… но оно, впрочемъ, натурально… Свинина,— мы будемъ разсуждать философски,— свинина, прежде всего, конечно, мясо, и, притомъ, очень питательное… и вкусное… а въ данномъ случа освященное и, можетъ быть, даже святое. Но… будемте разсуждать богословски: святою эта свинина была только во времена св. Вароломея, слдовательно, теперь она совсмъ не святая… и, слдовательно, считать ее святою грхъ… да, смертный грхъ, идолопоклонство… а за идолопок…’
‘— Постойте, постойте,— перебиваютъ его,— научите же насъ, какъ мы должны поступать въ этомъ случа?
‘— Да, это вопросъ серьезный и сложный: о немъ надо много поразмыслить… время, знаете ли, такое неудобное… Ну, да вотъ что: видите ли, все дло въ томъ, какъ сть? Вдь, свинину можно употреблять въ пищу съ прожорливостью и, можно съ сокрушеніемъ сердечнымъ, первое, конечно, грховно, но если вкушать со смиреніемъ, сокрушеніемъ и уничиженіемъ, то ни вреда, ни опасности нтъ… я, если угодно, даже самъ отвдаю’.
И онъ съ аппетитомъ принимается за ду, стъ и пьетъ за четверыхъ. Вино вызываетъ въ немъ религіозную экзальтацію: онъ идетъ на площадь и произноситъ проповдь, направленную противъ суетныхъ приманокъ міра сего, отвращающихъ отъ духовныхъ помысловъ, по дорог ему попадается лотокъ съ игрушками, онъ его опрокидываетъ. ‘Это не игрушки, а удочки дьявола, коими уловляются человки!— взываетъ онъ.— Женщина, не препятствуй мн,— обращается онъ къ торговк,— ибо я ощущаю, въ себ силу духа, дабы сокрушить сіе торжище идолопоклонническое и весь новый Вавилонъ съ нимъ!’
Два констебля останавливаютъ его: ‘кто вы такой?
‘— Я тотъ, кто радуется узамъ и поношенію, и оскорбленію, я разгромлю сей Вавилонъ и сокрушу идоловъ! Долой Ваала, долой Дагона!’
Надъ нимъ смются, какъ надъ помшаннымъ. Вдругъ онъ замчаетъ странствующую труппу актеровъ и съ яростью устремляется на ихъ, но ловкіе актеры даютъ ему дружный отпоръ и прогоняютъ въ толчки.
Такъ же остроумно осмяны у Бенъ-Джонсона комическіе типы бездарнаго поэта, сельскаго дворянина, претендующаго на столичное обхожденіе, разбогатвшаго буржуа, лзущаго въ аристократы, ученой дамы, мшковатаго провинціала, попавшаго въ столицу, недобросовстнаго адвоката, готоваго служить обимъ сторонамъ, педанта-доктора, щеголяющаго хорошими манерами, законника, съ устъ котораго не сходятъ Syntagma juris civilis, corpus juris canonici, прожектера-спекулянта, шарлатана, кутилы и т. д. Ни одинъ изъ писателей не изображалъ своего времени такъ ярко и такъ полно.
Интересуясь, главнымъ образомъ, лицами, Бенъ-Джонсонъ долженъ былъ придумывать такіе сюжеты, которые давали бы возможность, не вредя ясности и цльности интриги, выводить на сцену какъ можно больше дйствующихъ лицъ. Онъ этого достигаетъ особенно въ трехъ комедіяхъ: Посрамленный бсъ, Алхимикъ и Вольпоне. Въ первой пьес сатана посылаетъ въ Лондонъ опытнаго чорта совращать людей съ пути истины и вербовать сторонниковъ аду. Чортъ знакомится съ представителями всхъ сословій и классовъ лондонскаго общества и, къ стыду, долженъ сознаться, что въ аду далеко отстали отъ Лондона по части пороковъ: какъ ни изощряется чортъ въ изобртеніи способовъ и пріемовъ самаго утонченнаго разврата, его далеко превосходятъ въ этомъ отношеніи лондонскіе придворные, чортъ придумываетъ остроумнйшіе способы надувать простаковъ, но его самого перехитряютъ лондонскіе торговцы, и т. п. Одураченный и осмянный, возвращается чортъ въ мрачныя владнія сатаны и печально докладываетъ своему повелителю, что имъ, чертямъ, въ Лондон длать нечего. Эта замысловатая интрига {Заимствована у Маккіавелли (Belfegor).} позволила Бенъ-Джонсону провести передъ глазами зрителей цлый рядъ общественныхъ типовъ, который онъ затмъ дополняетъ въ комедіи Алхимикъ, прибгая къ такому же почти пріему.
Въ наше время алхимія только воспоминаніе о минувшихъ заблужденіяхъ, но въ XVII вк въ нее еще врили даже очень серьезные и ученые люди: алхимикамъ приписывали разныя чудодйственныя свойства — знать будущее, вызывать мертвецовъ, излечивать и насылать болзни, возбуждать или прекращать то или другое чувство и т. д. Имъ врили одинаково и высшіе классы общества, и народная масса. Правительство не разъ издавало строгіе законы, направленные противъ колдуновъ, алхимиковъ, ворожей, но запретное ремесло продолжало практиковаться въ тайн и спросъ на него со стороны общества не прекращался. Наконецъ, Бенъ-Джонсонъ своею комедіей нанесъ алхимикамъ ударъ чувствительне и ршительне, чмъ вс королевскіе указы и запрещенія: онъ выставилъ ихъ на публичное осмяніе.
