П. И. Вейнберг
Литературные спектакли
(Из моих воспоминаний)
ПРИМЕЧАНИЯ
Литературные спектакли, Вейнберг Петр Исаевич, Год: 1895
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. Том первый
СЕРИЯ ЛИТЕРАТУРНЫХ МЕМУАРОВ
Под общей редакцией В. В. ГРИГОРЕНКО, Н. К. ГУДЗИЯ, С. А. МАКАШИНА, С. И. МАШИНСКОГО, Б. С. РЮРИКОВА
М., ‘Художественная литература’, 1964
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
Петр Исаевич Вейнберг (1831-1908) — историк литературы, поэт и переводчик, сотрудник ‘Искры’ и других периодических изданий (см. о нем ‘Поэты ‘Искры’, Л. 1955, т. 2, стр. 617 и далее). С Достоевским познакомился вскоре после возвращения того в конце 1859 года из ссылки. В начале 60-х годов оба они активно участвовали в деятельности Литературного фонда. Спектакль, о котором рассказывает Вейнберг, состоялся 14 апреля 1860 года (см. ‘XXV лет. 1859-1884. Сборник, изданный комитетом Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым’, СПб. 1884, стр. 431-432).
О спектакле говорит, несколько перепутав события, Л. Ф. Пантелеев (‘Воспоминания’, Гослитиздат, М. 1958, стр. 229-231). Отклики на спектакль см. С, 1860, N 4 — ‘Современное обозрение’, стр. 445-446, ‘Искра’, 1860, N 17, стр. 177-179.
Весьма любопытна приведенная Вейнбергом оценка Достоевским общественного значения роли Шпекина. Она перекликается с оценкой ‘Шпекиных’ в письме Белинского к Гоголю.
<,…>, Сделавшись членом Фонда {1} с самого его основания и, само собой разумеется, горячо сочувствуя его целям и деятельности, я, ввиду сочувствия к нему и к литераторам также и со стороны общества, задумал устроить в пользу его литературный спектакль, то есть с участием возможно большего числа писателей.
В то время, вращаясь преимущественно в ‘дружининском’ кружке {2}, где часто собирались все тогдашние главари литературы, я был особенно близок, между прочим, с Писемским, который, сверх своего громадного литературного дарования, обладал еще, как говорили видевшие его в качестве актера, большим талантом сценическим. Я сообщил ему мою мысль, он горячо ухватился за нее — и мы начали работать. Решено было устроить два спектакля: в первый дать ‘Ревизора’, во второй — ‘Женитьбу’. Понятно, что прежде всего приходилось отыскать актеров, — и я пустился на поиски после того, как мы сообща условились, что городничего будет играть Писемский, Хлестакова — я.
Все литераторы из ‘больших’ — а их-то участие в спектакле и было наиболее желательно — самым сочувственным образом отнеслись к моему предприятию, но принять участие активное, выступить в мало-мальски ответственной роли нашлось мало охотников. Ни одному из них не приходилось до того времени выступать на сцене, и сделать первый опыт теперь никто не решался, не решался даже Тургенев, который игрывал в своей жизни, но теперь почему-то уклонялся сыграть даже графа в своей ‘Провинциалке’, которую мы тоже собирались поставить в один вечер с ‘Женитьбой’ {3}. А читал он эту роль отлично… Единственным писателем из этого кружка, выказавшим полнейшую, даже горячую готовность играть — не выйти только на сцену, а именно играть, — оказался, как это ни может показаться странным для знавших этого писателя, особенно впоследствии, — Федор Михайлович Достоевский (незадолго до того вернувшийся в Петербург) {4}. ‘Дело хорошее, очень хорошее, дело даже — прямо скажу — очень важное!’ — говорил он с какою-то суетливою радостью и раза два-три, пока шли приготовления, забегал ко мне узнавать, ладится ли все как следует. Само собой разумеется, что и Писемский (без совета которого я не позволял себе ничего решать) и я предоставили Федору Михайловичу полную свободу в выборе роли, и он без всяких обдумываний остановился на роли почтмейстера Шпекина.
