Литературные заметки, Михайловский Николай Константинович, Год: 1879 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 40 минут(ы)

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМТКИ.

‘Мировичъ’. Историческій романъ въ трехъ частяхъ. г. Г. Данилевскаго. (Встникъ Европы).

‘Король Сіона’, ‘Пророкъ’. Поэма въ десяти псняхъ. Роберта Гамерлинга. Переводъ . Б. Миллера. (Русскій Встникъ).

У насъ въ литератур нынче въ род, какъ масляница: настоящей пищи мало, а больше историческіе романы, какъ блины’ пекутся. Есть между этими романами скромные, безпритязательные, не уклоняющіеся по возможности отъ исторической дйствительности ни въ высь славословія, ни въ глубину пламенныхъ, чувствъ. Таковы романы г. Карновича, которыхъ онъ, впрочемъ, и самъ не называетъ романами. Есть романы, стремящіеся прикрыть свою наготу духовную приторными причмокиваніями, причитаніями и пародіями на лиризмъ, романы г. Мордовцева. Есть романы г’ Всеволода Соловьева, которые суть романы ‘такъ’, какъ бываютъ блины со снтками, блины съ яйцами и блины ‘такъ’. Есть другіе разные. Несть, наконецъ, романъ г. Григорія Данилевскаго — ‘Мировичъ’.

Это — единственный въ своемъ род. Онъ обратилъ на себя наибольшее вниманіе, его много читали, и съ интересомъ читали, объ немъ говорили. Успхъ этотъ, впрочемъ, отнюдь на можетъ быть объясненъ какими-нибудь качествами самого автора, кром разв прилежанія. Художественный талантъ г. Данилевскаго очень не великъ, не велика даже простая умлость, и нкоторые пріемы изложенія просто ребяческіе. Словомъ, въ художественномъ смысл, этотъ ракъ — даже на безрыбьи не рыба. Но романъ иметъ своимъ центромъ исключительно горькую судьбу царственнаго узника, почти совсмъ неизвстнаго русской читающей публик. Романъ обнимаетъ одну изъ самыхъ удивительныхъ и въ нкоторомъ отношеніи самыхъ любопытныхъ эпохъ русской исторіи. Въ немъ появляются, кто мелькомъ, а кто и во весь ростъ, Петръ Ш, Екатерина, Дашкова, оаннъ Антоновичъ, Биронъ, Минихъ, Лестокъ, Орловы, Потемкинъ, Ломоносовъ, Фонвизинъ, Новиковъ, Пугачевъ, Кондратій Селивановъ и проч. Правда, далеко не вс эти дйствующія лица вызываются внутреннею необходимостью, вытекающею изъ конструкціи самаго романа. Если, напримръ, относительно Фонвизина можно еще сомнваться, то, напримръ, Селивановъ и въ особенности Пугачевъ совсмъ не нужны роману, какъ онъ задуманъ и проведенъ авторомъ. На этомъ стдитъ остановиться.

У гроба Петра Ш стоитъ Пугачевъ вдвоемъ съ другимъ казакомъ. Они пріхали въ Петербургъ случайно.

‘Долго чернобородый, пробравшись въ храмъ, не отходилъ отъ ступеней траурнаго катафалка, на которомъ, подъ чернымъ балдахиномъ, съ скрещенными въ замшевыхъ перчаткахъ руками, лежало тло почившаго монарха.

— Ну, Иванычъ, пора, шепнулъ, дернувъ его за кафтанъ, невзрачный, съ воспаленными, слезившимися глазами, блокурый товарищъ.

— Не трошь, обернувшись, сумрачно отвтилъ чернобородый. Изъ-за высокихъ, блествшихъ фольгой свчей, сдерживая

плечомъ напоръ вздыхавшей и набожно шептавшей молитвы толпы, онъ продолжалъ вглядываться въ лицо покойника.

— Да, сказалъ, вздохнувъ, про себя чернобородый:— не доля!.. врядъ-ли схожъ! набрехалъ на границ бглый солдатъ — гвардіонецъ… Ну, да ужъ коли Богъ восхощетъ, прибавилъ онъ, переводя быстрые, каріе глаза къ иконамъ:— коли милостью взыщетъ, ослпитъ очи гордыни, сокрушитъ выю злыхъ… чудо и безъ сходствія въ яв скажется…

Посланцы вышли изъ церкви, отвязали коней и трусцой пустились по нарискому тракту.

— О чемъ, Иванычъ, шепчешь? Про что твои думы? спросилъ блокурый черняваго, когда, миновавъ заставу, они очутились въ пол.

Смерклось. Было душно. Темная, змившаяся молніями туча надвигалась отъ взморья.

— Не твое дло! не спрошенъ, не суйся, грубо огрызнулся чернявый:— вонъ каки знаменія, прибавилъ онъ, протянувъ руку:— сполоховъ ожидать, лихихъ господнихъ испытаній, чудесъ…

— А что? не утерплъ спросить блокурый.

— Сказываютъ… не государя хоронятъ, какъ бы про себя проговорилъ чернобородый:— а простого офицера, государь-же быдто живъ…

Казаки выхали въ лсъ, за которымъ дорога на-право шла въ Петергофъ, на-лво въ Гатчину.

— На Украйну бы уйти, въ село Кабанье, въ изюмскій полкъ, мыслилъ подъ вспышки молній чернявый:— сговоръ былъ съ парнемъ знакомца, казака тамошняго Коровки, какъ переходили границу, а не то бы въ Польшу, въ наши древней вры слободы, назваться выходцемъ изъ нметчины… Не кнутьемъ да батожьемъ токмо сыту быть. Пройдетъ время, забудутъ вс про бглаго… Въ т-поры сызнова на Донъ, за Волгу… либо на Ликъ… Охъ, терпитъ, терпитъ мать сыра земля, старо благочестіе, подневольный народъ… Стонетъ родима сторонушка, вся какъ есть Рассея… Больше вытерпу нтъ! Охъ! съ Иргиза, съ Берды, съ Лабы-рки, съ Узеней, со всхъ скитовъ да уметовъ стекутся, сбгутся невольнички, попранной вры стадо… Я-де, православные, вашъ владыко и царь!.. Господь спасъ, врный офицеръ выпустилъ изъ Питера.. Показался гвардіонцу, покажусь и всему честному Христову народу, всей голытьб, готовой за волю, за ддовскій, изначальный законъ, на всяку погибель.’.

— Ваше благородіе, а ваше благородіе, сталъ будить чей-то голосъ Миревича, заснувшаго подъ деревомъ близь Горлаго Кабачка, у перекрестка петергофской и гатчинской дорогъ.

Онъ открылъ глаза. Передъ нимъ, въ сумеркахъ, перегнувшись съ кона, стоялъ безъ шапки чернобородый казакъ, другой виднлся вдали.

— Это ли дорога на Гатчину? спросилъ казакъ.

— Она самая.

— Спасибо, ваше благородіе…

— А ты, стой, откуда? изъ Питера?

— Такъ точно.

Мировичъ вскочилъ.

— Схоронили государя? спросилъ онъ:— схоронили?

Казакъ покосился на офицера, надлъ шапку, отвтилъ: ‘живъ!— хоронятъ другого’ и, хлестнувъ нагайкой по коню, поскакалъ въ догоику товарища.

‘Новые смутные толки, шевелится срый народъ! подумалъ Мировичъ:— сектанты, темная чернь волнуется, ковы готовятъ во тьм’…

Этимъ и ограничивается роль Пугачева, которому, очевидно, разовыхъ пришлось бы получить немного. Въ такомъ же род обработанъ и Кондратій Селивановъ. Спрашивается: для чего же было тревожить кости обоихъ этихъ самозванцевъ? Не то чтобы они не заслуживали вниманія историка или романиста. Совсмъ напротивъ, какъ читатель увидитъ съ нкоторою подробностью изъ второй половины предлагаемыхъ замтокъ. Было бы чрезвычайно любопытно и поучительно, рядомъ съ блестящимъ міромъ придворныхъ интригъ и взаимнаго пожиранія золоченыхъ людей, увидть тотъ современный ему темный міръ нищеты и страстныхъ исканій, который выдвинулъ лже-императора и лже-Бога. Но авторъ сознательно ограничилъ свою задачу сферою интригъ, изъ-за которыхъ мучатъ, а за тмъ и убиваютъ несчастнаго принца оанна Антоновича. Пугачевъ и Селивановъ являются въ роман только для полноты коллекціи: дескать, жили еще въ то время эти два будущіе самозванца, надо и ихъ показать читателю, хоть бгомъ провести мимо него. Никакой связи между этими людьми и всмъ сценаріумомъ романа нтъ. Присутствіе ихъ ничего не прибавляетъ роману, отсутствіе ничего бы не убавило. Селивановъ съ братіей плачутъ объ ‘искупител’, то есть Петр III, но почему они видятъ въ немъ искупителя, гд т моменты его царствованія или его личности, которыми оправдывались бы эти горькія стованія хлыстовъ и скопцовъ, этого г. Данилевскій не потрудился намтить даже самомалйшими, самыми легкими штрихами, хотя и сводитъ Селиванова лицомъ къ лицу съ Петромъ III. Повидимому, изображаемый имъ міръ интригъ представляется ему чмъ-то самодовлющимъ, въ себ самомъ несущимъ и источникъ, и цль, и весь историческій смыслъ своего существованія. Но допустимъ, что моментальное появленіе будущихъ, грознаго и тихаго, самозванцевъ устроено ради намека, что гд-то тамъ, внизу, идетъ своимъ чередомъ другая жизнь, не имющая ничего общаго ни съ Орловыми, ни съ Мировичами. Если даже таково было намреніе г. Данилевскаго, то оно осталось намреніемъ. Да и вообще подобные намеки требуютъ большого искуства, какого, къ сожалнію, у г. Данилевскаго нтъ въ распоряженіи.

Приведенныя размышленія Пугачева у гроба Петра Ш могутъ служить хорошимъ образчикомъ художественной силы г. Данилевскаго. Говорятъ — поэтъ подобенъ пророку. Силою воображенія онъ опережаетъ черепашій ходъ логическихъ умозаключеній простыхъ смертныхъ и хотя можетъ и въ просакъ попадать, но можетъ и угадывать, уловлять невидимое, какъ бы видимое, желаемое и ожидаемое, какъ бы настоящее. Въ этомъ есть извстная доля правды: воображеніе — слишкомъ большая и слишкомъ реальная сила, чтобы можно было на нее фыркать. Но дло въ томъ, что есть поэты и поэтики, или, такъ какъ рчь сейчасъ о самозванцахъ шла, настоящіе поэты и поэты-самозванцы. Послднимъ особенное раздолье въ историческомъ роман, потому что здсь возможны пророчества заднимъ числомъ. И поэты-самозванцы, въ видахъ оправданія своего титула, обыкновенно прижимаются пророчествовать съ тою торопливою грубостью, которая характеризуетъ именно немастеровъ своего дла и которая такъ облегчается условіями историческаго романа. Образчикъ — размышленія Пугачева у гроба Петра III. Благодаря торопливой предупредительности т. Данилевскаго, Пугачевъ вкратц развиваетъ у гроба Петра III всю картину своей дятельности и тутъ же, на мст, удачно пускаетъ въ ходъ импровизированный слухъ, что хоронятъ не Петра, а простого офицера, столь удачно, что, по одному слову Пугачева, безъ всякихъ разспросовъ и сомнній, Мировичъ ршаетъ: ‘новые смутные толки, шевелится срый народъ’. Новыхъ смутныхъ толковъ еще нтъ, срый народъ еще не шевелится, но такъ какъ все это несомннно будетъ, то г. Данилевскій смло пророчествуетъ.

И не одно такое смлое предвидніе заднимъ числомъ можно найти въ роман г. Данилевскаго. Такъ, имя въ виду связать извстнымъ образомъ судьбу Поликсены Пчелкиной съ судьбой оанна Антоновича, г. Данилевскій заставляетъ эту двицу уже въ раннемъ дтств мечтать о роли оанны Д’аркъ, спасительницы несчастнаго короля. Мечты двицы Пчелкиной хотя и не вполн осуществляются, но все-таки приближаются къ осуществленію, что весьма натурально, ибо подлежащій спасенію принцъ самымъ планомъ романа заране заготовленъ въ лиц оанна Антоновича.

Такъ вдь и въ жизни бываетъ. Дйствительно чуткій человкъ можетъ, даже безсознательно комбинируя различныя наблюденія, предугадать извстное событіе. Но когда событіе совершилось, тогда ужъ не требуется большой чуткости, чтобы говорить: ‘и былъ, братцы мои, въ эту ночь кругъ вокругъ луны, и такъ у меня сердце щемило, все думаю: не къ добру’ и проч.

