ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМТКИ.
ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМТКИ.
Критическія бесды Евгенія Маркова (‘Русская Рчь’).
I.
II.
III.
Н. М.
‘Отечественныя Записки’, No 11, 1879
Литературные заметки, Михайловский Николай Константинович, Год: 1879
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Мой другъ Иванъ Непомнящій далъ когда-то характеристику г. Евгенія Маркова при помощи очень нехитраго пріема. Онъ взялъ сочиненія этого писателя, сдлалъ изъ нихъ выборки, съ математическою ясностью свидтельствующія, что г. Евгеній Марковъ противорчитъ себ на каждомъ шагу, и затмъ опредлилъ тотъ центральный пунктъ, около котораго турбильономъ носятся вс мысли г. Маркова, то сталкиваясь другъ съ другомъ, то отскакивая въ разныя стороны, но, въ конц-концовъ, благополучно возвращаясь къ своему центру. Центромъ этимъ оказались интересы ‘людей просвщеннаго и либеральнаго образа мыслей’, которыхъ г. Марковъ столь уважаетъ, что даже предоставляетъ имъ въ будущемъ ‘тихія и простыя прелести крпостного быта’, въ измненной, конечно, согласно духу времени, форм. (См. ‘Отечественныя Записки’ 1877, No 3).
Я потому вспомнилъ этюдъ Ивана Непомнящаго, что собираюсь писать о ‘критическихъ бесдахъ’ г. Маркова, составляющихъ почти ежемсячное украшеніе журнала ‘Русская Рчь’. Иванъ Непомнящій, съ своей неизмнной точки зрнія забытья и забвенія, съ большимъ сочувствіемъ отнесся въ идеямъ г. Маркова и даже выдавалъ его, г. Маркова, за свой, Ивана Неаомнящаго, псевдонимъ. Какъ бы въ подтвержденіе этого, г. Марковъ поставилъ себ, кажется, спеціальною задачею доказывать въ ‘критическихъ бесдахъ’, что, во-первыхъ, писатель иметъ полное право и даже какъ бы обязанъ противорчить самому себ, и что, во вторыхъ, люди просвщеннаго и либеральнаго образа мыслей дйствительно достойны обновленныхъ тихихъ и простыхъ прелестей крпостнаго быта. Тэмы довольно пикантныя, не безъинтересно разсмотрть ихъ поближе.
Само собою разумется, что положенія, столь обнаженныя, далеко не всякій ршится выставить. Не ршается и г. Марковъ. Онъ вынужденъ прибгать къ довольно сложнымъ и хитросплетеннымъ уловкамъ, чтобы полу-прикрыть наготу своихъ идей. Прежде всего онъ надваетъ для этого полное вооруженіе борца за жизнь: разноцвтныя птушьи перья игриво вьются на его шлем, латы, ярко вычищенныя толченымъ кирпичомъ, блестятъ на солнц, сквозь забрало видны пламенныя очи и жизнерадостно улыбающіяся уста, изъ могучей груди рвется побдный кликъ, въ рук сверкаетъ острый мечъ. О горе темнымъ силамъ, враждующимъ съ жизнью! Одна бда: прекрасный и сильный витязь все не въ то мсто попадаетъ… Это, безъ сомннія, единственная причина, почему еще никто не погибъ отъ грозныхъ ударовъ г. Маркова. А то, кто бы устоялъ!
Въ русской литератур г. Марковъ находитъ дв темныя, враждебныя жизни силы: замкнутость литературныхъ ‘кружковъ’, ‘партейность’ литературы и ‘литературную хандру’, мрачный, пессимистическій взглядъ на жизнь, останавливающійся только на отрицательной сторон явленій. ‘Кружковщина’, ‘партейность’, насильственно подгоняя идеи, образы, картины, эксплуатируемые литературой, къ опредленнымъ неподвижнымъ формуламъ, оскорбляетъ жизнь отсутствіемъ простора и свободы, литературная хандра наноситъ жизни ущербъ своею мрачностью, отсутствіемъ положительныхъ типовъ и картинъ, нарисованныхъ свтлыми, яркими, веселящими глазъ красками. (Групаирую обвиненія, разсыпанныя въ нсколькихъ статьяхъ). Поразивъ въ этихъ двухъ смыслахъ современную русскую литературу чисто теоретическими соображеніями, г. Марковъ иллюстрируетъ свою теорію двумя критическими статьями: во-первыхъ, о г. Достоевскомъ, который служитъ для него образчикомъ нашей литературной хандры, во-вторыхъ, о Гейне, какъ объ идеал широкой, вольнолюбивой и жизнелюбивой поэзіи.
Уже изъ этого выбора видно, что прекрасный и сильный витязь склоненъ не въ то мсто попадать. Заявивъ въ начал статьи о г. Достоевскомъ, что ‘трудно выбрать для иллюстраціи нашего современнаго литературнаго характера боле подходящій матеріалъ’, г. Марковъ къ концу статьи естественно приходитъ хъ заключенію, что г. Достоевскій не иметъ въ современной нашей литератур ничего себ подобнаго, ничего подходящаго. Маленькія несогласія концовъ съ началами довольно часто попадаются у Евгенія Маркова и объясняются нкоторыми коренными свойствами могучаго духа итого писателя. Онъ такъ краснорчивъ и такъ любовно отдается на волю волнъ своего краснорчія, что гд ужъ тутъ искать согласія конца съ началомъ! Вырвется у него красивое словечко и понесетъ, понесетъ своего творца куда-то въ сторону, совсмъ неожиданно для него самого. Но въ данномъ случа дло объясняется, кром общихъ свойствъ ума г. Маркова, еще и неудачнымъ выборомъ ‘иллюстраціи’. Въ самомъ дл, г. Марковъ имлъ бы полное право вывернуть свою начальную фразу на изнанку, то есть сказать: ‘трудно выбрать для иллюстраціи нашего современнаго литературнаго характера мене подходящій матерьялъ’, чмъ г. Достоевскій. Дло тутъ не въ оригинальности дарованія г. Достоевскаго, по крайней мр, не въ ней одной, даже не въ составляющей его спеціальность разработк жизни людей, больныхъ духомъ. Весь г. Достоевскій цликомъ, со всми его смутными надорванно-мистическими идеалами, совсмъ чужой современной русской литератур, да и всей нашей жизни. Болзненное творчество г. Достоевскаго не иметъ ршительно ничего общаго съ тмъ настроеніемъ, которое г. Марковъ называетъ не особенно удачно ‘литературной хандрой’. Нтъ, поэтому, ничего удивительнаго, если г. Марковъ, начавъ статью за упокой, долженъ былъ кончить ее за здравіе, а середину ея наполнить изрченіями, столь много говорящими уму и сердцу, какъ напримръ, слдующее: ‘Мы (это г. Марковъ) считаемъ Достоевскаго очень даровитымъ, очень оригинальнымъ и сильнымъ писателемъ’. Смло, ново и поучительно!,
Гораздо интересне статья о Гейне. Нельзя сказать, чтобы и въ ней не было многозначительныхъ заявленій въ род: мы считаемъ Гейне оригинальнымъ и сильнымъ поэтомъ, или пространныхъ, изъ лирическаго пламени сотканныхъ воззваній въ томъ смысл, что дважды два четыре и что, хоть вся литература толкуй противное, а мы, то есть г. Марковъ, оставляемъ себ свободу врить въ таблицу умноженія. Все это есть. Есть и прекрасныя фразы, столь вскія, что ихъ можно съ удобствомъ вывернуть на изнанку, ни мало не повредивъ ихъ красот. Напримръ, г. Марковъ заявляетъ: ‘Гейне былъ пвецъ жизни, весны, молодости и любви — вотъ основной источникъ его поэзіи, его духа! Но жизнь, любовь — это прежде всего правда. Не даромъ каждое слово Гейне насквозь дышетъ правдой, иногда содрогающей правдой, граничащей то съ цинизмомъ, то съ безумствомъ’. Неудобопонятно, но за то прекрасно сказано! Столь неудобопонятно и столь прекрасно, что вы можете вложить въ эту фразу совершено противоположную мысль и сказать, напримръ, такъ: ‘Леопарди былъ пвецъ смерти и отчаянія — вотъ основной источникъ его поэзіи, его духа! Но смерть, отчаяніе — это прежде всего правда. Не даромъ каждое слово Леопарди насквозь дышетъ правдой, иногда содрогающей правдой, граничащей то съ цнизмомъ, то съ безумствомъ’. Почему въ самомъ дл жизнь и любовь больше правда, чмъ смерть и ненависть? И что это собственно значитъ: жизнь и любовь прежде всего правда? Г. Марковъ великій мастеръ сочинять такія громкія, но вполн безсмысленныя фразы. Въ стать о Гейне ихъ не меньше, чмъ въ другихъ его произведеніяхъ. Но статья все-таки любопытна.
