42. Литературные и журнальные заметки.1
42. Литературные и журнальные заметки.1
——
—-
——
Литературные и журнальные заметки, Белинский Виссарион Григорьевич, Год: 1843
Время на прочтение: 7 минут(ы)
В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений.
Том 7. Статьи и рецензии (1843). Статьи о Пушкине (1843—1846)
М., Издательство Академии Наук СССР, 1955
В No 129-м (‘Северной пчелы’) один из ее фёльетонистов объявил важную истину по вопросу, почему нынче не пишут более сказок вроде ‘Модной жены’ Дмитриева? — Вы, верно, скажете: потому же, почему нынче не пудрят волос, не носят фижм и мушек, не танцуют менуэта и не поют:
Стонет сизый голубочик,
Стонет он и день и ночь,
Его миленький дружочик
Отлетел далеко прочь!2
и прочая. Извините! Г-н фёльетонист уверяет, что не пишут потому, что не умеют писать таких сказок. А не умеют, разумеется, потому, что нынче нет талантов, равных таланту Дмитриева. Ну, посудите сами, хорошо ли это? Что Дмитриев был стихотворец с большим талантом и даже поэт не без дарования,— в этом нет ни малейшего сомнения. А с которого времени перестали на Руси писать сказки вроде ‘Модной жены’ Дмитриева и вообще всякие сказки в духе XVIII века? Сколько мы помним, давно! После Дмитриева явился на Руси поэт неизмеримо выше его — Жуковский, он не написал ни одной сказки, и уж верно не по недостатку таланта. Правда, поэт, бывший после Дмитриева и тоже стоящий неизмеримо выше его — Батюшков, написал одну сказку, но его ‘Странствователь и домосед’ был последнею сказкою в этом роде, появление которой, несмотря на достоинство языка и рассказа, уже не произвело никакого особенного впечатления на современников. А сказка эта напечатана в первый раз в ‘Амфионе’ Мерзлякова в 1815 году, следовательно, около двадцати восьми лет тому назад, и с тех пор уже не было на русском языке ни одной сказки в таком роде. Неужели же Батюшков был последний даровитый поэт на Руси и после него не было ни одного поэта с равным ему талантом? Не знаем, право, но после Батюшкова был Пушкин, Грибоедов, Лермонтов… Неужели же у этих поэтов не стало бы таланта для того, чтоб написать безделку вроде ‘Модной жены’?..
Всё это г. Булгарин, может быть, понимает и сам как следует, да ему надобно, ему нужно понимать всё это не так, как следует… Доказательство тому — в следующих словах того же фёльетона: ‘Читайте даже по-русски, хотя бы из национальной гордости. Скучно повторять старое, но я уверен, что еще много есть людей, которым Карамзин, И. И. Дмитриев, Богданович, Батюшков известны или по отрывкам, или по слуху… Обратитесь к ним, и вам не будет стыдно за русскую литературу! Теперь новые журналисты, которые сами не пишут вовсе ничего (?!!), а только читают корректуры своих сотрудников а нас, учеников Карамзина и Дмитриева, называют уже старыми!!!‘3 А, вот что! — можем мы воскликнуть. Вот откуда оно, это благоговение к Карамзину и Дмитриеву! Ученик хвалит учителя по простому расчету: если-де не будут читать моего учителя, который в тысячу тысяч раз выше меня, то уж станут ли читать меня, который в тысячу тысяч раз хуже моего учителя?.. Это напоминает нам, между прочим, и басню Крылова ‘Орел и Паук’… Положим, что Карамзин и Дмитриев так хорошо писали, что их и теперь еще следовало бы читать, да вас-то, господа, за что читать?— Мы их ученики, воскликнете вы.— Прекрасно, но ведь это напоминает стих: да наши предки Рим спасли!4 Притом же, мало ли у иного и действительно великого мастера бесталантных учеников: мастеру честь по заслугам, а до учеников его кому какое дело?..
