Н. Чужак
Н. Чужак
Литература жизнестроения
Литература жизнестроения
15. — Фактография
15. — Фактография
16 — Литературный распад
16 — Литературный распад
17 — Революция формы
17 — Революция формы
Литература жизнестроения, Чужак Николай Федорович, Год: 1928
Время на прочтение: 6 минут(ы)
В предыдущем номере печатались главы 1 — 10. Упускаем главы 11 — 14 (Разложение человека. Собранный человек. На тему о тематике. Фурманов и Тынянов) и переходим к литературе факта.
Фурманов и Тынянов чрезвычайно откатились от традиционного беллетристизма. Выдумка играет у них роль — скорее службы связи. Они значительно придвинулись к литературе факта. Нужен был великий революционный сдвиг 1917 года, чтобы формальный почин ‘полубеллетристов’ 60-х и последующих годов получил свое художественное завершение.
Это наша эпоха выдвинула лозунг — искусство, как жизнестроение, упершийся конкретно в лозунги искусства производства и искусства быта. В литературе это расшифровывается, как прямое участие писателя в строительстве наших дней (производство, революция-политика, быт) и как увязка всех его писаний с конкретными нуждами. Старая эстетика преображала-просветляла жизнь (‘мистифицированная’ форма диалектики), расцвечивая ее блестками ‘свободного’ воображения, — новая (слово ‘эстетика’ пора бы и отбросить) наука об искусстве предполагает изменение реальности путем ее перестройки (‘рациональная’ сущность диалектики по Марксу). Отсюда — и упор на документ. Отсюда — и литература факта. Факт есть первая материальная ячейка для постройки здания, и — так понятно это обращение к живой материи в наши строительные дни!
Литература факта — это: очерк и научно-художественная, т. е. мастерская, монография, газета и фактомонтаж, газетный и журнальный фельетон (он тоже многовиден), биография (работа на конкретном человеке), мемуары, автобиография и человеческий документ, эссэ, дневник, отчет о заседании суда, вместе с общественной борьбой вокруг процесса, описание путешествий и исторические экскурсы, запись собрания и митинга, где бурно скрещиваются интересы социальных группировок, классов, лиц, исчерпывающая корреспонденция с места (вспоминается замечательное письмо Серебровского в ‘Правду’ о том, как они тушили нефтяной пожар в Баку), памфлет, пародия, сатира, и т. д., и т. д.
Все это практиковалось уже время от времени и ранее, но все это гуляло совершенно в особицу и трактовалось, как какой-то ‘низший’ род литературы, между тем как здесь должен лежать центр тяжести художества нашей эпохи, и — вдобавок — все это должно быть синтетически увязано в невиданный еще формальный узел, где былую роль ‘свободного воображения’ играло бы диалектическое предвидение.
Мы уже имеем в этой области кое-какие достижения, говорящие за то, что фактография (документальная литература) может не только умозрительно, но и самым недвусмысленно-рыночным образом конкурировать с беллетристикой.
Таковы — оснащенные резолютивной скрепкой большинства, художественно-деловые стенограммы наших партийно-дискуссионных заседаний, — разве не читаются они залпом, как никогда и ни один роман?
Таковы — процессы: Альтшуллера и других, перекинувшийся на лит-диспуты и прочие газетно-бытовые состязания, еврея Кауфмана и черносотенных охотнорядцев, созданный фельетонистом ‘Правды’ и доведенный до должного социального завершения ‘Комсомольской правдой’, или — шахтинское дело, о котором та же ‘Комс. правда’ (7 июля 1928, N 156) пишет: ‘Приговор суда горячо обсуждается среди московского пролетариата. На заводе Серп и Молот вчера утром во всех цехах газеты зачитывались до дыр. Рабочие изучали буквально каждое слово приговора специального присутствия’, и т. д.
Таков — ‘Листок рабоче-крестьянской инспекции’, озаглавленный ‘Под контроль масс’.
Таковы же: революционная монография Джон Рида ‘Десять дней’, своеобразные советско-производственные ‘поэмы’ Сосновского и агролирика А. Брагина, фельетоны Кольцова, Зорича, Зубила из ‘Гудка’ и другие, планово-хозяйственное построение путевки Б. Кушнера ‘103 дня на Западе’, историко-безбожнический фактомонтаж Мих. Горева ‘Последний святой’, документально-монтажные работы В. Вересаева ‘Пушкин в жизни’ и Вал. Фейдера ‘А. П. Чехов’, работа по живому человеку (без кавычек) С. Третьякова ‘Дэн Ши-хуа’ и био-интервью А. Лужаева ‘История одного литейщика’, своеобразная факто-патетика Н. Асеева ‘Семен Проскаков’, политико-исследовательский памфлет И. Жиги ‘Новые рабочие’, памфлеты Д. Заславского, В. Шкловского и Радека, человеческие документы А. Родченко ‘Письма из Парижа’ и Ис. Слуцкого ‘Записки провинциала о Москве’, увлекательные мемуары покойного О. Аптекмана, В. Фигнер, Н. Морозова и других, монографические очерки: В. Арсеньева ‘В дебрях Уссурийского края’, Ларисы Рейснер о Германии, В. Маяковского ‘Как я писал Есенина’, Кондурушкина ‘Частный капитал перед советским судом’, Я. Яковлева ‘Деревня, как она есть’ (‘Очерки Никольской волости’), С. Сибирякова ‘В борьбе за жизнь’, С. Третьякова ‘Чжунго’, М. Адамовича ‘На Черном море’ и ‘Отбитая тюрьма’, Ф. Кона ‘Наша амнистия’, В. Шкловского ‘Сентиментальное путешествие’, Сергея Анисимова ‘Трагедия невинного’, И. Жиги ‘Начало’, А. Воронского ‘За живой и мертвой водой’, А. Исбаха ‘С винтовкой и книгой’, и — многое и многое другое, не говоря уже о лучших фактографических работах водителей революции и руководов партии.
(Недочетов — методических, идеологических и других — здесь не касается, — берем лишь общую установку.)
Все это читается с захватывающим интересом, и все это — не сегодня-завтра — выпрет беллетристику в разряд искусств заштатных.
Мы уже наблюдаем явную тягу корифеев беллетристики в газету, и — нужно только самим работникам газеты побороть остатки организационной косности и, осознав необходимость сдвига от газеты, как копилки фактов, к ежедневному монтажу документальных фактов, распахнуть двери газеты для надежнейших художников слова — для того, чтоб новая работа поглотила ряд серьезных мастеров, гуляющих сейчас в принципиальных бездельниках и занимающихся осознавательством придуманных фактов. Люди наголодались по живому факту, и нужно дать им настоящую работу. Давайте перестроим их в плане жизнестроения!
Мы знаем, что потребность в ‘сладком вымысле’ рождается в связи с какой-то переменой социальной обстановки, но мы вовсе не заинтересованы в том, чтобы мерами капитулянтствующего меценатства совмещан, если не рыночно-бездарной спекуляции, поддерживать явления, питающие идеологически такие перемены. Наблюдающийся внутренний распад нашей беллетристики — при внешнем даже процветании ее! — нас менее всего может печалить.
Был уже у нас один литературный распад, но там было все подругому. Ожегшись на неудавшейся революции 1905-го года, люди ударились в индивидуализм, мистицизм и даже в откровенное ‘мародерство на поле битвы’. Словом, то был распад идеологический, и вряд ли он что общее с нашим теперешним распадом имеет. Наш распад — распад формальный.
Дело от этого не кажется, однако, более легким. Распадаются все формы прочного воздействия писателя на массы, а новые формы еще не найдены.
Дело тут не в том, конечно, что революция, мол, есть разрушение, и потому ни о какой культуре ‘своей’ не может быть речи, старая же отмирает (из суждений одного виднейшего культурника), а дело в неимоверно выросшем за революцию сознании читателя и явно утилитарном его уклоне, когда испытаннейшие из вчерашних фокусов писателя кажутся наивными пустяками. И дело в том еще, что читатель, выросший за революцию, уже не верит беллетристу, как какому-то учителю жизни, не нуждаясь вообще в поповском поучении.
Остается еще читатель-обыватель, — на него-то, кажется, и работает большая часть нашей новейшей литературы.
Обывателю-читателю нужны две вещи: отдых и забвение. Для отдыха ему нужен ‘легкий жанр’, который поставляется заграницей.
Для забвения… он адресуется туда же. Из писателей российских выживают те, которые ловчее конкурируют с заграницей.
Легкий жанр нашей новейшей психоложеской литературы может тоже в меру конкурировать, — поскольку он безболен и бездействен, и поскольку постановкой ‘стыдненьких’ вопросов хорошо щекочет обывательские нервы. Легкий жанр нашей литературы, фабрикуемой по дедовским рецептам, явно не цепляет уже новое сознание (пусть даже обывателя) и потребляется читателем, лишь как гашиш, как способ ухождения от ‘низких истин’ в ‘возвышающий обман’ романтики. Для наивных же он имеет всю видимость традиционного ‘учительства’, и — услаждает, так сказать, дополнительно.
Ясно, что сколько-нибудь культурный обыватель не польстится, все же, на эту кустарщину, и — усладит себя ‘на стороне’…
В чем же распад?
Распад не в том, что литераторы распались на какие-то подгруппы и не могут найти общего друг с другом языка. Нет, нет: такой распад есть только в фикции, и распыленная литература ‘тематически’ почти едина. Распад наш более серьезен, чем он выглядит, хоть и является только ‘формальным’. Распад нашей литературы — в том глубоком органическом разрыве между новым, классово-революционным сознанием человека рабочего класса и заведомо негодными и классово-чужими методами оборудования этого человека путем литературы, которым, т. е. разрывом, и литература и рабочий класс обязаны октябрьским сдвигам. Много взывая тематически ‘к живому человеку класса’, возглашая в его адрес всякие ‘осанна’, — литература наша, тем не менее, как будто забывает, что ведь человек этот проделал величайшую из революций, революция же, говоря ‘культурным’ языком, есть сумма… не только хозяйственно-политических, но и широко-идеологических, и общественно-психологических сдвигов. Изменились в корне интересы человека класса, изменились установки, изменились самое сознание человека и методы его восприятий, — методы же оборудования человека класса и самые подходы к нему остались одни и те же.
Литераторы фатально забывают, что имеют дело не с забитым обывателем какой-нибудь там Растеряевой улицы, а с подлинным распорядителем новой жизни, с подлинным хозяином ее, и — продолжают как ни в чем не бывало угощать его… розовой водицей вымысла.
Знают ли, по крайней мере, эти люди, что с тех пор что-то случилось?
Помнят ли они, что ныне — ‘каждая кухарка’ призвана ‘управлять государством’?
Революция формы — это не революция одной только литературной ‘техники’. Отнюдь.
Подобно тому, как культурная революция — это не значит: революция ‘культурничества’. Вовсе нет.
И то, и это — много глубже.
Революция литературной формы, как и культурная революция, есть революция сознания прежде всего. Это — борьба за право выражения революционного сознания революционными средствами.
Вот — что такое революция формы, и революция эта — очень серьезно впереди.
Жизнестроение путем литературы, — или же пропускание уже построенного через призму осознания (не говорим уже — ‘прекрасного’)? Вся правда подлинно-реальной жизни, — или же правдоподобие идеалистического ‘реализма’? Стык науки и литературы в обработке факта, — или же праздная выдумка невежественных имитаторов жизни, если не классовых врагов?
Вот — как стоит вопрос, и так только вопрос о революции литературной формы стоять и может. Вопрос о технике — отсюда вытекает.
Нельзя практиковать приемы и подходы вечно и вне временно. Вопрос о практике — вопрос диалектический.
Нельзя перепевать мотивы беспредметного утверждения революции, когда вся жизнь кричит о конкретной производственной работе, — нельзя обращаться к самым формам ‘поучительной’ подмены реальности, когда требуется живая работа над фактом.
Нельзя, наконец, опыт современного строительства осуществлять вчерашней техникой, — нельзя приемы литературного оборудования современного человека добывать из арсенала феодального мастерства.
Изрядная часть современной литературы нашей как бы шествует вне жизни — мимо жизни.
Люди знают о своих далеких родичах по ‘разночинской’ линии, но слабая оборудованность в области надстроек толкает их в объятия ‘дворянских’ мертвецов. Люди знают о жизнестроительных тенденциях эпохи, но в области литературного строительства они бессильны перед натиском эстетствующих групп. Знают люди и о живой смене подходов к нуждам дня, но продолжают по инерции ‘воспевать’ революцию по днесь, что было очень хорошо когда-то и чего совершенно недостаточно сейчас…
…Революция литературной формы — неотвратная задача дня. Молодежь наша задыхается от схоластических подходов. Продолжение разрыва между действенным сознанием и мертвыми приемами воздействия на человека невозможно. Лишь борьба с прошлячеством и фетишизмом выведет из тупика литературу. Только полное свержение мертвых эстетик закрепит продвиг живого мастерства.
Источник текста: журнал ‘Новый Леф’. 1928. No 11. С.15-19.