Не въ Гейне тутъ дло, конечно. Гейне поэтъ, которому особенно посчастливилось у насъ на Руси. Его неустанно переводятъ, ему подражаютъ и никто ршительно не сомнвается въ его поэтическомъ значеніи. И замчательно, что переводятъ у насъ Гейне люди самыхъ разнообразныхъ литературныхъ ‘кружковъ’ и ‘партій’. Есть переводы Писарева и г. Буренина, М. Михайлова и г. Аверкіева, Плещеева и Майкова и проч., и проч. Словомъ, реабилитировать Гейне, доказывать кому-то и зачмъ то, что это великій поэтъ, значитъ именно попадать не въ то мсто, съ тараномъ ломиться въ настежь отворенную дверь. Тмъ не мене, для г. Маркова Гейне только предлогъ для пораженія ‘нкоторыхъ педантическихъ моралистовъ нашей россійской журналистики’, ‘нашихъ либерально-гражданскихъ критиковъ’, ‘аргусовъ либерализма и гражданственности’, ‘позитивистовъ, раціоналистовъ и реалистовъ’. Онъ съ паосомъ восклицаетъ: ‘Нтъ, господа позитивисты, раціоналисты и реалисты! Бичи посильне вашихъ, критика поглубже вашей не могли сбить поэта (Гейне) съ его природнаго пути, не могли погасить въ немъ ту смлую^ бодрящую вру въ разнообразіе и широту міра, которая такъ ненавистна вамъ’. Нужды нтъ, что между нашими ‘либерально-гражданскими критиками’, ‘позитивистами, раціоналистами и реалистами’ были и есть жаркіе почитатели Гейне, нужды нтъ, что даже, по условіямъ времени и мста, они не могли бы, еслибы и хотли, пробовать сбить Гейне ‘съ его природнаго пути’: г. Евгеній Марковъ увлеченъ своей фразой, какъ нкогда Наполеонъ былъ увлеченъ своимъ рокомъ. Разница только въ томъ, что Наполеонъ отлично понималъ, что именно случилось съ нимъ при Ватерлоо, а г. Евгеній Марковъ не устаетъ стоять въ поз побдителя, картинно потряхивая разноцвтными птушьими перьями на шлем и блистая вычищенными толченымъ кирпичемъ латами. Вы, говоритъ, такіе-сякіе, потому ненавидите Гейне, что ненавидите жизнь, а жизнь ненавидите потому, что она рвется изъ узкихъ догматовъ вашихъ партій и же мирится съ исключительно отрицательнымъ характеромъ вашей дятельности, въ васъ нтъ любви, въ васъ только гнвъ и отрицаніе!
‘Аргусы’, ‘реалисты’ и проч. стоятъ, разумется, ни живы ни мертвы передъ этимъ грознымъ рыцаремъ съ птушьими перьями на шлем. Они разбиты, уничтожены и съ трепетомъ ждутъ послдняго удара марковскаго Дюрандаля. Но Дюрандаль самъ остановился въ воздух. Рыцарь птушьяго пера призадумался: Гейне вдь тоже издавалъ юты гнва, злобы, отрицанія… Однако, рыцарь призадумался не на долго. Онъ хватается за злой юморъ и холодный скептицизмъ Гейне, чтобы, прослдивъ его въ пвц ‘жизни, весны, молодости и любви’, оправдать свою теорію обязательности противорчій.
‘Разнообразіе, противорчіе — ядъ его поэзіи, вотъ обыденное сужденіе о Гейне’, говоритъ г. Марковъ. И затмъ начинаетъ рубить и колоть это ‘обыденное сужденіе’. Удары его несомннно смертоносны, но не мшало бы, однако, справиться, гд и когда было высказано изрубленное и исколотое сужденіе. Сколько намъ извстно, вс мало-мальски смыслящіе и чуткіе люди находили особенную прелесть въ своеобразномъ гейневскомь сочетаніи сарказма и сантиментальности, холодной насмшки и жаркаго признанія въ любви. Это до такой степени бросающаяся въ глаза и превлекательная черта поэзіи Гейне, что безчисленное множество юношей, начинающихъ поэтизировать, стараются усвоить ее себ. Стараются, разумется, въ большинств случаевъ тщетно, потому что тайна сія велика есть и простымъ подражаніемъ ея не добудешь. Тмъ не мене, общепризнанность красоты переливовъ злобы и любви у Гейне не подлежитъ никакому сомннію. Существовали, конечно, въ свое время черствые сухари, которымъ была чужда и непонятна эта капризная красота, но они sind lngst gestorben, Herr Markoff, а сражаться съ мертвецами, это даже не совсмъ по рыцарски выходитъ.
Сочетаніе ядовитой насмшки и сантиментальности, злобы и любви само по себ вовсе не составляетъ противорчія, и все, что говоритъ г. Марковъ въ этомъ отношеніи якобы въ защиту Гейне, есть одно празднословіе. Увы! нашъ бренный міръ устроенъ такъ, что въ немъ нельзя любить всего и самъ любвеобильный г. Марковъ очень не любитъ ‘аргусовъ гражданственности и либерализма’, которые, однако, занимаютъ свое мсто подъ солнцемъ. Кто любитъ цвты своего сада, тотъ не любитъ барана, когда онъ, забредя въ садъ, щиплетъ цвты, кто любитъ барана, тотъ не любитъ волка, кто любитъ волка, тотъ не любитъ борзой собаки. ‘Тотъ охаетъ, другой смется, и все на свт такъ ведется’. Съ страстною любовью относиться въ пожираемому и въ то же время злобно трактовать пожирающее отнюдь не значитъ противорчить себ. Совсмъ напротивъ, это значитъ жить цльно и полно. Но этого мало. Можно глубоко любить пожираемое и именно въ силу этой любви обливать его ядомъ насмшки и укора за безсиліе и тупую покорность судьб. Точно также можно страстно любить друга или женщину и выражать эту любовь нетолько словами нжности и ласки, а вмст съ тмъ и сарказмомъ и негодованіемъ. Можно и съ самимъ собой, наконецъ, ту же штуку продлывать. И никакого противорчія тутъ не будетъ. Это ясно, какъ азбука. Если же г. Марковъ приходитъ къ этому результату не прямымъ путемъ самыхъ простыхъ соображеній, а при помощи разныхъ ненужныхъ вавилоновъ и лирическихъ отступленій, такъ на то есть особыя причины. Гейневское сочетаніе сарказма и сантиментальности, это мнимое противорчіе, на самомъ дл свидтельствующее только о полнот жизни пылкаго темперамента, ему надо поставить за одну скобку съ настоящими и ни мало не похвальными противорчіями, ни мало не похвальными, хотя бы въ нихъ былъ гршенъ нетолько маленькій Марковъ, но и великій Гейне.
Г. Евгеній Марковъ милостиво разршаетъ поэту: ‘пусть онъ нынче молится передъ католическимъ распятіемъ, завтра вдохновляется бурями революціи, посл завтра таетъ въ нг безпечной любви, пусть онъ сегодня бичуетъ фарисейство, а завтра воспваетъ луну и фіалки, пусть онъ сегодня мучится отчаяніемъ безврія, а завтра ободряетъ всхъ врою въ жизнь и счастіе. Въ этомъ еще нтъ никакого противорчія, въ этомъ только непритворность естественной и обильной жизни’.
Въ другомъ мст: ‘Писатель, который кроитъ по заказанному шаблону свои стихи и прозу, который не знаетъ истомляющаго угара вдохновенія, а изготовляетъ свои романы или драмы спокойно и послдовательно, какъ секретарь канцелярскіе доклады, конечно, не скоро устанетъ и не нуждается въ разнообразіи мотивовъ… Но поэтъ такой огненной страсти, какъ Гейне, нуждается въ разнообразіи, какъ птица въ чистомъ воздух… Онъ любить такъ сердечно и много, что ему простительно отдохнуть отъ этой любви на ледяномъ сарказм или горделивомъ презрніи. Онъ мыслитъ такъ глубоко и широко, что иногда вправ пошутить, какъ школьникъ или какъ повса’.
И дале: ‘Этимъ тонкимъ инстинктомъ своего внутренняго равновсія, этою органическою необходимостью обновлять себя погруженіемъ въ нетронутыя стихіи жизни объясняется вполн удовлетворительно и то обстоятельство, смущавшее даже сторонниковъ поэта, что его поочередно видли то страстнымъ рыцаремъ интересовъ человчества, ломавшимъ копья за его права и свободу, смлымъ ‘барабанщикомъ новой миссіи’, то чисто’сердечнымъ ненавистникомъ всей политической и общественной ‘суеты’.
Хорошо пишутъ курскіе помщики! Это давно уже замчено. Но читатель видитъ все таки, что г. Марковъ валитъ въ одну кучу вещи совершенно несоизмримыя. Не найдется такого полоумнаго, который выдумалъ бы точку зрнія, возбраняющую поэту не то что сегодня и завтра, а единовременно, однимъ поэтическимъ взмахомъ, бичевать фарисейство и любоваться фіалкой, ибо между фарисействомъ и фіалкой общаго только то и есть, что и то и другая въ русскомъ язык съ буквы ф начинаются. Разнообразіе же мотивовъ или, какъ выражается г. Марковъ на родномъ нарчіи курскихъ помщиковъ, ‘обновленіе себя погруженіемъ въ нетронутыя стихіи жизни’ нетолько не предосудительно само по себ, но даже составляетъ великое достоинство. Отвлеченно говоря, чмъ больше струнъ въ распоряженіи поэта’ тмъ лучше. Если писатель обладаетъ достаточно широкимъ талантомъ, чтобы сегодня разразиться сатирой, а завтра написать, идиллію, сегодня создать потрясающую трагедію, а завтра заставить читателей расхохотаться, то только и можно сказать: вотъ многообъемлющій талантъ. И не до такой же въ самомъ дл степени мы отупли, чтобы нуждаться въ поученіяхъ г. Маркова, что слова ‘многобъемлющій талантъ’, ‘разнообразный талантъ’ суть слова похвальныя! Это мы и безъ курскихъ помщиковъ знаемъ. Но мы знаемъ также, что если писатель сегодня оплевываетъ (все равно въ трагической или комической форм) то самое, что вчера превозносилъ, то тутъ нтъ уже ровно ничего похвальнаго. За Гейне числится этотъ грхъ и’ хоть онъ покойникъ все-таки не нуждается въ омовеніи волнами курскаго краснорчія, но достоврно, что этимъ несообразнымъ волнамъ не смыть того грха. По выраженію Шерра, Гейне ‘то освщаетъ свой гуманистическій идеалъ всмъ свтомъ поэзіи и мысли, то вслдъ затмъ начинаетъ его колотить своей арлекинской палкой, забрасываетъ сарказмами и волочитъ его въ грязи’. Что же тутъ хорошаго? А г. Маркову именно это-то и нравится.