‘Это, — сказал он, — одна из самых высококомических ролей не только в гоголевском, но и во всем русском репертуаре, и притом исполненная глубокого общественного значения… Не знаю, как мне удастся с нею справиться, но играть её буду с большим старанием и большою любовью…’
Итак, почтмейстер — Достоевский. Но как же быть с остальными ролями? А самое главное — как утилизировать остальных ‘больших’ писателей, без присутствия которых и спектакль будет не в спектакль, — если принять в соображение мысль, руководившую мною в этом устройстве? И вот мне приходит в голову сделать их являющимися к Хлестакову, а потом и к городничему безмолвными купцами. На это приглашение все отвечали согласием, — и вот какая компания купцов образовалась у меня: Тургенев, Григорович, Майков, Дружинин, Краевский, Василий Курочкин! Представьте себе гордость режиссера, у которого в распоряжении такие ‘выходные’! Но между купцами есть Абдулин, которому приходится говорить не мало, а говорить никто из моих ‘выходных’ не хочет. Тогда я пишу Александру Николаевичу Островскому в Москву. ‘Хорошо, — отвечает он, — с удовольствием буду играть Абдулина, только репетируйте без меня, я приеду на две последние репетиции…’ {5} Таким образом, персонал писательский у меня обеспечен, причем еще квартального соглашается играть только что начинающий литератор Сниткин, приобревший себе некоторую известность в легкой юмористической прессе под псевдонимом Аммоса Шишкина (и увы! умерший жертвою этого спектакля, потому что простудился на нем и схватил горячку), {6} роль городничихи берет на себя известная артистка, Ирина Семеновна Кони (бывшая Сандунова), все остальные роли распределяются уже между лицами из публики. <,…>,
Достоевский — которого петербургская публика узнала уже много позже тоже как отличного чтеца — обнаружил и хорошее сценическое дарование. Я думаю, что никто из знавших Федора Михайловича в последние годы его жизни не может себе представить его — комиком, притом комиком тонким, умеющим вызывать чисто гоголевский смех, а между тем это было действительно так, и Достоевский — Шпекин был за немногими не важными исключениями безукоризнен… Прекрасна была И. С. Кони Анною Андреевною, и — смело могу сказать — до гениальности хорош студент здешнего университета, Ловягин, в роли Осипа, из всей массы виденных мною Осипов (а я однажды играл Хлестакова даже с Осипом-Мартыновым) Ловягину под пару мог бы быть разве только Садовский.
Что касается собственно меня, то с исполнением роли Хлестакова связано у меня воспоминание, которое, думаю, не без интереса, если и с возражением, прочтут актеры, в репертуаре которых эта роль находится.
Многих Хлестаковых видел я до тех пор, — видел и лучшего между ними, Алексея Максимова, — и у всех, даже у такого тщательнейшего ‘штудировщика’ своих ролей, каким был Шумский, меня поражало исполнение сцены вранья после завтрака, совершенно не соответствовавшее, по моему мнению, тому положению, в которое в этой сцене поставил Хлестакова автор, не соответствовавшее не только с внутренней, но и с внешней стороны. Все Хлестаковы, каких я видел, повышали более или менее тон, рассказывая о своем управлении департаментом, но к концу монолога голос их начинал ослабевать, увлечение — и вообще не сильное — сменялось постепенным впадением в полупьяную дремоту, и слова: ‘ва… ва… вашество’ — городничему приходилось обращать уже к человеку, почти задремавшему. Я находил такое исполнение фальшивым с двух, как сказано выше, сторон: с внутренней потому, что Хлестаков, — именно потому, что он Хлестаков, — раз вообразивши себя директором департамента с тридцатью тысячами курьеров к его услугам и видя, что его подобострастно слушают, должен непременно все более и более закусывать удила, с полной, следовательно, невозможностью при этом перейти в полудремотное состояние, с внешней же стороны оттого, что у самого Гоголя, в конце этого монолога, после прерывающегося на половине слова ‘фельдмаршал’ поставлено в ремарке, что Хлестаков ‘поскальзывается’. Как же может поскользнуться человек, покойно сидящий в кресле? И естествен ли в городничем страх, доводящий его даже до потери способности связно произнести два слова перед человеком почти уснувшим, и уснувшим еще, очевидно, от опьянения?.. Имея все это в виду, я повел сцену иначе: после слов: ‘извольте, я принимаю… но уж у меня…’ и т. д. — я повышал тон с грозной интонацией, а через минуту после того уже вскакивал с места и, продолжая говорить грознее и грознее, принимал позу героически настроенного сановника, в которой и происходило ‘поскальзывание’, не переходившее в падение потому, что городничий с несколькими чиновниками кидались на помощь…
Очень может быть, что (как это весьма часто случается с актерами) исполнение не соответствовало у меня замыслу, но замысел был совершенно ясен. Писемский на первой же репетиции вполне одобрил мое понимание этой сцены, сделав замечание только насчет нескольких чисто внешних приемов. Достоевский — вспоминаю это с удовольствием и понятною, полагаю, гордостью — пришел в восторг.
