ЛИТЕРАТУРНЫЕ БУДОЧНИКИ
(Размышления, навеянные чтением No 67 ‘Моск. вед.’ и No 66 ‘Нашего времени’)
ЛИТЕРАТУРНЫЕ БУДОЧНИКИ
(Размышления, навеянные чтением No 67 ‘Моск. вед.’ и No 66 ‘Нашего времени’)
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Литературные будочники, Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, Год: 1864
Время на прочтение: 7 минут(ы)
М.Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в 20 т. М.: Художественная литература, 1966. Т. 5
Обвиняют так называемых ‘свистунов’ в высовывании языка. Я не видал, как они это делают, но, должно быть, у них оно выходит не дурно. Я рассуждаю так потому, что ‘свистуны’ народ молодой, веселый, добродушный, следовательно, если и высовывают языки, то именно тем, кому следует, и тогда, когда следует. Притом же и языки у них востренькие, чистенькие, как есть человеческие языки. Видеть такие языки даже приятно.
Но представьте себе, что перед вами неожиданно высовывает язык будочник, представьте себе, что это язык старый, желтый, распухший, покрытый слизью, представьте себе, что будочник злой и остервенелый, что он озлился именно вследствие того, что не имеет возможности отойти от своей будки, и высовывает язык всему, что ходит на свободе, что не приковано к будке… Какое чувство должно возбудить подобное высовывание языка? Где найти объяснение этому высовыванью? посредством какого рода самодеятельных умозаключений самодеятельная будочникова душа допустила язык сделать такую штуку? Не знаю, как в ком, а во мне подобное явление пробуждает только чувство сожаления. Одаренный от природы достаточным воображением, я в состоянии представить себе довольно живо ту досаду, которая должна накипать в будочнике при мысли о том, что вот народ божий и идет, и едет, куда кому надобно, и руками болтает, и вообще держит себя более или менее непринужденно, и один он, злосчастный будочник, не имеет права ни гулять, ни руками болтать, а должен стоять смирно и держать в руках алебарду. Я понимаю, что высовыванье языка означает здесь вовсе не обиду мне, проходящему и ничем не обидевшему его лицу, а просто ропот самодеятельной души на всесильную судьбу. Я воображаю и понимаю все это, и за всем тем все-таки отворачиваюсь — так противен для меня желтый, распухший, покрытый слизью будочнический язык!
Но это чувство гадливости принимает во мне совсем иные размеры, когда я вижу, что роль будочника добровольно берет на себя человек, которого никто не заставляет быть будочником, и когда этот мрачный будочник-самозванец до того входит в свою роль, что сам себя приковывает к своей будке, сам по этому случаю приходит в озлобление и начинает высовывать язык всему, что не приурочило себя к будке, что чувствует себя настолько свободным, насколько это возможно в благоустроенном государстве. Приходя мало-помалу в какой-то хладно-остервенелый энтузиазм, будочник-самозванец высовывает язык не только настоящему, но высовывает его прошедшему, высовывает будущему… нет той области, которая могла бы освободиться от этого высовыванья, нет той человеческой души, в которой ужасный будочник не замыслил бы сделать полицейский обыск! Какое чувство может возбудить подобное явление? не знаю, как в ком, а во мне оно производит омерзение…
Новый 1863 год внес и новый элемент, новые привычки в русскую литературу: элемент полицейский, привычки будочничества. Как и следовало ожидать, первый пример подала Москва — золотые маковки, устроившая очень ходко два частных дома, из которых литературное будочничество отпускается оптом и в розницу за весьма дешевую цену, за нею поспешил последовать и Петербург, в котором также появилось несколько будок, но это будки скверные, презренные, о которых не стоит и говорить, потому что торговля, в них производящаяся, едва-едва дает на хлеб будочникам. Петербургские литературные будочники ходят в сермягах и высовывают язык, собственно, в подражание тем нищим, которые показывают прохожим изуродованные руки и ноги, чтобы возбудить отвращение и выманить копеечку.
Все эти литераторы-будочники защищают какие-то принципы, приносят себя кому-то в жертву, перед кем-то изъясняются в любви. То пустятся в глумление, то зальются лаем против мнимых врагов, то начнут сентиментальничать с мнимыми союзниками. Но как ни усиливаются они возвыситься до ругательного лиризма, как ни стараются умягчить свои сердца до лести даже тому, что в действительности составляет предмет их ненависти, однако и сквозь лай, и сквозь сентиментальничанье все-таки сочится одна нота — нота пошлого, напускного глумления. Это единственно естественная форма для выражения всех их мыслей и чувствований на ней они должны и остановиться.