Мы не объ Гейне разсуждаемъ, а всего только о г. Марков. Поэтому оставимъ Гейне въ поко. Еслибы пришлось разбирать Гейне съ точки зрнія мнимыхъ и дйствительныхъ противорчій, сваленныхъ г. Марковымъ въ одну кучу, то надлежало бы, оставивъ вн всякаго спора право поэта любоваться фіалкой и въ тоже время бичевать фарисейство, разршить слдующій вопросъ: не была ли ‘арлекинская палка’ Гейне по отношенію къ его ‘гуманистическому идеалу’ выраженіемъ той ‘ненавидящей любви’, которая обдаетъ сарказмомъ и негодованіемъ горячо любимый предметъ? Отвтить на этотъ вопросъ значитъ подвергнуть анализу всего Гейне — работа сложная, трудная и, признаться сказать, не особенно для насъ нужная. Предположимъ’ что такой анализъ уже сдланъ. Если въ результат его окажется, что ‘арлекинская палка’ была дйствительно только выраженіемъ ненавидящей любви, то на дятельности Гейне нтъ ни одного пятна. Если же нтъ, если онъ въ самой глубин души своей, непосредственно забрасывалъ грязью и билъ свой вчерашній идеалъ, то, принимая въ соображеніе всевозможныя смягчающія обстоятельства, эти шатанія, по малой мр, не прибавляютъ новыхъ лавровъ къ внку Гейне. Г. Же Марковъ утверждаетъ напротивъ, что прибавляютъ, ибо свидтельствуютъ объ ‘инстинкт внутренняго равновсія’. Эти таинственныя требованія внутренняго равновсія вообще играютъ важную роль въ критическихъ бесдахъ г. Маркова.
Въ одной древней книг я нахожу слдующее пророчество’ изложенное въ эпистолярной форм, именно въ вид письма къ г. Каткову:
‘Еслибы самолюбіе мое и мое самомнніе равнялись вантамъ, любезный собратъ, то т яростныя выходки, которыми меня вы удостоили, могли бы внушить мн мысль, что мое вліяніе на общественныя дла выросло до вашего вліянія, что въ русской журналистик только и осталось дв силы: я, бывшій уздный учитель, и вы, бывшій столичный профессоръ, и что вопросъ только въ томъ, кто изъ насъ Давидъ и кто Голіаъ, вопросъ, который легко ршился бы единоборствомъ между нами на удивленіе современникамъ и потомкамъ… Но, съ измлада отличаясь великодушіемъ, я готовъ принять васъ въ свои объятія и скрпить невещественныя отношенія вещественными знаками. Давайте руку и подлимъ Россію между собой — вы возьмете западъ, со всми краями, сверо-западнымъ и юго-западнымъ, а я востокъ до предловъ Китайской имперіи и Бухары, исключая Сибири, которую я вамъ же предоставляю. Будемъ дйствовать дружно, будемъ вмст вызывать разные призраки и уловлять ими соотечественниковъ. На нашу долю еще хватитъ легковрныхъ и глупцовъ среди 70*милліоннаго народа русскаго’.
Это не изъ Сивиллиныхъ книгъ выписка и не изъ Мартына Задеки, да и не изъ очень древней книги, а изъ ‘Очерковъ и картинокъ’ г. Суворина, изданныхъ отдльной книжкой въ 1875 году. Сапоговъ, положимъ, г. Суворинъ усплъ съ тхъ поръ не одну пару сносить. Но какое это все-таки недавнее и вмст съ тмъ, говоря иносказательно, какое древнее время! Окруженный веселымъ сіяніемъ либерализма, г. Суворинъ кокетливо прощался съ публикой, длая ей ‘ручкой’ и улыбаясь тою граціозною, балетною улыбкой, съ которой танцовщица, окончивъ свой туръ, раскланивается зрителямъ, чтобы уступить мсто подруг. Прелестная балерина очень хорошо знаетъ, что еще нсколько тактовъ и она опять выпорхнетъ ‘плнять своимъ искуствомъ свтъ’, ибо безъ нея комплектъ не полонъ и балетъ не балетъ, а потому и прощаніе ея съ публикой не иметъ въ Себ ничего мрачнаго, напротивъ, это одна прелесть. Такъ и г. Суворинъ прощался съ публикою въ послднемъ своемъ фельетон ‘С.-Петербургскихъ Вдомостей’. И дйствительно, попробовалъ онъ пристроиться тамъ и сямъ и, наконецъ, возсталъ въ новой и вящшей слав, оправдавъ собственное пророчество. Нын онъ уже безъ всякой ироніи ‘готовъ принять въ свои объятія’ г. Каткова и подлить съ нимъ Россію въ томъ можетъ быть и справедливомъ расчет, что на долю каждаго изъ нихъ ‘еще хватитъ легковрныхъ и глупцовъ среди 70 милліоннаго народа русскаго’.
Я ничего не потерялъ съ осуществленіемъ ироническаго пророчества г. Суворина, ни въ чемъ не разочаровался, ничего не оторвалъ отъ сердца: ни друга, ни брата, ни единомышленника. Я не раздлялъ образа мыслей г. Суворина, когда для него слово ‘либералъ’ было похвальнымъ словомъ, не раздляю и теперь, когда это слово стало для него ругательнымъ. Да и мудрено довольно говорить объ ‘образ мыслей’ г. Суворина, когда я помню, напримръ, изъ временъ его либерализма такой случай, что на пространств двухъ недль онъ выразилъ два діаметрально противоположныя мннія о петровской реформ. Случай этотъ, какъ извстно всмъ, слдившимъ за дятельностью г. Суворина, далеко не единичный. Какъ бы то ни было, я, кажется, могу спокойно и безпристрастно судить о причинахъ, слдствіяхъ, смысл и значеніи вольтижированія г. Суворина. Но поищемъ матеріаловъ для такого сужденія въ разсужденіяхъ г. Маркова.
Разсуждая о нашихъ литературныхъ партіяхъ, направленіяхъ, ‘кружкахъ’, г. Марковъ, по обыкновенію, валитъ въ одну кучу вещи, не имющія между собой ничего общаго. Это его любимый пріемъ, при помощи котораго такъ легко взмутить воду и потомъ выловить изъ нея ту именно рыбу, которая требуется. Когда онъ говоритъ, напримръ, что литературные кружки не имютъ никакого резона доходить до такого самомннія, чтобы предъявлять публик личныя и кружковыя дрязги, то, конечно, онъ говоритъ правду. Сплетни и чисто личныя пререканія, занимающія въ налей теперешней литератур такое видное мсто, хотя и объясняются узостью поля, отведеннаго для литературнаго воздлыванія, но во всякомъ случа ни мало литературы не украшаютъ. Однако, это обстоятельство не иметъ прямого отношенія въ тем г. Маркова, въ правомрности порханія съ одной литературной втки на другую. Процвтаніе сплетенъ и дрязгъ составляетъ для г. Маркова одну изъ иллюстрацій современнаго положенія литературы, которое, дескать, обременено ‘талмудизмомъ’, ‘цеховою’ замкнутостью и тупою преданностью разъ навсегда усвоеннымъ, неподвижнымъ принципамъ. Но газета г. Суворина представляетъ нагляднйшее свидтельство, что можно, подобно вольной пташк, порхать съ втви на втку и на каждой изъ нихъ чирикать новую псню и въ тоже время быть вмстилищемъ сплетенъ и личныхъ дрязгъ. Значитъ, нтъ никакой причинной связи между литературнымъ сплетничествомъ съ одной стороны и неподвижностью принциповъ съ другой. Оно, впрочемъ, и а priori понятно. Но для г. Маркова удобно припутывать справедливыя, но не идущія къ длу замчанія, дабы подъ флагомъ ихъ справедливости провести, незримо для читателей, вещи очень идущія къ длу, но совершенно несправедливыя. Если мы отдлимъ вс эти побочныя соображенія, между которыми есть и врныя, и вздорныя, оставивъ только занимающую насъ съ г. Марковымъ суть дла, и затмъ ужо только въ этой сути будемъ искать матеріаловъ для сужденія о дятельности г. Суворина, то найдемъ слдующее.