‘Вот это Хлестаков в его трагикомическом величии!’- нервно заговорил он и, заметив нечто вроде недоумения на лицах стоявших тут же нескольких человек, продолжал: ‘Да, да, трагикомическом!.. Это слово подходит сюда как нельзя больше!.. Именно таким самообольщающимся героем — да, героем, непременно героем — должен быть в такую минуту Хлестаков! Иначе он не Хлестаков!..’
И не раз впоследствии, через много лет после этого спектакля, Федор Михайлович, при наших встречах, вспоминал об этой сцене и говорил о необходимости исполнения ее именно в таком духе и тоне…
Но отзывами людей литературных я не удовольствовался, мне хотелось узнать мнения специалистов, то есть актеров, и я обратился к Мартынову, ценя в нем не только высокое, гениальное дарование, но и тончайшее критическое чутье, в котором, равно как и в его серьезном и очень обдуманном отношении к созданию ролей, я хорошо убедился из частых и интимных бесед с этим великим артистом, — вопреки, замечу кстати, довольно широко распространенному мнению, что Мартынов был творец бессознательный, что всякий теоретический взгляд на сценическое искусство был чужд ему, что он играл как бог на душу положит, и т. п.
Мартынова я не предупредил, что мне, дорожившему в высшей степени его мнением о моей игре (да и всех остальных) вообще, главным образом хотелось узнать взгляд его на мое понимание сцены вранья, тем более что уже за несколько лет до того, в приезд Мартынова в Харьков {7}, я, тогда только что кончивший курс в университете, играл с ним (как ‘аматер’) второй акт ‘Ревизора’ и был им одобрен относительно общего характера игры. Я просто просил его прийти хоть раз посмотреть нас, дать свои указания и советы. Мартынов очень внимательно смотрел, в антрактах делал замечания и исправления, вообще относился вполне одобрительно, но после третьего действия отвел меня в сторону и сказал:
— Послушайте, отчего вы сцену хвастовства Хлестакова ведете так?
— Как, Александр Евстафьевич?
— Да что-то по-особенному… мне показалось…
— Неправильно?
— Как вам сказать?.. Странно что-то… выходит как-то скорее драматично, чем комично… Вы у кого-нибудь переняли эту манеру или сами додумались?..
И когда я ему ответил, что ‘сам додумался’, что, напротив того, все Хлестаковы играли эту сцену как раз наоборот, он спросил:
— На каком же основании вы нашли, что нужно играть так, как вы играете?
Я объяснил в нескольких словах соображение, которым руководился, Мартынов немного подумал и сказал:
— Не хочу решать сразу… Вопрос любопытный… Приходите ко мне сегодня вечером — потолкуем на свободе.
Конечно, я поспешил к нему и с нетерпением ждал его ‘решения’.
— Я сегодня, прийдя с вашей репетиции домой, — сказал он, — нарочно прочел снова третье действие, прочел и письмо Гоголя о представлении ‘Ревизора’8, потом соображал самым основательным образом и…
— И я должен считать себя побитым?
— Вообразите, что нет, прихожу к заключению, что вы правы… Только у вас в исполнении есть недочетик, и недочетик не маленький, надо его непременно исправить. Я, должно быть, ради его и не согласился с первого раза с вами.
— Что же это? Укажите, пожалуйста!