Есть еще другой, очень нехудожественный пріемъ у г. Данилевскаго. Надо ему, напримръ, разсказать читателю судьбу оанна Антоновича, какъ она складывалась до появленія его въ вид дйствующаго лица въ роман. Для этого онъ подмняетъ читателя Мировичемъ и сего послдняго заставляетъ выслушивать, разиня ротъ, краткую лекцію по дворцовой исторіи, причемъ, для благовидности и нкотораго оживленія, лекторами назначаются двое: Ломоносовъ и старуха Бавыкина. Выходитъ все-таки, несмотря на это механическое приспособленіе, сухо, длано, деревянно и мене всего художественно.

Какъ бы то ни было, до всего этого мало дла большинству читателей, ищущихъ интереснаго чтенія. Пишу эти слова безъ обычныхъ въ подобныхъ случаяхъ ковычекъ, потому что не думаю иронизировать ни надъ читателемъ, ни надъ почтеннымъ авторомъ. Несмотря на вс свои недостатки, романъ даетъ дйствительно интересное чтеніе, благодаря новизн, врне, нетронутости сюжета, его драматическому характеру и быстро, безостановочно развивающемуся дйствію, благодаря, наконецъ, тому, что передъ читателемъ мелькаютъ, хотя и грубовато отдланныя, но добросовстно изученныя историческія личности. Есть, наконецъ, въ роман и нсколько дйствительно удачныхъ сценъ, это — большей частью т именно сцены, въ которыхъ дйствующія ляда дятъ, пьютъ, веселятся, играютъ въ карта, кутятъ, но нетъ, въ которыхъ изображается какой-нибудь ‘подъемъ духа’. Вообще житейскв-простое и даже плосковатое удается автору несравненно лучше, чмъ высокое въ какомъ бы то ни было род. Въ послднихъ случаяхъ ему помогаетъ еще иногда драматизмъ самой фабулы, не имъ, а исторической дйствительностью сочиненной, но и тутъ, напримръ, въ сцен свиданія Петра III съ оанномъ Антоновичемъ (которая могла бы быть потрясающею въ рукахъ мастера) добродушный, простой, съ грубыми солдатскими манерами Петръ много удачне, чмъ боле сложная и потому боле высокая фигура оанна Антоновича.

Жалть ли объ этомъ неумніи автора изображать подъемъ духа? Я думаю, что жалть не слдуетъ и что эта отрицательная особенность таланта г. Данилевскаго даже значительно способствуетъ украшенію романа, то есть, не романа вообще, конечно, а такого романа, какъ ‘Мировичъ’. Безъ сомннія, чмъ многосторонне авторскія силы, тмъ лучше для читателя и для литературы. Но бываютъ положенія, когда даже такіе труизмы допускаютъ исключенія.

Говорятъ, какой-то нмецъ написалъ цлую книгу, въ которой изслдуетъ — были-ли дйствительно сказаны нкоторыя знаменитыя изреченія, приписываемыя знаменитымъ людямъ. При этомъ оказывается, напримръ, что знаменитое предсмертное восклицаніе Гте: ‘свта! больше свта!’, если и имло въ дйствительности мсто, то совсмъ не въ томъ тон, какъ обыкновенно думаютъ. Ничего поэтическаго, возвышеннаго въ этомъ восклицаніи не было: Гте просто просилъ подвинуть къ нему свчку, и такъ какъ свчи въ то время употреблялись еще сальныя, скверныя, оплывающія, то въ цломъ получается не особенно поэтическій моментъ. Не знаю хорошенько, такъ ли именно разсказываетъ нмецъ, но дло не въ этомъ частномъ примр, а въ общей иде. Отвлеченно говоря, всякая правда одинаково хороша, значитъ хорошо узнать истину и насчетъ предсмертнаго восклицанія Гте. Но вдь, собственно говоря, кому же тепло и кому холодно отъ достоврнйшаго изслдованія того обстоятельства, что, требуя передъ смертью свта, больше свта, Гте имлъ въ виду скверную сальную свчку? Свчку, такъ свчку, скверную, такъ скверную. Изслдованіе это никоимъ образомъ не помшаетъ поклоннику поэта видть въ его предсмертномъ восклицаніи какъ бы нкоторое резюме всей его жизни. Пусть это случайность, пусть это самыя обыкновенныя, ничтожныя слова, сказанныя при обыдеинйшей обстановк, но чтущій память поэта-натуралиста вкладываетъ въ нихъ свой собственный смыслъ, идеализируетъ ихъ. И онъ правъ, больше даже правъ, чмъ тотъ — да простится выраженіе — тупорылый человкъ, который будетъ твердить свое: да вдь онъ, молъ, сальной свчки просилъ. Однако, идеализація требуетъ извстнаго и не малаго умнья: надо знать, кого можно и кого нельзя идеализировать и какъ можно, и какъ нельзя. Если я идеализирую на свой собственный страхъ и для своего собственнаго домашняго обихода, если я, напримръ, обыкновеннйшіе поступки любимой женщины или милаго моему сердцу друга вижу въ ореол идеальнаго сіянія, то въ большинств случаевъ подставлять, вмсто этого идеальнаго свта, сальную свчку, будетъ все равно, что безцльно и безнужно плевать мн въ сердце. Возможны, конечно, и такія положенія, когда, даже въ чисто личныхъ длахъ для каждаго честнаго человка обязательно водрузить сальную свчку тамъ, гд ей быть надлежитъ. Но общее правило все-таки таково, что въ сфер личныхъ отношеній идеализація должна быть свободна. Иное дло, когда рчь идетъ объ общественномъ дятел или объ общественномъ положеніи. Здсь фальшивая, незаконная идеализація можетъ принести не исчислимый вредъ. И естественно, что вредъ этотъ будетъ тмъ больше, чмъ больше силы, таланта потрачено на идеализацію. Возьмемъ ту же смерть Гте. Представимъ себ, что ее взялся изобразить художникъ большой силы. Если онъ, вопреки добросовстнымъ изслдованіямъ тупорылыхъ людей, устранитъ изъ своей картины сальную свчку совсмъ и введетъ въ нее моментъ идеальнаго свта, онъ будетъ все-таки правъ, ибо возможно все-таки связать жизнь Гте съ установившимся, ‘приподнятымъ’ толкованіемъ его предсмертнаго восклицанія. Это не будетъ фотографія, конечно, не будетъ тотъ ‘протоколъ’ или еще какой-то ‘человческій документъ’, объ который съ такимъ забавнымъ упорствомъ стукается лбомъ Эмиль 3ojа, но это будетъ все-таки правдивая картина. Условно правдивая, конечно, но вдь откуда же бдному человчеству взять безусловную-то правду? И не перемазать ли ужь намъ вс мраморныя статуи на томъ основаніи, что блыхъ глазъ и волосъ въ натур не бываетъ? Подставляя, вмсто сальной свчки, идеальный свточъ въ картину смерти Гте, художникъ врно, по крайней мр, приблизительно врно рисуетъ всю жизнь поэта, и зритель отъ этого только выигрываетъ, получаетъ больше, чмъ можетъ дать точнйшій протоколъ о сальной свчк. Но это дло скользкое. Можно вдь и ошибиться выборомъ. Можно поднять на идеальный пьедесталъ и освтить идеальнымъ свтомъ душу грязную, какъ скотный дворъ, ибо художественная сила, сила таланта стоитъ довольно независимо отъ способности различить добро и зло. Понятно, что чмъ сильне художникъ, чмъ онъ способне произвести на зрителя или читателя впечатлніе и увлечь своей идеализаціей толпу, тмъ онъ опасне.

Г. Данилевскій не опасенъ… Отнюдь не сатирически относясь къ нравамъ и людямъ изображаемой имъ эпохи и среды и даже нердко пытаясь пустить туда цлые снопы идеальнаго свта, онъ обладаетъ однако, если можно такъ выразиться, до такой степени деревяннымъ дарованіемъ, что ничего изъ этихъ попытокъ не выходитъ. Повторяю, объ этомъ жалть нечего. Напротивъ, надо радоваться, что и нкоторая деревянность дарованія можетъ иногда оказать хоть отрицательную пользу…

Судьба оанна Антоновича, дйствительно, исключительно скорбная и фатально скорбная. Онъ ни даже самомалйшаго грха совершить не усплъ и страдаетъ безусловно неповинно. Онъ — ‘несчастнорожденный’, какъ его называетъ устами Ломоносова г. Данилевскій. Мало того. Если приставленные къ нему исполнители чужихъ велній мучатъ и оскорбляютъ его, то высшіе представители власти относятся къ нему, какъ къ личности, съ величайшею гуманностью. Но въ тоже время они вынуждаются коллизіей политическихъ обстоятельствъ къ самымъ крутымъ относительно его мрамъ, даже чего круче и не бываетъ. Императрица Елизавета, увидавъ его, вздрогнула, залилась слезами и, прошептавъ окружающимъ: ‘голубь подстрленный, голубь! не могу его видть!’ — ухала и боле его не видла и о немъ не спрашивала… А на замыслы Фридриха освободить принца объявила: ‘ничего не подлаетъ король, сунется, велю Иванушк голову отрубить’. Добродушный Петръ III тоже прослезился при свиданіи съ ‘Иванушкой’. Екатерина опять-таки съ величайшею гуманностью вспомнила объ немъ при воцареніи, и все-таки Иванушка, когда Мировичъ задумалъ свое безумное дло, былъ убитъ.

Эта трагическая судьба естественно привлекаетъ къ оанну Антоновичу сердца. Въ числ ихъ и Мировичъ. Что же это за человкъ и какими побужденіями обусловливалась его попытка произвести государственный переворотъ освобожденіемъ и возведеніемъ на тронъ оанна Антоновича? На этотъ вопросъ собственно и отвчаетъ романъ г. Данилевскаго.

Мировичъ переступаетъ порогъ романа настоящимъ героемъ. Являясь въ первой же глав въ качеств ‘курьера изъ завоеванной Пруссіи’, онъ полонъ одной мечтою принести пользу отечеству. Вновь вступившій на престолъ императоръ Петръ III, другъ и поклонникъ Фридриха II, отзываетъ, тотчасъ же но воцареніи, побдоносныя русскія войска изъ Пруссіи. Мировичъ, бдный армейскій офицеръ, скорбитъ объ этомъ и мечтаетъ измнить новое направленіе русской политики. ‘Себя не пожалю^, всю правду докажу, лишь бы отечеству польза’. Такъ размышляетъ пылкій молодой человкъ. Онъ глубоко преданъ своему отечеству. ‘Родина, дорогая родина, мыслилъ онъ:— вотъ она, наконецъ, и я опять среди нея… Храмъ Соломона!.. далеко, кажется, до него… На чемъ-то они теперь стоятъ, чего держатся? Освтилъ ли ихъ хоть малость свтъ истинной жизни, свтъ разума и вышней братской любви? Или все тотъ же этотъ край хмурый, непривтный, запустлый и вющій холодомъ?..’ Дло въ томъ, что горячій патріотъ Мировичъ, кром тог.о, еще масонъ. ‘Міръ на трехъ основахъ сотворенъ, продолжалъ гордо и какъ бы въ раздумьи Мировичъ: — на разум, сил и красот. Разумъ — для предпріятія, сила — для приведенія въ дйство, красота — для украшенія. Жизнь наша — храмъ Соломоновъ, и каждый камень въ немъ да кладется безъ устали и ропоту’… Вдобавокъ Мировичъ иметъ нкоторыя вольныя мысли, которымъ преданъ до такой степени, что проповдуетъ ихъ даже въ кабакахъ или ‘вольныхъ* домахъ’. Въ одномъ изъ этихъ домовъ, у нкоей Дреаденши, у него происходитъ слдующій любопытнйшій разговоръ съ товарищемъ.

‘Подали нива, и опять подали. Изъ дальнихъ комнатъ доносились звуки музыки.

— Кутятъ гвардейцы, произнесъ Ушаковъ.

— Дьяволы, анаемы! опять, точно сорвавшись, сказалъ Мировичъ.

— Да о комъ ты это, разскажи? спросилъ, уставясь на него, Ушаковъ.

Мировичъ вздохнулъ. Въ его черныхъ, безъ блеска, сердитыхъ глазахъ начиналъ свтиться дикій, блуждающій огонекъ.

— Изъ-за чего такія несправедливости? Ну, изъ-за чего? произнесъ онъ, посмотрвъ куда-то въ воздухъ: — вришь ли, фу — какая тоска!

— Какія несправедливости?

— Да, какъ же, посуди. Ну, какъ могъ человкъ, по контракту ‘съ обществомъ и государствомъ, передать другимъ то, на что самъ не иметъ права, располагать своею свободою, совстью, жизнью?..