Сюжетъ комедіи не сложенъ: въ лабораторіи алхимика появляются одинъ за другимъ самые разнообразные люди: кто гадаетъ о будущемъ, кто покупаетъ средство стать богатымъ, тутъ и знатный дворянинъ, и мелкій писецъ изъ нотаріальной конторы, и пуританинъ, купецъ, ханжа, адвокатъ, священникъ. Сцена открывается жестокою ссорой между алхимикомъ и его помощникомъ, обязанность котораго бродить по улицамъ Лондона, втихомолку распространять молву о чудесныхъ знаніяхъ чародя и кстати сообщать его адресъ, ссора возникаетъ, разумется, изъ-за денегъ. Въ пылу раздраженія сообщники жестоко укоряютъ другъ друга въ мошенничеств и обман и разоблачаютъ, такимъ образокъ, передъ зрителями тайну своего ремесла. Ссору прекращаетъ молодая двушка, гадающая по магическому зеркалу (по ученію алхимиковъ, видть въ зеркал будущее могла только двушка). Примирившись, сообщники начинаютъ приготовляться къ пріему постителей. Бенъ-Джонсонъ до послдней мелочи описываетъ таинственную лабораторію, обнаруживая при этомъ основательное знаніе не только тогдашней химіи, но и магіи и чернокнижія. Начинаются визиты. Англійскій шарлатанъ XVII вка, подобно современнымъ гадалкамъ, старается окружить себя ореоломъ святости и благочестія: онъ будто бы ведетъ жизнь аскета и подвижника и отъ своихъ кліентовъ требуетъ безусловной чистоты жизни и даже помысловъ. Этимъ пріемомъ одновременно достигаются дв цли: во-первыхъ, это лучшая приманка для ханжей и изувровъ, всегда падкихъ на все таинственное и сверхъестественное, во-вторыхъ, это превосходное оправданіе на случай неуспха: малйшій грхъ, совершонный кліентомъ, всякая нечистая мысль могутъ погубить все дло. Былъ у алхимиковъ и другой пріемъ, которымъ они также искусно умли пускать пыль въ глаза: это ошеломлять постителей массою техническихъ терминомъ магіи и чернокнижія, чмъ безсмысленне бывали ихъ рчи, тмъ глубокомысленне казались он непосвященнымъ, и Бенъ-Джонсонъ съ рдкимъ талантомъ и знаніемъ воспроизводитъ эту комическую шумиху словъ и выраженій. Пьеса оканчивается ршительнымъ разоблаченіемъ всхъ хитростей и обмановъ алхимика, и его вмст съ его сообщниками заключаютъ въ тюрьму.
Комедія Volpone {Собственное имя, произведенное отъ volpe — лисица, такимъ образомъ, Volpone — г-нъ Лисичкинъ, въ этой комедіи, какъ и почти всегда у Бенъ-Джонсона, дйствующія лица именуются сообразно характеру, Corbaccio — старый воронъ, Voltore — ястребъ и т. д.}, можетъ быть, лучшее изъ драматическихъ произведеній Бенъ-Джонсона: дйствіе чрезвычайно живо, характеры очерчены бойко и мтко, интересъ интриги возрастаетъ съ каждою сценой. Мсто дйствія Венеція, но итальянскія имена не скрываютъ англійской обстановки и англійскихъ нравовъ. Богатый бездтный аристократъ Вольпоне, жадный и корыстолюбивый, всю свою жизнь только копитъ богатства, между прочимъ, онъ придумываетъ, съ цлью обогащенія, такой замысловатый маневръ: онъ распускаетъ по городу слухи о своей болзни, отъ которой онъ врядъ ли оправится. Кто же наслдуетъ бездтному богачу? Конечно, кто-либо изъ его друзей, и вотъ друзья наперерывъ спшатъ снискать расположеніе мнимаго больнаго. При Вольпоне состоитъ въ качеств довреннаго лица хитрый и изобртательный Моска, моторый старается внушить всмъ и каждому, что расположеніе корыстолюбиваго больнаго можно пріобрсти только богатыми подарками. Вольпоне обвертывается весь пластырями и повязками, уставляетъ комнату баночками и пузырьками и въ такомъ вид ждетъ посщеній. Стучатъ.
‘— А,— говоритъ Вольпоне,— вороны и коршуны слетаются въ ожиданіи трупа. Подавай, Моска, пластыри и повязки. Ну, выручайте, апоплексіи, катарры, подагры, три года уже я обогащаюсь при вашей помощи’.
Моска вноситъ большое серебряное блюдо.
‘— Господинъ Вольторе пріхалъ освдомиться о вашемъ здоровья’.
Вольпоне кашляетъ.
‘— Не слышу.
