Литературные заметки, Волынский Аким Львович, Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 19 минут(ы)

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМТКИ.

Г. Ясинскій написалъ разсказъ ‘Современникъ’, напечатанный въ сентябрьской книг ‘Русскаго Обозрнія’. Разсказъ чрезвычайно любопытенъ и по форм и по тенденціи. Г. Ясинскій не новичокъ въ литератур. Репутація его можетъ считаться вполн установившеюся и совершенно законченной. Начавши въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’, г. Ясинскій переходилъ затмъ послдовательно черезъ вс боле или мене извстные журналы по прямой, хотя и нисходящей линіи, замтно равнодушный къ различнымъ журнальнымъ оттнкамъ. По существу своему, по основнымъ своимъ признакамъ, г. Ясинскій талантъ языческій, не безъ успха слдующій по стопамъ новйшаго французскаго натурализма. Вс романы и повсти г. Ясинскаго, по крайней мр новйшіе, появившіеся за послдніе нсколько лтъ, натуралистичны до послдней степени возможности. Почтенный беллетристъ пишетъ голую натуру и пишетъ не просто, не философически равнодушно, а съ огнемъ, съ пристрастнымъ смакованіемъ пикантныхъ подробностей и, чтобы сказать полную правду, въ своемъ род чрезвычайно талантливо. Въ каждомъ роман, въ каждой повсти должна быть любовь, интрига. Романъ безъ любви не романъ. Какова жизнь, такова и литература. Это такъ. Но бываютъ разные романы. Есть романъ языческій и романъ моральный. Въ языческомъ роман начало и конецъ какъ бы слиты вмст. Онъ и она встртились глазами, обожгли другъ друга взглядами… вотъ вамъ и весь романъ. Не утомляйте читателя житейскими и бытовыми аксессуарами, не играйте на нервахъ нравственныхъ, философскихъ… Зачмъ? Романъ готовъ, конецъ передвинутъ къ началу. Романъ моральный ведетъ очень сложную и запутанную интригу черезъ цлый рядъ звеньевъ, черезъ длинный градусникъ чувства. Застнчивыя вспышки любовной надежды, учащающіяся молніи страсти, безконечный рядъ препятствій и только затмъ — начало конца или даже самый конецъ, смотря по обстоятельствамъ — такова обычная линія моральнаго романа. Языческій романъ — это, такъ сказать, скачка безъ препятствій, на вольномъ простор безпринципности и безъидейности, моральный романъ — это скачка черезъ всякаго рода барьеры, съ многочисленными нравственными и иными ‘пунктами претыканія’. Г. Ясинскій талантъ языческій, характерно языческій — потому характерно, что въ иной сфер, вн языческихъ сюжетовъ, г. Ясинскому пожалуй и существовать не на что было бы. Въ области литературы моральной г. Ясинскій, очевидно, уступаетъ и г. Короленк, и г. Чехову, и покойному Гаршину и др. Художническія силы г. Ясинскаго, можно сказать, не выносятъ моральныхъ тенденцій: истинный и несомннный талантъ почтеннаго беллетриста развертывается только въ широкой рамк разнузданной, стихійной любви безъ всякаго самомалйшаго идейнаго пятнышка, безъ какой бы то ни было нравственной окраски. Скажемъ правду: по установившимся несомннно языческимъ понятіямъ г. Ясинскій — явленіе, стоящее серьезнаго вниманія не только литературной, но и общественной критики. Впрочемъ, мы должны оговориться. Язычество грубо, несправедливо. Язычество рубитъ съ плеча и ближняго, и не ближняго — всякаго, кто попадется подъ шальную руку. Г. Ясинскій не такой язычникъ. Это язычникъ, на котораго однажды, давнымъ давно, палъ горячій, яркій лучъ совсти. Это язычникъ, въ душ котораго годы и обстоятельства не могутъ изгладить двухъ-трехъ хорошихъ, свтлыхъ, моральныхъ воспоминаній… Въ чемъ типическая черта нравственнаго человка? Ни въ чемъ иномъ, какъ только въ томъ, что моральный человкъ принципіально претъ противъ рожна, самъ на рожонъ лзетъ: нужно жить, нужно мыслить во что бы то ни стало, не смотря ни на что. Язычникъ не претъ противъ рожна, а бьетъ моральнаго человка рожномъ по голов. Этого г. Ясинскій не длаетъ, рожномъ онъ никого не бьетъ, и безпристрастный критикъ современности, принявъ во вниманіе особливыя условія текущей литературной неурядицы, оцнитъ, безъ сомннія, языческую скромность г. Ясинскаго. Каждому таланту нужна своя атмосфера. Кто развивается и крпнетъ въ живительской обстановк великихъ, радужныхъ надеждъ, кто раскрываетъ свои силы только въ свободныхъ условіяхъ откровеннаго натурализма. Хуже и ничтожне всего пустыя фразы, не связанныя съ истиннымъ темпераментомъ человка. Невыносимы только фальшивыя, лицемрныя рчи — безъ искренняго душевнаго пламени, безъ сердечнаго и мозгового увлеченія. Будьте чмъ хотите, врьте во что хотите, но оставайтесь, Бога ради, всегда равны себ, не фарисействуйте, не рисуйтесь. Любите чорта, не притворяйтесь, что любите добро и правду, любите Бога — не рядитесь чортомъ, не становитесь на смшныя ходули. Правда, какова бы она ни была, лучше замаскированной лжи. Пересмотрвши внимательно вс беллетристическія вещи г. Ясинскаго, приходишь къ заключенію, что современный Ясинскій, чуточку гуманный и по преимуществу языческій авторъ ‘Современника’, есть единственно подлинный Ясинскій, обладающій если не крупнымъ, то все-таки замтнымъ романическимъ талантомъ. Пусть язычество въ литератур скверно, не заслуживаетъ никакой пощады. Это уже другое дло. Критика не терпитъ двусмысленности, не терпитъ маскарада пуще всего и больше всего…