— Видите ли, Федор Михайлович очень это хорошо сказал вам, как вы мне передавали, что положение Хлестакова в этой сцене трагикомическое, как это называется… Только видите… не знаю, как это вам пояснее сказать… (Мартынов вообще выражал свои мысли, свои теоретические взгляды с трудом, оттого многие, знавшие его не близко и судившие по первому впечатлению, близоруко считали его ‘ограниченным’.) Коли трагикомическое, так ведь надо, чтобы тут было и трагическое и комическое… Вы Хлестакова делаете, как это называется, героем — и позою делаете, и тоном, и жестами, у вас это и выходит хорошо (хоть один раз ‘сорвался’ голос, а от этого боже храни актера!), но собственно комического-то мало, в лице мало, в мимике, ну, в гримасе даже, потому что тут и без гримасы нельзя… Не знаю, как бы вам это объяснить, понимаете ли вы меня… Да вот лучше постойте, я вам на деле покажу… Посуфлируйте мне, — с книгой не так ловко.
Он уселся в кресло и под мое ‘суфлерство’ стал говорить довольно известный ему на память, как оказалось, монолог, начинающийся с рассказа о петербургских балах. Чтение это меня не удовлетворяло. Мартынов, будучи великим актером, был плохой чтец (так, например, монологи Фамусова он читал весьма посредственно), да и роль Хлестакова была совсем не в его средствах, но когда он, играя теперь уже по-моему, так как давал мне урок, вскочил с кресла и принял ‘героическую’ позу, то выражение его лица, по мере того как он говорил, делалось до такой степени комическим, ‘гримаса’, о которой он упоминал и которая на самом деле вышла удивительным мимическим движением, произвела такой художественный контраст между ‘трагическим’ и ‘комическим’, такое художественно-пропорциональное распределение их, что я в одно мгновение понял как нельзя яснее то, чего не мог с достаточной ясностью изложить мне за минуту перед этим мой гениальный учитель… Да, я понял, но не менее хорошо понял и то, что, вполне усвоив этот урок теоретически, в практическом применении останусь бледнейшею копиею своего образца. Во всяком случае, однако, судя по тому, что говорили мне Мартынов, Писемский и некоторые другие на генеральной репетиций, урок этот прошел не даром. <,…>,
Печатается с сокращениями по сборнику: ‘Ежегодник императорских театров. Сезон 1893-1894 гг.’. Приложения, кн. 3, СПб. 1895, стр. 96-108.
1 Стр. 330. Литературный фонд — неофициальное название Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым, образованного в конце 1859 года. О деятельности в нем Достоевского см. Письма, I, 314-316.
2 Стр. 330. ‘Дружининский’ кружок — кружок писателей большей частью либерального направления, группировавшихся в 50-х — начале 60-х годов вокруг А. В. Дружинина (Анненков, Боткин, Писемский, Фет, Тургенев, Л. Н. Толстой и др.). Дружинин был одним из основателей Литературного фонда, активно участвовавшим в его деятельности.
3 Стр. 331. Об участии Тургенева в любительских спектаклях см. И. С. Тургенев, Письма, т. II, М. 1961, стр. 284, Е. А. Штакеншнейдер, Дневник и записки, стр. 115-116, Д. В. Григорович, Литературные воспоминания, Гослитиздат, М. 1961, стр. 137-142, сб. ‘Тургенев и Савина’, Пгр. 1918, стр. 68-69.
4 Стр. 331. Достоевский вернулся в Петербург в декабре 1859 года.
5 Стр. 332. Письмо Островского с согласием играть роль Абдулина см.: А. Н. Островский, Полн. собр. соч., т. 14, М. 1953, стр. 75. Из-за болезни Островскому не удалось сыграть в спектакле. Роль Абдулина играл Ф. А. Кони.
6 Стр. 332. О смерти Сниткина Достоевский с сожалением писал артистке А. И. Шуберт 3 мая 1860 года (Письма, I, 294).
7 Стр. 334. Мартынов гастролировал в Харькове в мае — июне 1855 года. В этом году Вейнберг активно участвует в постановке любительских спектаклей (см. ‘Харьковские губернские ведомости’, 1854, N 48, 4 декабря).
8 Стр. 335. ‘Отрывок из письма, писанного автором вскоре после первого представления ‘Ревизора’ к одному литератору’.