Изъ богатаго содержаніемъ, кипящаго раствора русской жизни’, осли твердые, неподвижные кристалы русскихъ литературныхъ, партій, съ острыми, строго опредленными углами и гранями’ житейское море волнуется, бушуетъ, выдвигаетъ новые вопросы, напрашивается на новыя точки зрнія, а литературныя партіи ничего этого знать не хотятъ и твердятъ все тоже, что он твердили десять, пятнадцать, двадцать лтъ тому назадъ. Твердятъ каждая свое, въ одиночку, нетерпимйшимъ образомъ относясь въ сосду и не признавая за нимъ права голоса въ процесс добычи истины. Да даже, собственно говоря, имъ до истины никакого дла нтъ. Не въ разработк истины полагаютъ свою задачу литературные кружки и партіи, а въ охраненіи во что бы то ни стало разъ провозвщенныхъ принциповъ ихъ собственнаго символа вры, ‘подобно тому, какъ все служеніе весталокъ состояло въ охран разъ зажженнаго священнаго огня’. Не только публицисты, а и беллетристы подтасовываютъ образы и картины, руководясь кружковыми шаблонами, и не смютъ отступить отъ того ‘либеральнаго’ или ‘консервативнаго’ символа вры, который усвоенъ той или другой литературной партіей. Вс лгутъ, притворяются, уродуютъ свою мысль и чувства въ угоду идолу направленія. Полное отсутствіе того ‘инстинкта внутренняго равновсія’, который, во-первыхъ, признаетъ за всякимъ право добиваться истины своимъ особеннымъ путемъ и съ своей особенной точки зрнія, а во-вторыхъ и обладателю этого драгоцннаго инстинкта не даетъ заморозиться въ мертвомъ принцип, а побуждаетъ смотрть на вещи сегодня такъ, завтра — иначе, смотря по требованіямъ жизни. Есть въ литератур люди, ‘способные не противорчить себ ни въ одномъ высказанномъ слов, ни въ одномъ обнаруженномъ желаніи’. Но это ‘жалкіе скопцы человчества’ (что это собственно значитъ ‘скопцы человчества’? и какіе такіе еще бываютъ?), и хвастаться ими лиг тератур не приходится. Напротивъ, они-то и показываютъ, какъ мертва литература въ своей заказной насильственной врности разъ заданному паролю и какъ нелпа подгонка журнальныхъ статей къ одному цвту.
Такова картина современной русской литературы, нарисованная искусной рукой г. Маркова. То ли дло г. Суворинъ!..
Позвольте, однако, вдь г. Суворинъ живъ, и не просто живъ, а наполняетъ собою исторію, ибо издается и ежедневно (‘Новое Время’), и еженедльно (‘Еженедльное Новое Время’), и ежемсячно (‘Историческій Встникъ’), и ежегодно (‘Русскій Календарь’), словомъ во всхъ видахъ, какіе только употребительны въ русской литератур. Спрашивается, насколько же врна картина, нарисованная г. Марковымъ, если литература владетъ такимъ перломъ, какъ г. Суворинъ, и если этотъ перлъ занимаетъ въ литератур такое пространство? Онъ-то, надюсь, не похожъ на Кристалъ съ острыми, опредленными углами и гранами, или на весталку, врно охраняющую разъ зажженный священный огонь. Но г. Суворинъ особь статья, объ немъ потомъ. И, помимо его чрезвычайно типической литературной физіономіи, я не могу признать полной врности за картиною г. Маркова. Хорошо или не хорошо само по себ неуклонное служеніе разъ выработаннымъ идеямъ, есть ли оно признакъ духовной смерти или, напротивъ, стойкой, не сдающейся жизни, я, во всякомъ ‘случа, не вижу, чтобы оно преобладало въ русской литератур. За примрами ходить не далеко: самъ г. Марковъ пишетъ единовременно въ такихъ, повидимому, различныхъ журналахъ, какъ ‘Дло’ и ‘Русская Рчь’. Изъ этого слдуетъ, кажется, заключить, что, не считая самого г. Маркова, этого пламеннаго апостола внутренняго равновсія, по крайней мр, издатели этихъ двухъ почтенныхъ журналовъ не суть ‘скопцы человчества’. А у насъ и всхъ-то журналовъ штукъ шесть. Такихъ примровъ можно бы было привести множество. Но этого мало. Литература поставлена нын въ такія условія, что ни одинъ журналъ не можетъ ручаться за вполн послдовательное проведеніе своей программы, а потому различные конкретные примры ‘внутренняго равновсія’ могутъ объясняться именно тмъ, что равновсіе это навязывается вншними обстоятельствами. Но въ литератур нашей есть прямые единомышленники г. Маркова, готовые подыскивать теоретическія основы для практики внутренняго равновсія. Само собою разумется, что для принципіальнаго возведенія ренегатства или шатанія мысли въ перлъ созданія нужна такая смлость, какая рдко попадается въ природ. Невсмъ же ходить безъ фиговаго листка! Однако, при случа, особенно, когда нужно во что бы то ни стало и чмъ бы то ни было уколоть человка, мы не прочь и отъ идей г. Маркова. Я это на самомъ себ испыталъ. Позволяю себ остановиться на этомъ не потому, разумется, что дло идетъ обо мн, а потому, что и въ самомъ дл исторія курьёзная и для нашей литературы характерная. Дло въ томъ, что въ конц прошлаго года я издалъ первый томъ своихъ сочиненій. Время тогда стояло любопытное. Во-первыхъ, продолжались, уже, впрочемъ, затихая, толки о ‘народ’, во-вторыхъ, г. Цитовичь поднималъ свою травлю, достигнувшую вслдъ затмъ геркулесовыхъ столбовъ, въ-третьихъ, въ воздух вислъ не совсмъ еще разсянный туманъ барабаннаго патріотизма и мистическихъ національныхъ задачъ. Просматривая для отдльнаго изданія статьи, вошедшія въ первый томъ моихъ сочиненій, я увидлъ, что какъ разъ по этимъ тремъ пунктамъ, исчерпывавшимъ тогдашнюю злобу дня, я, 8—10 лтъ тому назадъ, выражалъ мннія, совершенно тождественныя съ тми, которыхъ держусь теперь. Такъ какъ я пожимаю ‘внутреннее равновсіе’ иначе, чмъ г. Марковъ, то, съ моей стороны, естественно было подчеркнуть эту, если хотите, неподвижность принциповъ, что я и сдлалъ въ предисловіи. Я не ставилъ себ этой неподвижности въ заслугу, я видлъ въ ней только удобство, какъ для себя, такъ и для читателей. Нашлись, однако, два критика, которые именно эту врность разъ выработаннымъ принципамъ поставили мн въ тяжелый грхъ. Ни тотъ, ни другой не сказали ни слова объ томъ, правильна или неправильно смотрлъ я десять лтъ тому назадъ и смотрю теперь на позорныя литературныя травли, на ‘народъ’ и ига отношеніе къ цивилизаціи, на барабанный патріотизмъ. Нтъ, они только вознегодовали на мою ‘неподвижность’, на то, что, какъ выразился одинъ изъ нихъ, на моей умственной работ но видно жизненныхъ слдовъ. Вотъ, еслибы я въ теченіи десяти лтъ раза три-четыре вывернулся на изнанку, еслибы я принялъ, напримръ, участіе въ литературной травл, которую считаю гнусностью, или пробарабанилъ бы нчто о мистическихъ національныхъ задачахъ, которыя самъ же объявлялъ химерою — о, тогда другое дло! Тогда на моей умственной работ быяи бы видны жизненные слды и мои почтенные критики были бы вполн удовлетворены. Теперь же, если я не получилъ отъ нихъ титула ‘скопца человчества’, то единственно, я полагаю, потому, что судьбою былъ избранъ именно г. Марковъ для изобртенія этого нетолько логически, но даже грамматически безсмысленнаго термина. Ну, имъ и книги въ руки! Но гд же все-таки правда въ картин г. Маркова? Очевидно, не такъ ужъ онъ одинокъ, какъ ему кажется, и его проповдь шатанія мысли иметъ свои нетолько практическіе, а и теоретическіе прецедента. Остается за тмъ оцнить теорію ‘внутренняго равновсія’. Сдлать это на конкретномъ примр, въ род г. Суворина, кажется, всего удобне…
Еже писахъ — писахъ. Вычеркивать не буду. Но мн было бы очень прискорбно, еслибы читатель заключилъ изъ предыдущаго, что я хочу мряться съ г. Суворинымъ. Нтъ, Боже избави, ны въ какомъ случа и ни въ какомъ смысл! Примръ изъ своей практики я привелъ только потому, что мн кажется очень поучительнымъ самый фактъ разсужденій моихъ критиковъ, а въ г. Суворину отношусь совершенно, что называется, объективно: намъ съ нимъ длить нечего.
Теорія г. Маркова состоитъ изъ двухъ частей. Она утверждаетъ, во-первыхъ, что въ обществ долженъ быть предоставленъ, равновсія ради, свободный голосъ всмъ, ищущимъ истины, съ какой бы точки они въ своихъ поискахъ ни отправлялись. Она утверждаетъ дале, что въ самой личности писателя должно проявляться внутреннее равновсіе, каковое достигается свободнымъ переходомъ отъ одной точки зрнія къ другой, подъ вліяніемъ требованій постоянно измняющейся жизни. Первую часть теоріи мы пока оставимъ въ сторон. Что же касается второй, то, какъ уже сказано выше, изъ нея надо выкинуть совсмъ неправильно пристегнутое сюда г. Марковымъ ‘обновленіе духа погруженіемъ въ новыя стихіи жизни’. Воспвать фіалку и затмъ бичевать фарисейство безспорно можно, но можно ли сегодня бичевать фарисейство, а завтра его же воспвать, въ этомъ именно и состоитъ нашъ вопросъ.