И такъ, ‘Современникъ’ разсказъ чрезвычайно любопытный. Авторъ избралъ эпистолярную форму, одну изъ самыхъ трудныхъ формъ художественнаго повствованія. Вс дйствующія лица разсказа пишутъ письма и, надо отдать справедливость г. Ясинскому, пишутъ чрезвычайно выразительно и съ видоизмненными оттнками личнаго колорита. Ни одно письмо не похоже на другое. Краски мняются не только отъ лица къ лицу, но нердко различныя письма одного и того-же корреспондента писаны не въ одномъ и томъ-же стил — гд мягкимъ гусинымъ перомъ, гд нсколько развязнымъ, размашистымъ языкомъ. Г. Ясинскій мастеръ своего дла — въ особенности въ тхъ случаяхъ, когда, отбросивши ненужныя, моральныя условности, онъ пускаетъ въ ходъ все свое извилистое, языческое воображеніе. Среди молодыхъ беллетристовъ никто лучше г. Ясинскаго не обставитъ первой встрчи героя съ героиней, никто не съуметъ съ такою наивною, нсколько хлыщеватою усмшечкой врзаться къ вамъ въ душу въ ту самую минуту, когда вы встревоженнымъ и раздраженнымъ воображеніемъ слдите за быстро наступившимъ началомъ конца. Наивно-хлыщеватая усмшечка легкой змйкой вьется по всмъ многочисленнымъ разсказамъ и повстямъ г. Ясинскаго. Героини автора слишкомъ откровенно выпячиваютъ ноги, слишкомъ высоко оголяютъ свои руки. Герои садятся всегда такъ, чтобы имть возможность кончикомъ сапога сообщить своимъ дамамъ, незамтно для окружающихъ, свои сокровенныя надежды. Это — блестки натурализма на игривомъ фон хлыщеватой откровенности. Это — маленькія, но ядовитыя стрлы, сами собою выскакивающія изъ обильнаго романическаго колчана, не столько ради хода интриги, сколько въ разсчет на огромный языческій запросъ читающей публики. Говоря безъ шутокъ, г. Ясинскій съ одинаковымъ талантомъ ведетъ свою романическую интригу и за столомъ и подъ столомъ. И тутъ, и тамъ все очевидно, ясно, все длается въ одно мгновеніе ока, молодецкимъ наскокомъ — нагло, на чистоту. За столомъ язычество въ большомъ масштаб, подъ столомъ и около стола — язычество въ маломъ масштаб, масса тонкихъ и острыхъ иголокъ разнузданнаго натурализма, подвергающихъ опасности каждое ваше движеніе, каждый вашъ неосторожный шагъ…

‘Современникъ’ открывается письмомъ героя разсказа къ своему другу. ‘Прочиталъ твое отвлеченное письмо. Ты спрашиваешь, что такое жизнь? Между вчностями дрожитъ мгновеніе, какъ мотылекъ межъ темныхъ скалъ. Скалы останутся, а мотылекъ умретъ. Вотъ жизнь!’ Это превосходно выраженная философія современника. Никакого кругозора, грубая, матеріалистическая тенденція. Между двумя вчностями — прошедшимъ и будущимъ — безпомощно трепещетъ краткое, летучее мгновеніе настоящаго. Скалы вчности останутся, а мгновеніе вотъ-вотъ погаснетъ навсегда. ‘Какъ я поживаю? пишетъ дальше герой разсказа,— отвратительно. Скучное, срое существованіе. Утромъ больные, обдъ, посл обда визиты къ больнымъ, чай, вечеромъ винтъ съ копечною трагедіей, ночью сны. Не дале, какъ сегодня, снилось, что къ намъ въ мстечко переселились откуда то грибы — я видлъ ихъ на вокзал. Это были серьезные господа съ коммерческимъ выраженіемъ сморщенныхъ лицъ, вс въ цилиндрахъ или шляпахъ котелкомъ, вс подъ дождевыми зонтиками. Я смотрлъ на нихъ съ точки зрніи практика, догадывался, что они должны страдать ревматизами и высчитывалъ, что тысяча, пожалуй, перепадетъ. Тысяча… Ахъ!.. бдность — спутница пошлости. Пошлость же… Я готовъ отдать предпочтеніе пороку’! Въ этихъ немногихъ яркихъ словахъ двумя взмахами ловкаго пера дана вся практическая философія современника. Сказать, что жизнь — трепещущее мгновеніе между двухъ темныхъ скалъ вчности и затмъ сдлать отсюда заключеніе, что бдность есть спутница пошлости, значитъ только быть логически послдовательнымъ. Теорія обусловливаетъ практику. Пессимистическое представленіе о жизни можетъ быть источникомъ только грубаго практическаго идеала. Мгновеніе жизни не такое благо, которое стоило бы оборонять и очищать отъ порока. ‘Мгновеніе, называемое жизнью, стоитъ ли чего нибудь? Не возмущаетъ ли тебя мысль, что ты случайное явленіе на земл? Не правда-ли, есть что то обидное въ тяготніи всей вселенной надъ ничтожнымъ существомъ, которому она предписываетъ, какъ оно должна себя вести, что длать, что думать, какъ жить и какъ умереть? Не правда ли, что хочется быть свободнымъ и сильнымъ, и независимымъ — хотлось бы обмануть природу и надуть вселенную? Мгновеніе, презирающее вчность — вотъ мой идеалъ! ..Слово идеалъ заставило меня улыбнуться,— въ сторону лирику!’