‘— Господинъ адвокатъ Вольторе пришелъ къ вамъ, онъ обезпокоенъ состояніемъ вашего здоровья.
‘— Благодарю.
‘— Онъ принесъ вамъ серебряное блюдо.
‘— Благодарю, проси его заходить почаще: онъ утшаетъ послднія минуты умирающаго’.
Вольторе подходитъ въ самой постели и съ участіемъ спрашиваетъ о здоровьи.
‘— Благодарю васъ, гд вы? я хочу васъ осязать: плохо уже видятъ мои глаза… чувствую, какъ умираю… ваша привязанность не останется безъ вознагражденія.
‘— Слышите, слышите?— нашептываетъ Моска.— Это онъ васъ хочетъ сдлать наслдникомъ.
‘— Да такъ ли это? Я ли наслдникъ?
‘— Еще бы не такъ! Сургучъ не остылъ еще, чернила не высохли на пергамент завщанія въ вашу пользу… Да говорите громче, не стсняйтесь, онъ уже совсмъ оглохъ’.
Вольпоне стонетъ и кашляетъ, а Моска подробно перечисляетъ адвокату вс богатства своего барина и въ яркихъ картинахъ рисуетъ ожидающее его счастіе.
Приходитъ старикъ Корбаччіо, глухой и дряхлый, скупой и жадный, онъ тоже надется пережить Вольноне и попасть къ нему въ наслдники.
‘— Ну, что, Моска, какъ твой баринъ?
‘— Никакого улучшенія.
‘— Какъ,— испуганно спрашиваетъ не дослышавшій Корбаччіо,— есть улучшеніе?’
Моска повторяетъ.
‘— А что, онъ хорошо спитъ?
‘— Помилуйте, не смыкаетъ глазъ ни на одну минутку.
‘— Это хорошо, вотъ я принесъ ему отличное средство противъ безсонницы.
‘— Ахъ, нтъ, мой баринъ не любитъ лкарствъ.
‘— Да ты не бойся, это совсмъ не опасно, это мой докторъ при мн приготовлялъ.
‘— Мой баринъ говоритъ, что доктора опасне всякой болзни.
‘— Ну, а какъ его болзнь?
‘— Ужасна: лицо вытянулось, языкъ отнялся, глаза, право, какъ-то свисли.
‘— Это хорошо.
‘— Ротъ постоянно полуоткрытъ, носъ заострился.
‘— Это хорошо.
‘— Вс члены холодны, какъ ледъ, и словно онмли.
‘— Это очень хорошо.
‘— Пульсъ медленный и едва слышный.
‘— Это очень, очень хорошо: я наврное переживу его, слушая тебя, я просто на двадцать лтъ помолодлъ’.
Моска, видя, что старикъ пришелъ съ пустыми руками, предупреждаетъ его:
‘— Смотрите, не упустите случая: вдь, тутъ уже сегодня былъ Вольторе и принесъ богатое блюдо.
‘— А… когда такъ, бери вотъ кошелекъ съ червонцами, въ немъ всу немало.
‘— Знаете что?— говоритъ вдругъ Моска.— Мн пришла въ голову счастливйшая мысль: вы наврное пріобртете ршительное расположеніе умирающаго. Лишите-ка вы своего сына наслдства, назначьте наслдникомъ моего барина и пришлите ему завщаніе. Знаете ли, лишить наслдства такого прекраснаго и достойнаго сына,— это такое яркое доказательство любви и безкорыстной привязанности, что баринъ, конечно, не устоитъ.
‘— Въ самомъ дл прекрасная мысль… Но только вотъ что: не проговорись, пусть эта мысль будетъ моя, а не твоя.
‘— Разумется, а вамъ бояться нечего: вы наврное переживете моего барина.
‘— Правда.
‘— Съ такимъ цвтущимъ здоровьемъ, какъ ваше, да не пережить дряхлаго, умирающаго.
‘— Правда, правда’.
И онъ спшно уходитъ длать завщаніе, а Вольпоне и Моска отъ душа хохочутъ надъ выжившимъ изъ ума старикомъ.
Посл этого является купецъ Корвино и приноситъ жемчужину и алмазъ.
‘— Наслдникъ я?
‘— Да. Вольторе, Корбаччіо и сотня другихъ были уже здсь въ чаяніи наслдства и стояли, разинувъ пасть, точно волки, жадные до падали. Я взялъ перо, бумаги, чернила, спрашиваю: кто будетъ наслдникомъ? Онъ говоритъ: ‘Корвино’. Значитъ, сомннія нтъ никакого’.
Корвино уходитъ, а Вольпоне, сбрасывая съ себя нарядъ больнаго, восклицаетъ:
‘— Милйшій Моска, ты ршительно прелестенъ сегодня! Посмотримъ, однако… Ничего: брилліантъ, жемчужина, червонцы, серебро… Удачный день… Ну, а теперь ступай и приготовь мн танцы, музыку, пиры, веселье’.