Прежде всего я не вижу, почему г. Суворинъ или самъ г. Марковъ или любой другой вольтижёръ въ этомъ род, почему они, сегодня объявляя петровскую реформу благомъ, а завтра зломъ, сегодня обливая г. Каткова ироніей, а завтра печатая бюллетени о его здоровьи, обнаруживаютъ инстинктъ внутренняго равновсія. Я думаю, напротивъ, что г. Суворину именно недостаетъ внутренняго равновсія, ибо какое же это въ самомъ дл равновсіе, когда то одна чашка всовъ подскакиваетъ къ верху, а другая стукается о подставку, то наоборотъ? Инстинктъ внутренняго равновсія, казалось бы, долженъ побуждать человка, говоря, напримръ, о петровской реформ, съ разу опредлить ея хорошія и дурныя стороны и подвести полный по возможности итогъ. Само собою разумется, что если человкъ не достаточно знакомъ съ предметомъ, о которомъ говоритъ, то ему можетъ быть въ самомъ непродолжительномъ времени придется измнить свой итогъ и встать въ противорчіе съ тмъ, что имъ самимъ только что сказано. Но никакихъ особенныхъ достоинствъ онъ этимъ, конечно, не обнаружитъ, лавровъ отъ современниковъ и потомства не заслужитъ, и единственная мораль, которая можетъ быть извлечена изъ его поведенія, состоитъ въ правил: не суйся въ воду, не спросясь броду, не говори объ томъ, чего не знаешь. Такимъ образомъ, первую причину того, что г. Марковъ называетъ равновсіемъ, и что, въ дйствительности, есть только шатаніе, составляетъ незнаніе. Знаніе, конечно, дло наживное, но въ незнаніи все-таки ничего хорошаго нтъ, и было бы гораздо лучше, еслибы г. Суворинъ, трактуя о какомъ-нибудь предмет, предварительно съ нимъ хорошенько познакомился. Кажется, объ этомъ даже въ прописяхъ упоминается. Второю причиною шатанія или, на язык г. Маркова, равновсія можетъ быть очень большая впечатлительность и экспансивность. Сегодня человкъ иметъ о предмет извстное мнніе, а завтра напоръ новыхъ впечатлній смываетъ это мнніе, и человкъ не въ силахъ удержаться, чтобы не высказать своего новаго убжденія съ такою же откровенностью, съ какою только вчера еще высказалъ совершенно противоположное, онъ въ себ не властенъ, онъ такъ же рефлективно разряжаетъ себя, какъ рефлективно отдергиваетъ уколотую лапку обезглавленная лягушка. Прекрасно, не властенъ и потому, пожалуй, невмняемъ. Но не надо все-таки забывать, что рефлексъ есть низшая форма нервной дятельности, на которую даже обезглавленная лягушка способна. Впечатлительность и откровенность вовсе не похвальныя качества, какъ обыкновенно думаютъ, а совершенно индиферентныя. Впечатлительность можетъ гарантировать и очень богатую, и очень бдную, очень одностороннюю внутреннюю жизнь, все равно, какъ мягкая сургучная масса одинаково покорно даетъ оттиски и фальшивой, и настоящей печати, и геральдическаго льва, и печати тайнаго революціоннаго общества, и масонскихъ знаковъ, и сердца, пронзеннаго стрлой съ двумя цалующимися голубками на придачу. Что же касается откровенности, то если она состоитъ, напримръ, въ выбалтываніи всякой мерзости и глупости, которая придетъ въ голову, то она переходитъ въ наглость и безстыдство. Въ пользу такъ называемыхъ впечатлительныхъ и откровенныхъ людей подкупаетъ ихъ подвижность, юркость, повидимому, свидтельствующая объ обиліи жизни. О недаромъ г. Марковъ, требующій безустаннаго шатанія мысли, является въ полномъ вооруженіи борца за жизнь. Неспорно, что вншняя подвижность можетъ иногда и въ самомъ дл быть выраженіемъ настоящаго богатства жизни. Но это вовсе не необходимая связь, особенно если принять въ соображеніе различныя ступени жизни. Я спрошу г. Маркова: въ комъ больше жизни, въ обезглавленной ли лягушк, рефлективно отдергивающей пораненую лапку, или въ Муціи Сцевол, не выдергивающемъ полусожженной руки изъ огня? И Муцій могъ бы отдернуть руку, это дло не хитрое, но та высшая ступень жизни, которая его одушевляетъ, до такой степени примируетъ надъ низшими ступенями, что рефлексъ, самый естественный, задерживается. Такимъ образомъ и вторая причина шатанія, очень естественная, очень, если хотите, простительная, все-таки не предоставляетъ шатающемуся никакихъ преимуществъ, не прибавляетъ ему никакого плюса. Если въ его поведеніи и обнаруживается обиліе жизни, то именно низшей жизни, и было бы во всхъ отношеніяхъ лучше, если бы г. Суворинъ обладалъ центральной психической силой, достаточно могучей, чтобы задерживать его рефлексы. Третья причина шатанія можетъ заключаться столько же въ личности шатающагося, сколько въ окружающей сред. Русское житейское море можетъ быть и въ самомъ дл очень бушуетъ, но по разнымъ причинамъ, о которыхъ отчасти рчь будетъ ниже, оно не даетъ и не можетъ давать общественному дятелю опредленныхъ толчковъ въ опредленномъ направленіи. Европейскій общественный дятель, выступая гласно или молчаливо уполномоченнымъ представителемъ извстныхъ слоевъ общества или извстныхъ интересовъ, хотя и можетъ, разумется, мнять свои взгляды, но тмъ не мене иметъ въ представляемыхъ имъ элементахъ твердую опору и какъ бы назженную уже волею, съ которой трудно сбиться даже мало знающему или очень впечатлительному человку. У насъ же такому человку чрезвычайно легко очутиться въ положеніи г. Суворина. У насъ общественный дятель, и особенно писатель, долженъ въ самомъ себ имть какую-нибудь твердую опору, ибо откуда-нибудь со стороны ему нечего ждать мы руля, ни весла. Г. Суворинъ, человкъ безспорно талантливый, хотя уже и растрепавшій свой талантъ, выдвинулся единственно ‘бойкостью пера’. Въ Европ онъ и занималъ бы соотвтственное этой бойкости мсто въ хвост какой-нибудь партіи. Онъ бы писалъ, а партія водила бы его перомъ по бумаг. Я предвижу возраженіе г. Маркова. Почему же не вн всякихъ партій? а Прудонъ? напомнитъ онъ, Прудонъ, который, не замыкаясь ни въ какую партію, одинаково относился къ нимъ всмъ. Въ такихъ случаяхъ обыкновенно на Прудона ссылаются (его г. Марковъ и дйствительно поминаетъ) и совсмъ напрасно ссылаются. Ибо Прудонъ есть во-первыхъ, Прудонъ, а г. Суворинъ всего только г. Суворинъ, ‘во-вторыхъ, Прудонъ всю свою жизнь былъ въ основаніи вренъ одной иде, въ шатаніяхъ не гршенъ и едва ли даже не есть ‘скопецъ человчества’. Какъ бы то ни было, но у насъ г. Суворинъ, самъ нуждающійся въ руководительств, единственно благодаря бойкости своего пера попалъ въ руководители. Это безконечно усложняетъ и затрудняетъ его положеніе, длаетъ его даже глубокотрагическимъ, если, разумется, врить въ искренность г. Суворина,
Я убжденъ въ самомъ дл, что, при условіи искренности, г. Суворинъ долженъ быть глубоко несчастнымъ человкомъ. Какъ ни какъ, а вдь онъ учитель. Онъ скликаетъ къ себ толпу слушателей и, каково бы ни было отношеніе къ нему этихъ слушателей, а въ душ его не разъ и не два должны загораться стыдъ и скорбь. Для оправданія разныхъ противорчій часто ссылаются на примръ Блинскаго, и г. Марковъ, конечно, тоже, при всей склонности понимать вещи на выворотъ, какъ ихъ никто не понимаетъ и какъ ихъ понимать нельзя, онъ въ тоже время не упускаетъ ни одного случая повторить избитое общее мсто. Мудрено найти что-нибудь неудачне и безсердечне ссылки на Блинскаго. Этотъ страстный человкъ, запутавшійся въ стяхъ нмецкой философіи, былъ истинный мученикъ. Припомните его собственный разсказъ, какъ нкто отказался отъ знакомства съ нимъ потому именно, что онъ написалъ ‘Бородинскую годовщину’, и какъ Блинскій, услышавъ отказъ отъ знакомства, горячо пожалъ руку этому господину. Припомните разсказъ Панаева, какъ Блинскій, увидавъ у него на стол книжку ‘Отечественныхъ Записокъ’, случайно развернутую на стать о Мендел, едва не упалъ въ нервномъ припадк. И эти-то страшныя мученія, которыхъ однихъ было бы достаточно, чтобы предать проклятію всякія шатанія, эти мученія приводятся не какъ образчикъ того, чего слдуетъ избгать, а напротивъ возводятся въ перлъ созданія, поднимаются на высоту принципа какого-то несуразнаго ‘внутренняго равновсія’ или какихъ-то еще ‘жизненныхъ слдовъ!’ Право, мы переживаемъ совершенно безподобное время. Я думаю во всей исторіи литературы нельзя найти попытокъ принципіальнаго оправданія ренегатства или тмъ паче простого шатанія изъ стороны въ сторону. Ренегатомъ можетъ быть негодяй, продавшій своего Бога за столько-то цлковыхъ, и тогда онъ просто негодяй, не подлежащій, разумется, никакой идеализаціи. Ренегатомъ можетъ быть и достойнйшій человкъ, искренно и всмъ сердцемъ отдавшійся новой вр, и тогда онъ несчастнйшій человкъ, тмъ боле несчастный, чмъ сильне была его вра въ стараго бога. Чего нибудь да стоятъ эти душевные надломы, и я, по крайней мр, ни другу ни недругу не пожелаю переживать ихъ. Можно глубоко сочувствовать мученіямъ, испытываемымъ ренегатомъ, можно сочувствовать и смлости, съ которою человкъ отбрасываетъ отъ себя заблужденіе, разъ онъ убдился, что это дйствительно заблужденіе. Но надо совершенно взломать въ себ всякую логику и всякія требованія нравственности, чтобы рекомендовать ренегатство и шатаніе, ради самаго ренегатства и шатанія. Если краска стыда заливаетъ лицо г. Суворина, когда ему попадаются на глаза его старыя статьи, если онъ по временамъ испытываетъ хоть десятую долю тхъ мученій, какія переживалъ Блинскій, вспоминая, что онъ всенародно проповдывалъ ‘гнусности’ (собственное выраженіе Блинскаго, а съ теперешней точки зрнія г. Суворина его, напримръ, письмо къ г. Каткову есть, конечно, гнусность), если, оглядываясь на свое прошлое и видя такъ безконечную чехарду мыслей и чувствъ, г. Суворинъ ощущаетъ подступъ слезъ къ горлу, я ему глубоко сочувствую. Это, значитъ, хорошій, искренній человкъ, мн жаль его, онъ иметъ вс права на сочувствіе. Но именно въ чехард его мыслей и чувствъ видть еще какія-то особенныя права и притомъ чуть не права на титулъ великаго человка, это такая дикая мысль, которая только въ наше безподобное время и можетъ народиться. Самъ г. Суворинъ много скромне. Онъ не чехардой своей хвастается, а только тмъ, что завелъ отдлъ ‘среди газетъ и журналовъ’. Это ему и зачтется нелицепріятнымъ судомъ потомства’.
