C. C. Уваров.
Литературные воспоминания
C. C. Уваров.
Литературные воспоминания
(Редактору ‘Современника’)
———————————————————
Литературные воспоминания, Уваров Сергей Семенович, Год: 1851
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Помещенная в ‘Современнике’ статья ‘Осьмое января 1851 года’ возбудила во многих читателях любопытство, а в некоторых воспоминание о бывшем литературном кружке, известном под именем Арзамаса. В этой статье помещено несколько сведений о самом обществе, эти сведения, по необходимости, довольно скудны, а пополнять их трудно, ибо Арзамас не имел собственно никакой определенной формы. Это было общество молодых людей (из которых некоторые достигли впоследствии высших степеней государственной службы), связанных между собой одним живым чувством любви к родному языку, литературе, истории, и собиравшихся вокруг Карамзина, которого они признавали путеводителем и вождем своим. Направление этого общества, или, лучше сказать, этих приятельских бесед, было преимущественно критическое, Лица, составлявшие его, занимались строгим разбором литературных произведений, применением к языку и словесности отечественной всех источников древней и иностранных литератур, изысканием начал, служащих основанием твердой, самостоятельной теории языка и проч. Чем разнообразнее была цель общества, тем менее было последовательности в его занятиях. В то время и под влиянием Арзамаса писались стихи Жуковского, Батюшкова, Пушкина, и это влияние отразилось, может быть, и на иных страницах ‘Истории’ Карамзина. Существование этого кружка было так кратковременно, что оно оставило по себе следы только в памяти современников. Говорят, что Арзамасский кружок намеревался издавать журнал, и что помещенная к сочинениям Батюшкова статья ‘О греческой антологии’, была написана именно для этого журнала.
Еще прежде того подобные литературные беседы имели у нас замечательное в свое время влияние на развитие отечественной словесности, — влияние, не довольно уваженное писавшими историю ее.
Так, например, не восходя далее начала столетия и ограничиваясь одним Петербургом, скажем, что Г.Р. Державин собирал около себя многочисленных литературных приверженцев и почитателей его высоких дарований. Из них-то в 1811 году образовались в его доме и под его председательством так называемая Беседа русского слова. Маститый старец Державин и в это время не переставал писать стихи, конечно, мало достойные певца ‘Фелицы’, вообще довольно слабые, но показывавшие его неугасаемую любовь к поприщу своей прежней славы. В этом обществе после Державина занимали почетное место: А.С. Шишков, которого книга: ‘О старом и новом слоге’, наделала в свое время много шуму, возбудив важные вопросы касательно языка, — вопросы, впоследствии разрешившиеся обоюдным примирением, подобно войне классиков и романтиков во Франции и Германии, — и В.В. Капнист, одаренный остроумием, произведения которого как будто служили указанием позднейшим поэтам. Капнист на закате дней своих писал немного, но еще любил словесность. Сюда же должно включить лицо оригинальное — графа Д.И. Хвостова, этого бездарного метромана, до конца жизни своей страстно преданного литературе и из любви к ней с твердостью переносившего остроты и колкие шутки, которыми осыпали его со всех сторон. К обществу Державина принадлежали еще А.С. Хвостов, И.М. Муравьев-Апостол, Князь А.А. Шаховской, который для него написал неудачную поэму ‘Расхищенные шубы’, кн. С.А. Шихматов, А.А. Писарев и С.Н. Марин — оба офицеры гвардии, — сверх того множество молодых поклонников Державина — парнасских кандидатов, имена которых, однако ж, не сохранились в парнасской летописи, — даже несколько дам, занимавшихся стихотворством. Словом, дом Державина был важным двигателем тогдашней литературной деятельности. Если это движение не принесло больших плодов, оно, по крайней мере, свидетельствует об общей в то время, на всех ступенях общества, наклонности к занятиям литературным, особенно к поэзии лирической и драматической, — наклонности, которою отличалась по преимуществу эпоха от Ломоносова до Державина.
В одно почти время, искусство и литература находили скромное, но постоянное убежище в доме А.Н. Оленина. Этот достойный сановник, которого труды и усердие не вполне оценены, может быть, настоящим поколением, был от природы страстный любитель искусств и литературы. При долговременной службе, он все свободное время посвящал своим любимым предметам. Может быть, ему недоставало вполне этой быстрой наглядной сметливости, этого утонченного, проницательного чувства, столь полезного в деле художеств, но пламенная его любовь ко всему, что клонилось к развитию отечественных талантов, много содействовала успехам русских художников. Кипренский был им взыскан и поощряем, конечно, Егоров, Шебуев, оба Брюлловы не забыли постоянного о них попечения А.Н. Оленина. Сверх того Оленин был одним из первых основателей русской археологии. Ревностный поборник отечественных древностей, он занимался постепенно всеми предметами, входящими в этот круг, начиная от тмутараканскаго камня до драгоценностей керченских, от лаврентьевского Нестора до описания московских памятников.
Дому Оленина служила украшением его супруга Елизавета Марковна, урожденная Полторацкая. Образец женских добродетелей, нежнейшая из матерей, примерная жена, одаренная умом ясным и кротким нравом, — она оживляла и одушевляла общество в своем доме. Крылов особенно находил в ней не только участие друга, но даже и попечительность доброй матери. Он с своею лафонтеновскою беспечностью нашел в Елизавете Марковне другую г-жу де ла Саблиер. Вообще, дом Оленина немало содействовал к известности Крылова, который Олениным был представлен ко двору и определен в Императорскую Публичную библиотеку. Лучшие произведения Крылова были читаны в первый раз в кругу друзей Оленина, к числу которых принадлежал Н.И. Гнедич, ревностный переводчик Гомера, чей замечательный труд и тщательное изучение греческого подлинника, к сожалению, не всегда встречают ныне достаточную оценку.