…Читалъ ты господина Руссо? читалъ его ‘Contrat social?’ Ну, что тамъ сказано о правахъ человчества? Понялъ теперь о правахъ? То-то же. И если что по правд плохо у насъ, такъ это, что нашего брата, мелкую сошку, везд ныньче считаютъ за ничто… Собаками, какъ есть собаками… Ни нажиться, ни произойти въ чины’…

Читатель, вроятно, пораженъ подчеркнутыми словами, ихъ неумстностью въ устахъ пламеннаго патріота, думающаго лишь ‘о польз отечества, масона, для котораго жизнь есть храмъ Соломона, и поклонника Руссо. Я и самъ ими съ первоначала поразился, но затмъ, по мр чтенія романа, убдился, что нетолько эти слова вполн умстны, но что имъ надлежало бы даже стоять въ вид эпиграфа ко всему роману г. Данилевскаго. Нтъ никакой надобности принимать въ серьзъ разнообразныя высокія чувства, влагаемыя авторомъ въ Мировича. Надо понимать дло такъ, что верховная цль его жизни вся исчерпывается магическими словами: ‘нажиться и произойти въ чины’. Онъ можетъ, разумется, болтать и о храм Соломона, и о Contrat social, какъ вообще болтали въ т времена, но, заполучи онъ своевременно хорошенькій контрактъ на постройку, хоть и не храма, и хорошенькій чинъ въ придачу, эпизодъ, извстный подъ именемъ заговора Мировича, наврное не существовалъ бы. Ставъ на эту точку зрнія, вы увидите въ Мирович настоящую центральную фигуру романа. Центральную не въ томъ только смысл, что около него формируется завязка и развязка романа, а и въ смысл типа своего времени и своей среды, въ смысл образа, въ которомъ удачно совмщаются вс выдающіяся особенности эпохи. Онъ волнуется, шумитъ, ругается, протестуетъ противъ остального персонала романа, но онъ все* таки — его родной братъ. И вся продлываемая имъ грызня, и вся его дятельность отражаетъ въ себ, какъ солнце въ малой капл водъ, цлый историческій моментъ. Г. Данилевскій настолько добросовстенъ, какъ историкъ, и настолько слабъ, какъ художникъ, что попытка идеализировать Мировича ему совсмъ не удалась, и романъ, несмотря на свою деревянность, получилъ серьзный интересъ помимо воли автора.

Г. Данилевскій пустилъ въ ходъ три пружины, чтобы довести своего героя до попытки освободить оанна Антоновича. Во-первыхъ, Мировичъ, выслушавъ лекцію Ломоносова и старушки Бавыкиной, проникается непосредственнымъ участіемъ къ несчастному узнику. Во-вторыхъ, онъ желаетъ угодить своей возлюбленной, Поликсен Пчлкиной, той самой, которая уже въ ранней молодости пророчески мечтала о роли оанны Д’аркъ. Въ-третьихъ, наконецъ, онъ желаетъ добиться денегъ и чиновъ и, посадивъ на престолъ оанна Антоновича, стать тмъ же, чмъ стали Орловы. Эти три мотива разработаны авторомъ далеко не одинаково: слабе всего изображенъ чистйшій мотивъ непосредственнаго участія, лучше отдланъ мотивъ любви къ Поликсен и еще лучше — мотивъ честолюбія и корыстолюбія. Это вполн соотвтствуетъ общимъ свойствамъ таланта г. Данилевскаго, которому, какъ уже сказано, низкое и пошлое удается лучше, чмъ высокое. Но, счастливымъ образомъ, это соотвтствуетъ и дйствительности, дйствительному характеру эпохи, насколько онъ могъ отразиться въ личности Мировича.

Хищническіе инстинкты проснулись въ Мирович очень рано. Бдный потомокъ богатыхъ предковъ, имнія которыхъ были конфискованы, Мировичъ воспитывался въ шляхетномъ кадетскомъ корпус. Здсь онъ влюбился въ прекрасную двицу Поликсену Пчлкину, которая, однако, шутя, но напрямикъ объявила, что полюбитъ его,

Когда онъ будетъ богачемъ,

Вельможей, а не пастухомъ —

Чтобъ не въ убогой жить намъ хат,

А въ раззолоченной палат.

Г. Данилевскій придаетъ этой шутливой реплик необыкновенное значеніе, утверждая, что подъ ея именно вліяніемъ Мировичъ сталъ задумываться о чинахъ и деньгахъ, особенно о деньгахъ. Началъ онъ играть въ карты, ему повезло. Слухъ объ его счастливой игр дошелъ и до начальника корпуса, князя Езупова, страстнаго игрока, который пожелалъ сразиться съ счастливымъ кадетомъ на зеленомъ пол.

Я вовсе не намренъ передавать въ подробности содержаніе романа и упомянулъ о сраженіи Мировича съ Евуповымъ только для того, чтобы обратить вниманіе читателя на эту сцену карточной игры. Ее стоитъ выписать почти цликомъ, потому что, несмотря на свою эпизодичность, она принадлежитъ къ числу лучшихъ въ роман. Схватка стараго безсовстнаго вельможи съ молодымъ, но уже много общающимъ, кадетомъ очень удалась г. Данилевскому сравнительно съ напыщенною скудостью образовъ и картинъ высокаго благородства.

‘— Ну, сядемъ въ бириби, сказалъ вельможный начальникъ, кладя карты на столъ:— огурчики-огурцы, пошли въ дло молодцы!.. такъ ли? ну-ка, сивая, пойдемъ въ походъ!.. деньги есть?

Кадетъ показалъ дукаты. Езуповъ поставилъ возл себя ларецъ. Оми стали играть. ‘Мать пресвятая, владычица казанская, помоги! думалъ Мировичъ:— что, если выиграю у него не то что сотню, а полъ-тысячи, тысячу рублевъ? Онъ богатъ, въ игр, слышно, зарывается, неотходчивъ… Тогда… о, тогда Поликсена моя…’

И онъ, дйствительно, сталъ выигрывать. Когда стемнло и подали свчи,— серебро, а потомъ и золото изъ ларца Езупова на половину перешли въ шляпу кадета. Руки князя дрожали, брови усиленно шевелились, старческое, апоплексически-красное лицо покрылось блыми пятнами. Онъ не переставалъ сыпать любимыми поговорками.

— И начала она сомнватися!.. и начала! возглашалъ онъ, судорожно хлопая рукой по карт:— ура, сивая, не отставай! окунулся по уши, валяй и по маковку туда же…

Ларецъ Езупова опустлъ.

— Эй, вина! венгерскаго! выпьемъ, братъ! забывшись, крикнулъ начальникъ:— что-то душно…

— Не пью-съ! пролепеталъ блдный, взволнованный успхомъ Мировичъ.

— Вздоръ, приложимся! у меня, братъ, старое…

Подали бутылки и рюмки. Князь выпилъ, налилъ и партнеру, выпилъ и еще, труня надъ своей неудачей, распахнулъ окно въ оранжерею, а дверь заперъ на ключъ, досталъ изъ пузатаго, выложеннаго бронзой бюро горсть коралловъ и нсколько ювелирныхъ вещицъ и началъ удвоивать ставки.

— Ахъ, вы Сашки-канашки мои, куда дли подтяжки мои? шутилъ онъ, щелкая картами по столу.

Къ полночи Езуповъ выбился изъ силъ и откинулся на спинку кресла. Все вынутое было вновь проиграно. Глаза князя лихорадочно сверкали, на углахъ губъ выступила пна.

— Ты — магъ, кудесникъ! прохриплъ онъ, въ охмленіи глядя на кадета и срывая съ горла обшитый суанъ-де-шпанами платокъ:— не вывезла, сивая, усомнилася!.. отстала!.. Уходи теперь, братецъ, какъ есть, будто не игралъ… иначе, прибавилъ вдругъ Езуповъ:— я тебя за карточную игру подъ судъ…

Мировичъ помертвлъ.

— Ваше сіятельство, князь! вы шутите? проговорилъ онъ заикаясь.

— Не шучу, не шучу… Иди по добру, по здорову. Не то я тебя, каналья, выпровожу… не чисто, знать, играешь…

— Какъ смете! вскрикнулъ, вскакивая, Мировичъ:— вы забылись. Такія слова природному дворянину… Мои предки не меньше вашихъ вельможами были…

На Мирович не стало лица. Руки и подбородокъ его дрожали. Онъ, какъ пьяный, шатался, стоя, черезъ столъ, въ угрожающемъ положеніи передъ княземъ. Глаза его застилало пеленой.

— Вонъ, молокососъ, вонъ! закричалъ Езуповъ, также поднимаясь съ кресла и толстыми, прыгающими пальцами загребая снова въ ларецъ лежавшія на стол деньги, кораллы и ювелирныя вещицы:— я тебя, сударь, только пыталъ! Аль не догадался? Вижу нон, какова ты птица… Езупова, братъ, князя не проведешь…

Свтъ окончательно померкъ въ глазахъ Мировича. Онъ опрокинулъ столъ съ картами и съ виномъ, рванулся къ князю, выбилъ у него ларецъ и ухватилъ его за руки. Борьба между сильнымъ, тучнымъ старикомъ и ловкимъ, дерзкимъ юношей началась отчаянная. Огромный парикъ князя слетлъ подъ софу, часы были обронены въ схватк и растоптаны подъ ногами, рубаха и манжеты изорваны Въ клочки. Сильно досталось и кадету. Съ отхваченнымъ лацканомъ кафтана, лопнувшимъ по швамъ камзоломъ и съ развитою косой, онъ въ рукопашномъ бою нечаянно далъ выскользнуть сопвшему въ его объятіяхъ князю, получилъ отъ него меткій ударъ чмъ-то тяжелымъ въ голову, но изловчился, опять поймалъ его за каминомъ въ углу…’

Такъ въ т времена играли въ карты. Такъ и жили: страстно и нагло рвали другъ у друга куски, не брезгая никакою низостью и, для украшенія, приправляя это безпардонное рванье храмомъ Соломона, патріотизмомъ и ‘господиномъ Руссо…’

Конечно, это — не первоклассная живопись. Но сравните ее, ну хоть съ картиной Пугачева, размышляющаго у гроба Петра III (которая, по сюжету, стоитъ въ роман совсмъ одиноко, но по искуству, вполн для автора типична), и вы поймете, что можетъ и чего не можетъ г. Данилевскій. Поймете вмст съ тмъ ту странную и нсколько двусмысленную тайну его романа, въ силу которой романъ этотъ украшается какъ сравнительнымъ умньемъ автора рисовать пошлость, такъ и совершеннымъ его неумніемъ идеализировать. Счастливымъ образомъ, онъ, не умющій идеализировать, наткнулся на сюжеты, и не подлежащіе идеализаціи. Счастливымъ образомъ, онъ порядочно рисуетъ сальную свчку, когда понимаетъ, что передъ нимъ сальная свчка, а когда ему хочется изобразить идеальный свтъ, у него все-таки выходитъ сальная свчка. Романъ, какъ художественное произведеніе, отъ этого, разумется, не выигрываетъ, но за то устраняется всякая опасность, что авторъ увлечетъ читателя незаконной идеализаціей.

Мы видли, что Мировичъ, пріхавъ курьеромъ отъ Паника изъ завоеванной Пруссіи, кипитъ негодованіемъ противъ мира. Полагая счастіе и величіе отечества въ продленіи войны, онъ самоотверженно ршаетъ себя не пожалть, а ужъ не скрыть истины, какъ онъ ее понимаетъ. Но вотъ судьба наталкиваетъ -его на самого императора. Петръ Ш прізжаетъ въ Шлиссельбургъ навстить оанна Антоновича, относительно котораго онъ иметъ какія-то намренія, никому еще неизвстныя. Мировичъ случайно тутъ же, въ Шлиссельбург. Онъ волнуется: ‘Ужли, наконецъ, и мн окажетъ милость мачиха-фортуна?.. Но если произойдетъ чудо, если ршатъ возвратить ко двору принца? Кто лучше его суметъ тогда быть защитникомъ, охраной всхъ несчастныхъ, сирыхъ, всхъ одленныхъ судьбой? Тогда и я подамъ прошеніе о возврат ддовскихъ имній… Ну, отчего бы теперь государю, и безъ принца, не обратить на меня вниманія?.. Нтъ, заключилъ Мировичъ, прячась за спины другихъ:— лучше пусть онъ, добрый, безсильный, нершительный, лучше пусть и не замтитъ меня. Еще пожалуй узнаетъ, что черезъ меня доставлены пропозиціи Панина о продленіи войны… Пронеси ело мимо, злосчастная судьба…*

Такъ-то разсыпались пылкія мечты Мировича принести пользу отечеству… Но эта внезапная трусость — еще не большая бда. Это, можетъ быть — простая слабость, общечеловческая. Но изъ дальнйшей исторіи Мировича съ несомннною ясностью обнаруживается, что этотъ патріотъ своего отечества есть мерзавецъ своей жизни, что этотъ рыцарь несчастнаго узника и прекрасной Поликсены, этотъ масонъ и поклонникъ господина Руссо — чуть-чуть не нравственный идіотъ, незнакомый даже съ азбукой морали.