Могутъ замтитъ, что стыдъ и слезы г. Суворина, вообще его личныя муки, при всей ихъ почтенности, не представляютъ чего нибудь важнаго въ смысл общественномъ, и что нельзя же, напримръ, мн, исповдующему новый завтъ, отказаться отъ желанія обратить въ свою вру людей ветхозавтныхъ только потому, что это обращеніе горечью отзовется на ихъ личной жизни. Безъ сомннія нельзя. Но дло совсмъ не въ этомъ. Для всякаго, а тмъ боле для писателя, человка по профессіи поучающаго, обязательно бросить заблужденіе, какъ только онъ убдился въ томъ, что оно заблужденіе, и вести людей къ истин, чего бы имъ это ни стоило. Но личная горечь душевнаго надлома составляетъ при этомъ только печальную необходимость, я отнюдь не самодовлющій принципъ. Измненіе взглядовъ естественно и законно, но совершенно ни съ чмъ несообразно длать систему, теорію, принципъ не изъ элементовъ истины, а ихъ измненія взглядовъ на нее. Еслибы г. Марковъ, такъ пламенно объясняющійся въ любви въ жизни, въ самомъ дл любилъ ее, онъ относился бы къ ней бережно и не радовался бы тому, что ой часто приходится тратиться на мучительное самопротиворчіе. Еслибы самому ему не было такъ легко прыгать съ одной втви древа познанія добра и зла на другую, онъ не возводилъ бы этого пріятнаго для него, но тяжелаго для другихъ прыганія въ систему.
Дло здсь именно въ систем. Все предыдущее справедливо при томъ условіи, что шатунъ шатается вполн искренно, или но малому знакомству съ предметомъ, о которомъ разсуждаетъ, или по излишней впечатлительности и неспособности задерживать свои рефлексы, или, наконецъ, по отсутствію всякой твердой опоры въ окружающей сред. Но, разъ утвердилась система, подъ именемъ ли теоріи ‘внутренняго равновсія’, или ‘откровеннаго направленія’ или ‘жизненныхъ слдовъ’, за нее могутъ съ удобствомъ прятаться самыя низкія поползновенія, простая торговля убжденіями. Ибо, если для общества полезна литературная чехарда, полезна сама по себ, какъ таковая, такъ отчего же не сдлать изъ нея ремесла и не получать на отправленіе этого ремесла деньги въ той или другой форм? Возьмемъ самую мягкую форму и представимъ себ, что шатунъ не продается непосредственно, а только ловко наживляетъ свои удочки соотвтственными времени и мсту приманками, заботясь единственно объ томъ, чтобы на приманку шелъ читатель. Это даже почти неизбжный исходъ для писателя, который самъ нуждается въ руководительств, а между тмъ, поставленъ въ положеніе руководителя. Ясно, что, постоянно ‘ловя моментъ’, онъ можетъ оказаться вынужденнымъ наживлять удочку приманками для самыхъ грубыхъ инстинктовъ, питать въ обществ всякіе предразсудки, нелпое самомнніе, страсть къ скандалу и проч. Но продажность далеко еще не единственный возможный результатъ шатанія, возведеннаго въ систему. Если даже шатунъ не продается, а только распускаетъ себ возжи и просто валяетъ по всмъ по тремъ, какъ ухорскій ямщикъ, такъ и то онъ, при извстныхъ обстоятельствахъ, вліяетъ на общество самымъ развращающимъ образомъ и, между прочимъ, совершенно извращаетъ нормальное отношеніе читателя къ литератур. Читатель видитъ, что сегодня шатунъ пишетъ панегирикъ Петру и его реформ, а завтра обдаетъ реформу помоями, и такъ не разъ и не два, а изо дня въ день, по всмъ предметамъ знанія и незнанія, по всмъ вопросамъ бытія и небытія. Прежде всего читатель, конечно, не можетъ извлечь изъ этихъ взаимныхъ противорчій какой-нибудь опредленный взглядъ на петровскую реформу. Хотя г. Марковъ и утверждаетъ, что именно этимъ способомъ раскрываются разныя стороны истины, но это онъ, по обыкновенію, не въ то мсто попадаетъ, ибо мы имемъ дло не съ учеными, открывающими новые факты и систематически освщающими предметъ, а съ продуктами минутнаго настроенія по отношенію къ однимъ и тмъ же фактамъ. Оставимъ въ поко г. Суворина я возьмемъ примръ изъ литературной дятельности самого г. Маркова. Въ первомъ том своихъ сочиненій, говоря о невжеств и косности русскаго мужика, онъ съ грустью замчаетъ: ‘Оглянитесь назадъ, въ исторію. Андрей Первозванный, говорятъ, засталъ на Руси квасъ и паренье въ баняхъ, прошло 1800 лтъ и все-таки у русскаго мужика только и есть доброго, что квасъ, да субботняя баня въ печи, да изба по прежнему жильемъ пахнетъ’. А въ ‘Барчукахъ’ того же самого г. Маркова тотъ же фактъ исторической непреклонности кваса и березовыхъ вниковъ получаетъ вотъ какое освщеніе: ‘Я съ радостью нашелъ въ преданіяхъ объ Андре Первозванномъ разсказъ о старомъ славянскомъ обыча париться въ бан вниками и пить скверный квасъ. Лапти и тулупы, лукошки и корыта, какъ показываетъ исторія, были на зар нашего отечества столь же культивируемы, какъ и теперь’. Вы видите, что одинъ и тотъ же фактъ заставляетъ г. Маркова то плавать, то радоваться, а потому читатель долженъ уже какъ-нибудь самъ добираться чего этотъ фактъ стоитъ. Допустимъ, что этотъ отдльный случай противорчія иметъ за себя вс смягчающія обстоятельства, но представьте, что г. Марковъ издаетъ вполн откровенную газету, въ которой вольтижируетъ изо дня въ день. Нечего и говорить, что читатель его не получитъ никакой руководящей нити для сужденія о факт, который трактуется сегодня такъ, а завтра навыворотъ. Но этого мало. Читатель, можетъ быть, сначала и попробуетъ ловить угря за хвостъ, но, видя необыкновенную увертливость угря, во невол броситъ это безполезное занятіе и станетъ искать въ газет чего-нибудь уже вполн несомнннаго, каковы: скандалъ, сплетня, ругань и т. п. Если приэтомъ г. Марковъ окажется достаточно талантливымъ или ловкимъ, чтобы заставить себя читать, то тмъ хуже и для читателя, и для литературы, и для всего общества. Капля по капл, на половину сознательно, на половину безсознательно, вливается въ общество презрніе къ литератур, тотъ именно видъ презрнія, съ которымъ потребители относятся въ шутамъ, сводникамъ и другимъ представителямъ профессій, постыдныхъ, но съумвшихъ сдлаться необходимыми или, по крайней мр, удобными для потребителей…
Хорошо ли все это? Столь нехорошо, столь элементарно нехорошо, что мн становится, наконецъ, стыдно дале распространять опроверженіе теоріи внутренняго равновсія, и я ставлю течку.