В доме Оленина явился в свою очередь В.А. Озеров с рукописным ‘Эдипом в Афинах’, и тут была читана в первый раз эта трагедия, которую не затмили произведения позднейших наших драматургов. Эдип был представлен на сцене в первый раз в 1804 году. Роль Антигоны была написана Озеровым для дебюта К.С. Семеновой. Первоначальные репетиции этой трагедии происходили также в доме А.Н. Оленина. Д.Н. Блудов и С.С. Уваров были с ранней молодости в числе коротких приятелей семейства Олениных, Капнист часто посещал этот дом, постоянно открытый для немногих, всегда встречавших радушный прием со стороны хозяина и хозяйки. Часто к обеду собиралось незваных гостей человек до десяти или более, хлеб-соль была не причудливая, но сытная и вкусная. Вообще, тогда не было, как ныне, пристрастия к французской кухне. В лучших петербургских домах отличный даже стол, как-то у А.Л. Нарышкина и у Д.А. Гурьева, был изготовляем русскими поварами и приноровляем к русскому вкусу [А. Н. Оленин жил у Красного моста, в доме, принадлежащем ныне Льву Кирилловичу Нарышкину, а впоследствии в Большой Морской, в своем доме, ныне принадлежащем г. Андро.].
Возвратимся в гостиную Олениных — в эту гостиную, где почти ежедневно встречалось несколько литераторов и художников русских. Предметы литературы и искусств занимали и оживляли разговор, совершенная свобода в обхождении, непринужденная откровенность, добродушный прием хозяев давали этому кругу что-то патриархальное, семейное, что не может быть понято новым поколением. Сюда обыкновенно привозились все литературные новости: вновь появлявшиеся стихотворения, известия о театрах, о книгах, о картинах, — словом, все, что могло питать любопытство людей, более или менее движимых любовью к просвещению. Невзирая на грозные события, совершавшиеся тогда в Европе, политика не составляла главного предмета разговора, — она всегда уступала место литературе. Здесь нельзя не заметить, что не только у нас, но и вообще во всей Европе обнаруживалось сильное стремление к развитию словесности и наклонность к мирным умственным занятиям именно в то время, когда потрясение всех начал гражданского порядка и дух воинских предприятий колебали все государства, стоявшие на краю гибели.
Оканчивая краткий очерк влияния некоторых частных, петербургских обществ на язык и словесность нашу, прибавим, что этот очерк следовало бы дополнить сведениями о литературных кружках, существовавших в Москве, такого дополнения ожидаем мы от редактора и сотрудников ‘Москвитянина’, которым ближе известны подробности литературной жизни нашей древней столицы, и которые находятся неподалеку от источников.
В заключение заметим, что частные, так сказать, домашние общества, состоящие из людей, соединенных между собой свободным призванием и личными талантами, и наблюдающих за ходом литературы, имели и имеют не только у нас, но и повсюду, ощутительное, хотя некоторым образом невидимое влияние на современников. В этом отношении академии и другие официальные учреждения этого рода далеко не имеют подобной силы. Такие официальные учреждения не дают знаменитым писателям, а частью заимствуют от них жизнь и направление. Французская Академия при Людовике XIV, едва вышедшая из рук Шаплена, подчинилась влиянию Буало и его друзей и чрез это, косвенно, видам великого короля. При Людовике XV Французская Академия не переставала действовать в духе Вольтера и его многочисленной школы. Гораздо более самостоятельности являлось в салонах герцогини Дю Мен, г-ж Дюдефан, Леспинас, Жофрен и других. В этих салонах происходили все перевороты во вкусе и в литературных произведениях. Фонтенель, Вольтер, Д’Аламбер, Дидро, Лагарп, Мармонтель и другие почерпали здесь мысли и вдохновение, блистали красноречием и остроумием и искали гораздо более одобрения этого избранного общества, чем похвал и лавров академических. Критика этих остроумных женщин была для них страшнее всякой другой критики. Великие поэты Италии образовались также в пышных чертогах владетельных особ и там находили свой ареопаг. Скромные, незаметные беседы во Франкфурте нескольких молодых друзей, собиравшихся вокруг молодого Гете, произвели повсеместный переворот в языке и словесности Германии.
Можно вообще сказать, что развитие искусств и литературы не подлежит, подобно развитию наук, общему осязательному закону времени и постепенности. Эпохи их процветания составляют как будто неожиданные, мгновенные явления, и когда эти эпохи проходят, то уже никакое усилие, никакое пожертвование со стороны правительства не в силах их восстановить. Это обстоятельство делает любопытнее, может быть, самую историю литературы. Желательно, чтобы будущий историк русской словесности обратил внимание на все подробности и даже мелочи, означавшие и упадок ее, и успехи.
Eheu, Posthume, fugaces, fugaces…
Впервые опубликовано: Современник. 1851. Т. 27. No 6. Отд. 2. С. 37-42.
Исходник здесь: http://dugward.ru/library/uvarov/uvarov_literaturnye_vospominania.html