Герой разсказа Поспловъ обрисованъ въ немногихъ фразахъ съ чрезвычайною мткостью. Это набросокъ углемъ — рзкій, яркій, отчетливый, сдланный, такъ сказать, на глазахъ читателя. Поспловъ нашъ современникъ. Это циникъ не только въ обычномъ, но въ самомъ широкомъ смысл. Это теоретическій и практическій философъ на самоновйшей подкладк. Какъ теоретическій философъ, Поспловъ говоритъ: жизнь — мгновеніе, какъ философъ практическій, Поспловъ презираетъ вчность. Мгновеніе, презирающее вчность — таковъ идеалъ убжденнаго язычника, который, какъ уже сказано, не только не претъ противъ рожна, но самъ же всхъ и вся рожномъ по голов бьетъ и бьетъ съ какимъ то сладострастнымъ остервенніемъ. Циникъ въ длахъ любви, Поспловъ не мене цинично обращаетъ все, его окружающее, въ орудіе личнаго, матеріальнаго благополучія. Что Поспловъ именно таковъ, пусть судитъ читатель по слдующему письму, которое мы приведемъ безъ всякихъ купюръ. Поспловъ пишетъ своему другу:

Милый другъ!

Я виноватъ Не отвчалъ, было некогда, но, конечно, это не извиненіе. Просто, можетъ быть, поставленные тобою вопросы смутили меня. Откровенно говоря, для меня теперь не время думать и разсуждать о нравственности. Что такое нравственность? Я встаю, умываюсь, прописываю рецепты, считаю рубли, полученные отъ больныхъ, мъ, сплю, какъ и другіе врачи. Поведеніе мое нормально — значитъ, я нравственный человкъ. Но, помимо этого, я изучаю политическую экономію, я изучаю финансы, я хочу открыть законъ зависимости колебаній биржевой волны отъ давленія политической атмосферы, я вкладываю свои деньги въ рискованное предпріятіе — я веду себя, какъ финансистъ, мой образъ жизни съ этой стороны для врача ненормаленъ — и, слдовательно, я безнравственный человкъ. Но еслибъ я не былъ врачемъ, а только финансистомъ — я былъ-бы нравственнымъ человкомъ.

Не признаю такой аргументаціи и вычеркиваю изъ лексикона слова нравственный и безнравственный.

Кром этого взгляда на нравственность, котораго, кажется, придерживаешься ты, есть еще спеціально женскій взглядъ: нравственнымъ человкомъ дамы считаютъ субъекта, неизмняющаго любовнымъ клятвамъ, и безнравственнымъ измняющаго. Взглядъ — отрицающій существованіе нравственныхъ людей.

Наконецъ, каноническая нравственность. Но для насъ съ тобой она не писана, хотя я удивлю тебя: но моему, это единственная система нравственности, которую можно проводить… для другихъ. Она одна разсчитана на вка и тысячелтія, и ея наивность служитъ ей щитомъ. Врь мн: люди ничего не изобртутъ лучше наивности.

Будь я очень богатымъ или могущественнымъ человкомъ, я сталъ-бы на страж наивности. Но я бденъ и пока безсиленъ, я поневол врагъ на ивности. Практически я не могу ей сочувствовать, чтобы не раскиснуть самому.

Становиться же подъ знамя позитивизма было-бы лицемріемъ. Нтъ нравственности, гд нтъ наивности.

Итакъ, я ни нравственный, ни безнравственный человкъ, безъ словъ ты не можешь жить, самъ придумай мн кличку.

Все это болтовня, а теперь о существенномъ. Сдлай милость, похлопочи, чтобы прилагаемая статейка поскоре увидла свтъ Божій. Она должна погубить банкирскій домъ З. Это проба.

Я изобрлъ динамитъ для взрыва на воздухъ сомнительныхъ фирмъ.

Если З. взлетитъ, значитъ динамитъ мой врное средство. Въ день появленія статейки въ печати, телеграфируй мн.

Поспловъ — циникъ, длецъ, творящій свою карьеру. Слова нравственный и безнравственный вычеркнуты изъ лексикона, и потому — да здравствуютъ биржевыя спекуляціи и постоянная, неутомимая, на всхъ парахъ игра на повышеніе! Докторскій заработокъ слишкомъ ничтоженъ, и вотъ Поспловъ вступаетъ въ союзъ съ желзнодорожнымъ дятелемъ Шмульзономъ. Шмульзонъ милліонеръ и обладатель красавицы жены. Сара Шмульзонъ женщина рдкой красоты, здоровья, граціи и наглости. ‘Она свжа, какъ только что распустившаяся роза и цвтъ лица у ней ослпительно румяный. Блокурыя волосы вьются, брови черныя дугой, ротъ сочный, алый, съ красивыми зубами, которые вс возмутительно блы и сверкаютъ, какъ фарфоръ. И ножка маленькая…’ Какой портретъ! Сколько пикантныхъ подробностей, сколько по истин хлыщеватыхъ удареній! Что такое рдкая красота, здоровье, грація и наглость? Въ граціи и рдкой красот наглости быть не можетъ. Какая тамъ наглость, коли красота, грація? Очевидно, наглость присочинена только ради намека. Это пошленькая, фатовская улыбка въ языческомъ стил. Это разжигающая порнографическая краска въ кафешантанномъ, опереточномъ дух. Возмутительно блые зубы! Маленькая ножка!.. Воля ваша, это фатовство, это мелкія стрлы порнографической откровенности. Объ уваженіи къ красот здсь, конечно, не можетъ быть и рчи. Грубый цинизмъ и наглое трактованіе женскаго тла — не эстетическій паосъ, а настоящая профанація и красоты, и любви, какой-то дерзкій, раскатистый смхъ, грубо пронесшійся подъ- великолпными сводами священнаго храма. Грація и наглость, возмутительно блые зубы, маленькая ножка — такъ никогда не говорили и никогда не будутъ говорить люди съ чистымъ, не развращеннымъ сердцемъ, объятымъ испугомъ любви и стыдливымъ, застнчивымъ чувствомъ страсти…

Вспомните чудное, истинно поэтическое стихотвореніе Я. Полонскаго:

Пришли и стали тни ночи

На страж у моихъ дверей.