Однако у теоріи внутренняго равновсія есть еще другая половина, до сихъ поръ не разсмотрнная: г. Марковъ требуетъ, во имя все того же равновсія, чтобы всмъ мнніямъ и всмъ оттнкамъ мнній, какія только выработаны нашею ныншнею общественною жизнью, былъ предоставленъ просторъ, чтобы была признана законность существованія различныхъ взглядовъ на вещи и чтобы въ особенности развился противовсъ ныншнему мрачному, пессимистическому направленію литературы, ‘литературной хандр’.
На этотъ разъ идея ‘равновсія! много умстне, если не въ житейскомъ, то въ логическомъ смысл, и я готовъ обими руками подписаться подъ требованіемъ г. Маркова. Понятно, однако, что нельзя ни ожидать, ни желать, чтобы, напримръ, я внезапно раскрылъ г. Маркову объятія и воскликнулъ: Евгеній! мы розно понимаемъ вещи, но мы уважаемъ другъ друга, ибо одинаково стремимся къ истин, только съ разныхъ сторонъ въ ней подходимъ! Тмъ паче нельзя ожидать и желать, чтобы вс плачущіе и ‘хандрящіе’ ни съ того ни съ сего, а единственно но щучьему велнью, по марковскому прошенью, возликовали. Нтъ, такъ дла не длаются и не должны длаться. Г. Марковъ, столь увренный во всемогуществ жизни, долженъ понимать, что взаимная нетерпимость въ литератур, а равно и литературная хандра вырощены извстными условіями и что слдовательно только съ устраненіемъ этихъ условій устранятся и т явленія, которыя намъ обоимъ такъ не нравятся. Судя по нкоторымъ отдльнымъ мстамъ ‘критическихъ бесдъ’, г. Марковъ не чуждъ совершенно точнаго пониманія условій, порождающихъ литературную хандру и взаимную нетерпимость.
‘Застой мысли въ вашей журналистик, говоритъ онъ: — по особому положенію ея, есть нетолько слдствіе застоя мысли въ обществ, но отчасти и причина, его вызывающая. По этому онъ является опасностью весьма серьёзнаго и практическаго характера. Конечно, невозможно отрицать, чтобы застой этотъ не завислъ главнымъ образомъ отъ условій, противъ которыхъ безсильна журналистика и которыя стоятъ совершенно вн ея. Вншнія стсненія съуживаютъ предлы литературной дятельности, подрываютъ ея энергію, отвлекаютъ отъ нея полезныя силы, сообщаютъ ей характеръ неискренности и недосказанности, слдовательно лишаютъ литературу ея спокойнаго воспитательнаго значенія, вообще оказываютъ то вредоносное вліяніе на умствевную жизнь общества, какое во вс вка и у всхъ народовъ неминуемо оказывало всякое стсненіе общественной совсти’. И въ другомъ мст: ‘Открыть русской мысли широкій муть къ практическому длу — вотъ почти единственный способъ поставить нашу литературу на высоту европейскихъ и сообщить ей, вмсто ея теперешняго, болзненнаго характера, характеръ здоровой и плодотворной общественной силы’. Вншними условіями, тяготющими надъ литературой, объясняются отчасти и проявленія нетерпимости литературныхъ партій. По крайней мр, г. Марковъ ‘охотно готовъ признать честность’ слдующаго мотива: ‘Журналистика можетъ быть вынуждаема въ исключительности, такъ сказать, своими ‘политическими’ обстоятельствами. Можетъ быть она во многихъ случаяхъ и была бы готова согласиться съ справедливою мыслью, но разв можно людямъ своего же стана выставлять темныя стороны своего дла въ то время, когда они окружены злорадствомъ и зложеланіемъ, когда всякая ошибка ихъ поставится имъ въ вину и погубитъ все ихъ дло? Они поневол вынуждены не допускать ни малйшаго раскола въ своей сред, передъ лицомъ своихъ враговъ, они обязаны, для спасенія дла, пожертвовать всмъ, отречься отъ всякаго, чей голосъ возбуждаетъ удовольствіе въ стан ихъ противниковъ’.
Повторяю, г. Марковъ признаетъ ‘честность’ этого мотива. Казалось бы, если этотъ мотивъ достодолжнымъ образомъ развить и дополнить, да прибавить еще сюда соображенія самого же г. Маркова о значеніи вншнихъ условій, тяготющихъ надъ литературой, то получится вполн удовлетворительное объясненіе, какъ литературной хандры, такъ и той доли исключительности, какая дйствительно въ литератур проявляется. Я говорю: ‘той доли, какая дйствительно существуетъ’, потому что, вполн соглашаясь съ г. Марковымъ относительно вреда исключительности въ принцип, я осмливаюсь утверждать, что при настоящемъ положеніи вещей наша литература обнаруживаетъ ея ‘еще слишкомъ мало. Я могъ бы привести не мало примровъ практическаго отверженія ‘честнаго’ мотива, указаннаго г. Марковымъ. Могъ бы привести примры, какъ ‘свои’ сбояхъ обдаютъ завдомыми, позорными клеветами, единственно по легкомыслію или по побужденіямъ драннаго личнаго самолюбія. Могъ бы привести и обратные примры, какъ свои раскрываютъ объятія чужимъ. Я думаю, что совершенно особая деликатность положенія русской журналистики обязываетъ ее дйствительно сплошь и рядомъ кривить душой, умалчивать о чрезвычайно важномъ и подчеркивать такое неважное, какъ, напримръ, г. Марковъ. Это печально, конечно, такъ печально, что одной этой печали достаточно для объясненія всей ‘литературной хандры’. Не тому надо удивляться, что эта хандра есть, а опять таки тому, что ея мало. Я не понимаю почему такъ весело, напримръ, г. Лейкину, не понимаю чему радуется г. Авсенко, изображая грасы русскихъ маркизовъ и виконтовъ, или г. Марковъ, рисуя обитателей ‘черноземныхъ полей’ и ‘берега моря’. Для меня это такъ же дико, неделикатно, грубо Жакъ жирный, раскатистый хохотъ или самодовольная усмшка на кладбищ. При нкоторой послдовательности санъ г. Марковъ долженъ бы былъ придти къ подобному же заключенію, да, собственно говоря, инстинктивно онъ и приходитъ къ нему окольнымъ путемъ, обвиняя всю литературу въ хандр: значитъ, эти смшливые Лейкины, эти жизнерадостные Авсенки и Марковы, эти брызжущіе весельемъ ‘Новыя Времена’ — стоятъ вн. литературы, значитъ хандритъ все, что, по невыраженному мннію самого г. Маркова, дйствительно достойно названія литературы. Можно поэтому думать, что таковы требованія жизни, той самой жизни, рыцаремъ которой выступаетъ г. Марковъ. И въ этомъ нтъ ничего удивительнаго. Можно и а priori сообразить, что бываютъ такія обстоятельства, когда раздвигать ротъ до ушей и лосниться всей физіономіи значитъ обнаруживать отсутствіе пониманія и чувства, вялую, апатичную жизнь. Это говорить! Постоянная ‘хандра’ и жизнь съ оглядкой, какая ужъ это жизнь! Но дло въ томъ, что, но обстоятельствамъ времени и мста, она можетъ стать нравственно обязательною и нравственно высшею формою жизни. Если кто въ этомъ сомнвается, тому я рекомендую прочитать слдующія выразительныя и исполненныя здраваго смысла слова г. Маркова: ‘Въ обществахъ’ не успвшихъ или не умвшихъ устроиться нормально, на литературу приходится глядть совсмъ иначе, чмъ въ правильно устроенныхъ обществахъ. Она поневол является тутъ, какъ протестъ жизни, какъ стремленіе освтить упущенныя ею стороны, она, чуть не по самой задач своей, по крайней мр, по временнымъ и мстнымъ обстоятельствамъ своимъ, должна быть исключительною, преувеличенною въ своихъ требованіяхъ, отрицательною, враждующею, болзненною. Пока она только стучится въ двери и требуетъ себ мста, ея пріемы и настроеніе поневол должны быть воинственны. Правила борьбы совсмъ другія, чмъ правила мирной, нормальной жизни’.
Ты сказалъ!.. Было бы однако большою ошибкою думать, что угря можно поймать за хвостъ. Угорь рыба юркая, увертливая’ и нетолько ее нельзя поймать за хвостъ въ ея родной стихіи, но, говорятъ, она иногда даже изъ пирога уползаетъ, будучи отпрепарирована по всмъ правиламъ кулинарнаго искуства.
Высказавъ вышеприведенное мнніе о зависимости ‘застоя мысли’ отъ вншнихъ условій, г. Марковъ прибавляетъ нкоторое ‘однако’, такое ‘однако’, которое совершенно мняетъ дло. ‘Мы, говоритъ онъ: — хорошо знаемъ изъ опыта исторіи своего собственнаго народа, а также и народовъ, богаче насъ одаренныхъ, доле насъ жившихъ, что неблагопріятныя вншнія вліянія далеко не всегда способны задавить искренность мысли, если только ключъ ея бьетъ изъ глубины съ силою и постоянствомъ, безъ которыхъ невозможна борьба. Мы знаемъ напротивъ, что ничто такъ не окрыляетъ энергіи мысли, ничто не побуждаетъ ее такъ зорко охранять свою чистоту, какъ окружающія ее стсненія и опасности. Чмъ уже и бдне сфера дятельности, оставленная мыслью, тмъ полне должна стремиться мысль примнить къ этой сфер т принципы глубокаго, всесторонняго, свободнаго и безпристрастнаго изслдованія, которые составляютъ неизмнныя условія мысли’.