В этом же фельетоне находится забавная апология Эжену Сю. Фёльетонист видит гения в этом блестящем, не бездарном, но поверхностном, пустом беллетристе французской литературы. Защищая его от нападок за безнравственность, фёльетонист говорит в заключение: ‘...По моему мнению, только Жорж Занд, т. е. г-жа Дюдеван, написала безнравственные вещи, но и она теперь опомнилась, удостоверясь, что слава безнравственного писателя — жалкая слава!’ Затем следует апология книжному магазину г. Ольхина и клятвенные уверения, что нет возможности перечислить и переименовать все хорошие новые русские книги, которые продаются в этом магазине. Право, чем толковать о Жорже Занде, лучше бы вам, господа, ограничиться рассуждениями о Эжене Сю да дифирамбами разным магазинам… Кстати о безнравственности Жоржа Занда. О нравственности Гёте также много было толков и за и против, о ней спорят и теперь, соглашаясь, однако ж, в том, что Гёте был великий писатель. Но кто же и когда сомневался в нравственности Шиллера? Теперь не думают этого даже люди, которые глупее самого Николаи, нападавшего на Шиллера и Гёте.5 Однако ж в первые минуты появления своего яркая звезда гения Шиллера не могла не показаться многим безнравственною, пока эти многие не пригляделись и не попривыкли к ее нестерпимому блеску. На Байрона смотрели, как на чудовище нечестия, теперь на него смотрят, как на страдальца. Было время, когда у нас Пушкина считали безнравственным писателем и боялись давать его читать девушкам и молодым людям: теперь никто не побоится дать его в руки даже детям.6
Фёльетон 135 No ‘Северной пчелы’ наполнен льстивыми разглагольствованиями о провинции. Там-то, видите ли, процветает и просвещение, и добродетель, и счастие, и вкус изящный, и образованность, и начитанность, и патриотизм, и все благородные чувства, всё великое, святое и прекрасное жизни, а отчего? — Оттого, что оттуда присылаются требования за пятью печатями на книги, журналы, газеты… Льстивые разглагольствования оканчиваются гимнами и дифирамбами в честь книжного магазина г. Ольхина и во славу издаваемых им книжных изделий…7 О tempora, о mores! { О времена, о нравы! (Латин.) — Ред.} Мимоходом разруганы ‘Мертвые души’ и ‘Ревизор’, как клевета на провинцию и карикатуры на провинциальные нравы. Жаль, что при этом удобном случае не объявлено, почему же провинция с такою жадностию расхватала ‘Мертвые души’ и ‘Ревизора’: объяснение было бы очень интересно… Между прочим, вот что еще сказано в этой любопытной статье: ‘Не многим из городских жителей известно, что некоторые из господ журналистов и книгопродавцев печатают особые объявления для провинций и что в этих объявлениях они говорят о себе и о своих журналах и лавках такие вещи, которые возбудили бы общий хохот в столице, где на людей и на дела смотрят вблизи! Эти несчастные спекуляторы думают, что они ловят на удочку простодушных провинциалов, а в провинциях, напротив, платят им деньги из сострадания, из жалости — руководствуясь одним патриотизмом’. О каких объявлениях, секретно рассылаемых в провинции, говорится здесь? Правда, было некогда разослано в провинции печатное объявление о публичных чтениях г-на Греча, очень ловко написанное, и оно было, в свое время, перепечатано в ‘Литературных прибавлениях к ‘Русскому инвалиду» (1840).8 Оно случайно попало в редакцию этой газеты, будучи прислано из провинции, иначе Петербург и не увидел бы его. Что же касается до спекулянтских книгопродавческих объявлений,— они беспрестанно попадаются даже в фёльетонах иных газет, где издания разных вздоров, вроде ‘Супружеской истины’, и перепечатку залежалых изделий выписавшихся и вышедших из моды старых писак величают оживлением русской литературы!9
В этом же фёльетоне замечено, что ‘есть и теперь в провинциалах свое смешное и кое-что такое, что б надлежало истреблять орудием благонамеренной сатиры, но до этого именно еще не коснулись нынешние комики и сатирики’. Так кто же, по вашему мнению, коснулся этого? Уж не старые ли сатирики, ученики Карамзина и Дмитриева? Где им! Понятие о сатире далеко ушло вперед со времен Карамзина и Дмитриева. Теперь сатириками поставляют за честь называть себя только выписавшиеся старые писаки — ученики, в сатире, Сумарокова. Сатиру заменили теперь художественные создания — роман и комедия, как выражения общественной жизни, и такой роман имеем мы в ‘Мертвых душах’ и такую комедию в ‘Ревизоре’.—Тут же рассказан чувствительным слогом учеников Карамзина трогательный пример душевной болезни, которую немцы называют Heimweh, а русские — тоскою по родине. Кто-то до того близкий г. фёльетонисту (собственные слова его), что его можно счесть за самого г. фёльетониста, стосковался на чужбине — по чем бы вы думали? — по какой-то рыбе (должно быть, соленой севрюжине — самая национальная рыба!) и гнилых диких грушах… Человек этот начал худеть и впал было в меланхолию, да, к счастию, поспешил воротиться на родину… Нет, господа ученики Карамзина! вы отстали даже и от Карамзина, который никогда не поставлял любви к родине в любви к рыбе и гнилым грушам. А еще хотите, чтоб вас читали, и берете смелость восклицать к людям, которые боятся скуки деревенской жизни: ‘А мы-то на что!’ Такого рода деликатное восклицание могло сорваться только с пера какого-нибудь дюжинного писаки…
Весь фёльетон 140 No ‘Северной пчелы’ наполнен нападками на совместничество, которым с умыслу неправильно переводится слово concurrence, означающее не совместничество, а соревнование. ‘Северная пчела’ — отъявленный враг всякого соревнования и страстная поклонница и любитель монополии! Где теперь старинные гродетуры и гроденапли, кожаные венецианские золоченые и росписные обои, гобелены, обои шелковые, севрский и майенский фарфор, богемское стекло, брабантские кружева, филиграновая работа? — восклицает он. Все эти вещи бесспорно были очень хороши, но так дороги, что ими пользовалась только небольшая часть привилегированных людей. Благодаря дешевизне, свободному производству и индустрии XIX века, теперь несравненно большее против прошлого века число людей пользуется благодеяниями цивилизации и образованности, можно надеяться, что со временем, благодаря им же, и еще несравненно большее число людей начнет жить по-человечески, т. е. с удобством, опрятностию и даже изяществом. Итак, хвала соревнованию, свободному производству, индустрии и в особенности благодетельной дешевизне — этому новому покровительному гению нашего времени! Ими спасется бедное страждущее от разных монополий человечество! ‘Северную пчелу’ приводит в негодование дешевизна поездок за границу. Другое дело, говорит она, когда едет ученый, артист, фабрикант, мастеровой, а то праздношатающиеся, которые не читают даже сочинений учеников Карамзина и Дмитриева!.. Но если бы последние не могли ездить дешево, то и первые принуждены были бы сидеть дома. По мнению ‘Северной пчелы’, соревнование, ошибочно называемое им сов местничеством, погубило литературу и в Европе и у нас, в России… В самом деле, если б, например, ‘Северная пчела’ одна пользовалась литературною монополиею, т. е. единоторжием, мы уверены, русская литература расцвела бы в один год… Кто же усомнится в этом!..
Но довольно для первого раза. В следующей книжке ‘Отечественных записок’, между прочим, познакомим мы читателей с другим фёльетонистом ‘Северной пчелы’. Подобно первому, он ‘знаменитый’, хотя и не раз немилосердо обруганный в ‘Северной пчеле’ романист, подобно первому, он написал в жизнь свою томов семьдесят и намерен еще столько же написать, сверх того, он еще и драматург не последний… Имя его… но мы скажем вам знаменитое его имя в следующий раз,10 а пока заключим наши ‘заметки’ курьезным, но нисколько не вымышленным известием, что один журнал, издающийся в монгольско-китайском духе, находя язык Пушкина не русским, вознамерился перевести всего Пушкина по-русски!!!… Для этого приискал он себе какого-то дешевого горемычного пииту, существование которого мистериозно, т. е. покрыто тайною…11 Вот какие чудные дела готовы совершиться в русской литературе!..
1. ‘Отеч. записки’ 1843, т. XXX, No 10 (ценз. разр. около 30/IX), отд. VIII, стр. 123—126. Без подписи.
2. Цитата из песни И. И. Дмитриева.
3. Курсив Белинского.
4. Цитата из басни Крылова ‘Гуси’.
5. Немецкий писатель и журналист Х.-Ф. Николаи (1733—1811) выступил против Гёте и Шиллера в романе’ ‘Freuden des Jungen Werther’ (‘Радости молодого Вертера’).
6. Не только в прошлом, но почти одновременно с написанием этих ‘Заметок’ А. М. Мартынов обвинял еще Пушкина в безнравственности, а героев его произведений называл ‘уголовными преступниками’ (см. примеч. 201).
7. Белинский ие раз отмечал, что Ф. В. Булгарин из корыстных целей пел на страницах своей ‘Сев. пчелы’ ‘гимны и дифирамбы’ ‘в честь книжного магазина г. Ольхина и во славу издаваемых им книжных изделий’ (ср. ИАН, т. VIII, статья ‘Взгляд на главнейшие явления русской литературы в 1843 году’).
8. Белинский имеет в виду напечатанную в ‘Литер. газете’ за 1840 г. заметку ‘Петербургская хроника’ (No 22, 16. III, стлб. 519—521), куда вошло письмо саратовского помещика А. Д. о ‘Чтениях о русском языке’ Н. И. Греча.
9. См. примеч. 6391.
10. Второй ‘знаменитый’ фельетонист ‘Сев. пчелы’ — Рафаил Михайлович Зотов.
11. Под одним журналом, намеревавшимся перевести Пушкина ‘по-русски’, очевидно, подразумевался ‘Маяк’.