Н. А. Тэффи
Литература в жизни
КОММЕНТАРИИ
Литература в жизни, Тэффи, Год: 1912
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Тэффи Н. А. Собрание сочинений. Том 1: ‘И стало так…’
М., ‘Лаком’, 1997.
Мы докончили сборник наших беллетристов, закрыли книгу и долго, молча, конфузились.
Наконец, один из нас, самый решительный, прервал молчание.
— Интересно, как отражается вся эта литература на жизни нашей молодежи, — сказал он. — Нельзя же предположить, что вся эта груда книг ускользнет от нее совершенно. Я не говорю о студентах и курсистках. Я говорю о тех пятнадцати-шестнадцатилетних мальчиках и девочках, которые так жадно читают, особенно то, что им не рекомендуется.
Наше поколение было воспитано, собственно говоря, на Тургеневе. Тургеневские типы всасывались в кровь, и на целые годы овладевали нашим воображением.
Помню я одну девочку, лет шестнадцати. Она чувствовала себя несколькими героинями сразу и, сообразно с обстоятельствами, разыгрывала роль одной из них.
Она сама признавалась, что, гуляя, всегда была ‘Асей’. Бегала, прыгала, наивничала. Когда приходил влюбленный в нее лицеистик, она делалась Зинаидой из ‘Первой любви’. Загадочно вздрагивала, пила холодную воду, смеялась нервным смехом.
Лицеист тоже был из ‘тургеневцев’ и прекрасно понимал свою роль. Все шло великолепно.
Но вот случился большой скандал. Гуляли вместе, разговаривали загадочными фразами, лицеистик вертел в руках хлыст, которым, как подобает герою романа, ‘нервно сбивал головки цветов’. И вот, в самый разгар тургеневщины, он вдруг ударил себя хлыстом по руке.
На мгновенье оба растерялись. По роману следовало (героиня была в эту минуту Зинаидой и, вообще, все велось, как в ‘Первой любви’), чтоб он ее ударил, а не себя. А она должна была поцеловать след от его хлыста на своей руке. ‘Медленно подняла руку’ и т. д.
Теперь как же быть?
Лицеистик до того смутился, что чмокнул сам себе руку!
Это уж была узурпация. Он залез в чужую роль и нагло исполнил ее на глазах у главной артистки.
Артистка вспыхнула.
— Вы кажется вообразили себя Зинаидой из ‘Первой любви’? Ха-ха! Поздравляю! Очень эффектно!
И убежала, как ‘Ася’.
А он, как герой ‘Аси’, бегал два дня по полям и горам (дело было на даче, и улиц не было) и кричал:
— Я люблю тебя, Ася! Я люблю тебя.
Только через неделю решился он зайти в дом героини.
Он ожидал найти дом с заколоченными наглухо ставнями и старого преданного слугу (а, может быть, и служанку, или соседку, велика важность!), который передаст ему запечатанный конверт.
Он нервно разорвет конверт и глазами, полными слез, прочтет следующие строки:
‘Прощайте! Я уезжаю. Не старайтесь разыскать меня. Я вас люблю. Все кончено. Твоя навеки!’
Но увы! Сладкая надежда на безнадежное отчаяние не оправдалась.
Все оказались дома и ели на террасе землянику со сливками.
А Зинаида-Ася, что с нею сделалось!
Она была ‘Кармен’!
Рядом с ней сидел бессовестный гимназист, тоже из ‘Кармен’. Не то тореадор, не то ‘Хозе’, а вернее, что на все руки.
Изменница извивалась вокруг него и, за неимением кастаньет, щелкала языком и пальцами.
— Тра-ля-ля-ля-ля!
Лицеист ушел, долго бегал по горам и полям, и, в конце концов, сам написал:
‘Прощайте! Я уезжаю. Не старайтесь… и т. д.’.
Но и здесь постигла его неудача.
Доверить кому-нибудь такое интимное послание было опасно.
Осенью ему предстояла переэкзаменовка, и родители (отец — тип из ‘Накануне’, мать — прямо из ‘Первой любви’, а, впрочем, отчасти и из ‘Дыма’: отовсюду понемножку худого) строго следили, чтобы он занимался науками, а не ‘белендрясами’.
Пришлось самому выполнить роль верного слуги (или служанки, или соседки).
Пошел. Мрачно поздоровался. Передал письмо. Холодно поклонился и хотел уйти. Но тут, как на грех, подвернулась мать героини (вульгарная барыня из ‘Дворянского гнезда’), и, зазвав его на веранду, напоила чаем. А к чаю была дыня и… уйти было неловко.
Но вот послышались шаги.
Он смущенно поднял глаза и остолбенел от восторга.
Это была ‘она’! Не Кармен — нет!
С этим, очевидно, было покончено.
Одной рукой она сжимала письмо, другой судорожно цеплялась за стулья, как бы боясь ‘упасть во весь рост на ковер’.
Это была страдающая героиня всех романов — и Ася, и Ирина, и Елена, и Зинаида, и Лиза.
— Что с тобой? — спросила мать. — Держи себя прилично.
Она горько улыбнулась.
— Скажите! Есть ли здесь поблизости обитель?
Сердце лицеистика сладостно екнуло.
— Обитель? — смущенно думал он. — Что такое? Почему? Уж не Вера ли это из ‘Обрыва’? Но та, кажется, не собиралась…
— Я пойду в монастырь, — сказала героиня.
— Лиза! — чуть не крикнул он.
— Полно дуру валять, — сказала барыня из ‘Дворянского гнезда’. — Ешь вот лучше дыню. Нынче ананасная.
Героиня задумалась.
‘Лиза’ не уйдет, а дыня-то ведь не каждый день… Грустно усмехнулась, села и стала есть. И он простил ей это. ‘Колибри’ тоже что-то ела, а уж она-то не была пошлая!
— Что же вы не кушаете? — сказала героиня уплетавшему лицеисту. — По-моему, лучше есть дыню, чем лгать о любви на страницах письма.
И тут же прибавила в пояснение:
— У меня ‘озлобленный ум’ из ‘Дыма’.
Лицеист втягивал щеки, как будто страшно худеет и тает на глазах.
И оба были счастливы.
Литература в жизни. Это была страдающая героиня всех романов… — перечисляются героини произведений И. С. Тургенева ‘Ася’, ‘Первая любовь’, ‘Дни’ (Ирина), ‘Накануне’ (Елена), ‘Дворянское гнездо’ (Лиза).
Уж не Вера ли это из ‘Обрыва’ — имеется в виду героиня романа И. А. Гончарова ‘Обрыв’ (1869).