Смлй глядитъ мн прямо въ очи

Глубокій мракъ ея очей.

Надъ ухомъ шепчетъ голосъ нжный,

И змйкой бьется мн въ лицо

Ея волосъ, моей небрежной

Рукой измятое кольцо.

Помедли ночь! Густою тьмою

Покрой волшебный міръ любви!

Ты, время, дряхлою рукою

Свои часы останови!

Но покачнулись тни ночи,

Бгутъ, шатался, назадъ,

Ея потупленныя очи

Уже глядятъ и не глядятъ,

Въ моихъ рукахъ рука застыла,

Стыдливо на моей груди

Она лицо свое сокрыла…

О, солнце, солнце! Погоди!

Это классическое стихотвореніе не столько по чудной музык стиха, сколько по богатству чувства, высокому настроенію и двственно чистой красот. Поэтъ въ дух г. Ясинскаго, описывая такой моментъ любви, какой описанъ въ этомъ ароматномъ стихотвореніи, конечно, пустилъ-бы въ ходъ не мало царапающихъ иголокъ нагого натурализма,— но стихотвореніе отъ этого только проиграло-бы, тогда какъ въ настоящемъ своемъ вид оно полно движенія, силы, искрящагося чувства и читается съ притаеннымъ дыханіемъ, съ напряженными нервами. Въ двадцати коротенькихъ строкахъ вся поэзія любви — безумный восторгъ свиданія и глубокое горе разставанья. Ни одного не скромнаго слова. Цломудренная грація съ начала до конца. Страстный шепотъ любви среди глубокихъ, густыхъ тней ночного мрака. Точно нервные, тревожные шаги въ тихую полночь по мягкому ковру. Точно робкое, любовное шептанье двухъ причудливыхъ тучекъ на прозрачномъ неб далекой Украйны. Точно веселая, но неслышная игра луннаго свта въ мрачной глубин воды среди двухъ темныхъ, задумчивыхъ скалъ… Вс мы люди, вс мы человки. Кто не извдалъ хоть однажды того могучаго чувства, которое внезапно сжимаетъ гордо, затуманиваетъ глаза и одного человка бросаетъ къ ногамъ другого! Человкъ не бываетъ безъ любви, ибо любовь это то, что есть радость, страданіе, тревога, это жизнь сердца, это волненіе молодой крови, это весь человкъ съ его мучительной жаждой красоты, правды, дружбы…. Позвольте еще одну маленькую выписку изъ стихотвореній того-же талантливаго поэта. Говоря о любви, невозможно, несправедливо не вспомнить стихотворенія ‘У Аспазіи’. Въ простомъ, непретенціозномъ литературномъ разговор позволительны вс случайныя и не случайныя ассоціаціи памяти. Мы не знаемъ, какъ пишутъ поэты: такъ-ли, какъ мы, простые смертные, сразу, безъ хитрыхъ затй, или какъ нибудь по иному? Обдумываютъ-ли поэты предварительно вс мельчайшія подробности, или ввряются творческому настроенію минуты? Какъ-бы однако ни было въ дйствительности, мы нисколько не удивились-бы, если-бы намъ сказали, что Я. Полонскій писалъ свое небольшое стихотвореніе ‘У Аспазіи’ одинъ, или два десятка лтъ. Да, двадцать четыре строки можно писать два десятка лтъ, если захотть написать ихъ такъ, какъ они написаны г. Полонскимъ. Помилуйте, да это вся жизнь классической Греціи, это весь духъ и цивилизація безсмертной Эллады. Домъ Аспазіи. Приподнятыя между колоннъ занавсы. Благоухающая смола. Настроенная цитра. Разбросанные свитки. Смуглыя рабыни съ расчесаными косами ставятъ амооры на столъ. Блдная, словно всми забытая, Аспазія молча стоитъ у дверей.

Площадь отсюда видна мн, покрытая

Тнью сквозныхъ галлерей:

Шумъ ея замеръ, и — это молчаніе

Въ полдень такъ странно, что вновь

Сердце мн мучитъ тоска ожиданія,

Радость, тревога, любовь.

Буйныхъ Аинъ тишину изучила я:

Это — Периклъ говоритъ…

Если блдна и молчитъ его милая,

Значитъ — весь городъ молчитъ!

Чу! шумъ на площади… рукоплесканія…

Друга внчаетъ народъ!..