Среди пира является Бонаріо, лишенный наслдства сынъ Корбаччіо, и осыпаетъ Вольноне бранью, тотъ грозитъ кинжаломъ, тогда Бонаріо обвиняетъ его передъ судомъ въ обман и покушеніи на убійство. Вольпоне арестуютъ. Претенденты на наслдство забили тревогу и употребляютъ вс усилія, чтобъ освободить Вольпоне изъ тюрьмы. Корбаччіо обвиняетъ сына въ покушеніи на отцеубійство, адвокатъ Вольторе истощаетъ цвты своего краснорчія, составляетъ фальшивыя свидтельства, доказываетъ ихъ подлинность ‘словами по червончику штучка’ и въ заключеніе прибгаетъ къ такому эффектному пріему: онъ велитъ внести въ залу суда самого Вольпоне, обвязаннаго пластырями и примочками, стонущаго и охающаго: ‘И этого человка, который стоитъ уже одной ногой въ гробу, обвиняютъ въ насиліи’!— восклицаетъ Вольторе. Вольпоне оправданъ. Но онъ торжествовалъ не долго: у него явилась какая-то манія дразнить своихъ претендентовъ, и онъ объявляетъ своимъ наслдникомъ Моску.
Моска раскладываетъ завщаніе на стол и громко читаетъ списокъ вещей. Претенденты являются одинъ за другимъ, они косо поглядываютъ другъ на друга.
‘— Ну, какъ наши дла?— спрашиваетъ Вольторе.
‘— Девять турецкихъ ковровъ, два рзныхъ ящика,— читаетъ Моска.
‘— Я теб говорю.
‘— Дв шкатулки, одна слоновой кости, другая перламутровая.
‘Корбаччіо. Гд завщаніе?
‘— Дв вышитыя золотомъ одежды, три бархатныхъ костюма.
‘Корвино. Подай сюда завщаніе и я выгоню отсюда всхъ шакаловъ.
‘Моска (передавая ему черезъ плечо завщаніе). Два рзныхъ шкафа съ бронзовыми украшеніями, одинъ съ серебромъ.
‘Корвино (съ ужасомъ). Что это значитъ? Моска объявленъ наслдникомъ!
‘Вс(съ ужасомъ). Какъ! Моска!
‘Корбаччіо. Моска! объясни сейчасъ же, въ чемъ дло.
‘Моска. Три шкатулки съ жемчугомъ.
‘— Да объясни же!
‘Моска.Дв шкатулки съ алмазами’.
Наслдники чуть не падаютъ отъ горя, и, наконецъ, Моска выгоняетъ ихъ изъ комнаты.
Однако, Вольпоне дорого поплатился за свою неосторожность: завщаніе по форм было составлено правильно и утверждено судомъ, и Моска потребовалъ половины состоянія сейчасъ же. Ссора обоихъ мошенниковъ раскрываетъ вс ихъ плутни и они попадаютъ въ тюрьму.
Комедіи Бенъ-Джонсона отличаются умлымъ веденіемъ интриги, правильностью построенія, соразмрностью частей и образцовымъ языкомъ, которымъ онъ, можетъ быть, превосходитъ всхъ своихъ современниковъ. Но онъ ошибочно думалъ, что въ комедіи должно выводить на сцену только эксцентричныхъ людей, только исключительные характеры, онъ не создавалъ комическихъ положеній, въ которыя можетъ попасть всякій человкъ, а надлялъ каждое изъ своихъ дйствующихъ лицъ, взятыхъ, правда, изъ жизни, какою-нибудь одною ‘преобладающею странностью’, которой и придавалъ наибольшее значеніе. Превосходя нердко Шекспира искусствомъ композиціи, онъ далеко уступалъ ему въ творческомъ воспроизведеніи души, онъ поступаетъ иногда подобно Мольеру: беретъ какой-нибудь общій порокъ, — скупость, лицемріе, — и обращаетъ его въ лицо, поэтому его персонажи нердко страдаютъ излишнею отвлеченностью.
Многими достоинствами своихъ комедій Бенъ-Джонсонъ обязанъ вліянію любимыхъ имъ классиковъ: они дали ему то правильное распредленіе сценическаго матеріала, которое заставляетъ видть въ немъ основателя правильной комедіи нравовъ въ Англіи. Но, нападая на безпорядочность и ошибки романтической школы, Бенъ-Джонсонъ далеко не былъ тмъ классикомъ, который всякій обычай древности возводитъ на степень обязательнаго и непреложнаго закона, онъ, напримръ, не стснялся классическими тремя единствами, находя ихъ слишкомъ мелочными: ‘законы драмы, находимые нами у древнихъ, не даны изначала, а выработались постепенно, т.-е. сперва были одними, а потомъ стали другими, ясно, что для нашего времени они опять должны измниться’. Такимъ образомъ, Бенъ-Джонсонъ былъ далекъ отъ рабскаго подчиненія классической теоріи и признавалъ ее лишь настолько, насколько она дйствительно способствовала развитію художественнаго вкуса. Онъ взялъ у классиковъ то, что у нихъ всегда слдуетъ брать: благородную независимость мысли и развитое чувство красоты, и все добытое изученіемъ античнаго міра примнилъ къ художественному воспроизведенію своего времени. Тонкій наблюдатель современной жизни, умвшій смотрть на нее развитымъ взглядомъ историка, Бенъ-Джонсонъ, съ другой стороны, умлъ заключать отъ современнаго въ прошлому, жизнь Англіи помогла ему уяснить многое изъ политической и общественной жизни древняго Рима. Онъ дйствительно переносился въ ту отдаленную эпоху и изъ нечаяннаго подчасъ полунамека древняго историка создавалъ живые образы людей, рисовалъ яркія картины жизни. Такъ поступаетъ онъ въ своихъ римскихъ трагедіяхъ: Катилина и Паденіе Сеяна.