Откуда все это ‘мы знаемъ’, я, по крайней мр, не знаю. Если неблагопріятныя вншнія условія иногда и ‘окрыляли’ энергію мысли, то ужь наврное никогда не гарантировали ей возможности всесторонней, свободной и безпристрастной работы. Надо имть очень разноцвтныя птушьи перья на шлем, чтобы сказать прямо и безъ прикрасъ: сіе блое есть черное. Какъ бы то ни было, а вншнія условія, только что объявленныя ‘вредоносными’, оказываются даже чрезвычайно полезными, ибо ничто лучше ихъ не окрыляетъ энергіи мысли. Если же вы напомните г. Маркову, что эти вншнія условія даютъ мста ‘честному’ мотиву литературной исключительности, то онъ и тутъ провозгласитъ нкоторое ‘однако’, а именно: ‘Истина на можетъ быть отыскиваема по законамъ практической дятельности партій. Партіи, дйствуя на выборахъ или при голосованіи, могутъ довольствоваться грубымъ практическимъ результатомъ, въ сознаніи, что этотъ пріобртаемый результатъ самъ на себ есть дйствующая сила, которая будетъ работать дале на тому же пути… Но въ сужденіяхъ общественной мысли (?), при отыскиваніи истины, такія равнодйствующія являются ложью, искаженіемъ нетолько существа истины, но даже самой возможности напасть на истину… Мыслить можно только искренно, только полно, только во всхъ подробностяхъ, если же мы заране говоримъ себ, что будемъ мыслить только такъ, а на этакъ’… И т. д., и т. д., и т. д.
Вы, наконецъ, махаете руками, чтобы остановить этотъ потовъ краснорчія, и объявляете г. Маркову: таблицу умноженія мы сами знаемъ, знаемъ, что мыслить можно только искренно и полно, но мы знаемъ также, и вы знаете и даже пишете, что говорить искренно и полно не всегда возможно. Это немаловажное обстоятельство создаетъ особыя условія, которыя рекомендуютъ и особый образъ не мышленія, а дйствія. Представимъ себ, что г. Марковъ по какимъ-нибудь чисто вншнимъ обстоятельствамъ не можетъ ‘искренно и полно’ говорить о Полинезіи, а я могу. При такихъ обстоятельствахъ и я долженъ, въ спор съ г. Марковымъ, молчать о Полинезіи, долженъ нетолько въ силу основныхъ требованій нравственности, а и въ видахъ ‘равновсія’, въ видахъ, если хотите, ‘отыскиванія истины’. Ибо, если я буду безпрепятственно болтать о Полинезіи, а г. Марковъ, имющій на этотъ счетъ свои особыя и, можетъ быть, чрезвычайно важныя и драгоцнныя мннія, будетъ сидть съ зажатымъ ртомъ, то слушатель получитъ въ свое распоряженіе только мое, одностороннее, ни чмъ не уравновшенное сужденіе.
Изъ всего этого слдуетъ, кажется, заключить, что хлбъ-соль, изображенная на аляповатой оберточной виньетк ‘Русской Рчи’, прообразуетъ отнюдь не ‘критическія бесды’ г. Евгенія Маркова, а что-нибудь другое. Бесды же эти суть не боле, какъ пространная, ежемсячная повсть о томъ, какъ нкоторый рыцарь въ чрезвычайно ярко вычищенныхъ латахъ рубилъ, скъ, кололъ и все не въ то мсто попадалъ.
Есть, однакоже, одно мсто, въ которое г. Евгеній Марковъ попадаетъ не безъ искуства и, во всякомъ случа, съ больномъ постоянствомъ.
Въ стать о Гейне есть одна, чрезвычайно краснорчивая страница, которую я, впрочемъ, несмотря на ея ослпительную красоту, выписывать не буду, ибо скучно. Суть ея, насколько ее понимать можно, состоитъ въ томъ, что поэты, любимцы музъ и Аполлона, полны любовью не къ тому или другому опредленному предмету, а вообще любовью, и что въ экстаз этой любви они провидятъ далекій, какъ еле брезжущая утренняя заря, но несомннный въ будущемъ, а пока только духовному оку поэта зримый міръ всеобщей гармоніи и счастія. Вся эта страница представляетъ какъ бы одинъ пламенный вздохъ, литературную истому по далекомъ, во прекрасномъ идеал. Далекъ онъ, очень далекъ, однако, нчто отъ него уже имется на земл, и г. Марковъ, хотя и прозаикъ, знаетъ, что именно. Знаетъ и ни мало не скрываетъ, а прямо озаглавливаетъ одну изъ своихъ критическихъ бесдъ: ‘Буржуазные идеалы’. Да, какъ тамъ это все въ далекомъ будущемъ устроится, про то только поэты настояще знаютъ: можетъ быть, тогда воскреснутъ ‘тихія, простыя прелести крпостнаго быта’, а во ожиданіи, въ задатокъ, г. Марковъ рекомендуетъ ‘буржуазные идеалы’. Онъ очень сердитъ на нашу литературу за то, что для нея слова ‘буржуазные идеалы’ чуть не бранныя. ‘Приступите, говоритъ онъ:— къ изображенію этого обезпеченнаго и сравнительно изящнаго быта, къ психологическимъ изображеніямъ его боле сложныхъ и тонкихъ типовъ, вашъ романъ или ваши разсказы будутъ сейчасъ же преслдуемы современными критиками, какъ праздное упражненіе на сантиментальныя тэмы, какъ послобденное услажденіе богатыхъ баръ, какъ вредоносное съ общественной точки зрнія, усыпляющее его (чью?) совсть ‘прекраснодушіе’, по выраженію любимаго современнаго сатирика’.
Позволю себ замтить г. Маркову, что ‘прекраснодушіе’ не изобртено ‘любимымъ современнымъ сатирикомъ’, а есть терминъ русско-нмецкаго философскаго жаргона сороковыхъ годовъ. И затмъ ничего уже больше не позволю себ замтить г. Маркову по поводу его защиты буржуазныхъ идеаловъ, ибо это матерія длинная, а замтки мои и безъ того разрослись чрезъ мру. Ничего или почти ничего. По существу спорить не буду и сдлаю только два замчанія.
Я думаю, во-первыхъ, что русская литература обнаруживаетъ большое и въ ней, слабой и недоразвитой, особенно драгоцнное чутье, чураясь ‘буржуазныхъ идеаловъ’. Каковъ бы ни былъ европейскій буржуа, на историческій блескъ котораго ссылается г. Марковъ — вашъ русскій буржуа, этотъ не вполн еще сложившійся конгломератъ помщика, мечтающаго, о воскрешеніи тихихъ и простыхъ прелестей краостнаго быта, разжирвшаго лавочника, кабатчика и кулака — этотъ конгломератъ по истин чудовищенъ. Его чураться и бояться простительно даже тмъ, кто преклоняется передъ историческою ролью европейскаго буржуа.
Матеріалъ для второго замчанія заимствую у самого г. Маркова. О, этотъ человкъ драгоцненъ, какъ хорошая мелочная лавочка, въ которой и сальныя свчи есть, и одеколонъ, и лопаты, и манная крупа, даже сапоги въ смятку, что составляетъ уже роскошь, такъ какъ въ обыкновенныхъ лавочкахъ ихъ не бываетъ. Онъ отнюдь не хочетъ сказать, ‘что на свт должно существовать только одно строго практическое отношеніе къ идеямъ и системамъ, осуществляемое буржуазіей. Далеко нтъ! Мы, продолжаетъ онъ:— не первый разъ выступаемъ передъ публикой, чтобы намъ было необходимо напоминать, съ какимъ горячимъ сочувствіемъ мы всегда привтствуемъ великодушныя иллюзіи и страстныя увлеченія, неимющія ничего общаго съ житейскою основательностью буржуазныхъ взглядовъ). Еще бы! Вся Россія знаетъ творенія г. Маркова наизусть, а слдовательно, знаетъ, что въ нихъ чего хочешь, того просишь, и что онъ вообще иметъ чрезвычайную склонность къ вещамъ, ‘неимющимъ ничего общаго’. Насъ поэтому отнюдь не должно соблазнять то обстоятельство, что значительная часть ‘великодушныхъ иллюзій и страстныхъ увлеченій’ состоитъ именно въ побіеніи ‘буржуазныхъ идеаловъ’, которымъ вдь и отъ поэтовъ, въ род Гейне, доставалось. Это совершенные пустяки. Прекрасны цвты моего сада, прекрасенъ баранъ, обгладывающій цвты, прекрасенъ волкъ, пожирающій барана, прекрасна борзая собака, хватающая волка за горло. Но всего въ природ прекрасне, мн кажется, угорь. И именно въ тотъ, нсколько даже фантастическій моментъ, когда онъ, къ величайшему изумленію кухарки, совершенно отпрепарированный, выползаетъ изъ пирога…