‘ЛИТЕРАТУРНЫЕ И ЖИТЕЙСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ’
‘ЛИТЕРАТУРНЫЕ И ЖИТЕЙСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ’
1854—1883
ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ
ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
ИСТОЧНИКИ ТЕКСТА
Литературные и житейские воспоминания. Вместо вступления, Тургенев Иван Сергеевич, Год: 1868
Время на прочтение: 8 минут(ы)
И. С. Тургенев. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Письма в восемнадцати томах.
Том одиннадцатый. ‘Литературные и житейские воспоминания’. Биографические очерки и некрологи. Автобиографические материалы. Незавершенные замыслы и наброски. 1852—1883
Издание второе, исправленное и дополненное
М., ‘Наука’, 1983
Около пасхи 1843 года в Петербурге произошло событие и само по себе крайне незначительное и давным-давно поглощенное всеобщим забвением. А именно: появилась небольшая поэма некоего Т. Л., под названием ‘Параша’. Этот Т. Л. был я, этою поэмой я вступил на литературное поприще. С тех пор прошло почти двадцать пять лет, и вот по поводу нового издания моих сочинений мне захотелось побеседовать с читателем и передать ему хотя частицу тех воспоминаний, которые накопились у меня в течение четверти века… Grande aevi spatium! {Большой промежуток времени! (лат.)} Не обещаю читателю ничего очень нового, ничего ‘пикантного’, предуведомляю его также, что многое должно будет остаться невысказанным или недосказанным. За причинами подобных недомолвок ходить недалеко. Все мы знаем, что многое изменилось с 1843 года, многое исчезло совершенно… но не все еще связи порваны между нынешним настоящим и тогдашним прошедшим, много лиц осталось в живых — и не одни лица уцелели. А правду, беспристрастную и всестороннюю правду, можно высказать только о том, что окончательно сошло со сцены. Потому я решаюсь ограничиться несколькими отрывками, несколькими отдельными главами из моих воспоминаний, внутреннее единство, я надеюсь, скажется в них, но от наружного единства, от последовательности рассказа отказываюсь заранее. Считаю, однако, нужным сообщить предварительно несколько данных, касающихся лично до меня и определяющих исходную точку моей деятельности.
Окончив курс по филологическому факультету С.-Петербургского университета в 1837 году, я весною 1838 года отправился доучиваться в Берлин. Мне было всего 19 лет, об этой поездке я мечтал давно. Я был убежден, что в России возможно только набраться некоторых приготовительных сведений, но что источник настоящего знания находится за границей. Из числа тогдашних преподавателей С.-Петербургского университета не было ни одного, который бы мог поколебать во мне это убеждение, впрочем, они сами были им проникнуты, его придерживалось и министерство, во главе которого стоял граф Уваров, посылавшее на свой счет молодых людей в немецкие университеты. В Берлине я пробыл (в два приезда) около двух лет. Из числа русских, слушавших университетские лекции, назову: в течение первого года — Н. Станкевича, Грановского, Фролова, в течение второго — столь известного впоследствии М. Бакунина. Я занимался философией, древними языками, историей и с особенным рвением изучал Гегеля под руководством профессора Вердера. В доказательство того, как недостаточно было образование, получаемое в то время в наших высших заведениях, приведу следующий факт: я слушал в Берлине латинские древности у Цумпта, историю греческой литературы у Бока — а на дому принужден был зубрить латинскую грамматику и греческую, которые знал плохо. И я был не из худших кандидатов.
Стремление молодых людей — моих сверстников — за границу напоминало искание славянами начальников у заморских варягов. Каждый из нас точно так же чувствовал, что его земля (я говорю не об отечестве вообще, а о нравственном и умственном достоянии каждого) великан обильна, а порядка в ней нет. Могу сказать о себе, что лично я весьма ясно сознавал все невыгоды подобного отторжения от родной почвы, подобного насильственного перерыва всех связей и нитей, прикреплявших меня к тому быту, среди которого я вырос… но делать было нечего. Тот быт, та среда и особенно та полоса ее, если можно так выразиться, к которой я принадлежал — полоса помещичья, крепостная,— не представляли ничего такого, что могло бы удержать меня. Напротив: почти всё, что я видел вокруг себя, возбуждало во мне чувства смущения, негодования — отвращения, наконец. Долго колебаться я не мог. Надо было либо покориться и смиренно побрести общей колеей, по избитой дороге, либо отвернуться разом, оттолкнуть от себя ‘всех и вся’, даже рискуя потерять многое, что было дорого и близко моему сердцу. Я так и сделал… Я бросился вниз головою в ‘немецкое море’, долженствовавшее очистить и возродить меня, и когда я наконец вынырнул из его воли — я все-таки очутился ‘западником’, и остался им навсегда.