Оторванный Поликсеной отъ картъ и кутежа, Мировичъ детъ предупредить Петра III о грозящей ему опасности, о готовящемся, по слухамъ, переворот. Но въ то же утро и еще до отъзда Мировича разыгралось ‘предпріятіе господина Орлова’. Мировичъ встртилъ на петергофской дорог коляску, въ которой хали Екатерина съ Бибиковымъ и съ Орловымъ на козлахъ. Не подозрвая, кого и куда везетъ эта коляска, онъ оказалъ таинственнымъ прозжимъ услугу, крикнувъ имъ, что у нихъ колесо сейчасъ свалится. Путники бросили коляску и пошли пшкомъ до встрчи съ каретой Барятинскаго, а Мировичъ похалъ своей дорогой. Но Петру Ш Мировичъ такъ и не оказалъ услуги: Гудовичъ, которому онъ подалъ письменный доносъ, сунулъ его, не читая, въ карманъ. А время, между тмъ, ушло.

Казалось бы посл этого, пснка Мировича, по отношенію къ новой императриц и ея приближеннымъ, спта: онъ вдь на нихъ везъ доносъ Петру. Однако, это нисколько не мшаетъ Мировичу лзть къ Григорію Орлову съ прошеніемъ о возвращеніи ддовскихъ имній и при этомъ съ невообразимою наглостью разсказывать ему, что я, дескать, спасъ жизнь императриц, крикнувъ о соскочившемъ колес! Забавно, что г. Данилевскій заставляетъ его держать себя во время этого разсказа такъ: ‘Я былъ ‘спасителемъ государыни въ числ прочихъ… я главную ей оказалъ услугу… облегчилъ ей престолъ! проговорилъ Мировичъ, окидывая горды**, подавляющимъ взоромъ Орлова’. Этотъ проходимецъ еще чмъ-то гордится! Съ тмъ же разсказомъ онъ пристаетъ къ Разумовскому, подаетъ насчетъ своихъ ддовскихъ имній прошеніе за прошеніемъ, хотя въ то же самое время замышляетъ возвести на престолъ оанна Антоновича и такимъ образомъ повторить роль Орлова. Отказъ на прошенія окончательно утверждаетъ его въ этой мысли и — ‘заговоръ Мировича’ готовъ.

Выходитъ любопытный образчикъ безсовстности и наглости: нечаянно спасъ новую царицу въ то самое время, когда желалъ погубить ее, и серьзно ставитъ себ это въ заслугу, требуетъ награды, подаетъ этой цариц слезныя прошенія и тутъ же обдумываетъ планъ государственнаго переворота! А между тмъ это — типъ, это — сынъ своего вка и своей среды, и только въ этомъ смысл онъ, конечно, и заслуживаетъ вниманія… Самъ по себ Мировичъ — такое ничтожество, объ которомъ и говорить не стдитъ. Онъ — ршительно тоже, что, напримръ, придворная старушка Бавыкина, благодушная, уважаемая Ломоносовымъ и пользующаяся очевидною симпатіей автора. У этой старушки происходитъ такой, напримръ, разговоръ съ императрицей Елизаветой. Императрица требуетъ, чтобы она разсказала ей сказку. Старушка отвчаетъ: ‘Казни, всевластная, не въ мочь, вся душенька во мн трепехчется’.— ‘Отчего же она у тебя трепехчется’?— смется государыня.— `’Какъ иду къ теб, милостивая, будто на исповдь, а вышла, точно у причастія была’. И припадетъ На, стасья къ постели царицы, ножки, юпочку ея цалуетъ, до утра ей тараторитъ.— ‘Въ чемъ счастье, Филатовна?’ — ‘Въ сил, матушка государыня, въ знатности, да въ деньгахъ. По деньгамъ и молебны служатъ’.— ‘А горе въ чемъ?’ — ‘Безъ денегъ, всемилостивая’.— ‘Да ты нешто, вдьма, жадна?’ — ‘жадна, охъ жадна, и все, пресвтлая, что пожалуешь, возьму, деньга — охъ! она вдь и попа купитъ, и Бога обманетъ…’

Благодушная старушка Бавыкина, по крайней мр, не приплетаетъ къ своему символу вры ни любви къ отечеству, ни народной гордости, ни Соломонова храма, ни господина Руссо, какъ это длаютъ другія дйствующія лица романа…

II.

Давно уже, съ конца прошлаго столтія, раздаются протесты Противъ того типа историческихъ писаній, который исключительно и всецло занимается войнами, перемиріями и мирами, перемнами династій и тому подобными, такъ сказать, верхними пленками общественной жизни. Протесты не прошли безслдно. Если исторія и до сихъ поръ нердко трактуется на старый ладъ, то все-таки очевидны значительные въ этомъ отношеніи успхи. Мы видимъ дйствительно, что историки стараются слдить и за экономическими условіями, и за литературой, и за характеромъ религіозныхъ воззрній, и за нравами изслдуемаго періода, и за многимъ другимъ, о чемъ въ старые годы не говорилось или почти не говорилось. Дло подвинулось настолько, что сталъ возможенъ сравнительно историческій методъ въ приложеніи къ соціологическимъ вопросамъ, всестороннее изученіе общественныхъ явленій на исторической почв. Но потому ли, что дло это все-таки еще внов, или по другимъ какимъ причинамъ, есть не мало въ высшей степени любопытныхъ явленій, можно сказать, двственныхъ, почти нетронутыхъ историками и соціологами. И по странной, хотя довольно понятной, случайности, наимене изучаются т явленія, которыя захватываютъ наибольшее число людей и интересовъ. Это объясняется, конечно, прежде всего общественнымъ положеніемъ самихъ изслдователей. Какъ въ старые годы историка занимали дянія властей и, главнымъ образомъ, военныхъ властей, на служб которыхъ онъ непосредственно состоялъ, такъ ныншній историкъ сосредоточиваетъ свое вниманіе преимущественно на дяніяхъ и интересахъ интеллигентнаго меньшинства, плоть отъ плоти котораго онъ самъ составляетъ. Масса народа, громадное большинство сраго, труждающагося и обремененнаго люда, силою врываясь на арену исторіи, заставляетъ, правда, иногда о себ говорить, но изъ этого разговора выходитъ въ большинств случаевъ или холодный, чисто формальный рапортъ, или вопль ужаса въ виду грубости и зврства срой массы, или наконецъ, словесное воспроизведеніе тхъ лубочныхъ картинокъ, на которыхъ подъ огромными ногами огромной лошади огромнаго генерала проходятъ ряды маленькихъ солдатиковъ. Есть, безъ сомннія, и очень цнныя изслдованія жизни срыхъ массъ, но если количество ихъ сравнить съ числомъ хорошихъ работъ по исторіи различныхъ моментовъ жизни интеллигентнаго меньшинства, такъ это будетъ капля въ мор. Это натурально, но фактъ все-таки тотъ, что вещи, которыми живутъ тысячи, находятъ себ гораздо больше и гораздо боле тщательныхъ изслдователей, чмъ вещи, которыми живутъ тьмы. Понятно, напримръ, что большинство историковъ склонно разсматривать въ микроскопъ какихъ нибудь крохотныхъ коровокъ, букашекъ, мушекъ, таракашекъ, подвизающихся на поприщ письменной литературы, съ восторгомъ говорить объ нихъ: ‘одни какъ изумрудъ, другіе какъ кораллъ’ — и въ то же время не замтить слона въ устномъ народномъ творчеств. За послднее время, съ возникновеніемъ такъ называемой сравнительной исторіи культуры, дло какъ будто значительно измнилось въ смысл боле справедливаго распредленія историческаго вниманія. Оно и дйствительно измнилось. Но не слдуетъ преувеличивать значеніе этого, безъ сомннія серьзнаго и почтеннаго, движенія въ новйшей наук. Историкъ, напримръ, старинныхъ, отжившихъ въ большинств цивилизованныхъ обществъ формъ землевладнія поневол обращаетъ свой взоръ на ту многоголовую массу, въ которой т формы еще сохранились вполн или отчасти, но при этомъ онъ любопытствуетъ главнымъ образомъ знать: какимъ образомъ изъ поземельной общины выросла строго обрамленная частная собственность? Точно также историкъ умственнаго развитія интересуется первобытными формами мышленія и пониманія природы въ тхъ видахъ, чтобы объяснить себ свою собственную исторію, свою собственную и своихъ кровныхъ и близкихъ. Историкъ нравственности или политическихъ учрежденій, погружаясь въ глубь временъ и притягивая сюда по аналогіи факты изъ жизни низшихъ классовъ на ряду съ фактами изъ жизни дикарей, занятъ опять-таки только эмбріологіей интеллигентнаго меньшинства. Любое сочиненіе по исторіи культуры самою своею конструкціей показываетъ, что такова именно его цль, таковъ основной мотивъ изслдователя. Могутъ замтить, что психическій мотивъ изслдователя въ данномъ случа не иметъ ровно никакого значенія и что разъ историкъ, углубляясь въ свою собственную эмбріологію, тмъ самымъ вынуждается изучать жизнь милліоновъ, дотол остававшихся вн изученія, то боле справедливое распредленіе историческаго вниманія во всякомъ случа осуществляется само собой. Но это замчаніе врно только отчасти. Ни одинъ благоразумный человкъ не станетъ отрицать плодотворное значеніе переживаемаго нын наукой поворота хъ изученію собственно народной жизни, жизни громаднаго большинства общества. Этотъ поворотъ будетъ засчитанъ современной наук, онъ уже многое далъ и, безъ сомннія, еще большее дастъ. Но это солнце не безъ пятенъ.

Психическій мотивъ изслдователя — совсмъ не такая уже безразличная для хода и результатовъ изслдованія вещь, мякъ можетъ показаться съ перваго взгляда. И въ настоящемъ случа, если какой-нибудь Тайлоръ, Лббокъ или любой другой историкъ культуры изучаетъ народную жизнь въ видахъ собственной эмбріологіи, то есть преимущественно для того, чтобы объяснять себ, какимъ образомъ изъ первобытнаго человка (современнаго дикаря, мужика и собственно древняго человка) выработался именно онъ, Тайлоръ или Лббокъ, то это можетъ оказать весьма неблагопріятное вліяніе на его работу. Это неблагопріятное вліяніе можетъ быть двоякое: философское и чисто фактическое. Съ философской стороны изслдователю грозитъ фатализмъ и доктринерская прямолинейность. Оглядываясь назадъ, проводя отъ себя до первобытнаго человка извстную линію, которою выражается исторія его собственнаго развитія (точне и обще, развитія интеллигентнаго меньшинства), изслдователь естественно склоняется думать, что таковъ единственный и наилучшій путь, обязательный, слдовательно, и для нын живущаго первобытнаго человка, то есть для дикаря, и для народа въ лсномъ смысл слова. Когда такой взглядъ высказывается открыто и поддерживается какими-нибудь доказательствами, тогда опасность не очень велика или, по крайней-мр, можетъ быть предотвращена критикой. Но дло въ томъ, что въ большинств случаевъ эта вра въ единый спасающій или даже единый возможный путь развитія остается невысказанною и даже несознанною. Она спасается поэтому отъ критики, но за то не поддерживается логическими доказательствами. И понятно, что еслибы она была даже вполн основательна, такъ безсознательность ея, смутность, непродуманность должны все-таки невыгодно отразиться на работ историка. Съ фактической стороны, изученіе народной жизни, въ качеств эмбріологіи интеллигентнаго меньшинства, точно также должно ложиться темными пятнами на работу историка. Признавая за единый спасающій и единый возможный путь развитія ту линію, которую онъ ведетъ отъ себя до первобытнаго человка, историкъ естественно удляетъ сравнительно ничтожную долю вниманія тмъ моментамъ народной жизни, которые не лежатъ на этой линіи, уклоняются отъ нея. Можно даже съ большою опредленностью указать, какія именно историческія явленія, вслдствіе этого обстоятельства, должны выкидываться и дйствительно выкидываются за бортъ науки, плохо изучаются или даже вовсе не изучаются. Но прежде, чмъ перейти къ нимъ, остановимся на одномъ любопытномъ конкретномъ примр замчательной исторической работы, впадающей въ об помянутыя ошибки, то есть и въ философскую, и въ фактическую. Я разумю историческую теорію Лассаля.