Сюжетъ первой трагедіи взятъ изъ послднихъ временъ римской республики, а источниками послужили Саллюстій, Цицеронъ, Діонъ Кассій. Въ дом Катилины позднею ночью сошлись заговорщики. Приняты вс мры предосторожности: совщаніе происходитъ въ какомъ-то глухомъ углу обширнаго дома, въ полумрак, при трепетномъ мерцаніи факеловъ. Черезъ два дня предстоятъ консульскіе выборы, и Катилина дятельно агитируетъ въ свою пользу: по всмъ трибамъ и центуріямъ рыщутъ агенты главнаго заговорщика, вербуя за него голоса. Теперь обсуждается планъ дйствій и Катилина произноситъ рчь къ своимъ сторонникамъ. Это большею частью люди изъ ‘золотой молодежи’, сыновья богатыхъ и знатныхъ отцовъ, теперь окончательно промотавшіеся и запутавшіеся въ долгахъ, они растратили въ праздной и разгульной жизни всякое гражданское и патріотическое чувство, но, жадные до удовольствій жизни и честолюбивые, они разсчитываютъ теперь поправить дла на счетъ смуты и замшательствъ въ государств, это все историческія лица: Цезарь, Антоній, Крассъ, Лентулъ, Цетегъ, Курій и др. Кто-то выражаетъ сомнніе въ успх заговора: ‘дло задумано грандіозное, а средства такъ ничтожны’. Тамъ и сямъ раздаются еще нершительные голоса. Катилина встревоженъ: онъ, очевидно, душа заговора, онъ боле другихъ нуждается въ смут и безпорядкахъ, онъ понимаетъ, что сомннія и нершительность могутъ погубить дло, и онъ съ одушевленіемъ ободряетъ заговорщиковъ: ‘Какъ! неужели вы думаете, что я гоняюсь за облаками, что я строю зданіе на песк? Или нтъ у насъ шансовъ на успхъ? А слабость республики? а безпечность консуловъ? а дремлющій сенатъ? а удаленіе изъ Рима на далекія окраины всхъ военныхъ силъ? Теперь вотъ я самъ стану консуломъ, и мы съ Антоніемъ сдлаемъ все, что намъ угодно. Или вы забыли награды, васъ ожидающія? Вдь, вс долги будутъ прекращены, вс взысканія отмнены, вс судебныя ршенія кассированы. Прочь безпокойства, опасенія, укрывательство отъ кредиторовъ! Вс богачи будутъ изгнаны, а ихъ имущество конфисковано. Этотъ домъ, этотъ дворецъ вашъ, эта земля ваша, эти пруды, сады, рощи ваши. Мы раздлимъ между собою богатыя провинціи: теб, Цетегъ, одна, теб, Лентулъ, другая. Тебя обидли, Курій? Тебя унизили, Антоній? Теперь на вашей улиц праздникъ: вы смло будете глядть въ лицо судь-претору и посметесь надъ ликторскими скирами. Кто осмлится стать намъ поперегъ дороги? Кто насъ стснитъ, кто намъ запретитъ? Живите и наслаждайтесь, но пользуйтесь моментомъ!’ Заговорщики единодушно ршаютъ дйствовать немедленно, и сцена заканчивается безумною оргіей, чтобъ не думать о треволненіяхъ, ожидающихъ всхъ завтра. Сцена переносится въ роскошный будуаръ знаменитой красавицы того времени Фульвіи, она также прикосновенна къ заговору и черезъ нее даже надются повліять на кое-кого. Теперь она занята туалетомъ и болтаетъ о томъ, о семъ съ своею горничною Галлой.
‘— Принеси мн большую жемчужину.
‘— Какую? ту что отъ Клодія?
‘— Вчно ты съ этимъ Клодіемъ! Нтъ, ту, что отъ Кая Цезаря… Да не принимать сегодня Курія: мн нездоровится’.
Этотъ Курій влюбленъ въ нее до безумія, но онъ обднлъ и съ тхъ поръ пересталъ быть для нея интереснымъ.
Докладываютъ о прізд жены Брута, Семпроніи. Это типъ политической дамы древняго Рима. Въ молодости красавица, кружившая всмъ головы, она привыкла повелвать, господствовать, вызывать восторги и восхищеніе, цлыя толпы обожателей преклонялись передъ нею. Но годы взяли свое: Семпронія постарла, подурнла, но не хочетъ примириться съ этимъ и ищетъ иного выхода своему набалованному самолюбію, прекрасно образованная, начитанная, владвшая греческимъ языкомъ, она теперь ударилась въ политику и озабоченно интересуется государственными длами. Съ видомъ усталымъ, но сосредоточеннымъ, входитъ она къ Фульвіи.
‘— Здравствуй, моя милая, ну, какъ теперь твое здоровье?
‘— Благодарю, откуда это ты такъ рано?
‘— Ахъ, я совсмъ измучилась, такъ устала, такъ устала: политическія дла отнимаютъ у меня ршительно все время… Ты куда эта собираешься?
‘— Да вотъ хочу навстить Орестію.
‘— Да… и я бы пошла съ тобою, съ удовольствіемъ бы пошла, но этотъ форумъ, этотъ форумъ совсмъ не даетъ мн покою: повришь ли, эту ночь я писала всю-всю напролетъ, до самаго утра, все вербовала сторонниковъ Катилин: его надо во что бы то ни стало провести въ консулы, Крассъ, Цезарь и я,— мы ужь это такъ подстроили.
‘— Да что ты, разв Катилина годенъ на это?
‘— Катилина! Еще бы: первый кандидатъ. Цезарь и я давно уже это ршили, и Антоній тоже… Что это у тебя за странный губной порошокъ: срый? Я всегда чищу зубы блымъ… Соперниками у него будутъ… а! это у тебя, кажется, новая брошка: очень мило, очень мило, настоящая восточная жемчужина… соперниками у него будутъ: Лициній, Лонгій, Карнефицій и еще этотъ… болтунъ — какъ бишь его?— Цицеронъ! Первые двое откажутся наврное. Карнефиція не выберутъ: мы съ Цезаремъ уже обстроили это дло какъ слдуетъ… ну, а Цицерона и подавно не выберутъ: фи! выскочка, homo novus! Выбрать его значить оскорбить патриціевъ!
‘— Господи, и какъ это вы все хорошо знаете!’ — удивляется Галла.
Семпронія довольна, она снисходительно улыбается.
‘— Вдь, это теб, моя дурочка, удивительно, а мн, какъ я постоянно занимаюсь на форум, мн это ясно, какъ на ладони… ну, да, конечно, выскочка: вдь, онъ въ Рим пришлецъ, вдь, у него даже нтъ ‘imagines’. Говорятъ, онъ добродтеленъ… не знаю, право, какъ сказать: я думаю, что гд нтъ крови, тамъ добродтель только наглость. Я всегда это говорила еще покойнику Судл, и онъ всегда со мною соглашался… Я даже не совсмъ врю, что онъ такъ краснорчивъ: наврное, ему не достаетъ благородства. А это, что философы утверждаютъ, будто человка можетъ облагородить добродтель, такъ это все пустяки. Можетъ быть, это было когда-то, когда мы были и бдны, и слабы, а теперь, когда у насъ и богатство, и довольство, и могущество, ради чего стараться и изъ-за какого-то отвлеченнаго понятія о добродтели прославлять грибъ, выросшій со вчерашняго дня? Что онъ тамъ въ Аинахъ набрался эллинской премудрости, это, поврь, вовсе не такая важная заслуга: чай, найдутся въ Рим и другія лица, также изящно говорящія по-гречески… Нтъ, Цезарь, я и Крассъ долго объ этомъ разсуждали и ршили, что Цицеронъ негоденъ, негоденъ… а ты отсыпь мн этого порошку для пробы… и какъ хорошо пахнетъ…’
Довольно одной этой сцены, чтобъ показать замчательное умнье Бенъ-Джонсона живописать характеры и возсоздавать мысли и чувства далекой эпохи. Семпронія — это вчно живой типъ, не чуждый и нашему времени, ея характеръ очерченъ такъ живо и правдиво, что сдлалъ бы честь и самому Шекспиру.
Дальнйшее содержаніе пьесы развивается согласно исторіи: Курій, отвергнутый Фульвіей, молитъ ее о любви и, по ея настоянію, выбалтываетъ ей тайну заговора во всхъ подробностяхъ. Фульвія, изъ желанія насолить Семпроніи, которая мшаетъ ей играть первую роль, доводитъ обо всемъ до свднія властей, и замыслы Катилины не удаются.
Источниками другой трагедіи Бенъ-Джонсона Паденіе Сеяна {Роль Сеяна въ этой пьес игралъ Шекспиръ.} послужили историки Тацитъ и Светоній. Опираясь на нихъ, Бенъ-Джонсонъ нарисовалъ яркую картину растлнія римскаго общества временъ имперіи. По словамъ Тацита, никогда еще Римъ не падалъ такъ низко: на трон сидлъ лицемрный и подозрительный тиранъ, страшный законъ объ оскорбленіи величества дйствовалъ во всей сил, донощики и шпіоны возвышались на счетъ своихъ жертвъ, жизнь стала всмъ въ тягость, и ‘taedium vitae’ сдлалось модною болзнью вка, лучшіе люди того времени спшили предупредить казнь самоубійствомъ и съ философскимъ спокойствіемъ отворяли себ жилы. Эпоха вообще благодарная въ драматическомъ отношеніи, и недаромъ за изображеніе ея брались очень многіе драматурги. Въ это самое время въ Рим возвысился Свянь. Его возвышеніе и его неотразимое вліяніе на Тиверія казалось загадкой не только Тациту, но и многимъ новйшимъ историкамъ, и Бенъ-Джонсонъ пытается разршить эту загадку: Тиверій нуждался въ человк, который ловилъ бы на лету его желанія, который бралъ бы на себя нравственную отвтственность за преступленія и починъ во всхъ гнусныхъ длахъ деспота, а такимъ и былъ Сеянъ. Тиверія особенно прельстило въ немъ его умнье подыскивать оправданіе любому преступленію, Сеянъ все умлъ прикрывать государственными интересами и народнымъ благомъ. Тиверію нужно во что бы то ни стало погубить Агриппину, но даже его страшитъ грандіозность преступленія, глумящагося надъ кровными связями, и ему хочется, чтобы Сеянъ взялъ на себя починъ въ этомъ дл, чтобъ онъ первый назвалъ имя, указалъ средства и взялъ на себя нравственную отвтственность.
‘— Садись, мое, утшеніе, мой врный другъ, мн нужно съ тобою переговорить, открыть теб мою душу. Скажи, пожалуйста, если властелинъ міра испытываетъ страхъ, если ему чувствуется не по себ, не ужасно ли это?
‘— Ужасно, конечно, но, главнымъ образомъ, это ужасно для того, кто возбуждаетъ этотъ страхъ въ душ властелина.
‘— А для него самого?
‘— И для него, но не въ такой мр, потому что ему всегда возможно избавиться отъ этого страха.
‘— Но какимъ образомъ?
‘— Избавиться отъ того, кто внушаетъ страхъ.
‘— А если это невозможно?
‘— Всегда возможно.
‘— А я теб говорю нельзя.
‘— Можно.
(Эти слова Сеянъ произноситъ твердо, глядя пристально въ глаза тирану).
‘— А если родственныя узы запрещаютъ?— нершительно спрашиваетъ Тиверій.
‘— А государственные интересы запрещаютъ?
‘— Нтъ.
‘— А народное благо?
‘— Нтъ.
‘— А нтъ, такъ о чемъ же разсуждать?
‘— Но, вдь, такихъ правителей преслдуетъ народная ненависть!’
Сеянъ строго смотритъ въ глаза Тиверію.
‘— Кто боится народной ненависти, тотъ недостоинъ быть властелиномъ міра. Что такое народная любовь? Дымъ, народная нелюбовь — дымъ. Надо заботиться о благ народа, а не объ его чувствахъ.
‘— Но, вдь, мн придется поступить, можетъ быть, слишкомъ жестоко?
‘— Надо вести дло до конца.
‘— Наконецъ, можетъ быть, противуестественно.
‘— И, все-таки, надо доводить дло до конца.
‘— Догадывается ли мой Сеянъ, о комъ я говорю?
‘— Да,— небрежно отвчаетъ тотъ,— вы говорите объ Агриппин, она намъ стала поперегъ дороги, и ее, конечно, надо столкнуть’.
Сеянъ убждаетъ Тиверія удалиться на Капри, а самъ въ его отсутствіе неограниченно правитъ государствомъ. Онъ добился своего, онъ наверху могущества, все передъ нимъ преклоняется, но онъ нсколько увлекся, онъ не принялъ въ разсчетъ подозрительности Тиверія, который, наконецъ, испугался власти могущественнаго временщика, льстецы раздули этотъ страхъ, и вотъ Макропу поручено свергнуть Сеяна. Робкій лицемръ, коварный и вроломный, Тиверій заботится объ одномъ только: чтобъ все было сдлано ‘на законномъ основаніи’. Не зная, какое впечатлніе произведетъ на сенатъ паденіе Сеяна, онъ дйствуетъ осторожно, нсколько дней сряду онъ намренно противорчитъ самому себ: то возвыситъ друзей Сеяна, то раздастъ высшія государственныя должности его врагамъ. Сенаторы недоумваютъ, интриги перепутываются, толки противорчатъ одинъ другому. Получено извстіе, что императоръ прислалъ на имя сената письмо, касающееся Сеяна. Тревожно вступаютъ отцы въ храмъ Аполлона, гд состоится засданіе, они чуютъ что-то недоброе, они внимательно слдятъ за Сеяномъ, но тотъ выглядываетъ спокойно и высокомрно, какъ всегда. Одинъ Макропъ знаетъ тайну Тиверія, и сенаторы видятъ, какъ солдаты выстроились у самыхъ дверей храма, готовые войти при первомъ шум.
Консулъ возвщаетъ, что императоръ жалуетъ высокопочтенному Сеяну достоинство и власть трибуна:
‘— Что угодно приказать сенату?
‘— Прочтите письмо, прочтите письмо!— раздаются голоса.— Императоръ возвысилъ собственное достоинство этою мрой, эта мысль счастливая и достойная императора, лицо, на которое распространяется эта мра, вполн достойно ея, да здравствуетъ Сеянъ, высокопочтенный и высокородный, милостивый и великій, славный и доблестный!’
Читаютъ письмо Тиверія: сначала идутъ длинныя фразы, туманныя и неопредленныя, перемшанныя съ похвалами и укорами,— фразы, которыя словно хотятъ что-то сказать, а, между тмъ, ничего не открываютъ. Вдругъ проскальзываетъ какая-то ехидная выходка противъ Сеяна. Отцы чувствуютъ безпокойство, но слдующая строка ихъ успокоила. Черезъ дв фразы то же самое обвиненіе снова появляется, но уже гораздо опредленне:
‘Нкоторые могли бы счесть его строгость за разсчетъ личнаго честолюбія, сказать, что, подъ предлогомъ службы намъ, онъ устраняетъ все, что лично ему препятствуетъ, указать на могущество, пріобртенное имъ при помощи преторіанцевъ и партій при двор и въ сенат, заподозрть то стараніе, съ какимъ онъ принуждалъ насъ, противъ нашей воли, заключиться въ уединеніи’.
Сенаторы даже повставали съ своихъ мстъ.
‘— Это странно!’
Они смотрятъ то на письмо, то на Сеяна, на лиц котораго стараются прочесть истину, но временщикъ видалъ виды и стоитъ, какъ статуя. Отцы совсмъ стали въ тупикъ, ихъ мысли мгновенно перебгаютъ съ одного предположенія на другое. А слова письма раздаются одно за другимъ среди мертваго молчанія. Сенаторы томительно стараются проникнуть въ глубь этихъ извилистыхъ фразъ, они трепещутъ, они боятся не угодить или императору, или временщику, чувствуютъ вс, что отъ уразумнія истиннаго смысла письма зависитъ ихъ жизнь или смерть.
‘Вашей мудрости, отцы сенаторы, предоставляется разсмотрть и проврить вс эти толки. Но еслибъ они были предоставлены на наше милостивое усмотрніе, то мы, не колеблясь, объявили бы эти толки весьма злонамренными выдумками’.
‘— О, онъ все теперь объяснилъ. Слушайте, слушайте!
‘Однако же, обвиненія эти предлагаютъ доказать, и донощики ручаются за ихъ справедливость своею жизнью’.
И съ этихъ поръ тонъ письма становится окончательно угрожающимъ. Стоящіе подл Сеяна бгутъ отъ него.
‘— Подальше, подальше, дайте намъ пройти!’
Толстый сенаторъ Санквиній прыгаетъ, задыхаясь, черезъ скамьи, чтобъ убжать. И вотъ, наконецъ, въ письм повелвается арестовать Сеяна. Его осыпаютъ оскорбленіями.
‘— Вонъ отсюда! Въ тюрьму его! Въ Тибръ его! Сбрасывайте на землю его статуи! Хвала императору! Хвала Макропу, спасшему Римъ!…’
Кром трагедій и комедій, Бенъ-Джонсонъ писалъ еще такъ называемыя ‘маски’: это аллегорическія и фантастическія пьесы, балеты или фееріи,— пьесы, въ которыхъ выразилась вся роскошь фантазія англійскаго возрожденія, онъ писалъ также прелестные, дышащіе нгой эротическіе стихи и нжныя, истинно поэтическія идилліи.
Современники высоко оцнили ученость и независимость характера Бенъ-Джонсона, онъ былъ, въ тсной дружб съ лучшими людьми того времени и особенно съ Шекспиромъ, хотя и расходился съ нимъ во мнніяхъ. Смерть Шекспира онъ оплакалъ въ трогательномъ и поэтическомъ стихотвореніи, гд уже предсказалъ его ршительное вліяніе на драматическое искусство всхъ временъ и народовъ.
Среди многочисленныхъ современниковъ Шекспира былъ, такимъ образомъ, одинъ, котораго должно считать если не соперникомъ ему, то, во всякомъ случа, противникомъ. Много дльныхъ замчаній сдлалъ онъ великому учителю великаго искусства, во многомъ съ нимъ расходился и во многомъ его даже превзошелъ. Но это нисколько не умаляетъ славы Шекспира, напротивъ, боле подробное ознакомленіе съ англійскимъ театромъ временъ Елизаветы всегда приведетъ къ Шекспиру и отъ него боле или мене зависятъ вс драматурги того времени, не исключая и Бенъ-Джонсона, не Шекспиръ сдлалъ его поэтомъ, но Шекспиръ открылъ ему широкую перспективу новйшей драмы, Шекспиръ научилъ его собирать въ одномъ произведеніи весь рядъ контрастовъ человческой природы и сближать,— чего не длалъ до него никто,— смхъ со слезами, порокъ съ добродтелью и самую реальную дйствительность съ самыми таинственными и фантастическими стремленіями нашего духа, это онъ освтилъ затаенные уголки человческаго сердца такъ ярко, что никто посл него не могъ коснуться ни трагическихъ страстей, ни комическихъ слабостей, не встртивъ уже у него примра и не поддавшись невольно его вліянію, и, конечно, вчная слава принадлежитъ тому, кто многому доброму научилъ и своихъ современниковъ, и позднйшія поколнія, кто многому доброму научилъ Шиллера и Гте, кто ‘вольному и широкому изображенію характеровъ’ научилъ нашего Пушкина.