Мне и в голову не может прийти осуждать тех из моих современников, которые другим, менее отрицательным путем достигли той свободы, того сознания, к которым я стремился… Я хочу только заявить, что я другого пути перед собой не видел. Я не мог дышать одним воздухом, оставаться рядом с тем, что я возненавидел, для этого у меня, вероятно, недоставало надлежащей выдержки, твердости характера. Мне необходимо нужно было удалиться от моего врага затем, чтобы из самой моей дали сильнее напасть на него. В моих глазах враг этот имел определенный образ, носил известное имя: враг этот был — крепостное право. Под этим именем я собрал и сосредоточил всё, против чего я решился бороться до конца, с чем я поклялся никогда не примиряться… Это была моя аннибаловская клятва, и не я один дал ее себе тогда. Я и на Запад ушел для того, чтобы лучше ее исполнить. И я не думаю, чтобы мое западничество лишило меня всякого сочувствия к русской жизни, всякого понимания ее особенностей и нужд. ‘Записки охотника’, эти, в свое время новые, впоследствии далеко опереженные этюды, были написаны мною за границей, некоторые из них — в тяжелые минуты раздумья о том: вернуться ли мне на родину, или нет? Мне могут возразить, что та частичка русского духа, которая в них замечается, уцелела не по милости моих западных убеждений, но несмотря на эти убеждения и помимо моей воли. Трудно спорить о подобном предмете, знаю только, что я, конечно, не написал бы ‘Записок охотника’, если б остался в России. Скажу также, что я никогда не признавал той неприступной черты, которую иные заботливые и даже рьяные, но малосведущие патриоты непременно хотят провести между Россией и Западной Европой, той Европой, с которою порода, язык, вера так тесно ее связывают. Не составляет ли наша, славянская раса — в глазах филолога, этнографа — одной из главных ветвей индо-германского племени? И если нельзя отрицать воздействия Греции на Рим и обоих их вместе — на германо-романский мир, то на каком же основании не допускается воздействие этого — что ни говори — родственного, однородного мира на нас? Неужели же мы так мало самобытны, так слабы, что должны бояться всякого постороннего влияния и с детским ужасом отмахиваться от него, как бы он нас не испортил? Я этого не полагаю: я полагаю, напротив, что нас хоть в семи водах мой,— нашей, русской сути из нас не вывести. Да и что бы мы были, в противном случае, за плохонький народец! Я сужу по собственному опыту: преданность моя началам, выработанным западною жизнию, не помешала мне живо чувствовать и ревниво оберегать чистоту русской речи. Отечественная критика, взводившая на меня столь многочисленные, столь разнообразные обвинения, помнится, ни разу не укоряла меня в нечистоте и неправильности языка, в подражательности чужому слогу.
А впрочем — ‘basta cosi’ {‘довольно’ (итал.).}, довольно распространяться о собственной особе, буду говорить о других. Это интереснее и для читателя и для меня самого. Позволяю себе заметить, что отрывки из моих воспоминаний, которые я решаюсь представить на суд публики, следуют друг за другом в хронологическом порядке и что первый из них относится ко времени, предшествовавшему 1843 году.
Баден-Баден. 1868 г.
Черновой автограф, 1868 г., без подписи, 4 л. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 75, описание см.: Mazon, p. 77, фотокопия — ИРЛИ, P. I, оп. 29, No 336.
Беловой автограф, Баден-Баден, 1868 г., без подписи, 4 л. Хранится в отделе рукописей ГИМ, ф. 440, No 1265.
Т, Соч, 1869, ч. 1, с. VII —XI.
Т, Соч, 1874, ч. 1, с. 9—13.
Т, Соч, 1880, т. 1, с. 1 — 5.
Впервые опубликовано: Т, Соч, 1869.
Печатается по тексту Т, Соч, 1880.
Очерк ‘Вместо вступления’, открывающий собою цикл ‘Литературных и житейских воспоминаний’ (первоначальное заглавие: ‘Вступление’), был написан в Баден-Бадене в 1868 г. Об этом свидетельствует как помета на черновом автографе — ‘Б<аден>-Б<аден>. 1868′, так и дата, проставленная автором в тексте первой публикации.
По первоначальному замыслу ‘Вместо вступления’ подготавливало читателя к восприятию собственно литературных воспоминаний Тургенева, которые должны были состоять, как указано на полях чернового автографа, из очерков: ‘Вступление. Плетнев. Гоголь. Белинский. Славяноф<илы>. Последние времена’.
Черновой автограф ‘Вместо вступления’ содержит значительную правку, главным образом стилистического характера. Зачеркнутые места, однако, свидетельствуют о том, что Тургенев собирался вначале дать характеристику русского общества в 1843 году.
Правки в беловом автографе почти нет, но и в нем, как и в черновом автографе, содержится зачеркнутое подстрочное примечание: ‘Я возвращусь к этим вопросам в отрывке, посвященном г-м славянофилам’ (см. вариант к с. 10, строки 2—30) {Свод вариантов чернового и белового автографов см.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. XIV, с. 312—313. Далее варианты, опубликованные в названном издании, приводятся без дополнительного указания страниц публикации.}.
Когда вышла в свет ч. 1 Сочинений, Тургенев с огорчением писал П. В. Анненкову 4(16) декабря 1869 г. об опечатке в очерке ‘Вместо вступления’: ‘На самой первой странице сказано, что поэма Т. Л. (‘Параша’) явилась в 1849 году вместо 1843. Может быть, читатели догадаются, что с 1849 до 1868 года не могло пройти 25 лет…’ См. также письмо к И. П. Борисову от 5(17) декабря 1869 г. В ч. 1 Сочинений, вышедшей в 1874 г., эта опечатка была устранена.
Стр. 7. Окончив курс по филологическому факультету С.-Петербургского университета в 1837 году…— Тургенев не совсем точен. Он закончил первое (словесное, или филологическое) отделение философского факультета, о чем свидетельствует копия его аттестата, хранящаяся в ЦГИАЛ (см.: Т, ПСС и П, Письма, т. I, с. 633, Лисовский H. M. Новые материалы для биографии И. С. Тургенева. СПб., 1892, с. 6).
Стр. 8. Из числа тогдашних преподавателей С.-Петербургского университета…— В 1836/37 учебном году в Петербургском университете лекции читали: А. А. Фишер — психологию, логику и философию, С. М. Куторга — историю древнюю и средних веков, И. П. Шульгин — новую историю, Н. Г. Устрялов — русскую историю, В. С. Порошин — политическую экономию, Ф. Б. Грефе — греческую словесность, И. Я. Соколов — греческий язык, Э. Е. Шлиттср — латинский язык, П. А. Плетнев, А. В. Никитенко — русскую литературу, О. И. Сенковский — арабский язык и др. (см.: Григорьев В. В. Императорский С.-Петербургский университет в течение первых пятидесяти лет его существования. СПб., 1870, с. 127—129).
Из числа русских, слушавших университетские лекции, назову ~ Н. Станкевича, Грановского, Фролова ~ М. Бакунина.— О совместном пребывании Тургенева с Н. В. Станкевичем (1813—1840), Т. Н. Грановским и Н. Г. Фроловым (1812—1855) в Берлинском университете подробнее см.: наст, изд., т. 5, с. 360—366, а также наст. том, с. 204. История знакомства Тургенева с Т. Н. Грановским (1813—1855) изложена в некрологической статье ‘Два слова о Грановском’ (там же, т. 5, с. 325—328). С М. А. Бакуниным (1814—1876), который впоследствии стал видным деятелем международного революционного движения, идеологом народничества и анархизма (см.: Пирумова Н. М. Бакунин. Жизнь и деятельность. М.: Наука, 1966, с. 25—155), Тургенев познакомился в Берлине в июле 1840 г. и жил с ним па одной квартире (см. наст. том, с. 204).
…изучал Гегеля под руководством профессора Вердера.— Вердер (Werder) Карл (1806—1893) — немецкий философ-гегельянец и драматург. Тургенев, Станкевич, Грановский и Бакунин, посещавшие его лекции, находились с ним в дружеских отношениях, о чем неоднократно говорится в письмах Тургенева (см.. например, письмо Тургенева к Т. Н. Грановскому от 4(16) июля 1840 г., а также: Горбачева, Молодые годы Т, с. 8—10). Сохранились записанные Тургеневым лекции Вердера по философии Гегеля (ИРЛИ, ф. 377, No 584 — см.: ПД, Описание, с. 19). См. также: Описание материалов гос. музея И. С. Тургенева. I. И. С. Тургенев. [Составитель — А. И. Понятовский.] Орел, 1968, с. 13. О Вердере см. также наст. том, с. 204.
…слушал в Берлине латинские древности у Цумпта…— Цумпт (Zumpt) Карл-Готтлоб (1792—1849) — профессор Берлинского университета, автор широко известной латинской грамматики и учебника по древней истории. В музее И. С. Тургенева в Орле хранятся пять тетрадей — записи лекции Цумпта о римских древностях (1838—1839) и одна тетрадь — записи его лекций об ‘Анналах’ Тацита (1841) на немецком языке, принадлежавшие Тургеневу (см.: Описание материалов гос. музея И. С. Тургенева. 1. И. С. Тургенев, с. 12, 13. См. также: ИРЛИ, ф. 93, оп. 2, No 259.— ПД, Описание, с. 18).
…историю греческой литературы у Бока…— Бок (вернее, Бёк — Bckh) Август (1785—1867) — профессор Берлинского университета, один из основоположников античной эпиграфики. Записанные Тургеневым на немецком языке лекции этого профессора по истории греческой литературы хранятся в ИРЛИ (ф. 93, оп. 2, No 259.— ПД, Описание, с. 18).
Я бросился вниз головою в ‘немецкое море’, долженствовавшее очистить и возродить меня ~ очутился ‘западником’, и остался им навсегда.— Позднее Достоевский ‘ядовито обыграет в ‘Бесах’ эту черту — ‘уважение к классической немецкой культуре’,— указывает Н. Ф. Буданова в статье ‘Проблема ‘отцов’ и ‘детей’ в романе ‘Бесы» (см.: Достоевский. Материалы н исследования. 1. Л., 1974, с. 168).
Стр. 9. Мне необходимо нужно было ~ Враг этот был — крепостное право.— Не исключено, что отмеченное рассуждение Тургенева нашло отражение в исповеди Версилова в романе Достоевского ‘Подросток’ (1875). Об этом см.: Достоевский, т. 17, с. 331—332 (примечания Е. И. Кийко).
Это была моя аннибаловская клятва, и не я один дал ее себе тогда.— В первой части ‘Былого и дум’ Герцен рассказывает о том, как он и Н. П. Огарев дали в конце 1820-х годов клятву на Воробьевых горах, ‘в виду всей Москвы, пожертвовать <...> жизнью на избранную <...> борьбу’ {Герцен, т. 8, с. 81), т. е. на борьбу с крепостным правом.
‘Записки охотника ~ были написаны мною за границей.— Известно, что в России Тургенев написал ‘Певцы’ (1850, Тургенево — Петербург), ‘Свидание’ (1850, Тургенево — Петербург), ‘Бежин луг’ (1850—1851, Москва) и позднее ‘Стучит!’ (1874, Спасское).
Стр. 10. Отечественная критика ~ ни разу не укоряла меня в нечистоте и неправильности языка, в подражательности чужому слогу.— Это утверждение Тургенева получило критический отклик в рецензии ‘Литературная новость. Заметка для любознательных стариков и старушек’ Д. Д. Минаева, скрывшегося под псевдонимом Д. Свияжский: ‘Да, отечественная критика,— писал он,— при всех ее нападках на г. Тургенева, никогда не сводила его деятельность к почтенной, но более чем скромной роли ‘оберегателя чистоты русской речи» (Дело, 1869, No 12, с. 48—49). Об этом см. также в письмах М. В. Авдеева к Тургеневу (Т сб, вып. 1, с. 430—433).