Но будемте говорить серьезно, господа будочники! Вы охотно производите обыски и в душах людей вам не единомысленных, позвольте же произвести обыск и в ваших душах. Нет сомнения, что вы защищаете принцип справедливый (кто же имеет право усумниться в этом?), но как вы это делаете? Вы делаете это самым неловким, самым враждебным для принципа образом. Прежде всего, вы полагаете, что здесь достаточно одной злобы, но ведь сплошная злоба не убеждает, а напротив того, производит одно отвращение. И еще вы прибегаете к хвастовству, но ведь и хвастовство разве убедительно?.. и какое хвастовство, какое гнусное, подкаретное хвастовство! Когда читаешь эти злобно-бесстыже-хвастливые выходки, делается стыдно за вас, делается страшно за то дело, которого защиту вы приняли на себя. Что такое? что такое? спрашиваешь себя в изумлении, и невольно приходишь к заключению, что вы первые враги того дела, что вы намеренно взялись за него, чтобы подкопаться и обесчестить!
‘Вот тебе и ‘братцы, братцы, поцелуйтесь’! Вот тебе и ‘божественная Оливинска’! ‘И ништо!’ — восклицает какой-то веселый будочник. ‘Моя личность наводит панический страх’, — повествует другой будочник характера мрачного. По поводу чего вы так расплясались? Рады вы, что ли, тому, что льется человеческая кровь? Подписчиков, что ли, вам это прибавляет?
Есть люди, которые даже к великим событиям и великим принципам не могут относиться иначе, как с точки зрения своих маленьких, карманных интересов. Это мошки, которые роями вьются около живого организма, чтобы напитаться кровью. Они изо всех сил жужжат, что поражают врагов живого организма, но, в сущности, поражают лишь самый организм. Это глашатаи ненависти, это сеятели междоусобий, это люди, которых должно остерегаться, ибо, с помощию их, никогда никакое дело покончено быть не может, ибо у них всегда наготове какая-нибудь застарелая вражда, какой-нибудь давно забытый, но не разъясненный счет.
Усердные пропагандисты стачек, всегда готовые на всякого рода соглашения с тем, что обещает им выгоду, эти люди не понимают только одного рода стачки — стачки с добром.
Это целый, особый мир. Как смотрят эти люди на свет божий? какие у них знакомые? питаются ли они хлебом и мясом или пожирают мышьяк? Пьют ли они вино и воду или безвредно утоляют жажду синильною кислотой? Все это вопросы любопытные, которых разрешение сделало бы честь любому естествоиспытателю.
Это выступление Салтыкова связано прежде всего с разгулом великодержавного шовинизма, с ‘патриотическим остервенением’ (Герцен) в пору польского восстания 1863 г. ‘Глашатаем этого охватившего всех движения сделался Катков, который через это приобрел необыкновенную силу’, — вспоминал Б. Н. Чичерин {‘Воспоминания Б. Н. Чичерина. Московский университет’, изд. М. и С. Сабашниковых, М. 1929, стр. 92.}. Восставших поляков ‘Московские ведомости’ именовали не иначе, как ‘толпой ослушников’, ‘шайкой’, ‘мятежниками’, ‘бунтовщиками’. Катков стремился быть правее самого правительства, во всеуслышанье заявляя, что у поляков нет никаких ‘оснований требовать от России, чтоб она оставила за Польшей хотя бы обманчивый вид политической самобытности’ (‘Московские ведомости’, 1863, 29 марта, No 69). В номерах газет, на которые обращает внимание Салтыков, содержатся разглагольствования о силе русского войска, о раздорах ‘между различными польскими партиями’, о ‘преследовании колонн мятежников’ и т. п.
Охваченную шовинистическим угаром публицистику Салтыков называет ‘литературным будочничеством’. (В дореформенной России полицейские, наблюдавшие за порядком на улицах, находились в специальных будках.) Сатирический образ этот был подсказан Салтыкову самими публицистами охранительного лагеря. Катков, например, заявлял: ‘Мы не откажемся также от своей доли полицейских обязанностей в литературе’ (‘Русский вестник’, 1861, No 1, стр. 483—484). ‘Почему, кому бы то ни было, и не стать у будки, если отечество того требует!’ — вторило ему ‘Наше время’ (1862, 7 июня, No 120). В 1862 г., в связи с предполагавшимися ‘преобразованиями состава нижних чинов московской полицейской команды’ и упразднением некоторых будок в Москве, ‘Наше время’ рассуждало так: ‘Упразднять следует только то, что бесполезно. Чтобы определить с достаточною верностью, в какой степени нужно упразднение будок, нам необходимо бросить взгляд на цель этого учреждения и на то, в какой степени цель эта достигается’. Вслед за этим вступлением помещалось целое ‘исследование’ о будках (С. Натальин. Полицейские будки в Москве. — ‘Наше время’, 1862, 29 ноября, No 258). Подводя итоги литературного 1862 года, Н. Степанов писал в ‘Искре’ о том, что год этот ‘примирил большинство журналов, сообщил им особенный запах и дал серенькую форму будочников’ (1863, No 1, стр. 2). Герцен в ‘Колоколе’ (л. 142 от 22 августа 1862 г.) именовал катковцев (в отличие от ‘явнобрачных блюстителей порядка’, то есть самих полицейских) ‘тайнобрачными будочниками’ и замечал при этом, что ‘тайнобрачные будочники и городовые начинают все хуже и хуже ругаться…’ (А. И. Герцен. Собр. соч. в тридцати томах, т. XVI, изд. АН СССР, М. 1959, стр. 234).
Стр. 299. Новый 1863 год внес и новый элемент, новые привычки в русскую литературу: элемент полицейский, привычки будочничества. — Сходную мысль (уже после подавления восстания в Польше) высказал Герцен в статье ‘Виселицы и журналы’, напечатанной в л. 169 ‘Колокола’ от 15 августа 1863 г.: ‘1863 год останется памятным в истории русской журналистики и вообще в истории нашего развития’, литература ‘сделалась официальной, официозной, в ней появились доносы, требование небывалых казней и пр. Правительство, подкупая, поощряя всеми средствами поддавшиеся ему журналы, запрещало на французский манер органы независимые. Полицейская литература воспользовалась этим, она говорила не стесняясь, возражать ей в России никто не мог’ (А. И. Герцен. Цит. изд., т. XVII, М. 1959, стр. 235).
…Петербург, в котором также появилось несколько будок, но это будки скверные, презренные, о которых не стоит и говорить, потому что торговля, в них производящаяся, едва—едва дает на хлеб будочникам. — К ‘литературному будочничеству’ в Петербурге Салтыков относил несколько новых, начавших выходить в 1863 г., изданий охранительного направления, в числе которых были: ‘Весть’ (орган дворянско-крепостнической оппозиции реформам 60-х годов), ‘Мирское слово’ (газета ‘для народа’, в которой большое место занимали ‘выражения признательности временнообязанных крестьян царю’), ‘Народная газета’ (реакционный орган, проповедовавший официальную точку зрения на все важнейшие вопросы современности), журнал ‘Якорь’ (близкий к славянофильству и ‘почвенничеству’) и др. Успеха у читателей эти издания не имели.
Стр. 300. ‘Вот тебе и ‘братцы, братцы, поцелуйтесь’! Вот тебе и ‘божественная Оливинска’! ‘И ништо!’ — Салтыков цитирует строки из заметки (без подписи) ‘Франко-польско-русский куриоз’, помещенной в No 67 ‘Московских ведомостей’ за 1863 г. В заметке излагается по парижской газете ‘Le Temps’ содержание письма французского офицера Брето. Француза поразило поведение в варшавском театре русского офицера (‘русского дикаря’), прибывшего в Варшаву с карательными целями. ‘Этот дикарь, в шумном изъявлении восторга, готов был лезть целоваться с танцовщицами на сцене…’ ‘Поцелуемтесь, божественная Оливинская, — кричал он приме-балерине. — Взгляните, как мы вас любим…’ В этом эпизоде, по словам ‘Le Temps’, отразилось ‘исполненное противоречий, неопределенное и смутное положение просвещеннейших из русских по отношению к Польше, — русских, этих завоеванных завоевателей, этих покоренных и обольщенных варваров, исполняющих против воли жестокие приказания’. Строки, которыми ‘Московские ведомости’ прокомментировали это сообщение французской газеты, Салтыков переадресовывает самим ‘будочникам’.
Стр. 300. ‘Моя личность наводит панический страх’… — В заметке ‘Нам пишут из Могилева’ некое, по-видимому, официальное лицо делится с читателями следующими впечатлениями: ‘Моя личность наводит панический страх на всех без исключения поляков, в присутственных местах чиновники кланяются в пояс, а чуть выехал из города, так всеобщая тревога по уездам — помещики все пожгли, что у них было бесцензурного, что малейше указывало на сочувствие их центральному комитету, можно смело надеяться, что восстания не будет, даже присоединения к шайкам, если бы таковые прошли из Минской губернии’ (‘Наше время’, 1863, 27 марта, No 66).
Рады вы, что ли, тому, что льется человеческая кровь? — Возможный комментарий к этим словам см. ниже стр. 641—642.