Но и въ лавровомъ внк изъ собранія

Онъ къ этой двери придетъ…

Теперь вернемся къ наглой красот и возмутительно блымъ зубамъ въ современномъ роман. Итакъ, Сара Шмульзонъ женщина рдкой красоты. ‘Душа у Сары ничтожная, но цльная. Богатство мужа — пьедесталъ, на которомъ Сара позируетъ въ самыхъ рискованныхъ положеніяхъ. ‘Съ этого пьедестала, пишетъ Поспловъ, она посылаетъ мн воздушные поцлуи, но у меня достаточно притворства и благоразумія, чтобы ихъ пока не замчать. У меня свой планъ‘. Планъ этотъ — нажива съ помощью Шыульзона, нажива съ помощью преступленія или безъ преступленія, какъ прійдется. Поспловъ Сары не любитъ, но Сара влюблена въ Посплова по уши. Нкоторыя подробности этой любви описаны г. Ясинскимъ въ своемъ род великолпно. Не забудьте портрета Сары, не забудьте возмутительно блыхъ зубовъ и маленькой ножки. Не забудьте и прочтите письмо, въ которомъ Поспловъ описываетъ вечеръ у Шмульзона. Сара Шмульзонъ, разсуждаетъ Поспловъ, капризный еврейско-аристократическій ребенокъ, котораго постоянно тянетъ къ разного рода излишествамъ — къ танцамъ до головокруженія, къ обжорству, къ поцлуямъ. ‘Поэтому прелестная Сара надла платье съ вырзомъ на спин и на груди чуть не до пояса, кинулась ко мн при всхъ чуть не на шею и, замтя на моемъ лиц тнь недовольства, съ самымъ дтскимъ выраженіемъ произнесла: ‘У, гадкій!’ ‘Прыжокъ и маленькая рожица, состроенная ею, были встрчены всеобщимъ одобреніемъ’. Сара не человкъ, а лакомый, вкусный зврекъ, котораго Поспловъ пристрлитъ только при самыхъ благопріятныхъ обстоятельствахъ. ‘Шмульзонъ, если не околетъ, будетъ одною изъ величайшихъ финансовыхъ силъ страны. Околть же онъ можетъ неожиданно, потому что у него застарлый порокъ сердца, и тогда….’ Многознаменательныя три точки не наши, а г. Ясинскаго (или Посплова, какъ хотите), а точки — потемки, и въ настоящемъ случа — погибельныя потемки. Но читайте самого Посплова:

Мн надо быть какъ можно суше и строже съ Сарой, надо разжечь ея душу до благо каленія, до ужаса предо мною. Пусть она дрожитъ и трепещетъ подъ моимъ взглядомъ и оставитъ разъ навсегда надежду покорить меня кокетливыми словечками. Я думаю, что необходимо для успха моего дла, чтобъ она стала моей рабой. По моему, она принадлежитъ къ женщинамъ, которымъ пріятно состояніе рабства и униженія. Есть сладострастіе въ свист бича. Она будетъ моею.

Я ушелъ въ гостиную и сталъ говорить съ Шмульзономъ о З., дла котораго пошатнула моя замтка. Шмульзонъ сказалъ: ‘надо вамъ помочь скорй собрать кассу, чтобы вы не очень сердились на насъ, бдныхъ богачей’. Онъ правъ: богатство раздражаетъ меня, и богачи кажутся мн личными врагами, пока я самъ не богатъ. Но неужели я буду богатъ?

Сара съ улыбкой плутовки, которой еще не минуло четырнадцати лтъ и которая знаетъ, что ей все сойдетъ съ рукъ, потому что она единственная дочь, а ея старый добрый отецъ отъ нея безъ ума,— подбжала къ намъ и схватила меня за локоть. Я долженъ былъ пойти съ ней подъ руку. Тутъ я сурово замтилъ ей, что мн не нравится ея поведеніе. Это былъ маленькій психологическій опытъ. Я сказалъ: ‘вы неосторожны. Положимъ, надо рисковать длать ошибки. Даже безстыдство симпатичне трусливой осторожности. Однакоже, я не люблю, когда меня ставятъ въ смшное положеніе’. Это однакоже я произнесъ выразительно. Лицо у ней вспыхнуло, ее удивили мои слова. Кажется она хотла оттолкнуть меня. Моему локтю на мгновенье передалось ея колебаніе. Но вотъ она прижалась ко мн — и я почувствовалъ, что я побдилъ ее.

‘Симпатичне трусливой осторожности?’ проговорила она, окидывая меня взглядомъ робкимъ и сладострастнымъ. ‘Хо!’ вскричала она. Во мн такъ много чувства и такъ много головы, что я не покраснлъ ни отъ ея взгляда, ни отъ ея восклицанія. И я началъ: ‘Я хочу, чтобы вы были сегодня вечеромъ скромны и чтобы вс думали, что вы влюблены въ мужа’. Любящія женщины обладаютъ тайной повиновенія. Сара вдругъ измнилась и до самаго узкина вела себя, какъ заурядная томная еврейская дама…

Какія удивительныя краски въ дополненіе къ предыдущему портрету. Танцы до головокруженія, обжорство, поцлуи, вырзъ по всей груди до пояса… Сара схватываетъ Посплова за локоть, строитъ маленькую рожицу и сладострастно восклицаетъ: ‘Хо!’… ‘Современникъ’ блистаетъ не психологическими, а анатомическими и физіологическими подробностями. Это не психологическій этюдъ, или разсказъ, а разжигательная картинка, положенная подъ увеличительное стеклошко въ небольшомъ ключ отъ карманныхъ часовъ. Поспловъ весь на лицо — живой, отчетливый, ловко поставленный. Это языческій герой въ совершенно языческомъ роман, быстро возвышающійся изо дня въ день. Впрочемъ, Поспловъ цли своей все-таки не достигъ. Поспловъ умираетъ самымъ жалкимъ образомъ, раздавленный чьимъ то грязнымъ каблукомъ. Его убиваетъ изъ пистолета его же собственный фельдшеръ Памфилъ Стыценковъ, отчасти за нанесенное оскорбленіе, отчасти изъ ревности къ другой героин разсказа, Врочк Розовой. По теоріи г. Ясинскаго это значитъ попасть подъ сокрушительное дйствіе ‘малыхъ величинъ’, а по нашему такая смерть только типическая потребность въ современномъ, языческомъ роман, отъ которой отворачиваешься со смущеніемъ и негодованіемъ…

Но довольно объ г. Ясинскомъ.

Скажемъ нсколько словъ о роман П. Гндича ‘Пустыня’, первыя десять главъ которого уже напечатаны въ октябрьской книг ‘Русскаго Встника’. Романъ написанъ не безъ красокъ и, кажется, составитъ одну изъ лучшихъ беллетристическихъ вещей молодаго автора. Талантъ у г. Гндича не большой, но пишетъ г. Гндичъ гладко, легко и не безъ игривости. По духу г. Гндичъ родственъ г. Ясинскому, хотя и уступаетъ послднему, очень уступаетъ, по сил художественной изобразительности. Большинство разсказовъ г. Гндича длаетъ впечатлніе какого-то полудтскаго упражненія. Авторъ не то пишетъ для дтей старшаго возраста, не то сочиняетъ сюжеты къ газетнымъ иллюстраціямъ. Замыселъ всегда ничтоженъ и баналенъ, а исполненіе легкомысленное, бглое, скандачка съ носка. Въ двухъ томикахъ ‘Новыхъ разсказовъ’ г. Гндича мы не нашли ни одного разсказа, стоющаго серьезнаго вниманія. Гд г. Гндичъ тщится быть серьезнымъ, глубокомысленнымъ, тамъ выходитъ сантиментальная мелодрама, а гд авторъ не задается ничмъ, тамъ въ общемъ выходитъ недурно. Всего лучше однако удаются молодому беллетристу сюжеты самые невинные. Какъ писатель для дтей, г. Гндичъ былъ бы положительно хорошъ. Но… нтъ такого беллетриста, который не мечталъ бы о роман — съ множествомъ дйствующихъ лицъ, съ нсколькими героями и героинями, съ драматическими эпизодами… Г. Гндичъ тоже пишетъ романы и, если не предъявлять никакихъ особенныхъ требованій, пишетъ пожалуй и не особенно плохо. ‘Пустыня’ еще только началась, но уже судя по началу, можно смло сказать, что авторъ доведетъ свое дло до конца съ надлежащимъ умніемъ. При идейной пустот можно не безъ успха подвизаться на пустынныхъ пространствахъ Кавказа. О томъ, что г. Гндичъ понимаетъ подъ романомъ, можно судить по двумъ-тремъ примрамъ изъ его ‘Новыхъ разсказовъ’.

Томикъ второй, страница 111. Разсказъ подъ названіемъ Онъ и Она. Онъ шелъ по Морской съ видомъ человка совершенно довольнаго самимъ собою и сегодняшнимъ днемъ. Наканун посыльный принесъ ему слдующее коротенькое письмецо:

‘Я должна во что бы то ни стало васъ видть и объясниться. Чмъ скоре — тмъ лучше. Назначьте — гд и когда’. Это была записка отъ нея, на которую послдовалъ лаконическій отвтъ: ‘Завтра, ровно въ двнадцать, трактиръ такой то’. Ergo, онъ идетъ въ трактиръ, куда прійдетъ и она.

У нея глазки сверкаютъ, а въ голос звучитъ грудная, серебристая нота. ‘У нея ножка маленькая, породистая’. ‘Она нисколько не мняется’. ‘Фигура гибка и красива’… Таковъ приступъ романа, а вотъ и самый романъ.

Трактиръ. Знакомый швейцаръ осклабился и сказалъ, что его еще никто не спрашивалъ. Татаринъ, принимая пальто и шляпу, лаконически спросилъ: заморозить? Онъ растянулся на диван и знакомая дрожь напряженнаго ожиданія охватила его. Онъ замечтался о любви, не сопряженной ни съ какими хлопотами… Ловкій татаринъ торопливо распахнулъ двери. Она на мгновеніе пріостановилась на порог, обвела глазами комнату и вошла тмъ порывисто увреннымъ движеніемъ, которое вырабатываетъ сцена… Прожигающіе огнемъ глаза. Кирпичнаго цвта платье, точно отлитое изъ бронзы, охватываетъ ея грудь и талію безъ единой складки и морщинки. Она протянула ему руку, и онъ почувствовалъ сквозь мягкій шелкъ перчатки, какъ холодны ея маленькіе пальцы… Конецъ романа уже близокъ, по крайней мр начало конца уже почти пройдено.

Онъ шутливо взялъ ее сзади за руку повыше локтя.

— Ты прелесть, ты лучше, чмъ прежде!

Она тихонько высвободилась.

— Нтъ, постой, я вдь пришла говорить съ тобою совершенно серьезно.

‘Начинается’, подумалъ онъ — и, не торопясь, сталъ закуривать сигаретку, приготовившись ко всему тому, что онъ ожидалъ услышать.

— Ты меня поставилъ на сцен въ самое невозможное положеніе, сказала она. Кто не знаетъ про наши отношенія? Вс, вплоть до послдней портнихи. Пока ты ходилъ за мной селезнемъ, вс только коварно улыбались. Лялина въ шутку меня поздравляла, и говорила комплименты по твоему адресу, Никитина завидовала, и даже, изъ ревности, должно быть, со мной не разговаривала. Когда ты приходилъ за кулисы, мн со всхъ стороны докладывали объ этомъ. Все это было, можетъ быть, пошло, но я этимъ не тяготилась. Я люблю — пусть вс знаютъ объ этомъ. Прятаться по угламъ — это гадость….

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Выпей лучше, бери бокалъ, остановилъ онъ ее. Я, главное, цню въ теб твою женскую прелесть — ты обаятельна, ты дйствуешь на меня, какъ электрическій токъ. У тебя, отъ твоей руки, какъ иголочки какія прыгаютъ и прожигаютъ.

