В.В. Розанов
В.В. Розанов
Литературные заметки
<,О России>,
Литературные заметки
<,О России>,
Литературные заметки, Розанов Василий Васильевич, Год: 1909
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Со своего корня нельзя уйти растению: оно умрет. Оно может быть только сорвано со своего корня: ветром, зверем. С своей земли некуда уйти народу. От своего народа некуда уйти человеку. Вот аксиомы, которые нельзя не держать в уме, в сердце, начиная что-нибудь думать, говорить, делать.
Мы — русские. От этого факта никуда не уйдешь.
Больна Россия, хороша она, худа она, — все равно: она очертила круг нашего существования с такой властью, которой нельзя преодолеть. Работай, живи, люби, ненавидь в пределах этого круга, в черте этой земли.
Ни уйти от этого некуда. Ни поделать с этим нечего.
Но есть светлый рок и есть темный рок, и светлым или темным он делается от нашего отношения к нему. Потому что по существу рок, конечно, один-единственный. Судьбу ‘быть русским’ можно принять с ненавидением и можно принять с любовью. ‘С любовью’ не значит с похвалою, не значит с одобрением всего, самодовольством, сытостью, квиетизмом, сном. ‘С любовью’ — значит с великой заботою и с великой надеждою. И только. Любовь есть долг. Есть эполеты, которые ‘обязывают’. Все это внутри, в душе, в совести, отнюдь не наружно. Кто не видел старых ворчунов-служак, кто не наблюдал кричащих, нервных работников, — которых почему-то все окружающие уважают и любят. Коллективный глаз никогда не ошибается: это любят настоящих патриотов, кровных русских людей, которые, будучи вечно в работе и встречая всюду недоделанное или скверно сделанное на Руси, ругают ‘порядки отечества’ или, точнее, беспорядок в отечестве. Настоящий патриот вечно недоволен. Но каким недовольством? Частностями, конкретным. Никогда он не поднимет голоса или руки на целое, на все. Никогда не выразится, даже в слове, в обмолвке, против ‘Русской земли’, ‘Русского царства’, против ‘русского духа’. Не выразится в обмолвке, потому что нет этого в душе. При грубости, нервности, порой при ругани ‘русских порядков’, в душе горит вечный (никому не заметный) огонь любви, и бесконечной любви, к ‘русскому’ в целом.
Владимир Даль, собравший ‘Толковый словарь великорусского языка’, был преворчливым чиновником медицинского департамента, однажды накричавшим на молоденького Тургенева за то, что он опоздал явиться на службу. Вот пример. Таких тысячи.
Наша интеллигенция отравилась на этом пункте, точнее, свихнулась на нем и как бы впала в безумие. Судьбу ‘быть русским’ она приняла как темный рок, и он стал для нее действительно темным, несчастным роком от этого ее отношения к себе. Я не могу подумать без ужаса и отвращения, наконец, без величайшего негодования и оскорбления о том, что еще недавно 8/10, а теперь все-таки целая 1/2 русского образованного общества думает о России, о ее судьбе и будущем, думает велительно и требовательно, практически и деятельно, под углом схем и мысли, данной из Берлина евреем Марксом. Каждый, знакомый с моей литературной деятельностью, знает хорошо, что я не имею никаких суеверий против евреев, ни страха перед ними, ни (распространенной) брезгливости к ним, но Маркс, единственно за власть, полученную им над несчастными русскими, есть для меня один и исключительно ‘противный жид’, коего ‘Капитал’ я не вынес бы руками из квартиры, но сделал бы это при помощи угольных щипцов или надев на руки перчатки. Как-то, лет пять назад, на мои одобрительные слова о ‘русских социал-демократах’, русско-немецкая пропагандистка ответила мне:
— Зачем вы говорите ‘русский социализм’: такого нет. Социал-демократия есть международная партия, и в России — только ее фракция. Мы — не русские.
Хотя она была лютеранка и немка, однако родившаяся и получившая все образование в России, и ходила по фабрикам и мастерским читать премудрость Каутского. Россию и русских (я заметил) она очень любила, больше, чем лютеран и немцев. Но едва заходила речь об идеях и программе, о ‘долге’ и ‘ответственности’, она отвечала:
— Мы европейцы. Ничего русского мы не признаем.
Тут именно нужно обратить внимание на то, что это ‘по программе’. Натура девушки была неизмеримо лучше и чище ее программы. Но этот действительно противный еврей из Берлина своими арифметическо-экономическими выкладками до того захватил власть над ее душою и над тысячами русских душ, что они отреклись от своей более чистой природы и восстали против русской земли уже в целом по этим ‘директивам’ из Берлина. Они образовали программу политического, экономического и социального переворота в России, не имея для нее в России ни единой точки опоры. Это — измена. Это предательство.
Поэтому я никогда бы не стал читать Маркса с целью проверить, ‘прав’ ли он, как не стал бы вслушиваться в соображения людей, что ‘можно взломать двери и окна чужого дома’ и расхитить его. Выкладки могут быть правы, но отвратительно самое дело. Отвратительно и преступно. Отвратительно, что на нашу историю, на наш ‘дом’ идут с ломами и поддельными ключами, чтобы взломать его. Тут не ‘наука’, а нападение, и отвечать на него можно отпором, а не рассуждениями. Тут борьба, в которой на сторону нападающего перебежали русские.
Этот ужасный факт, что наполовину русское образованное общество стало к своей земле в положение предателей ее, изменников ее, ведущих врага на ее стены, есть самый убийственный факт нашего времени, при котором сделалось совершенно невозможным движение вперед ее истории. Стало не по причинам боли и непорядков русской земли, а потому, что Маркс ‘сочинил такую совершенную теорию’. Наполовину русское образованное общество, или по крайней мере литературное общество и примыкающее к литературе, стало ‘марксистским’ и тянет Россию сделаться ‘марксистскою’ в учреждениях, в законах, в строе.
— А если нет — я ее ненавижу.
— Кого?
— Россию.
— Свою землю?
— Свою землю.
Вот диалог, в котором сосредоточивается самая сущность современного положения. И уже много десятков лет. Если и меньше половины общества примыкает к этому лозунгу, то зато примыкает самая молодая его часть, свежая, наивная, надеющаяся и в которой невольно положена ‘надежда’ России, по возрасту ее. Маркс оставил корни и ствол русским и снял плод дерева, его цвет.
— Но, — скажут, — Евангелие также приняла Россия, и вообще есть истины ‘универсальные’.
— Сравните Евангелие с Марксом! Евангелие говорит человеку, Маркс говорит мелочной лавочке, Евангелие занимается всем человеком, марксизм — его кошельком. Не Евангелие вошло в Россию, а Россия вплыла в Евангелие как что-то более широкое, действительно универсальное. Ни Россия, ни Европа, ни весь человеческий дух не задыхается в Евангелии, ему там не тесно, ибо как может быть тесно от лозунга: ‘Становись лучше’? Но Маркс считает в кармане рабочих и заводчиков, он основал целую систему человеческой жизни на приходо-расходной книжке и приглашает меня стать таким же ростовщиком (денежником), как он сам. Это — петля: петля на шею всякого свободного человека, который не хочет жить рублем! Он к этому тянет не отдельного человека, а систему отношений, строй общества, т.е. подчиняет меня как лицо своему кошельку и приходо-расходной книжке. Я могу на это ответить только ударом, а не рассуждением. Потому что суть марксизма в ударе, а не в рассуждении.
‘Истине’ или ‘не истине’ в его рассуждениях я противопоставляю совершенно другую категорию — ‘родного’ и ‘не родного’. Молодая часть общества, его ‘цвет’, его ‘надежда’ никак не могла становиться на его сторону потому, что это есть для России ‘не родное’, а она — цвет и плод — выросла из русского ствола и корня и естественно должна завершить их, иметь ‘вкус этого дерева’, ‘сок этого дерева’, и — никакого другого. Конкретностями, частностями она может быть недовольна. Никакое дерево не совершенно. Но самое недовольство должно быть русским, а не берлинским, т.е. корениться в определенной русской боли, исходить из указания на определенные русские непорядки и вообще быть русскою работою на русской почве. Тогда как марксизм весь есть литературное впечатление и коренится на литературной впечатлительности читателей: недаром он и ‘пропагандируется’, недаром ‘читаются книжки’…
И ‘быть русским’ стало черною судьбою для нашей интеллигенции: она несет ее как бремя, как несчастие. Вся ее работа уходит на отрицание, на разрушение: чем выше одушевление, тем работа разрушительнее и ‘блага’ в общем итоге становится меньше. Большая сила порох: рвет скалы. Да. Но ни единого пригорочка не может насыпать, ни единой горы воздвигнуть, создать ни единого украшения земли. В такое-то положение черного разрывающего пороха стала интеллигенция в русской земле: без способности что-нибудь сотворить.
Говорят, много самоубийств в молодежи.
Напротив, до удивительности мало по ее положению: положению, из которого, по поговорке, можно только ‘броситься в воду’. Душа затоскует. Хочется создать, а не разрушать, а созидать решительно нельзя по глубоко-островному, не материковому, положению всей русской образованной мысли, всей русской образованности за последние 50 лет.
Впервые опубликовано: Новое время. 1909. 25 ноября. No 12108.