Теорія эта слишкомъ извстна, чтобы стоило припоминать ее въ подробности. Для нашей цли достаточно вспомнить отношенія Лассаля къ крестьянскимъ войнамъ шестнадцатаго вка. Онъ признавалъ это крестьянское движеніе реакціоннымъ, такъ какъ, дескать, оно имло въ виду только послдовательнйшее и строжайшее проведеніе общаго принципа тогдашней эпохи, эпохи, уже приходившей къ концу вмст съ этимъ своимъ принципомъ, движеніе клонилось къ послдовательному, чистйшему и строжайшему проведенію того принципа, что землевладніе должно быть господствующимъ началомъ и условіемъ, которое одно даетъ каждому человку право участвовать въ государственной власти. Нетолько крестьянамъ не приходило въ голову заявлять свои требованія просто отъ имени человка, разумнаго существа, но они не замчали и того, что уже народился и тихо, медленно, безъ всякихъ бурныхъ взрывовъ, но прочно развивался новый, въ то время дйствительно прогрессивный общественный принципъ — принципъ капитала. Въ немъ именно лежалъ залогъ дальнйшаго историческаго развитія, а крестьяне тянули колесницу исторіи назадъ или, по крайней мр, въ сторону ршительно отживавшаго принципа землевладнія.

Очевидно происхожденіе этой части теоріи Лассаля, очевидна и ея фальшивость. Проводя прямую линію отъ своихъ собственныхъ воззрній назадъ къ среднимъ вкамъ, авторъ видитъ, что эти его воззрнія пришли на смну воззрніямъ буржуазнымъ, изъ которыхъ и выработались, какъ т въ свою очередь выработались изъ средневковыхъ идей, которыя были ими затерты. Уловивъ этотъ стройный логическій порядокъ, авторъ склоняется къ мысли, что таковъ единственный и наилучшій путь развитія, и что слдовательно все, отклоняющееся отъ этого пути, во-первыхъ, фатально обречено на погибель, а во-вторыхъ, и не заслуживаетъ большого вниманія, какъ нчто случайное, какъ мелкая помха правильному теченію длъ. Послдняго онъ не говоритъ, конечно, не говоритъ, чтобы опальное историческое явленіе не заслуживало вниманія, но онъ длаетъ больше, просто и прямо не обращаетъ вниманія. Посмотрите, съ какою точностью и обстоятельностью, хотя очень кратко, обрисованы въ упомянутой теоріи явленія, лежащія на большой дорог прогресса, и какъ сравнительно пренебрежительно отдлывается она нсколькими словами отъ крестьянскаго движенія XVI вка. Она просто сбрасываетъ его въ сторону, какъ сбрасываетъ локомотивъ ничтожное препятствіе, положенное на прямолинейно-вытянувшіеся рельсы желзной дороги. Пренебреженія въ самомъ дл такъ много, что даже фактическая сторона дла изображена совсмъ не врно. Не врно, напримръ, чтобы крестьянамъ не приходило въ голову предъявлять свои требованія прямо отъ имени человка. Напротивъ, эта мысль получила даже въ псн народной очень рзкое выраженіе. Такъ, французскіе крестьяне пли: ‘nous sommes hommes comme eux’, а у нмецкихъ и англійскихъ была въ ходу псня съ замысловатымъ напоминаніемъ объ Адам и Ев. Не врно, чтобы въ области экономической и политической крестьянское движеніе имло своимъ девизомъ землевладніе, ‘какъ таковое’ — оно имло въ виду интересы не землевладнія, а земледльческаго труда, а кром того, имъ отстаивалась религіозная свобода въ гораздо большей степени, чмъ Лютеромъ, съ котораго принято считать, съ котораго и Лассаль считаетъ новый, буржуазный періодъ исторіи. Безъ сомннія, въ крестьянскомъ движенія было много темнаго, грубаго, невыработаннаго, много наконецъ такого, что прямо противорчило основнымъ принципамъ движенія. Но были ли свободны отъ этихъ недостатковъ другія, современныя крестьянскому движенію, явленія и хотя бы, напримръ, т самые роды принципа капитала, который Лассаль признаетъ для своего времени прогрессивнымъ? Достаточно вспомнить, что эти роды совершились при помощи гильдіи и цеха, въ которыхъ темнаго, грубаго и самопротиворчащаго было, конечно, не меньше, чмъ въ крестьянскихъ движеніяхъ. Но дло въ томъ, что роды капитала можно, при помощи ряда положительныхъ и отрицательныхъ звеньевъ, привести въ преемственную историческую связь съ идеями Лассаля, а относительно крестьянскаго движенія XVI вка этого сдлать нельзя. Несмотря на свой страшный, кровавый характеръ, оно не дало долговчныхъ видимыхъ плодовъ и не изъ него росла дальнйшая исторія. Оно представляетъ какъ бы островъ, оторванный отъ материка исторіи, или полузаросшую травой проселочную дорогу, круто сворачивающую съ торнаго пути, которая давно заброшена, въ конц которой нтъ жилаго мста и былое значеніе которой только слабо сохранилось въ народной памяти.

Но не значитъ ли это, что подобныя историческія явленія и въ самомъ дл не заслуживаютъ большого вниманія? Отнюдь не значитъ. Правда, вопросъ этотъ невольно приходитъ въ голову, но единственно потому, что мы уже очень привыкли смотрть на исторію, какъ на свою собственную эмбріологію. Какъ! картина безчисленныхъ кровавыхъ жертвъ, убійствъ, всяческихъ ужасовъ, картина жестокаго мщенія за жестокое поруганіе, картина безпомощной массы, съ величайшимъ напряженіемъ вырабатывающей и отстаивающей свой религіозный, нравственный и общественный идеалъ — эта картина не заслуживаетъ вниманія только потому, что ей нтъ мста въ нашей фамильной картинной галлере? Это было бы безуміемъ гордости, еслибы не было результатомъ недоразумнія. Но и наша собственная эмбріологія будетъ далеко не полна, если мы будемъ обходить подобныя на первый взглядъ ‘беззаконныя кометы среди расчисленныхъ свтилъ’. Изученіе ихъ необходимо, изученіе самое тщательное, хотя бы уже потому, что любопытно же въ самомъ дл знать, почему, напримръ, въ XVI вк сотни тысячъ крестьянъ такъ упорно отказывались стать въ ряды нашихъ духовныхъ предковъ, ступить на тотъ историческій путь, который, по Лассалю или по кому другому, разстилался передъ нами такою ровною скатертью?

Историческая теорія Лассаля, несмотря на свое остроуміе, логическую стройность и врность многихъ частныхъ замчаній, очень типична въ отношеніи этого презрнія къ историческимъ явленіямъ, которыя не могутъ быть приведены въ непрерывную преемственную связь съ нашимъ собственнымъ духовнымъ содержаніемъ. Типична и эта небрежная фактическая обработка опальнаго явленія, типична и эта безповоротная ршительность приговора: крестьянская война была явленіемъ реакціоннымъ, и именно потому реакціоннымъ, что она пыталась свернуть исторію съ той дороги, которая фактически соединяетъ средніе вка съ XIX вкомъ. Типично, наконецъ, и то, что опал подверглось именно крестьянское движеніе.

Нетрудно въ самомъ дл видть, что именно большія народныя движенія, и главнымъ образомъ крестьянскія, должны подвергаться и дйствительно подвергаются опал историческаго невниманія. Разумется, это — дло относительное. Разнаго рода историческія трактаты въ общемъ связномъ разсказ не могутъ совершенна миновать упомянутыя явленія. Не мало, пожалуй, есть и отдльныхъ монографій, имъ посвященныхъ. Но сравнительно, повторяю, все это — капля въ мор. А, хром того, есть два способа, обработки историческаго матерьяла, которыми почти никогда не затрогиваются народныя движенія, и это чрезвычайно характерно въ виду нкоторыхъ особенностей тхъ двухъ способовъ — разумю философско-историческія построенія и историческую беллетристику.

Что бы мы ни понимали подъ философіей исторіи — группировку ли матерьяла въ частные соціологическіе законы, какъ это длаетъ Бокль, или формулировку немногихъ общихъ гигантскихъ шаговъ человчества, какъ это пытались длать, напримръ, Гегель, Контъ и многіе другіе — несомннно одно: народныя движенія игнорируются всми наличными опытами философіи исторіи. Это — фактъ, въ врности котораго каждый самъ можетъ убдиться. И надъ нимъ стоитъ призадуматься. Онъ показываетъ, что до сихъ поръ не найдена такая высшая и общая точка зрнія, съ которой были бы замтны нити причинъ и слдствій, связывающія опальныя явленія съ общимъ ходомъ исторіи. Не найдена, конечно, только потому, что ее безъ особеннаго упорства искали, хотя философія исторіи, казалось бы, самою своею задачею и самымъ титуломъ своимъ обязывается принимать въ соображеніе всю совокупность историческихъ фактовъ. Это характерно. Еще характерне отношеніе исторической беллетристики къ занимающимъ насъ явленіямъ. Дло въ томъ, что изо всхъ способовъ обработки историческаго матерьяла. историческая беллетристика, по необходимости, отличается наибольшею чуткостью къ тому, что можетъ интересовать читателя. Она. вдь иметъ дло не съ горстью спеціалистовъ, предъявляющихъ свои особенныя, справедливыя или несправедливыя требованія, даже не съ тою публикою, которая ищетъ популяризованнаго знанія, а съ громаднымъ большинствомъ читающаго люда. Драматическій, духъ захватывающій интересъ — вотъ, казалось бы, главное, что нужно этому люду, а этого добра народныя движенія, какъ литературный сюжетъ, даютъ, конечно, вволю. И все-таки беллетристическая эксплуатація этого сюжета составляетъ, сравнительно говоря, рдкость. Это зависитъ, конечно, оттого, что беллетристы чуютъ, что драматизмъ этого сюжета совсмъ чужой для большинства читателей, какъ и для нихъ самихъ, впрочемъ, для беллетристовъ. Такимъ образомъ оба полюса обработки историческаго матерьяла — философія исторіи, вдающая черты наиболе общія, и историческая беллетристика, имющая дло съ яркими, конкретными образами — обходитъ народныя движенія. Это — и результатъ, и вмст съ тмъ очень наглядный симптомъ общей холодности къ предмету.

Тмъ пріятне остановиться на художественномъ произведеніи талантливаго поэта на тему, непосредственно связанную съ тми самыми крестьянскими войнами XVI вка, которыя такъ презрительно третируются Лассалемъ. Это — ‘Король Сіона’ или ‘Пророкъ’, поэма въ десяти псняхъ Гамерлинга, печатающаяся въ перевод г. Миллера въ ‘Русскою Встник’. Мы торопимся обратить на нее вниманіе читателей, не дожидаясь ея окончанія. Мы не знаемъ, какъ называется поэма въ оригинал, вроятно ‘Царь Сіона’ или ‘Царь новаго Сіона’, потому что таковъ былъ въ дйствительности пышный титулъ, принятый Яномъ Бокельсоною, боле извстнымъ подъ именемъ оганна Лейденскаго. Переводчикъ назвалъ поэму ‘Король Сіона’, а редакція ‘Русскаго Встника’ замнила потомъ это названіе заглавіемъ ‘Пророкъ’. Мотивируется это желаніемъ ‘избгнуть библейскаго выраженія Царь Сіона’. Желаніе довольно странное, такъ хаю здсь важно и характерно именно заимствованіе Бокельсоною титула изъ библіи. И не мало художественнаго варварства обнаруживается въ щепетильности почтенной редакціи. Но это — дло, конечно, не важное.

Трудно найти сюжетъ, боле благодарный для художника, чмъ это, блестящее, какъ метеоръ, и, какъ метеоръ, мимолетное царствованіе бывшаго бродячаго актера. Гнуснйшіе и чистйшіе инстинкты человка, величавая, золотою облитая фигура -пророка и толпы восторженнаго народа, блестящая, театральная обстановка и страшный конецъ Бокельсона, борьба различныхъ партій и звонъ оружія, и шумъ, толпы на улицахъ и площадяхъ Мюнстера, красавица Девора, суровый Матисонъ,— чего хочешь, того просишь. Но сюжетъ богатъ не только этою вншнею роскошью красокъ и звуковъ, которая можетъ подкупить и дюжиннаго художника. Художникъ-мыслитель найдетъ въ немъ, кром того, почти не тронутую, истинно золотоносную жилу психологіи массовыхъ движеній, въ общихъ чертахъ всегда и везд схожихъ. Намъ хотлось бы предложить читателю взглянуть на поэму Гамерлинга именно съ этой точки зрнія. Но прежде надо установить нкоторыя общія черты психологіи народныхъ движеній, отчасти уже указанныя нами въ кое-какихъ прежнихъ статьяхъ, отчасти непосредственно изъ тхъ указаній вытекающія. Конечно, мы будемъ очень кратки.

Поступательный ходъ цивилизаціи постоянно будитъ новыя потребности въ людяхъ, но не всегда и не всмъ разбуженнымъ даетъ средства удовлетворенія. Бываютъ такіе историческіе моменты, когда эта неудовлетворенность достигаетъ крайняго напряженія. Тогда возникаютъ два, повидимому, противоположныя, но несомннно изъ одного источника вытекающія и весьма часто сливающіяся движенія: формируются вольница и подвижники. Вольница стремится во что бы то ни стало, не останавливаясь ни передъ какими крайними средствами, добыть себ удовлетвореніе всхъ потребностей. Подвижники, напротивъ, опять-таки во что бы то ни стало, стремятся заглушить свои потребности и довести ихъ до minimum’а. Несмотря на вяжущуюся противоположность, эти два теченія вполн родственны. Они всегда возникаютъ единовременно, рекрутируютъ свой персоналъ изъ однихъ и тхъ же слоевъ общества, имютъ однихъ и тхъ же враговъ и легко переходятъ другъ въ друга.

Имя подъ руками достаточный и достаточно разнообразный матерьялъ, не трудно вывести этотъ историческій законъ образованія вольницы и подвижниковъ, нетрудно указать, при какихъ обстоятельствахъ они должны неизбжно возникнуть. Но это отнюдь не значитъ, что имъ самимъ нетрудно возникнуть. Напротивъ, роды ихъ крайне трудны. Огромныя умственныя усилія тратятся всякій разъ на образованіе этихъ противоположныхъ идеаловъ, хотя они постоянно повторяются въ исторіи. Эта затрата велика не только потому, что напрягается мозгъ темныхъ, непривычныхъ къ отвлеченному мышленію людей, но и потому еще, что большія массовыя движенія не знаютъ раздленія идеаловъ на индивидуальные, и общественные. Личная нравственность и общественный идеалъ сопрягаются для нихъ неразрывно и требуютъ единовременной выработки.

Понятно, что эта задача и сама по себ не легкая, а потому здсь возможны весьма разнообразныя и весьма печальныя заблужденія. Возможны, конечно, даже несомннныя мерзости и ловленіе рыбы въ мутной вод. Но рядомъ съ ними имютъ мсто и чистйшія заблужденія, то есть, такія, на которыя способны только чистйшіе люди, иногда лучшіе люди своего времени, но поставленные въ неблагопріятныя условія. Большія массовыя движенія легко осложняются сектантствомъ, а секта, какъ нчто замкнутое въ себ, нетерпимое и, въ добавокъ еще, часто преслдуемое и потому вынужденное скрываться, трудно провтривается со стороны. Голосъ критики или не проникаетъ въ нее, или исходитъ изъ такихъ источниковъ, которые въ глазахъ секты не имютъ ни малйшаго авторитета. Такимъ образомъ, тяжелая работа выясненія идеаловъ личной нравственности и общественнаго благоустройства производится въ совершенной темнот, въ застоявшемся, спертомъ воздух.

Кром разнаго рода заблужденій, почти неизбжныхъ при такомъ порядк вещей, окружающая темнота способствуетъ еще возвышенію царьковъ и божковъ, вообще людей, пользующихся диктаторскимъ значеніемъ. Масса, утомленная непосильной духовной работой, жаждетъ вождя, облеченнаго не то что диктаторской, а даже божественной силой. И такой вождь является, во исполненіе всеобщихъ ожиданій. Большею частью онъ прикрывается какимъ-нибудь и почему-нибудь авторитетнымъ именемъ, каковы вс лже-мессіи и самозванцы, иногда сами врящіе въ свою миссію, иногда сознательно играющіе роль.

Къ тому же результату ведетъ склонность всякой массы къ подражанію. Нтъ надобности, чтобы вс вовлеченные въ широкое движеніе на себ лично испытали во всемъ объем его коренный мотивъ, то есть ту неудовлетворенность потребностей, которая разршается требованіемъ всего у вольницы и отреченіемъ отъ всего у подвижниковъ. Достаточно, чтобы на тотъ или другой изъ этихъ путей энергически вступила выдающаяся личность, и ея примръ заразитъ многихъ.

Вотъ очень бгло, очень схематически намченныя рамки, которыя намъ предстоитъ теперь наполнить плотью и кровью конкретныхъ историческихъ явленій. Намъ поможетъ поэма Гамерлинга.

Извстно, что реформація нетолько не улучшила невыносимаго матерьяльнаго положенія нмецкихъ крестьянъ, но еще ухудшила его. Но за то она дала народу библію. А библія нетолько разбудила духовную жажду, но и навела мысль на разныя сближенія современнаго порядка вещей съ пламенными рчами библейскихъ пророковъ. Изъ всего этого произошли цвиккаускіе пророки, лже-мессіи, крестьянская война, секта перекрещенцевъ, анабаптистовъ. Въ тридцатыхъ годахъ XVI столтія на сцену выступаетъ фанатикъ-перекрещенецъ Матисонъ, гарлемскій булочникъ. Центромъ его дятельности сталъ скоро Мюнстеръ, гд, по прошествіи нкотораго времени, объявился и ‘царь Сіона’, гд, слдовательно, разыгрывается и поэма Гамерлинга.

Будущій царь Сіона появляется въ поэм очень эффектно. Труппа бродячихъ акробатовъ и актровъ расположилась, по дорог къ Мюнстеру, бивуакомъ въ лсу. Начальникъ веселой банды Ванъ-Штратенъ, перекликая труппу, не находитъ одного изъ своихъ товарищей — Яна.

‘Гд же ты, Янъ? отзовись!’ Такъ онъ крикнулъ въ кусты, и оттуда

Вышелъ задумчивый юноша, статный и чернокудрявый,

Мощный огонь его глазъ и осанка внушаютъ почтенье,

Странно одтъ онъ: короткій пурпуровый плащъ покрываетъ

Плечи его, а корона изъ фольги златой — его кудри.

‘Ну, вотъ, не правъ ли я былъ? засмявшись, сказалъ хромоногій:—

Вотъ онъ въ плащ и корон, чтобъ лучше представить деревьямъ

Ликъ псалмопвца-царя, который убилъ Голіаа.

Экій ты, Янъ, чудодй. Но я право готовъ побожиться,

Что украшеньемъ и честію труппы ты въ Мюнстер будешь.

Ну, такъ броди себ по лсу, царь нашъ, гуляй на здоровье.

Только смотри, не звай, не замедли явиться къ жаркому,

Иначе ты при корон и мантіи ляжешь голодный,

Что для тебя, государь, не очень-то будетъ полезно:

Вдь посмотри на себя — ты и блденъ, и худъ, какъ портняга!’

Такъ Липсъ Ванъ-Штратенъ сказалъ, но юноша вмсто отвта

Только слегка усмхнулся, и вс на него съ удивленьемъ

Взоры свои устремили, какъ будто волшебная сила

Ихъ привлекаетъ къ нему. Въ глазахъ его что-то сверкаетъ,

Что ихъ чаруетъ сердца. Суровъ его взглядъ, но улыбка

Нжною прелестью дышетъ, въ чертахъ его сила и кротость.

Юнъ онъ лтами, но если вглядишься въ лицо молодое,

Тотчасъ увидишь, что онъ далеко не по лтамъ разуменъ.

Съ перваго взгляда онъ кажется только мечтателемъ страннымъ,

Но если глубже вглядишься въ глаза его, полные думы,

То увидишь въ нихъ силу могучую воля — такую,

Что содрогнешься невольно. Вс любятъ его и боятся.

Онъ удалился безмолвно, и втви кустовъ его скрыли.

Въ лсу Янъ встрчаетъ сначала жену Матисона. красавицу Девору, а потомъ и самого пророка, который идетъ въ Мюнстеръ вводить новые порядки. При этомъ фольговая корона Яна даетъ поводъ къ разнымъ двусмысленностямъ, пророчествамъ, намекающимъ, что этотъ балаганный царь скоро станетъ настоящимъ царемъ. Тутъ же, въ лсу, Янъ принимаетъ отъ Матисона крещеніе и выкладываетъ ему свою душу:

‘Ярко, о старецъ, ты будущность мн освтилъ передъ взоромъ.

Самъ я давно замчалъ, что люди объяти какимъ-то

Новымъ стремленьемъ, но думалъ, что это лишь говоръ ничтожный.

Въ душу мн пламень ты бросилъ! Ужели возможно устроить

Царство любви благодатной, и вчнаго счастья, и правды?

Видишь, я странно устроенъ: съ какимъ-то двоякимъ стремленьемъ Въ сердц живу я, одно меня къ высшему, къ чистому тянетъ, Тутъ же другое влечетъ меня къ счастью и радостямъ жизни. Но никогда никакимъ наслажденьемъ я не былъ доволенъ, Если оно не могло возвысить и духъ мой, и сердце.

Такъ оставался я чистымъ и гордымъ, гнушаясь порокомъ, Былъ я мечтателемъ въ дтств, такимъ я и нын остался.’

И т. д. Янъ разсказываетъ о своихъ грезахъ, въ которыхъ главную роль играютъ короны, пурпурныя платья, дворцы, колоннады, о своихъ путешествіяхъ, которыя онъ предпринималъ, чтобы самолично видть всякую красоту и пышность, наконецъ, о своей теперешней роли фигляра, объ удовольствіи — ‘въ римахъ, въ стихахъ вдохновенныхъ собственный міръ создавать’. Словомъ, передъ нами сразу обрисовывается художественная натура, предназначенная играть крупную роль, благодаря ея какой-то внутренней, всми безъ спора признаваемой, таинственной сил.

Нельзя требовать, чтобы историкъ-беллетристъ ни на шагъ не отступалъ отъ фактической правды событія. Въ подробностяхъ ему долженъ быть предоставленъ довольно широкій произволъ. Но произволъ этотъ иметъ свои границы, и Гамерлингъ едвали не вышелъ изъ нихъ. Неважно, что онъ заставляетъ Яна Бокельсона знакомиться съ Матисономъ подъ стнами Мюнстера, передъ окончательнымъ его тамъ водвореніемъ, тогда какъ исторически знакомство это завязалось гораздо раньше: Янъ былъ въ Мюнстер уже апостоломъ Матисона. Но эта маленькая перетасовка не наноситъ, собственно говоря, никакого ущерба истин, потому что это — мелочь, которою безъ сомннія можно пожертвовать ради достиженія художественнаго эффекта. Иное дло — обрисовка характера Яна, а въ ней Гамерлингъ, кажется, далеко не вренъ исторіи. Величавый красавецъ Янъ дйствительно производилъ сильное впечатлніе на окружающихъ. Онъ былъ дйствительно художественная натура, страстно любившая блескъ, красоту и пышность. Но, насколько можно судить по его дятельности, ему были совершенно чужды фаустовская раздвоенность души и мечтательное стремленіе dahin, впередъ, въ будущее, къ какому-то таинственному, неясно очерченному образу совершенства.

Недаромъ Ванъ-Штратенъ говоритъ, что Янъ худъ и блденъ, ‘какъ портняга’. Это намекъ на первоначальную профессію Вокельсона. Отецъ его отдалъ въ ученье къ портному. Но Янъ скоро бросилъ это дло и пустился въ т шатанія по блому свту, объ которыхъ онъ разсказываетъ Мадисону. Затмъ, мы его застаемъ въ Лейден, хозяиномъ не то кабака, не то трактира, подъ весьма прозаическою вывскою ‘Трехъ селдокъ’, гд онъ, вмст съ женой, давалъ театральныя представленія иногда собственнаго сочиненія. Тутъ у него останавливался Матисонъ и крестилъ его и назначилъ пророкомъ. По всей вроятности, суровый, глубоко искренній и краснорчивый Матисомъ дйствительно ‘бросилъ пламя’ въ душу молодого трактирщика — поэта-актра. Но едва-ли когда-нибудь ученикъ вполн сочувствовалъ учителю, и едва ли учитель понималъ своего ученика. Мы сейчасъ увидимъ, что и Гамерлингъ заставляетъ ихъ потомъ рзко разойтись, и это — одинъ изъ любопытнйшихъ моментовъ поэмы, но дло въ томъ, что они, по всей вроятности, никогда не сходились вплотную: если учитель вполн врилъ ученику, то ученикъ всегда наполовину обманывалъ учи. теля, хотя, можетъ быть, обманывалъ при этомъ и самого себя.

Съ художественными, а тмъ боле съ спеціально актрскими натурами это бываетъ часто. Матисонъ клалъ всю свою душу въ будущее, въ осуществленіе царства Божія, царства правды и счастія на земл. Бокельсонъ, напротивъ, весь жилъ въ настоящемъ и ловилъ минуту, чтобы высосать изъ нея всевозможное наслажденіе. Чувства будущаго, этого страшнаго и вмст благодатнаго чувства, которое такъ облагораживаетъ человка, но въ тоже время отравляетъ каждый глотокъ изъ чаши настоящаго, этого чувства оганнъ Лейденскій былъ совершенно лишенъ.— Скоре въ немъ можетъ быть эаподозрнъ Неронъ: это — тоже художественная и именно актрская натура, потому что Неронъ былъ все-таки, по крайней мр, мраченъ, значитъ, его все-таки -точилъ какой-то червь недовольства настоящимъ. Весельчакъ и бонъ-виванъ Бокельсонъ, конечно, ушелъ бы отъ Ванъ-Штратена въ лсъ, еслибы зналъ, что тамъ сидитъ прекрасная Девора, ушелъ бы, можетъ быть, даже въ фольговой корон и пурпуровомъ плащ, потому что этотъ костюмъ шелъ къ нему, но ужъ никоимъ образомъ не пошелъ бы онъ туда мечтателемъ, грезящимъ самъ не зная о чемъ. Мн неизвстна поэма Гамерлинга въ оригинал, а въ русскомъ перевод она еще не кончена, но несомннно, что, при изображеніи театральнаго владычества Яна въ Мюнстер, Гамерлингъ долженъ или сильно отступить отъ исторической дйствительности, или длать всевозможныя натяжки, чтобы сохранить за Яномъ характеръ мечтательности и ухода въ будущее. Достаточно вспомнить характерный отвтъ Яна, когда его, уже разбитаго и плннаго, спросили: зачмъ онъ женился на восемнадцати женахъ? ‘Я женился не на восемнадцати женахъ, не смущаясь, отвтилъ ex-царь Сіона:— а навосемнадцати двушкахъ, и сдлалъ изъ нихъ восемнадцать женъ’. Спокойный и грубый юморъ этого отвта вполн умстенъ. Ничего иного Бокельсонъ по совсти не могъ бы отвтить. На восемнадцати женахъ онъ даже не потому женился^ чтобы его манилъ какой-нибудь идеалъ женщины, вчно убгающій, вчно недостижимый, какъ нкоторые думаютъ о тип Донъ-Жуана: ему прямо и просто нравилось длать изъ двушекъ женъ, хотя, очень можетъ быть, этотъ обнаженный мотивъ осложнялся для него актрскимъ стремленіемъ подражать царямъ Давиду и Соломону.

Но пойдемъ дальше за Гамерлингомъ.

Въ лсу, гд совершилось крещеніе Яна, собираются анабаптисты: Матисонъ поведетъ ихъ въ Мюнстеръ. Къ нимъ пристаетъ Янъ, а затмъ, подъ вліяніемъ рчей Матисона и заразительнаго возбужденія анабаптистовъ, и вся труппа Ванъ-Штратена: ‘и т, что вчера восхваляли князя-епископа, дружно воскликнули: ‘слава Сіону! слава пророку его Матисону!’ И тутъ же собравшись, съ анабаптистами мст направили путь свой на Мюнстеръ…’ Бездомные бродяги, балаганные фигляры всей гурьбой становятся въ рады основателей царства правды и счастія.

Въ Мюнстер тмъ временемъ идетъ борьба между католиками, лютеранами и анабаптистами. Приходъ Матисона со свжими силами подливаетъ масла въ огонь. Начинается настоящее сраженіе. Обрисовываются роли вождей: ученаго Ротмана, ловкаго агитатора Книпердолинга, гиганта Тилана и верховнаго вождя Матисона. Янъ держится пока въ тни. Только при вступленіи въ городъ, полусумасшедшій Дузентшуръ, будущій оффиціальный пророкъ сіонскаго царства, признаетъ въ Ян восходящую звзду, которая должна затмить самого Матисона.

Третья псня поэмы, озаглавленная ‘Моріо’, для насъ особенно любопытна.

Анабаптисты одолли. Фактически въ Мюнстер царитъ Матисонъ. Его могучее слово съ утра до вечера гремитъ на площади, призывая ‘къ полной свобод въ союз со строгостью жизни святою, къ той чистот, что могла бы въ самомъ человк устроить храмъ божества, навсегда устраняющій всякую вншность,’. Проповдь иметъ огромный успхъ: ‘у многихъ сердца возгорлись. Времени духъ ихъ заран къ тому приготовилъ, и часто, пламенной рчи внимая, мужчины и жены впадали въ религіозный восторгъ, начинали вщать предъ народомъ и изступленно взывали, по городу бгая: ‘Кайтесь! кайтесь, да внидите въ царство небесное, въ царство свободы и чистоты совершенной!’ Сначала надъ ними смялись, но, съ любопытствомъ ихъ слушая, сами потомъ заражались тмъ же священнымъ восторгомъ. О царств грядущемъ нмые стали вщать, а слпые — о знаменьяхъ, виднныхъ въ неб. Каждый бродящій по городу нищій и каждый безумный благоговнье къ себ возбуждали своимъ появленіемъ: въ каждомъ болтаньи безумца таинственный смыслъ находили. Но не одинъ лишь народъ, и дворянъ увлекало теченье, много монаховъ, монахинь, оставивши кельи, бжало къ анабаптистамъ и рвеніемъ тмъ же отъ нихъ вдохновлялось’. Затмъ, по вызову Крехтинга, того самаго, который впослдствіи раздлилъ страшную участь Яна и Книпердолинга, пророкъ провозглашаетъ всегдашній принципъ массовыхъ движеній: ‘каждый, кто нын не съ нами, тотъ нашъ противникъ и врагъ, и предатель’. На городской площади ставится бочка съ водой, и каждый, кто не хочетъ принять второго крещенія, изгоняется изъ города. Но Крехтингъ заявляетъ еще о необходимости устроить судьбу неимущихъ. Тогда пророкъ объявляетъ уничтоженіе частной собственности. Онъ объявляетъ, что настало ‘время взаимной любви, святой и высокой, что нын каждый проникнуться долженъ святаго ученія словомъ, страсти въ себ усмирять, устраняясь отъ зла и раздора, что я у нихъ, какъ у древнихъ служителей церкви Господней, общею и нераздльною всякая собственность будетъ’. ‘Тысячи лтъ передъ нами стоитъ, какъ страшилище міра, такъ продолжалъ онъ: — нужда, истомленная гладомъ и жаждой. Пугало это страшне войны и ужасне рабства! Чтобъ положить ей конецъ, мы должны уровнять достоянье, жизнію пользуйся каждый! О, да подавится жадный, жирный обжора кускомъ при мысли, что онъ пожираетъ меньшаго брата кусокъ!’ По слову пророка, вс сносятъ на площадь свои пожитки, къ которымъ присоединяется имущество изгнанныхъ, отказавшихся отъ второго крещенія. Очередь доходитъ и до монастырей и храмовъ. Матисонъ иметъ здсь въ виду, кром богатой добычи, еще и разрушеніе ‘идоловъ’, остатковъ и символовъ старой вры.

Эту сцену грабежа церквей и разрушенія ‘идоловъ’, которое пророкъ начинаетъ собственноручно, мы должны, къ сожалнію, краткости ради, пропустить, равно, какъ и слдующую, въ которой разыгрывается одно изъ градныхъ и вмст шутовскихъ балаганныхъ представленій, такъ свойственныхъ народнымъ движеніямъ. Въ Мюнстер былъ обычай на масляниц длать куклу изъ пакли, ‘Моріо’, которую торжественно носили по улицамъ, а по окончаніи масляницы примрно судили за развратъ и пьянство и потомъ сожигали. На этотъ разъ разгулявшаяся толпа хочетъ судить и жечь, въ вид Моріо, двухъ монаховъ. Одного изъ нихъ спасаетъ отреченіе отъ монашества, а другого вмшательство пророка, который съ неудовольствіемъ смотритъ на дикій разгулъ толпы.

Какъ бы взамнъ свирпаго развлеченія, котораго онъ лишилъ толпу, Матисонъ велитъ жечь книги и рукописи. Фоліанты, свитки, дловыя бумаги летятъ въ костеръ. Самъ Матисонъ достаетъ изъ груды время отъ времени ту или другую книгу, читаетъ ея заглавіе и, произнеся нсколько приличныхъ случаю словъ, бросаетъ въ огонь. Вотъ полетла книга Теофраста ‘Тайныя силы растеній и камней’, за ней ‘О славныхъ дяньяхъ Александра Великаго въ Персіи, въ царств Индійскомъ’, вотъ ‘(Jiiintessentia rerum, школа премудрости древней и новой въ толковомъ порядк’, вотъ ‘Крпость Петра, основанье священнаго римскаго папства’ и ‘Зеркало Лютера, какъ онъ боролся съ папизмомъ’. Никто не перечить пророку, но когда онъ хотлъ бросить въ огонь ‘Творенья Назона, боговъ и богинь приключенья, очень искусно съ латинскаго переведенныя въ римахъ’, въ толп раздался протестующій голосъ. То былъ голосъ Яна Бокельсона. Онъ терпливо смотрлъ, какъ горли натуралисты, философы, историки, но поэтамъ онъ проситъ пощады. Между старикомъ и юШэшей возгорается споръ, и, наконецъ, Янъ открыто бросаетъ перчатку учителю: ‘Разв ты хочешь, чтобъ міръ снова сдлался мрачной пустыней лишь для того, чтобы чары прекраснаго не увлекали сердце къ пороку и злу? Какъ и ты, а душой устремляюсь къ чистой, божественной жизни! Но жить навсегда отчужденнымъ отъ обаянья красотъ, возвышающихъ душу и сердце, я и въ раю не желалъ бы! И если не можешь съ усердіемъ къ высшему благу ты слить и невинныя радости жизни, то не мечтай о себ, что ты міру несешь избавленье, новый устроивъ Сіонъ, святую обитель блаженства! Тихо и вчно одинъ сидлъ ты въ печальной каморк, мысли свои устремлялъ къ одному только полюсу жизни, и созерцанья твои лишь въ кругу его тсномъ вращались, я же скитался всегда и мечтой далеко уносился, боле теплое солнце мн сердце и кровь согрвало, боле ясное небо духовный туманъ разгоняло. Такъ предо мною вполн открылся міръ духа и сердца. Я къ одному лишь стремлюсь: я надюсь въ священномъ союз, здсь на земл, наконецъ, увидать добродтель и радость! Вотъ какъ различны мы оба въ мечтаньяхъ о царств Сіона! Вмст съ тобою я шелъ до сихъ поръ, о, учитель германскій! Нын-жъ нашъ путь раздвоился: новое знамя въ Сіон я поднимаю отнын для честнаго боа съ тобою, и да ршитъ ужъ судьба, кто изъ насъ закоснлъ въ заблужденьи!’

Непривыкшій къ противорчію, пророкъ пораженъ этой дерзкой рчью, тмъ боле, что, какъ онъ видитъ, толпа уже колеблется: ее подкупаютъ и импозантный видъ Яна, и его смлость, и самое содержаніе рчи. Но ссора прекращается извстіемъ о приближеніи къ городу сильныхъ враговъ. На завтра Матисонъ убитъ въ выдавк, которая, однако, кончается благополучно, благодаря находчивости и смлости Яна. Янъ торжественно възжаетъ въ городъ во глав импровизированнаго войска. Полусумасшедшій Дузентшуръ кричитъ ему: ‘слава теб, побдитель, князь лучезарный Сіона!’ Этотъ крикъ Подхватывается толпой, и съ тхъ поръ въ Мюнстер начинается то самое царство красоты и блеска, котораго такъ боялся старикъ Матисонъ.

Это царство красоты и блеска составляетъ совершенно спеціальную особенность разсматриваемаго историческаго эпизода. Никакое другое народное движете не можетъ съ нимъ въ этомъ отношеніи соперничать. Но для полученія какихъ-нибудь общихъ выводовъ, надо временно отвлечь спеціальныя особенности. И, сдлавъ эту операцію въ настоящемъ случа, мы получимъ только одно изъ многочисленныхъ проявленій закона образованія вольницы и подвижниковъ. Въ мюнстерской драм законъ этотъ нсколько заслоненъ посторонними, осложняющими элементами, но усмотрть его все-таки не трудно, особливо сопоставляя съ другими, подходящими историческими примрами.