Она улыбнулась. Онъ и прежде говорилъ всегда это, и всегда это ей нравилось.

— По моему, продолжалъ онъ, быть такой женщиной, какъ ты — гораздо выше, чмъ превосходной актрисой….

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Она съ гнвомъ стукнула вилкой.

— Послушай! Но вдь ты отрицаешь въ женщин всякое призваніе.

Онъ засмялся.

— Ея самое серьезное призваніе — побждать мужчинъ. Въ этомъ призваніи она является иногда даже изобртательницей: выдумала такія платья, которыя раскрываютъ всю ея верхнюю половину, и въ этомъ вид бываетъ на балахъ, для этого она танцуетъ, для этого идетъ на сцену. Актеръ идетъ на сцену по призванію,— женщина потому, что думаетъ побдить большее число мужчинъ, чмъ на всякомъ другомъ поприщ — и, слдовательно, боле удовлетворить своему призванію.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Она вскочила изъ за стола и бросила салфетку. Онъ удержалъ ее, обнявъ за плечи.

— Постой, постой — куда ты? Возьми стаканъ, чокайся,— ну, вотъ такъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Она схватила рукой его за вихоръ и, закрутивъ, больно пригнула его къ себ.

— Чувствуешь? Это за всхъ вашихъ Шопенгауэровъ!

Грудь ея такъ и трепетала, полуоткрытыя губки жарко дышали.

— Пусти! сказалъ онъ, не слыша боли и стараясь только освободиться отъ ея руки. Пусти.

Рука ея опустилась. Онъ прильнулъ къ этимъ влажнымъ молодымъ губкамъ. Рсницы дрогнули еще разъ — и закрылись.

Вотъ и весь романъ. Они простились и онъ почувствовалъ сквозь шелкъ перчатки прикосновеніе ея пальцевъ, на этотъ разъ горячихъ. Она ухала домой, къ мужу, къ дтямъ, онъ нанялъ извощика и тоже похалъ домой, купивъ по дорог два фунта грецкихъ орховъ для жены. Вотъ какъ нын пишутся романы. Онъ, она, первый попавшійся трактиръ — ничего больше. Дйствіе прямо съ конца: чего церемониться? чего ради расплываться въ ненужныхъ и жалькихъ фразахъ? Въ жизни нтъ ни идей, ни борьбы, ни страданія, ничего, кром летучихъ, быстрыхъ, любовныхъ интригъ — съ замороженнымъ шампанскимъ, съ услужливыми татарами, съ раздражающей музыкой органа… Возьмите другой романъ г. Гндича: ‘Антикъ’. Жилъ былъ вельможа Торохтинъ-Залсскій — знатный вельможа, вшій на золот, вызжавшій цугомъ и нюхавшій табакъ изъ табакерки, пожалованной императрицей. Вельможа былъ старъ, а жена у него была совсмъ, совсмъ молоденькая. ‘На постоянныя насмхательства придворныхъ, князь съ напускной веселостью отвтствовалъ,— что, молъ, она на мужа ни въ чемъ не жалуется, а ему на это остряки возражали: ‘Зачмъ вы говорите на мужа? сказали бы просто — на меня, либо — на князя’. У князя былъ секретарь… Однажды князь подарилъ княгин антикъ, выписанный прямо изъ Италіи — богиню Афродиту изъ чуднаго мрамора. Антикъ поставили въ оранжере, убрали цвтами.

Было ранней весной… Безсонная ночь, стукъ въ вискахъ, истома по всему тлу. Секретарь одлся и пошелъ въ гостинную. ‘Святители! Что за невиданное зрлище — передъ статуей княгиня стоитъ’… ‘Плечи и грудь открыты, глаза большіе’.

Отъ подробностей увольте. Дв съ половиной крошечныхъ странички, три точки, лукавое тире. Мужъ проснулся, но былъ очень ловко одураченъ. ‘Антикъ’ ничмъ не отличается отъ ‘Онъ и Она’. То-же ничтожество сюжета, то-же откровенное изображеніе конца безъ начала. Не лучше, и не хуже этихъ двухъ романическихъ эпизодовъ и третій романъ г. Гндича — ‘Буря’. Психологія исключительно физіологическая, раздражающая, щекочущая, почти неприличная. Для какой публики пишутся такіе романы, понятно — и потому не будемъ требовать отъ г. Гндича того, что естественно требовать отъ писателя другого склада. Романъ можно писать съ сознаніемъ собственнаго человческаго достоинства. Такъ пишутъ люди съ умомъ, съ сердцемъ. Романъ можно писать съ однимъ только сознаніемъ языческой свободы. Эдакъ пишетъ, напр., г. Ясинскій. Г. Гндичъ пишетъ ни такъ, ни эдакъ, а такъ какъ то эдакъ. Опрятности ни-ни, талантъ очень маленькій, диллетанскій.

Маленькій, какъ разъ такого размра, чтобы писать трогательные дтскіе разсказы — съ небольшимъ огонькомъ и нсколько наивною, юношескою психологіею. Одинъ примръ изъ перваго тома ‘Новыхъ разсказовъ’ подкрпитъ наше мнніе.

Вотъ вамъ въ немногихъ словахъ сюжетъ небольшого, хорошаго очерка подъ названіемъ ‘Ворона’. Одинъ отецъ преподавалъ своему сыну внушительными примрами уроки терпнія и характера. ‘Въ день рожденія, разсказываетъ герой очерка, онъ (отецъ) подарилъ мн монте-кристо. Мать покосилась на этотъ подарокъ и сказала, что мн еще рано дарить такія вещи. Но я былъ въ полномъ упоеніи. Весь день отецъ былъ въ город и долженъ былъ пріхать только къ вечеру. Утерпть до вечера нельзя было. Посл завтрака я прыгнулъ съ ружьемъ въ лодку и понесся въ море’. Въ мор, около одной песчаной отмели, мальчикъ запримтилъ ворону съ какой-то тряпкой въ клюв. ‘Я поднялъ ружье и прицлился’. Съ птицей произошло что-то странное. ‘Она какъ стояла уткнувшись внизъ носомъ, такъ и продолжала стоять какъ окаменлая. Я зарядилъ ружье и выстрлилъ еще разъ. Пулька взрыла возл нея песокъ и, должно быть ударившись о голышъ отскочила рикошетомъ въ воду’.

Въ груди у меня вдругъ замерло, я однимъ ударомъ вселъ пригналъ лодку къ берегу, выпрыгнулъ на песокъ и, подбжавъ къ ворон, толкнулъ ее ногой. Она тяжело перевалилась на бокъ. Я взялъ ее за теплое и уже мертвое крыло и приподнялъ. Розмахъ между крыльями былъ не меньше аршина. По срой груди ея катилась алая капля крови. Я вдругъ отшвырнулъ ее въ невыразимомъ ужас и бросился къ лодк. Руки похолодли и дрожали, оттолкнувшись, я началъ грести во всю мочь. Сердце прыгало и билось. Я чувствовалъ, что совершилось что-то ужасное, непоправимое, что между мною прежнимъ и мною теперешнимъ — пропасть. Я чувствовалъ это такъ полно, непосредственно, какъ могутъ чувствовать только дти, съ ихъ воспріимчивой натурой. Горло мн сдавливали спазмы, дышать было нечмъ. Все любовное, кроткое міросозерцаніе матери вдругъ сказалось на мн съ такою захватывающей силой. Я пролилъ кровь… что скажетъ она?…

Когда отецъ узналъ о происшедшемъ, онъ сказалъ своему сынишк вотъ что: ‘Возьми лопату, не говори ничего матери’ садись сейчасъ-же въ лодку, позжай на отмель, зарой тамъ ворону, и завали ее камнями… Ты это сдлаешь сію-же минуту’. Г. Гндичъ очень трогательно изображаетъ нервное волненіе мальчика, темнымъ вечеромъ пустившагося въ море, чтобы отдать послдній, заслуженный долгъ несчастной птиц,— и нтъ сомннія, что дти читали-бы эти нсколько страничекъ съ великимъ интересомъ и сильно бьющимся сердцемъ. Вообще, разсказецъ очень недуренъ во всхъ отношеніяхъ. Дтская психологія проста и врна, все повствованіе ведется въ безукоризненно наивномъ, отнюдь не искусственномъ, тон. Однимъ словомъ — ‘Ворона’ удалась г. Гндичу. Но… ворона, хотя-бы и очень хорошая, хотя-бы и живая, все-таки вещь не серьезная. На ворон далеко не улетишь. То-ли дло романъ! ‘Онъ и она’, ‘Антикъ’, ‘Буря’, конечно, небольшіе романы, но все-таки романы. Кто съумлъ сочинить одну, коротенькую интригу, тотъ съуметъ замотать въ одинъ романическій узелъ и нсколько интригъ. Главное дло — интрига вообще, интрига, какъ основа романа. Мы думаемъ, что г. Гндичъ будетъ писать свои большіе романы точно такъ-же, какъ онъ писалъ и пишетъ свои маленькіе романы — по тому-же языческому рецепту, безъ всякой моральной психологіи, безъ всякихъ моральныхъ задачъ. По крайней мр, первыя десять главъ новаго романа г. Гндича ничмъ особеннымъ не отличаются отъ его прежнихъ, намъ знакомыхъ, романическихъ повстей.

‘Пустыня’ построена въ дух ‘Онъ и Она’, ‘Антика’ и ‘Бури’. Передъ нами пока только завязка, которую легко передать въ слдующихъ немногихъ словахъ. Героиня — жена безъ мужа на Кавказ. Герой — горецъ съ черными усами и густыми бровями. Мужъ прідетъ, но когда, въ какой день, въ какой часъ, Богъ вдаетъ. Улита детъ, когда то будетъ. А горецъ, точно дикій орелъ, кружитъ надъ головой, увлекаетъ въ Кабарду, гд, покинувъ мужей, наслаждается вольною любовью не мало ‘курсовыхъ’ дамъ. Случилось однажды такъ. Она дрожа вошла въ комнату, онъ вошелъ за ней, два раза повернувъ ключемъ. Онъ обнялъ ее поверхъ ея рукъ и затмъ ускакалъ съ нею въ Кабарду. Къ несчастью вдругъ налетлъ глупый мужъ и, не найдя жены, зарядилъ пистолетъ и бросился въ погоню… Романъ еще не конченъ. Что будетъ дальше, пока неизвстно.

Языкъ въ ‘Пустын’ живъ и боекъ и гораздо чище, выдержанне, чмъ въ другихъ разсказахъ г. Гндича. По языкъ — единственное достоинство ‘Пустыни’.

Мы хотли поговорить еще о ‘Новой деревн’ г. Ахшарумова (‘Встникъ Европы’, октябрь) и о ‘Павловскихъ очеркахъ’ г. Короленко (‘Русская мысль’, сентябрь), но, дабы не сводить во-едино людей различныхъ литературныхъ категорій, откладываемъ наши замчанія до другого раза.

А. Волынскій.

‘Сверный Встникъ’, No 11, 1890

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМТКИ.

Читайте также: