Евгений Шкляр
Евгений Шкляр
Литературный Берлин
Литературный Берлин
(Заметки и впечатления)
1.
2.
3.
4.
5.
6.
7.
8.
Литературный Берлин, Шкляр Евгений Львович, Год: 1923
Время на прочтение: 4 минут(ы)
В Берлине теперь находится свыше 800 русских писателей и журналистов — цвет российской пишущей братии.
Живут они скромно, одеты-обуты плохо, порою голодают, но торговать своими убеждениями, за исключением небольшой группы ‘сменовеховцев’, не торгуют. Среди писателей есть крупныя имена, которыя здесь как-то стушевываются, бледнеют на фоне вечно-живого, кипящего города, — четвертой столицы мира.
Из крупных величин здесь Максим Горький, Андрей Белый, В. Немирович-Данченко, Семен Юшкевич, Алексей Ремизов, Тэффи, проф. Юлий Айхенвальд (знаменитый современный критик), из публицистов — Александр Яблоновский, Баян.
Иногда, наездами, бывают Александр Амфитеатров и Александр Куприн.
В большом почете Аркадий Аверченко.
Как и в каждой эмигрантской среде, в писательском кругу — большие раздоры, более на личной, чем на политической, почве.
‘Жить становится просто невозможным. Вы знаете, с каждым днем чувствую, что нет сил выдержать этот неистовый напор дороговизны’.
Это слова прежде богатейшаго писателя России, объездившаго весь мир, восьмидесятилетняго Василия Ивановича Немировича-Данченко.
‘Дома у меня все заключалось в фунтах стерлингов, которые лежали в сейфах. А ведь вы знаете, что стало с сейфами… Все, что накопил, буквально трудами ума и рук своих, все рассеялось и поплыло в чужие, широкие карманы’. Голос старика с молодыми глазами заметно дрожит.
У Немировича-Данченко имеется готовая к печати книга, называется ‘Иов на гноище’, очень солидный манускрипт, написанный мелким, убористым почерком. ‘Иов на гноище’ — это советская эпопея. Увидит эта книга свет раньше в Америке, куда она продана автором.
В. И. Немирович-Данченко любит рассказывать о своем богатом приключениями прошлом, книги, написанныя им, составляют в настоящее время 160 томов, в которых собраны, главным образом, увлекательные, полные экзотики, романы и повести.
— Пишу для ‘Эхо’ новый роман, еще более занимательный, чем ‘Страшная ночь’.
Просила его парижская газета (‘Звено’), да я все-таки, уж из симпатии, вам передам. Пусть Аркадий Сергеевич (Бухов) его поместит: старые друзья!
Как и большинство писателей русских, Немирович-Данченко живет в большой нужде и исполняешься уважением перед этим мудрым стариком с никогда не угасающими светлыми глазами, удивляешься тому, как он бодро и гордо творит подвиг своей шестидесятилетней писательской жизни.
‘Существую ли я, или не существую?..’
Этой фразой окрестил меланхоличнаго Андрея Белаго неунывающий, вихрастый ‘председатель обезьяньей палаты’ Алексей сын Ремизов.
По наивному преданию, существующему среди писателей и журналистов Берлина, ежедневно, в 6 часов утра, из окна 6-го этажа пенсиона Крампе, на Виктория-Луизе-Плац, высовывается облысевшая голова автора ‘Петербурга’, и тогда на всю площадь раздается петушиный голос: существую ли я, или не существую?
Белаго в Берлине не любят: его считают замкнутым, эгоистичным и… себе на уме.
И хотя Маяковский, в сравнении с Белым, звезда десятой величины, все же охотнее идут слушать Маяковскаго или (из другой плоскости) Агнивцева, чем Белаго.
Слишком много мудрости в его небольшой речи: обыкновенные люди не понимают, а писать для людей необыкновенных — слишком неблагодарный труд.
Поэтому в последнее время А. Белый понемногу уходит от ‘философской динамике к метафизической статике’ (так шутят в берлинском литературном кругу).
— А я бы охотно поехал к Вам, в Эжерены, что ли! Надоело здесь мне все, опротивело: интриганы, люди без души, без требований (конечно, духовных), шиберы и вертихвостки. Вы не знаете, с каким удовольствием я бы покинул этот казарменный город. Хочу уехать на Рюген или в Свинемюнде, подальше от противных людей’.
При этих словах лицо А. Б. покрывается тенью: слишком надоел ему Берлин с его шумом, унтергрундбаном и бесконечными разговорами о валюте.
Алексея Толстого встречаю случайно в ресторане ‘Медведь’. Сидит с поэтом Чумаковым, которому под 50 лет. Толстой побывал в Москве, переводит туда жену (поэтессу Наталью Крандиевскую) и детей. Такой же, как и был: лицо русскаго барина, осанка графская, поступь, полная себялюбиваго достоинства.
— Алексей Николаевич, а зачем Вы в ‘Накануне’?
Отмахивается рукой, как будто комар укусил.
— Да я же там не работаю. В Москву хочу, обратно, — вот и весь сказ!!!
В прошлом очерке нам пришлось коснуться писательскаго Берлина в его значительной, прославленной годами и опытом, части… Но появляются новыя, уже обратившия на себя внимание, имена — иныя по способности, другия как герои скандала.
Из корифеев футуризма — Игорь Северянин стал сменовеховцем и удостаивается чести бывать на Бойтштрассе — в ‘Накануне’. Лидеры имажинизма, — пресловутые ‘черкесы’, Сергей Есенин, не столько талантливый, сколько крикун, и неунывающий А. Кусиков, принципиальный буян, — оба тратят большия деньги, занимаются частыми путешествиями Берлин — Париж — Нью-Йорк и обратно.
Откуда у них берутся деньги — никому неведомо, — известно лишь, что у Есенина состояние его супруги, Айседоры Дункан, приходит к концу, Кусиков же промышляет неведомо чем и часто бьет стекла в ресторанах.
— Ах, как мне хочется глядеть на Эренбурга и Анатолия Каменскаго! Говорят, что у Эренбурга внешность Шекспира, правда ли?..
Собеседница моя, впрочем, быстро разочаровывается в своем мнении об Эренбурге.
Эренбург производит впечатление мечтательнаго и рассеяннаго человека. Что-то мягкое чувствуется в неподвижно-спокойных глазах.
Он всегда курит голландскую трубку. В ‘Клубе писателей’ часто видна его сутулая, широкая спина, лица не видно — оно сплошное безразличие.
Один он нигде не бывает, всегда вдвоем — с женой, художницей Л. Козинцевой. В Берлине не говорят: ‘У нас в гостях будет Эренбург’, но ‘Сегодня будут Эренбурги’.
Пишет он, по меткому здешнему выражению, кинематографически. Пример: ‘Ложка упала. Зазвенела. Ее подняли. Положили’ и т. д. Стиль — настоящий телеграфный, лаконичный, как укус комара.
Удивительное зрелище в кафе на Мотцштрассе:
Среди чопорной и спокойной немецкой речи вдруг прорывается задорное восклицание и залихватская нецензурная российская брань. Это один из ‘братьев — серапионов’, Николай Никитин, вспоминает об Англии, откуда только что приехал.
Успокаиваю его. Говорю: ‘Нехорошо так, что подумать смогут?’
— А я немчуре не мешаю! Пусть себе свое кофе дуют.
И снова продолжение ругани и очередной графинчик ‘шнапс-вудка’, как называют водку немецкие кельнеры.
Ждем поэта Владислава Ходасевича.
— Не придет. Хорошо его знаю: наверное, с Белым изучают ритмику танца в ‘Прагер диле’.
Присутствующий тут же критик А. Бахрах рассказывает занятныя вещи: оказывается, А. Белый часами изучал ритмику, ежевечерне танцуя шимми со стулом в одном из берлинских ресторанов. Надо знать при этом внешность Андрея Белого.
Н. Никитин волнуется:
— Что танцы? А едали вы когда-нибудь стервятину, бок дохлой кошки?.. Нет, а я ел!.. Во время голода… И не я один, — все…
Никитин — один из представителей теперешней писательской молодежи, советской, не зарубежной.
Он близок к Зощенко, Лунцу, Всеволоду Иванову, К. Федину и др. известным сейчас под именем ‘Серапионовых братьев’ — особой писательской группы.
Немного об издателях. Их здесь — большая группа, конечно живущая лучше писателей. Особенно охотно издатели встречают романистов.
— Эх, дорогой мой, вы бы нам романчик презентовали — ходкая вещь, особенно в стиле ‘Батуалы’ или ‘Фрины’.
Есть издатели посерьезнее. Напр. Г. Каплун из ‘Эпохи’. С достоинством метра заявляет: ‘Блок и мы, мы и Блок. Белый и мы, мы и Белый. Горький и мы, мы и Горький’ и т. д.
О. Кирхнер вздыхает… по неоплаченным долгам из Литвы, Левенсон (из ‘Образования’) худеет с каждым днем: нет классической литературы, О. Дьякова ищет чего-нибудь оригинальнаго, а в общем все хорошо зарабатывают и ропщут на издательскаго Бога, переходя под шумок с германской валюты на твердую.
Евгений Шкляр. Литературный Берлин (Заметки и впечатления) // Эхо. 1923. NoNo 197, 200 (873, 876), 26 и 29 июля.
Подготовка текста — Павел Лавринец, 2000.
Публикация — Русские творческие ресурсы Балтии, 2000.