Въ извстныхъ ‘Страдахъ’ скопческаго лже-христа Кондратія Селиванова разсказывается, что, когда его везли въ Сибирь, онъ встртился съ Пугачевымъ. ‘И его провожали полки полками, разсказываетъ Селивановъ:— и тожъ подъ великимъ везли карауломъ его, а меня везли вдвое того больше, и весьма строго везли. И тутъ, который народъ меня провожалъ, за нимъ пошли, а которые его провожали, за мной пошли‘. Трудно ршить, что кочетъ сказать этими словами Селивановъ: говоритъ-ли онъ о взаимномъ обмн конвоя, что мудрено, или о толп любопытныхъ, или, наконецъ, о сочувствующихъ, поклонникахъ, такъ какъ раньше у него шла рчь, между прочимъ, и о такого рода провожатыхъ? {Надеждинъ объясняетъ этотъ апокрифъ хвастовствомъ Селиванова: дескать, ‘полки’ отошли отъ самозванца къ нему, Селиванову, настоящему Петру III и Христу. Безсмыслица этого объясненія очевидна сама собой, такъ какъ, по разсказу, самозванцы обмнялись провожатыми.} Послднее, повидимому, допустить трудне всего, но подчеркнутыя слова сами собой напрашиваются на иносказательное, символическое толкованіе и тогда получаютъ глубокій смыслъ. Въ то самое время, когда Мировичи и Орловы рвали другъ друга и сами надрывались, чтобы ‘нажиться и произойти въ чины’, въ глубин Россіи шла напряженнйшая духовная работа. Подкладку ея составляла все та же Magenfrage, все тотъ же вопросъ желудка, который всегда составляетъ основную интимную пружину исторіи. Но тогда какъ для Орловыхъ и Мировичей этотъ матерьяльный вопросъ не претворялся ни въ какую высшую, идеальную задачу и измнялся не качественно, а количественно, въ смысл расширенія сферы съдобныхъ веществъ, въ народныхъ массахъ дло шло иначе. Народу плохо жилось, и онъ тревожно и напряженно спрашивалъ себя: какъ жить? онъ ли самъ или кто другой виноватъ въ томъ, что ему плохо живется? какъ устроить, чтобы кончилась вся эта драка съ голоду и съ жиру? Отвты получились т-же, которые при подобныхъ обстоятельствахъ всегда получали взволнованныя массы: или надо расширить свой жизненный бюджетъ до возможныхъ предловъ, причемъ недостающее придется взять силой, или, напротивъ, надо этотъ жизненный бюджетъ сократить до послдней возможности, бжать соблазновъ міра. Эти два ршенія, неизбжныя для взбаламученнаго народнаго моря, долго бродятъ съ разными посторонними приставками и урзками, несознанныя, невысказанныя, не формулированныя, потомъ начинаютъ мало по малу отливаться въ опредленныя формы и, наконецъ, находятъ личность, какъ-бы замыкающую ихъ неровное, трепетное развитіе. Такихъ личностей можетъ быть, разумется, за разъ нсколько, потому что два кардинальные типа программы жизни могутъ распадаться на нсколько подвидовъ. Нтъ также необходимости, чтобы эти замыкающія личности сами выработали формулу ршенія, они могутъ и чужими трудами воспользоваться и даже бытъ орудіемъ мене выступающихъ дятелей. Намъ нтъ надобности разбирать эти подробности относительно Пугачева и Селиванова’ Несомннно одно: они замыкаютъ собою два параллельныя и единовременныя броженія, на первый взглядъ діаметрально противоположныя. Пугачевщин предшествовали многочисленныя мелкія вспышки, скопчеству — разныя мистическія секты, въ особенности люди Божіи, хлысты. Пугачевъ манилъ къ себ волей и всякими земными благами, Селивановъ — ‘голубиною’ чистотою? отреченіемъ отъ земныхъ благъ, причемъ какъ бы пробнымъ камнемъ бралось безповоротное отреченіе отъ ‘лности’, отъ напряженнйшаго, посл потребности дыханія и голода, требованія человческой природы. Безобразіе скопческаго ршенія, крайняя грубость его гарантировали сами по себ, что оно не будетъ принято сколько нибудь значительнымъ большинствомъ народа. Но надо имть въ виду, что это — только одно изъ подвижническихъ теченій, бросающееся въ глаза неумолимою послдовательностью своей односторонности. Оно дополняется другими теченіями, изъ которыхъ укажемъ только на бгунство или странничество, возникшее въ ту же эпоху. Въ одной изъ бгунскихъ псенъ изображается разговоръ ‘прекрасной пустыни’ съ неофитомъ. Пустыня пугаетъ:

‘У меня же во пустын

Нту сладкія то пищи,

Нту питія медвяна,

Нтъ цвтного то платья,

Нту свтлыя палати.

У меня ли во пустын

Теб не съ кмъ слова молвить,

У меня ли во пустын

Теб не съ кмъ разгуляться.

Неофитъ объявляетъ, что ‘гнилая колода’ ему миле сладкой пищи, болотная вода миле медвяного питья, черная схима дороже цвтного платья, а разговаривать онъ хочетъ только съ ‘матерью-пустыней’.

Казалось бы, грозная, зврская, жадная къ жизни пугачевщина не можетъ имть ничего общаго съ подобными самобичеваніями. И все таки, нтъ ничего удивительнаго въ томъ, что Пугачевъ и Селивановъ помнялись провожатыми. Дло не въ томъ только, что оба самозванца опирались на одно и тоже довріе народа къ царю, какъ къ власти, столь высокой, что для нея ненужно и невозможно пристрастіе, несправедливость, и что оба они избрали себ имя именно Петра Ш, отъ котораго народъ въ особенности ждалъ льготъ. Титулъ Христа Селивановъ не самъ выбралъ, а получилъ по преданію. Этого мало. Источникъ обоихъ движеній несомннно одинъ и тотъ же: тяжелое матерьяльное положеніе. Врагъ одинъ и тотъ же: наличный порядокъ. Конечный идеалъ общественнаго устройства, у обоихъ не особенно ясный, иметъ опять-таки много общаго. Объ этомъ, впрочемъ, мы распространяться не будемъ. Идеалы личной нравственности, правда, очень различны, но выборъ ихъ часто опредляется разными, легко измняющимися случайностями, особенно при трудности ршенія этихъ вопросовъ для темной массы. Вожди, замыкающіе броженіе, являющіеся наиболе яркими и мыслящими его представителями, и т нердко мняютъ все на ничто и обратно. Стенька Разинъ былъ въ свое время аскетъ, знакомый съ соловецкимъ монастыремъ, а вождь гайдамаковъ желзнякъ побывалъ когда-то къ кіевскомъ монастыр. Особенно любопытны въ этомъ отношеніи нкоторыя черты психологіи Запорожской Счи. Извстенъ аскетизмъ этой вольницы по отношенію въ женщинамъ. Извстно также, что буйный разгулъ и пьяное веселье запорожца нердко кончались торжественнымъ прощаньемъ со свтомъ, при которомъ, напившись, наплясавшись и нащеголявши въ послдній разъ, казакъ поступалъ въ монастырь. Такова великая тайна народной души, въ выдающихся своихъ представителяхъ незнающей компромиссовъ и половинныхъ сдлокъ. Но велика и темнота народной массы, а потому не надо удивляться, что мысль ея, тревожно бгая по линіямъ двухъ приведенныхъ крайнихъ ршеній, путается, спотыкается. Несомннно, что большія народныя движенія, осложненныя и неосложненныя сектантствомъ, вс сводятся къ одному изъ двухъ типовъ: вольницы и подвижниковъ. Этому нисколько не противорчивъ второстепенныя различія въ предлахъ самыхъ этихъ типовъ, вызванныя случайными обстоятельствами времени и мста: можно найти не мало различій, напримръ, между ессеями, богумилами, бгунами и скопцами, но это все-таки будетъ одинъ и тотъ же типъ подвижниковъ. Не противорчатъ этому и массовые или единоличные переходы отъ одного типа къ другому — или даже временное совмщеніе ихъ: если многія аскетическія секты предаются иногда крайнему распутству, то логически все-таки не трудно отличить эти два момента. Переходы же эти просто объясняются окружающею темнотою, которая, обусловливаясь отсутствіемъ критики вслдствіе замкнутости, преслдованій или ограниченнаго умственнаго кругозора, затрудняетъ выходъ. Ища этого выхода, мысль толкается изъ стороны въ сторону. Тмъ паче понятно единовременное существованіе ‘обихъ крайностей, если он не сливаются, не переходятъ другъ въ друга. Ессей въ блой одежд, символически выражавшей его чопорную чистоту и кротость, встрчался и долженъ былъ встрчаться въ ерусалим съ террористомъ зелотомъ и съ сикаріемъ, у котораго подъ полой былъ спрятанъ ножъ для убійства изъ-за угла. Много ужасовъ и много даже грязи выступаетъ на арену исторіи, когда поднимаются подвижники и вольница. Но это неизбжно, и надо помнить, что единовременное ихъ появленіе свидтельствуетъ о глубокой внутренней работ, совершающейся, къ сожалнію, по той или по другой причин, въ потемкахъ.

Возвращаясь къ нашимъ перекрещенцамъ, мы видимъ, что споръ Яна Бокельсона съ Матисономъ представляетъ схватку принциповъ вольницы и подвижниковъ. Но личныя особенности ‘Царя Сіона’ спеціализировали эту схватку. Любопытно, что Гамерлингъ, насколько можно судить по четыремъ пснямъ изъ десяти, хочетъ сдлать красавицу Девору козлищемъ отпущенія за грхи Яна, хочетъ сдлать изъ нея какого-то демона, съ которымъ Янъ долженъ бороться, охраняя свою чистоту, и не устоять въ этой борьб. Дло было проще, конечно. Актръ и поэтъ, Бокельсонъ принялъ красоту за операціонный базисъ для передвиженія мюистерскихъ анабаптистовъ изъ подвижниковъ (по крайней мр, по принципу) въ вольницу. Все остальное вытекаетъ само собой изъ этого оригинальнаго, занятаго имъ положенія.

Матисонъ ввелъ второе крещеніе, изгналъ папистовъ и лютеранъ и всхъ, ‘кто не съ нами’, уничтожилъ частную собственность, распустилъ монастыри, разрушилъ храмы. Ни одной изъ этихъ реформъ Янъ не тронулъ, но на все положилъ свою актрскую печать. Его первымъ дломъ было учрежденіе двнадцати старйшинъ, по числу колнъ израильскихъ. Они, между прочимъ, выработали новый кодексъ, существеннйшій параграфъ котораго гласилъ, что, такъ какъ власть исходитъ отъ Бога, то всякій обязанъ, подъ страхомъ смерти, повиноваться пророку. ^Смертная казнь назначалась и за другія преступленія, между которыми поражаютъ разныя подробности, касающіяся половыхъ отношеній. Но собственно легальныя формы этихъ отношеній были скоро рзко измнены введеніемъ многоженства. И всемогущему царю Сіона пришлось тотчасъ же пустить въ ходъ по этому случаю свое всемогущество: нсколькимъ десяткамъ противниковъ полигаміи были отрублены головы. Казнены были еще дв или три женщины, или пожелавшія, по примру мужей, поліандріи, или отрекшіяся отъ мужей-полигамистовъ. Впослдствіи, пророкъ собственноручно и публично, при своей обычной театральной обстановк, отрубилъ голову одной изъ своихъ восемнадцати царицъ за непокорность. Но и этого всемогущества Яну было мало. Дузентшуръ, конечно, по его требованію, провозгласилъ его царемъ Новаго Сіона ‘и всего міра’ и помазалъ его на это фантастическое царство. Скучно вспоминать о театральныхъ братскихъ обдахъ, устроенныхъ Яномъ, о проповдяхъ съ танцами, объ изобртенныхъ имъ для себя и для свиты пышныхъ костюмахъ, о. его прав внчанія и развода, чмъ онъ въ особенности интересовался, о раздленіи, всей Германіи на двнадцать герцогствъ, которыя онъ великодушно роздалъ своимъ слугамъ въ ожиданіи, когда они будутъ имъ завоеваны и проч.

Словомъ, молодой красавецъ-пророкъ катался, какъ сыръ въ масл, ни мало не помышляя о будущемъ, пилъ изъ полной, чаши наслажденій, но пилъ спокойно, хотя и Страстно. Это не былъ даже тотъ кутежъ отчаянія, которому нердко предаются, чуя гибель своего дла, самозванцы и другіе вожди возстаній. Янъ не заглядывалъ въ будущее ни со страхомъ, ни съ надеждой, ни съ врой, ни съ отчаяніемъ. Онъ просто жилъ каждой настоящей минутой. И это ставитъ его совершенно особнякомъ среди крупныхъ лже-пророковъ, лже-мессій и самозванцевъ.

Н. М.

‘Отечественныя Записки’, No 8, 1879

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМТКИ.

Читайте также: