Литературная жизнь м-ра Какбишь Вас, эскв., издателя 'Белиберды', описанная им самим, По Эдгар Аллан, Год: 1844 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 19 минут(ы)

Эдгар По

Литературная жизнь м-ра Какбишь Вас, эскв., издателя ‘Белиберды’, описанная им самим

The Literary Life of Thingum Bob, Esq., Late Editor of the ‘Goosetherumfoodle’. By Himself (1844).

Перевод М. Энгельгардта (1896).

Я уже в преклонных летах и, зная, что Шекспир и мистер Эммонс скончались, считаю возможным, что и мне придется умереть. Поэтому я надумал удалиться с литературного поприща и почить на лаврах. Но я настолько честолюбив, что желаю ознаменовать мое отречение от литературного скипетра каким-нибудь важным даром потомству, и, пожалуй, лучшее, что я могу сделать, это описать мою прежнюю жизнь. В самом деле, мое имя так долго и упорно мелькало перед глазами публики, что я не только признаю вполне естественным внушаемый им интерес, но и готов удовлетворить крайнее любопытство, которое оно возбуждает. Прямая обязанность того, кто достиг вершины величия, отметить свой путь вехами, они помогут другим сделаться великими. Итак, я намерен в настоящем сообщении (я думал было озаглавить его ‘Материалы к истории литературы в Америке’) описать подробно те важные, хотя еще и робкие первые шаги, которые, в конце концов, помогли мне взобраться на вершину человеческой славы.

О моих очень отдаленных предках не стоит распространяться. Отец мой, Томас Вас, эскв., в течение многих лет с честью занимался профессией цирюльника в городе Нарядном. Его заведение служило сборным пунктом важнейших представителей города, преимущественно журналистов, сословия, которое внушает всем и каждому глубокое почтение и страх. Я видел в них богов и с жадностью впитывал потоки мудрости и остроумия, беспрерывно струившиеся из их уст во время операции ‘намыливания’. Моя первая минута творческого вдохновения относится к той вечнопамятной эпохе, когда блестящий редактор ‘Овода’ во время перерывов вышеназванной важной операции читал вслух неподражаемую поэму в честь ‘Настоящего Масла Васа’ (названного так по имени его талантливого изобретателя, моего отца), за что и был вознагражден по-царски фирмой ‘Томас Вас и К^o, цирюльники’.

Гениальные строфы ‘Масла’ впервые вдохнули в меня божественный огонь творчества. Я тут же решил сделаться великим человеком, а для начала — великим поэтом. В тот же вечер я бросился на колени перед моим отцом.

— Отец, — сказал я, — простите меня! Но дух мой стремится дальше намыливания. Я твердо решил покончить с цирюльней. Я хочу быть редактором, хочу быть поэтом, хочу писать стансы в честь ‘Масла Васа’. Простите меня и помогите сделаться великим человеком!

— Мой милый Какбишь, — отвечал отец (я был окрещен Какбишь в честь одного богатого родственника, носившего это прозвище), мой милый Какбишь, — сказал он, поднимая меня с колен за уши. — Какбишь, дитя мое, ты молодец, и, как я вижу, пошел в отца. У тебя тоже огромная голова, и в ней должно быть много мозга. Я давно это вижу и потому рассчитывал пустить тебя по юридической части. Впрочем, это ремесло теперь не в моде, а профессия политика не дает денег. В общем, ты рассудил правильно, профессия редактора самая лучшая, а если ты можешь быть в то же время поэтом, как большинство редакторов, так и отлично: разом убьешь двух зайцев. Я не оставлю тебя без помощи, я дам тебе каморку на чердаке, перо, чернила, бумагу, словарь рифм и экземпляр ‘Овода’. Полагаю, ты вряд ли можешь требовать большего.

— Я был бы неблагодарной скотиной, если бы вздумал требовать, — отвечал я с восторгом. — Ваша щедрость безгранична. Я отплачу за нее, сделав вас отцом гения.

Так закончилась моя беседа с лучшим из людей, и тотчас по окончании ее я ретиво принялся за поэтические труды, так как на поэтической славе основывалась моя надежда добиться редакторского кресла.

При первых попытках творчества стансы к ‘Маслу Васа’ оказались скорее помехой, чем пособием. Их велеречивость ослепляла, а не просвещала меня. Их роскошные строфы обескураживали меня, когда я сравнивал их со своими собственными творениями, так что долгое время я трудился безуспешно. Наконец, мелькнула в моей голове одна из тех редких, оригинальных идей, которые время от времени зарождаются в мозгу гения. Она заключалась — или, точнее, она была приведена в исполнение следующим образом. В дрянной книжной лавчонке в глухом квартале города я отыскал в груде разного хлама несколько старинных и совершенно неизвестных или забытых книг. Букинист уступил мне их за бесценок. Из одной — стихотворного перевода поэмы ‘Ад’ какого-то Данте — я выписал как можно красивее отрывок о некоем Уголино, у которого была куча детей. Из другой, сборника старинных пьес (имя автора я забыл), я так же старательно выписал много стихов об ‘ангелах’, ‘священниках, исполненных благодати’ и тому подобных вещах. Из третьей, написанной каким-то слепым греком или индейцем — мне не припомнить всех мелочей — я заимствовал пятьдесят начальных стихов о ‘гневе Ахиллеса’. Наконец, из четвертой, тоже сочиненной каким-то слепцом, я взял страницу или две о ‘граде’ и ‘святом свете’, который был описан очень недурными стихами, хотя слепому, кажется, не пристало писать о свете.

Переписав чистенько эти стихи, я подмахнул под ними ‘Оподельдок’ (прекрасное звучное имя) и отправил, каждое письма в отдельном конверте, в редакции четырех наших главных журналов с просьбой напечатать немедленно и уплатить приличный гонорар. Однако результат этого остроумного плана (успех которого избавил бы меня от многих дальнейших затруднений) убедил меня, что с иными редакторами каши не сваришь, и нанес coup-de-grace {Последний удар, которым добивают жертву (фр.).} (как выражаются французы) моим зарождающимся надеждам (как говорят в стране трансценденталистов).

Дело в том, что все до единого журналы, о которых идет речь, отнеслись к ‘Оподельдоку’ с полным презрением в своих ‘Почтовых ящиках’. ‘Пустомеля’ отделал его в следующих выражениях:

‘Оподельдок’ (кто бы он ни был) прислал нам длинную тираду о полоумном по имени Уголино, отце многочисленных детей, которых следовало бы высечь и уложить спать без ужина. Вся эта история крайне скучная, чтоб не сказать пошлая. ‘Оподельдок’ (кто бы он ни был) совершенно лишен воображения, а воображение, по нашему скромному мнению, не только душа Поэзии, но и ее сердце. У ‘Оподельдока’ (кто бы он ни был) хватило духу предлагать ‘напечатать немедленно’ эту ерунду и ‘уплатить приличный гонорар’. Мы не печатаем подобных вещей и не платим за них. Впрочем, он, без сомнения, может получить деньги за всякую чушь, которую ему вздумается настрочить, в редакции ‘Скандалиста’, ‘Леденца’ или ‘Белиберды’.

Как видите, к ‘Оподельдоку’ отнеслись очень жестоко, но всего обиднее было слово Поэзия, напечатанное крупным шрифтом, боже, сколько оскорбительного таилось в этих шести буквах!

Затем ‘Оподельдок’ получил такую же нахлобучку от ‘Скандалиста’, который написал о нем так:

‘Мы получили крайне странное и нахальное послание от господина (кто бы он ни был), подписавшегося ‘Оподельдок’ и оскорбившего таким образом величие знаменитого римского императора Оподельдока. К письму этого господина приложены нелепейшие и бессодержательнейшие вирши об ‘ангелах и священнослужителях, исполненных благодати’, вирши, какие мог сочинить только полоумный в роду ‘Оподельдока’. И за эту квинтэссенцию галиматьи он желает получить ‘приличный гонорар’. Ну нет, милостивый государь! Мы не платим за такие вещи. Обратитесь в ‘Пустомелю’, в ‘Леденец’, в ‘Белиберду’.

Эти журналы, без сомнения, примут всякий хлам, который вы вздумаете им послать и, без сомнения, пообещают заплатить вам’.

Как видите, и тут досталось бедному Оподельдоку, но в данном случае сатира обрушилась главным образом на ‘Пустомелю’, ‘Леденец’ и ‘Белиберду’, которые очень едко названы журналами (курсивом), что, конечно, уязвило их до глубины души.

Почти такую же свирепость проявил ‘Леденец’, отозвавшийся обо мне вот как:

‘Какой-то индивидуй, подписавшийся ‘Оподельдоком’ (для каких низких целей употребляются, к сожалению, слишком часто имена знаменитых покойников!), доставил нам пятьдесят или шестьдесят стихов, начинающихся так:

Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына

etc. etc. etc. etc.

Имеем честь почтительнейше заметить ‘Оподельдоку’ (кто бы он ни был), что любой мальчишка наборщик в нашей типографии сочинит стихи получше. Вирши ‘Оподельдока’ лишены размера. ‘Оподельдоку’ следовало бы поучиться метрике. Но с чего он взял, что мы (именно мы, а не кто другой!) вздумаем пачкать наши страницы такой невыразимой, несказанной чепухой. Эта нелепая болтовня едва ли годится даже для ‘Пустомели’, ‘Скандалиста’, ‘Белиберды’, где печатаются ‘Жалобы Гусыни’ в качестве оригинальной лирики. И этот ‘Оподельдок’ (кто бы он ни был) еще требует денег за свое вранье. Знайте, ‘Оподельдок’ (кто бы вы ни были), что мы и за деньги не напечатаем подобное’.

Перечитывая эти заметки, я чувствовал, что становлюсь все меньше и меньше, когда же редакция прошлась насчет ‘стихов’ (курсивом), во мне осталось весу не более унции. Беднягу Оподельдока я пожалел от всей души. Но и ‘Белиберда’ проявила еще меньше снисходительности, чем ‘Леденец’. Вот что было сказано в ‘Белиберде’:

‘Какой-то жалкий рифмоплет, подписавшийся ‘Оподельдоком’, забрал в свою глупую голову, что мы не только напечатаем, но и заплатим гонорар за невозможную, безграмотную дичь, присланную нам этим господином и начинающуюся таким малопонятным стихом:

Привет тебе, Свет небесный!

Перворожденный отпрыск Неба.

Мы говорим ‘малопонятным’. Быть может, ‘Оподельдок’ (кто бы он ни был) соблаговолит растолковать нам, как это ‘град’ может быть ‘святым светом’. Мы всегда думали, что град — это замерзший дождь. Не объяснит ли он также, каким образом замерзший дождь может быть одновременно ‘святым светом’ (что это за штука?) и ‘отпрыском’? Этот последний термин (если только мы знаем английский язык) применяется исключительно к младенцам не старше шести недель. Но о подобных благоглупостях и говорить не стоит, хотя ‘Оподельдок’ (кто бы он ни был) доходит в своем невероятном нахальстве до того, что рассчитывает не только напечатать свои невежественные бредни, но и (вообразите!) получить за них гонорар.

Это прелестно, восхитительно! Признаться, мы было хотели наказать юного писаку за самомнение, напечатав verbatim et litteratim {Дословно (лат.).} его вирши. Да, это было бы худшим наказанием, и мы напечатали бы, если б не жалели наших читателей.

Советуем ‘Оподельдоку’ (кто бы он ни был) отсылать свои будущие творения в том же роде в ‘Пустомелю’, ‘Леденец’ или ‘Скандалист’. Они ‘поместят’. Они ежемесячно ‘помещают’ подобную же дичь. Посылайте к ним. МЫ же не позволим оскорбить себя безнаказанно’.

Эта заметка доконала меня, что до ‘Пустомели’, ‘Леденца’ и ‘Скандалиста’, то я решительно не понимаю, как могли они остаться в живых. Напечатать их миньоном (язвительная насмешка над их ничтожеством), и тут же рядом поставить ‘мы’ гигантскими заглавными буквами, это, это слишком злобно это сама полынь, сама желчь! Будь я на месте которого-нибудь из этих журналов, уж я бы дожал ‘Белиберду’! — Я бы притянул ее к суду! — Я бы подвел ее под статью закона ‘о жестоком обращении с животными’! Что касается ‘Оподельдока’ (кто бы он ни был), то этот молодец мне надоел, и я утратил всякое сочувствие к нему. Решительно, малый был глуп (кто бы он ни был) и получил по заслугам.

Результат моего опыта со старинными книгами показал мне: во-первых, что ‘честность — лучшая политика’, во-вторых, что, если я не научусь писать лучше г-на Данте, упомянутых выше слепцов и всей вообще старой клики, то во всяком случае вряд ли напишу что-нибудь хуже. Итак, я воспрянул духом и решился написать нечто ‘вполне оригинальное’ (как выражаются на обложках журналов), каких бы трудов и потуг мне это ни стоило. Я снова обратился к блестящим стансам, к ‘Маслу Васа’, и решился сочинить оду на ту же возвышенную тему. Первый стих дался мне легко. Вот он:

Писать стихи в честь ‘Масла Васа’

Но, пересмотрев рифмы на ‘Васа’, я решительно не мог придумать продолжение. В этом затруднительном положении я обратился к отцу, и после нескольких часов основательного размышления, мы — мой отец и я — сочинили следующее стихотворение:

Писать стихи в честь ‘Масла Васа’ —

Мне слаще ананаса!

(Подписано) ‘Сноб’.

Конечно, это произведение не отличалось длиной, но ‘я никогда еще не слыхал’ (как выражаются в ‘Эдинбургском обозрении’), чтобы достоинство сочинения находилось в зависимости от его объема. В общем я был доволен успехом и не знал только, как этим успехом распорядиться. Отец советовал послать в ‘Овод’, но против этого говорили два соображения. Я боялся зависти редактора — и знал наверно, что он не платит за стихи. Итак, по здравом обсуждении вопроса, я отправил свое произведение в редакцию ‘Леденца’, и с беспокойством, но покорно ждал результатов.

В следующем же номере я с гордостью увидел свою поэму в сопровождении следующих многозначительных слов, напечатанных курсивом и в скобках.

‘Обращаем внимание наших читателей на превосходное стихотворение ‘Масло Васа’. Нам незачем распространяться о его лиризме и пафосе, невозможно читать эти стихи без слез. Тем, у кого хватило духа одолеть тошнотворные разглагольствования на ту же возвышенную тему, настроченные гусиным пером редактора ‘Овода’, советуем сравнить оба произведения.

P. S. Мы сгораем от нетерпения узнать, кто скрывается под псевдонимом ‘Сноб’? Можем ли надеяться на личное свидание?’

Все это, конечно, было только справедливо, но, признаюсь, я и того не ожидал, да послужит это замечание упреком моей родине и человечеству. Как бы то ни было, я, не теряя времени, отправился к редактору ‘Леденца’, и, к счастью, застал этого джентльмена дома. Он приветствовал меня с видом глубокого уважения, к которому примешивалось отеческое и покровительственное изумление, вызванное, по всей вероятности, моей крайней юностью и неопытностью. Предложив мне сесть, он тотчас же завел речь о моем стихотворении, но скромность не позволяет мне повторить тысячу комплиментов, которыми он меня осыпал. Но похвалы Краба (фамилия редактора) отнюдь не были приторными общими местами. Он разбирал мое стихотворение вполне откровенно и с большим вкусом, указал на кое-какие мелкие недостатки, что крайне возвысило его в моих глазах. ‘Овод’, разумеется, явился на сцену, и я надеюсь, что мои произведения никогда не подвергнутся такой едкой критике, таким беспощадным насмешкам, каким подверглось несчастное творение моего соперника со стороны мистера Краба. Я привык считать редактора ‘Овода’ существом почти сверхъестественным, но мистер Краб скоро разубедил меня. Он очертил литературный и личный характер Овода (как мистер Краб сатирически называл своего коллегу), изобразив их в надлежащем свете. Он, Овод, был ничтожество. Он писал омерзительные вещи. Он был грошовый писака и шут. Он был подлец. Он сочинил трагедию, над которой вся страна помирала со смеху, и фарс, от которого вселенная утопала в слезах.

Кроме всего этого, у него хватило бесстыдства настрочить пасквиль на самого мистера Краба и назвать его (мистера Краба) ‘ослом’. Если мне вздумается когда-нибудь высказать мое мнение о г-не Оводе, страницы ‘Леденца’ к моим услугам. Тем временем, так как я, без сомнения, подвергнусь нападкам Овода за мое стихотворение, он (мистер Краб) берется защищать мои интересы. Если я не выйду в люди, так не по его (мистера Краба) вине.

Тут мистер Краб остановился (последнюю часть его речи я не совсем понял), и я воспользовался паузой, чтобы намекнуть на вознаграждение, которого ожидал за свои стихи согласно объявлению на обложке ‘Леденца’, уверявшему, будто он (‘Леденец’) ‘настойчиво предлагает чудовищные суммы за присылаемые ему материалы, нередко уплачивая за коротенькое стихотворение сумму, превышающую годовой расход ‘Пустомели’, ‘Скандалиста’ и ‘Белиберды’ вместе взятых’.

Как только я произнес слово ‘вознаграждение’, мистер Краб выпучил глаза, а затем разинул рот до изумительных размеров, напоминая в этом состоянии взволнованную утку, которая собирается крякнуть. В таком виде он оставался (хватаясь по временам за голову, точно в отчаянном недоумении), пока я не кончил свою речь.

Когда я замолчал, он откинулся на спинку кресла, бессильно опустив руки, но по-прежнему разинув рот на манер утки. Я не знал, что сказать, пораженный таким странным поведением. Вдруг он вскочил и кинулся к звонку, но, подбежав к нему, по-видимому одумался и оставил свое намерение, каково бы оно ни было, а полез под стол и тотчас явился обратно с палкой. Замахнулся (решительно не понимаю, с какой целью), но в ту же минуту благосклонная улыбка озарила его лицо, и он спокойно уселся в кресло.

— Мистер Вас, — сказал он (я послал ему карточку), — мистер Вас, вы еще молодой человек, очень молодой?

Я согласился, прибавив, что мне еще не исполнилось восемнадцати лет.

— Ага! — ответил он, — очень хорошо! Понимаю, в чем дело! Ваши замечания насчет вознаграждения весьма справедливы — в высшей степени! Но, э-э — первая статья — я говорю, первая, за первую статью журнал никогда не платит, понимаете, а? Дело в том, что в подобных случаях мы обыкновенно являемся получателями. (Мистер Краб умильно улыбнулся при слове ‘получателями’.) В большинстве случаев нам платят за помещение первой статьи, тем более стихов. Во-вторых, мистер Вас, не в обычае журналов отсчитывать то, что называется во Франции argent comptant {Наличными (фр.).}.

Вы, конечно, понимаете меня? Месяца через три или через шесть или спустя год-другой после напечатания мы охотно выдаем вексель на девять месяцев, если только уверены, что ‘лопнем’ через полгода. Надеюсь, мистер Вас, что это объяснение вполне удовлетворит вас, — заключил мистер Краб со слезами на глазах.

Глубоко раскаиваясь, что причинил, хотя бы и неумышленно, такое огорчение знаменитому и достойному мужу, я поспешил успокоить его, выразив свое полное согласие с его взглядами, равно как и сочувствие его щекотливому положению. Высказав все это в изящной речи, я откланялся и ушел.

В одно прекрасное утро вскоре после вышеприведенного разговора я ‘проснулся знаменитостью’. Степень моей славы лучше всего определяется мнениями тогдашних редакторов. Мнения эти, как увидит читатель, явились в форме критических заметок, посвященных номеру ‘Леденца’, в котором было напечатано мое стихотворение, заметок совершенно удовлетворительных, убедительных и ясных, за исключением, быть может, иероглифических письмен: ‘Sep. 15-It’ {Сентября 15 текущего года (лат.).}, в конце каждой критики.

‘Сыч’, журнал, известный глубиною и остроумием своих литературных приговоров, ‘Сыч’, говорю я, писал так:

‘Леденец’? Октябрьская книжка этого восхитительного журнала оставляет за собой предшествующие и стоит решительно вне конкуренции. По красоте шрифта и бумаги, по количеству и качеству иллюстраций, равно как и по литературному достоинству статей, ‘Леденец’ в сравнении со своими ничтожными соперниками то же, что Гиперион в сравнении с сатиром. Правда, ‘Пустомеля’, ‘Скандалист’, ‘Белиберда’ непобедимы в искусстве молоть вздор, но во всем остальном — давайте нам ‘Леденец!’ Как ухитряется этот знаменитый журнал выносить свои чудовищные расходы, мы решительно не постигаем. Правда, у него было 100 000 подписчиков, а в течение последнего месяца подписка увеличилась на 25 процентов, но с другой стороны, он платит за статьи поистине невообразимые суммы. Говорят, будто мистер Остолоп получил тридцать семь с половиной центов за свою бесподобную статью ‘О свиньях’. С таким редактором, как мистер Краб, и с такими сотрудниками, как Сноб и Остолоп, ‘Леденец’ не может не иметь успеха. Идите и подпишитесь. ‘Sep. 15 — lt’.

Признаюсь, я был крайне польщен такой заметкой со стороны столь почтенного органа, как ‘Сыч’. Поместив мое имя, то есть мой nom de guerre {Псевдоним (фр.).} — впереди великого Остолопа, он оказал мне столь же высокую, сколько заслуженную честь.

Затем внимание мое было привлечено заметками ‘Жабы’ — органа, известного своей прямотой и независимостью, решительно неспособного к доносительству, шантажу и прихлебательству.

‘Октябрьская книжка ‘Леденца’ вышла ранее всех других журналов и бесконечно превосходит их роскошью иллюстраций и интересом содержания. Конечно, ‘Пустомеля’, ‘Скандалист’ и ‘Белиберда’ непобедимы в искусстве молоть вздор, но во всем остальном — давайте нам ‘Леденец’.

Как ухитряется этот знаменитый журнал выносить свои чудовищные расходы, мы решительно не постигаем. Правда, у него было 200 000 подписчиков, а за последние две недели подписка увеличилась на одну треть, но с другой стороны, он выплачивает ежемесячно сотрудникам страшные суммы. Говорят, будто мистер Мямля получил пятьдесят центов за свой ‘Гимн из Лужи’.

В числе имен, украшающих последний номер, мы находим (кроме самого редактора, даровитого мистера Краба) имена Сноба, Остолопа и Мямли. Но после статей редактора самое замечательное произведение в этой книжке поэтический перл Сноба о ‘Масле Васа’. Но, да не подумают наши читатели, что эта несравненная bijou {Сокровище (фр.).} имеет что-нибудь общее с ерундой, сочиненной на ту же тему презренным субъектом, самое имя которого невыносимо для ушей порядочного человека. Это ‘Масло’ возбудило всеобщее любопытство и желание узнать имя автора, скрывающегося под псевдонимом ‘Сноб’. К счастью, мы имеем возможность удовлетворить свое любопытство. ‘Сноб’ — not de plume {Псевдоним (фр.).} мистера Какбиша Васа, уроженца нашего города, родственника великого мистера Какбиша (в честь коего он и назван) и других знатнейших фамилий Штата. Его отец Томас Вас, эскв., богатый коммерсант в Нарядном. ‘Sep. 15-It’.

Это великодушное одобрение растрогало меня до слез, тем более, что исходило из такого баснословно чистого источника, как ‘Жаба’. Слово ‘ерунда’, примененное к ‘Маслу Васа’, сочиненному Оводом, показалось мне чрезвычайно едким и метким. Но выражения ‘перл’ и ‘bijou’ в применении к моему произведению я нашел слабоватыми. Они показались мне недостаточно выразительными, недостаточно prononces {Точны (фр.).} (как говорят во Франции).

Едва я окончил статью ‘Жабы’, как один из моих друзей сунул мне в руки ‘Крота’, ежедневную газету, заслужившую общее уважение остроумием своих суждений вообще и открытым, свободным, честным тоном редакционных статей. ‘Крот’ отзывался о ‘Леденце’ в следующих выражениях:

‘Мы только что получили октябрьскую книжку ‘Леденца’ и должны сознаться, что никогда еще ни одна книжка какого бы то ни было периодического издания не доставляла нам такого высокого наслаждения. Мы не зря говорим. Советуем ‘Пустомеле’, ‘Скандалисту’ и ‘Белиберде’ подумать о том, как не растерять свои лавры. Без сомнения, эти органы превосходят всех и вся крикливым чванством, но во всем остальном — давайте нам ‘Леденец’. Как ухитряется этот знаменитый журнал выносить свои чудовищные расходы, — мы решительно не постигаем. Правда, у него было 300 000 подписчиков, а за последнюю неделю подписка увеличилась наполовину, но суммы, выдаваемые им ежемесячно, достигают умопомрачительных размеров. Нам известно из достоверных источников, что мистер Стукбряк получил шестьдесят два цента за свою последнюю повесть из семейного быта ‘Кухонное полотенце’.

Находящийся перед нами номер украшен произведениями мистера Краба (даровитый редактор журнала), Сноба, Мямли, Стукбряка и других, но после неподражаемых творений самого редактора первое место принадлежит поэтическому алмазу начинающего писателя, скрывшего свое имя под псевдонимом ‘Сноб’ — nom de guerre, которому суждено затмить славу ‘Боза’. Под этим псевдонимом, как нам известно, скрывается некто Какбишь Вас, эскв., единственный сын и наследник богатого здешнего коммерсанта, мистера Томаса Васа, эскв., и близкий родственник знаменитого мистера Какбиша. Удивительное стихотворение мистера В. озаглавлено ‘Масло Васа’ — заглавие, заметим мимоходом, не совсем удачное, так как один презренный бродяга, представитель уличной прессы, уже настрочил отвратительную чепуху на ту же тему. Впрочем, нельзя опасаться, что кто-нибудь смешает два эти произведения. Sep. 15-It’.

Благосклонный отзыв такой просвещенной газеты привел меня в восхищение. Я находил только, что вместо ‘презренный бродяга’ следовало бы написать ‘гнусный и презренный мерзавец, подлец и бродяга’. Мне кажется, так было бы изящнее. ‘Поэтический алмаз’ тоже вряд ли выражал вполне то, что ‘Крот’ думал о достоинствах ‘Масла Васа’.

В тот же вечер, когда я прочел заметки ‘Сыча’, ‘Жабы’ и ‘Крота’, мне попался номер ‘Караморы’, журнала, вошедшего в пословицу своим глубокомыслием. И вот что говорил ‘Карамора’:

‘Леденец’! Октябрьская книжка этого великолепного журнала уже вышла в свет. Вопрос о превосходстве может считаться решенным, и со стороны ‘Пустомели’, ‘Скандалиста’ и ‘Белиберды’ было бы нахальством продолжать свои судорожные попытки соперничать с ‘Леденцом’. Эти журналы превосходят его крикливостью, но во всем остальном — давайте нам ‘Леденец’! Как ухитряется этот знаменитый журнал выносить свои чудовищные расходы, мы решительно не постигаем. Правда, у него было ровно полмиллиона подписчиков, а за последние два дня подписка увеличилась на 75%, но суммы, уплачиваемые им сотрудникам, поистине невероятны, нам доподлинно известно, что mademoiselle Пискунья получила восемьдесят семь с половиной центов за свой прекрасный революционный рассказ: ‘Что случилось в Йорк-Тоуне и чего не случилось в Бункер-Гилле’.

Лучшие статьи этого номера принадлежат перу редактора (даровитого мистера Краба), но в нем помещены также превосходные произведения таких авторов, как Сноб, mademoiselle Пискунья, Остолоп, миссис Визгунья, Мямля, миссис Лепетунья, и напоследок, но не из последних! — Стукбряк. Вряд ли мир может увидеть другую такую же плеяду гениев.

Стихотворение, опубликованное за подписью ‘Сноб’, возбудило общий восторг и, надо сознаться, заслуживает еще большого. ‘Масло Васа’ — так называется этот образчик красноречия и художественного вкуса. Кое-кто из наших читателей, быть может, сохранил смутное, хотя и отвратительное, воспоминание о стихотворении (!) под тем же заглавием, принадлежащем перу жалкого писаки, проходимца и мазурика, состоящего, если не ошибаемся, в роли прихвостня одной неприличной газетки, издаваемой на потеху распивочных. Просим их, бога ради, не смешивать два эти произведения. Автор этого ‘Масла’, как мы слышали, Какбишь Вас, эскв., джентльмен, одаренный гением, и ученый. ‘Сноб’ только nom de guerre. Sep. 15-It’.

Я с трудом сдерживал негодование, читая заключительную часть этой диатрибы. Снисходительный, чтобы не сказать ласковый, тон отзыва ‘Караморы’ об этой свинье, редакторе ‘Овода’, слишком ясно изобличал пристрастие к ‘Оводу’, тайное намерение возвысить его за мой счет. Всякому понятно, что если бы намерения ‘Караморы’ были в действительности таковы, какими он старался их выставить, то он (‘Карамора’) употребил бы выражения более прямые, более едкие и более уместные. Не без умысла прибегнул он к таким слабым и двусмысленным эпитетам, как ‘жалкий писака’, ‘мазурик’, ‘прихвостень’ и ‘проходимец’, в применении к автору мерзейших виршей, когда-либо написанных человеком. Всем нам известно, что такое ‘поносить притворными хвалами’, и наоборот, кто не увидит, что тайный умысел ‘Караморы’ был возвеличить сего автора притворною бранью.

Впрочем, мнения ‘Караморы’ об ‘Оводе’ меня не касаются. Другое дело, его отзыв обо мне. После благородных и прочувствованных статей ‘Сыча’, ‘Жабы’ и ‘Крота’ каково было мне выслушать от какого-то ‘Караморы’ холодную фразу: ‘Джентльмен, одаренный гением, и ученый’. Да, джентльмен! Я решил добиться от ‘Караморы’ письменного извинения или вызвать его на дуэль.

Остановившись на этом решении, я стал обдумывать, кому бы из знакомых поручить переговоры с ‘Караморой’, и так как редактор ‘Леденца’ отнесся ко мне очень внимательно, то я, в конце концов, решился обратиться к его помощи.

Я никогда не смогу объяснить себе удовлетворительным образом крайне странное поведение и манеры мистера Краба в то время, как я излагал ему мой план. Он повторил выходку с колокольчиком и палкой и снова разинул рот на манер утки. Я даже думал, что он закрякает. Впрочем, припадок быстро прошел, как и раньше, и он стал говорить и действовать, как разумный человек. Он, однако, отклонил мою просьбу и убедил меня отказаться от вызова, хотя откровенно согласился, что отзыв ‘Караморы’ возмутителен, особливо эпитеты: ‘джентльмен и ученый’.

В заключение нашей беседы мистер Краб, относившийся ко мне с чисто отеческим участием, намекнул, что я могу зашибить монету и в то же время сильно подвинуться вперед, если соглашусь взять на себя роль Томаса Гавка для ‘Леденца’.

Я попросил мистера Краба объяснить мне, что это за Томас Гавк и каким образом я могу взять на себя его роль.

Тут мистер Краб снова ‘сделал большие глаза’ (как выражаются в Германии), но, в конце концов, опомнившись от изумления, объяснил, что слова Томас Гавк употреблены им вместо условного выражения Томми Гавк или томагавк, и что ‘играть роль томагавка’ значит пробирать, разносить и всячески допекать враждебных авторов.

Я отвечал моему патрону, что если в этом все дело, то я охотно возьму на себя роль Томаса Гавка. Мистер Краб предложил мне в виде опыта пробрать редактора ‘Овода’ самым свирепым слогом, на какой только я способен. Я тут же принялся за дело, написав статью в тридцать шесть страниц о ‘Масле Васа’ моего соперника. Я убедился, что профессия Томаса Гавка гораздо легче поэзии, у меня быстро выработалась система, так что я мог действовать совершенно уверенно и методически. Вот как я поступал. Я купил на аукционе (за дешевую цену): ‘Речи’ лорда Брума, Полное собрание сочинений Коббета, ‘Новый словарь похабных слов’, ‘Искусство собачиться’, ‘Самоучитель базарного языка’ (in folio) и ‘Льюис Г. Кларк о языке’. Эти произведения я изодрал в клочья скребницей, а затем просеял сквозь сито, отсеяв все мало-мальски приличное (такого оказалось немного) и оставив только грубости. Эти последние я пересыпал в оловянную перечницу с продольными отверстиями, сквозь которые могли проходить целые фразы. После этого смесь была готова к употреблению. Когда требовалось сыграть роль Томаса Гавка, я намазывал листок бумаги белком гусиного яйца, затем, изодрав подлежавшую разбору статью таким же порядком, как перечисленные выше книги, только на еще более мелкие клочки, так чтобы на каждом было по одному слову, смешивал их с предыдущими, завинчивал перечницу, встряхивал ее и посыпал намазанную белком бумагу, к которой и прилипали лоскутья. Эффект получался великолепный. Статьи выходили увлекательные.

Да, этим простым способом я создавал рецензии на удивление миру. В первое время меня немножко смущала, ведь я был застенчив и неопытен, некоторая бессвязность изложения, что-то похожее на bizarre (как говорят во Франции), отличавшие мои произведения. Не все фразы были прилажены, как следует (как говорят англосаксы). Многие стояли наискосок, иные даже вверх ногами, и это несколько портило впечатление. Только сентенции мистера Льюиса Кларка обладали такой энергией и самоуверенностью, что не смущались никакими позами и выглядели одинаково весело и самодовольно, — все равно, стояли ли они как следует или вверх ногами.

Трудно сказать, что сделалось с редактором ‘Овода’ по напечатании моего разбора. Самое вероятное предположение, что он умер, изойдя слезами. Во всяком случае, он исчез с лица земли, и никто больше не видел даже его призрака.

Когда это дело было приведено к концу и фурии утолены, я сделался доверенным лицом мистера Краба. Он посвятил меня в свои дела, предложил мне постоянное сотрудничество в качестве Томаса Гавка в ‘Леденце’ и, не имея возможности выплачивать жалованье, разрешил мне пользоваться его советами a discretion {С соблюдением тайны (фр.).}.

— Любезный Какбишь, — сказал он мне однажды после обеда, — я высоко ценю ваши способности и люблю вас, как сына. Вы мой наследник. Я откажу вам ‘Леденец’. А пока сделаю вас богачом, сделаю, только слушайтесь моих советов. Прежде всего нужно избавиться от старого кабана.

— Кабана? — повторил я пытливо. — Свинья, э?.. Aper? (как говорят по-латыни)… Кто?.. Где?

— Ваш отец, — сказал он.

— Именно, — отвечал я. — Свинья.

— Вам надо сделать карьеру, — продолжал мистер Краб, — а этот субъект висит у вас на шее словно мельничный жернов. Вы должны зарезать его. (При этих словах я достал из кармана ножик.) — Вы должны зарезать его, — заключил мистер Краб, — раз и навсегда. Он не подходит, не подходит. А то, пожалуй, лучше надавать ему пинков или побить тростью.

— А что вы скажете, — заметил я скромно, — если я сначала надаю ему пинков, потом поколочу тростью, а там приведу в порядок, ущипнув за нос.

Мистер Краб задумчиво смотрел на меня в течение нескольких мгновений, потом сказал:

— Я думаю, мистер Вас, что ваш план довольно хорош, даже замечательно хорош, но цирюльники народ неподатливый, мне кажется, вам следует, проделав над Томасом Васом указанные вами операции, как можно аккуратнее и тщательнее подбить ему глаза кулаками, чтобы он не мог видеть вас на фешенебельных прогулках. После этого с вашей стороны, кажется, все будет сделано. Можно будет, впрочем, упрятать его в желоб и поручить попечениям полиции. На следующее утро вы можете явиться в участок и заявить о нападении.

Я был очень тронут нежными чувствами ко мне мистера Краба и не замедлил воспользоваться его превосходным советом. В результате я избавился от старого кабана и начал чувствовать себя независимым джентльменом. Недостаток денег служил для меня в течение нескольких недель источником некоторых неудобств, но, в конце концов, приучившись внимательно глядеть в оба и замечать все, что творится у меня под носом, я нашел способ уладить эту вещь. Я говорю ‘вещь’, замечу мимоходом, так как слыхал, будто по-латыни это называется res. Кстати, по поводу латыни, может ли кто-нибудь объяснить мне, что значит quocunque {Куда бы ни (лат.).} и что значит mоdо {Только (лат.).}?

Мой план был крайне прост. Я купил за бесценок шестнадцатую долю ‘Сварливой черепахи’ — вот и все. Я сделал это и положил деньги в карман. Конечно, потребовались кое-какие дальнейшие ухищрения, но они не входили в общий план. Они были его последствием, результатом. Например, я купил перо, чернил и бумагу, и пустил их в ход с бешеной энергией. Написав журнальную статью, я озаглавил ее ‘Тра-ла-ла’ автора ‘Масла Васа’, и послал в ‘Белиберду’. Когда же этот журнал назвал мое произведение ерундой в ‘Почтовом ящике’, я переменил заглавие на ‘Ишь-ты-поди-ж-ты’ Какбишь Васа, эскв., автора оды к ‘Маслу Васа’ и издателя ‘Сварливой черепахи’. С этой поправкой я снова отправил статью в ‘Белиберду’, а в ожидании ответа стал ежедневно печатать в ‘Черепахе’ по шесть столбцов рассуждений, посвященных философическому и аналитическому разбору литературных заслуг ‘Белиберды’ и личного характера его редактора. Спустя неделю ‘Белиберда’ объявила, что, вследствие какого-то странного недоразумения смешала нелепую статью какого-то безвестного невежды, озаглавленную ‘Ишь-ты-поди-ж-ты’, с великолепной литературной жемчужиной под таким же заглавием, произведением Какбиша Васа, эскв., знаменитого автора ‘Масла Васа’. ‘Белиберда’ выражала глубокое ‘сожаление по поводу этой весьма естественной случайности’ и обещала напечатать настоящее ‘Ишь-ты-поди-ж-ты’ в ближайшем номере журнала.

Факт тот, что я думал — взаправду думал — думал в то время -думал тогда (и не имею никакого основания думать иное теперь), что ‘Белиберда’ действительно ошиблась. Я не знаю никого, кто бы так часто впадал в самые странные ошибки с наилучшими намерениями, как ‘Белиберда’. С этого дня я возымел большую симпатию к ‘Белиберде’ и вскоре основательно ознакомился с ее литературными заслугами, распространяясь о них в ‘Черепахе’ при каждом удобном случае. И вот странное совпадение, одно из тех действительно замечательных совпадений, которые заставляют человека серьезно задуматься: такой же решительный переворот мнений, такое же полное boule-versement {Потрясение, переворот (фр.).} (как говорят по-французски), такой же радикальный шиворот-навыворот (если позволено будет употребить это довольно сильное индейское выражение), какой произошел, pro и contra {За и против (лат.).}, между мною с одной стороны и ‘Белибердой’ с другой, а затем снова совершился в самом непродолжительном времени и при подобных же обстоятельствах в моих отношениях со ‘Скандалистом’ и к ‘Пустомелей’.

Так, мастерским ходом гения я, наконец, добился триумфа, ‘набил кошелек деньгами’, и с треском и блеском начал блестящую и достославную карьеру, которая сделала меня знаменитым и дает мне возможность сказать вместе с Шатобрианом: ‘Я делал историю’ — ‘J’ai fait l’histoire’.

Да, я ‘делал историю’. Со времени той светлой эпохи, о которой я говорю, мои дела, мои творения принадлежат человечеству. Они известны всему миру. Поэтому мне нет надобности рассказывать, как, поднимаясь все выше и выше, я получил в наследство ‘Леденец’, — как я соединил этот журнал с ‘Пустомелей’, как я купил ‘Скандалиста’, слив в одно целое три журнала, как, наконец, я вступил в сделку с единственным остававшимся соперником и соединил всю местную литературу в один всемирно-известный великолепный журнал: ‘Скандалист, Леденец, Пустомеля и Белиберда’.

Да, я делал историю. Мое имя пользуется всемирной славой. Оно гремит из края в край земли. В любом номере газеты вы обязательно встретите имя бессмертного Какбиша Васа. Мистер Какбишь Вас сказал то-то, мистер Какбишь Вас написал то-то, мистер Какбишь Вас сделал то-то. Но я кроток и смирен сердцем. В конце концов, что это такое — это неизъяснимое нечто, упорно называемое людьми ‘гением’? Я согласен с Бюффоном, с Гогартом, в конце концов, гений это просто терпение.

Посмотрите на меня! Как я работал! Как я корпел! Как я писал! Боги, я ли не писал! Я не знал, что такое отдых. Днем я сидел за письменным столом, а с наступлением тьмы — бедный труженик! — зажигал полночную лампаду. Стоило бы вам поглядеть на меня, стоило бы! Я облокачивался на правую руку. Облокачивался на левую. Я сидел, нагнувшись над столом. Я сидел, откинувшись на спинку стула. Я сидел, выпрямившись. Я сидел, tete baissee {Склонив голову (фр.)} (как говорят на языке кикапу), склонив голову к алебастровой странице. И во всех этих позах я… писал. В радости и в горе я… писал. В муках голода и жажды я… писал. В болезни и здоровье я… писал. При солнечном свете и при лунном свете я… писал. Что я писал, о том не стоит говорить. Стиль!.. Вот что важно. Я заимствовал его у Стукбряка — вжи! — кши! — и представил вам его образчик.

————————————

Edgar Allan Poe.

The Literary Life of Thingum Bob, Esq., Late Editor of the ‘Goosetherumfoodle’. By Himself (1844).

Перевод М. Энгельгардта (1896).

Текстовая версия: verslib.com

По Э. Собрание сочинений в 2 тт. Т. 1. — СПб.: Изд. Г. Ф. Пантелеева, 1896

Эдгар По

Литературная жизнь м-ра Какбишь Вас, эскв., издателя ‘Белиберды’, описанная им самим

Читайте также: