М.Е. Салтыков-Щедрин
М.Е. Салтыков-Щедрин
Литература на обеде
OCR, Spellcheck — Александр Македонский, май 2009 г.
ЛИТЕРАТУРА НА ОБЕДЕ
Не все коту масленица.
Русская пословица
ПРИМЕЧАНИЯ
Литература на обеде, Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, Год: 1868
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Собрание сочинений в двадцати томах
М., ‘Художественная литература’, 1970
Том девятый. Критика и публицистика (1868—1883)
Примечания Д. И. Золотницкого, Н. Ю. Зограф, В. Я. Лакшина, Р. Я. Левита, П. С. Рейфмана, С. А. Макашина, Л. М. Розенблюм, К. И. Тюнькина
Я знаю тебя, милый мой россиянин, от первых ногтей юности твоей, знаю все твои входы и исходы, и для меня ясно нутро твое. Напрасно ты хочешь отвести мне глаза, обморочить меня разными заморскими убранствами, которые нахватал ты из заморских книг и даже просто из газет. Когда ты прикидываешься передо мною ученым, умирающим над наукою, цитируешь целый ворох разных европейских светил науки, я знаю, что твоя ученость все-таки не восходит выше учености покойного ‘Свистка’. Когда ты разыгрываешь роль государственного человека, политика, притворяешься изучившим в тонкости положение всей Европы, я твердо убежден, что твоя политическая мудрость идет никак не далее передовых статей ‘Московских ведомостей’ и ‘Русского инвалида’. Высказываешь ли ты мне мрачный взгляд на мир, являешься ли самым ярым материалистом и социалистом, для меня это — ясный знак, что твоя карьера доселе была безуспешна и что тебе нигде не удалось даже прихватить взаймы порядочный куш денег, когда ты начинаешь говорить о необходимости веры, о святости собственности, для меня делается очевидным, что ты уже приобрел хорошую обстановку и денег давать никому не намерен. Я не верю даже в искренность твоего космополитизма и патриотизма, ибо иначе отчего бы в целой России не было ни одного космополита в штаб-офицерских чинах? Наконец, мне просто смешно, когда ты начинаешь либеральничать необузданно и беспардонно, ничего определенно не желая и ничего определенно не отвергая, нося и на языке и в сердце вечную гражданскую скорбь о необходимости улучшений и на деле противодействуя всеми возможными способами всяким улучшениям и таким образом являясь каким-то нескладным протестом против самого себя, ходячим возражением против разумности человеческой природы. Я знаю, что стоит только сесть тебе за обед, выпить много два-три тоста, и спадут с тебя все лохмотья либерализма, и явишься ты истинным, неподдельным россиянином, каким ты есть и каким должен быть по законам непреложной судьбы.
История России, в особенности новейшей, есть история ее обедов, и напрасно тот будет стараться разгадать и понять хитрого россиянина, непрестанно меняющегося, подобно хамелеону, кто не будет наблюдать за ним во время торжественных обедов.
С этою целью мы решились занести для будущего историка на страницы нашего журнала историю смоленского торжественного обеда по случаю открытия Орловско-Витебской железной дороги.
В России немного можно насчитать городов, которые могут поспорить с Смоленском своею знаменитостью. Смоленск существовал, когда еще не было и в помине Русского государства. Константин Багрянородный знает его уже цветущим и богатым. В XII веке Смоленск уже блистал классическим образованием, изучая греческий и латинский языки. Когда основалась Москва, Смоленск сделался, по выражению наших предков, дорогим ожерельем России, которым, впрочем, не менее Москвы дорожила и Литва. Смоленск поочередно переходил то к той, то к другой и катался как сыр в масле. Перейдет к Литве — Литва его награждает вольностями, правами и льготами, перейдет к Москве — Москва хотя по обычаю и искоса посматривает на эти вольности и права, но подтверждает их и холит своего любимца. Надобно отдать честь Смоленску, что он всегда горел патриотическим жаром к тому отечеству, в котором находился, потому с усердием бил Литву и ляхов, когда был в пределах Москвы, и с таким же усердием бил русских, когда попадался к Литве. Поэтому, когда Смоленск окончательно присоединен был к России, он сделался правою рукою Москвы по патриотизму. Он разверзал длань свою на всякого врага, покушавшегося на Москву, и сжимал ее в кулак, чтобы проводить его, когда его начинала гнать Москва.
Г-н Скарятин, вблизи видевший этот патриотический кулак, не без основания догадывается, что почтенные строители Орловско-Витебской железной дороги, генерал А. К. Казаков и П. И. Губонин, для торжества открытия дороги выбрали Смоленск не по чему другому, как по глубине и древности его патриотических чувств.
Знаменитости избранного для торжества места, само собою разумеется, должна была соответствовать и знаменитость самого торжества. И действительно, даже русские летописи железных дорог доселе не заносили на свои страницы ничего подобного. Мы говорим: даже русские, ибо иностранные, например немецкие, открытия железных дорог обходятся не дороже десяти талеров, из этой суммы восемь талеров употребляются на пиво и два талера на бутерброды, — других развлечений для гостей не полагается. Празднество открытия Орловско-Витебской дороги стоило 50 000 рублей серебром. Для приготовления обеда выписан был из Петербурга в Смоленск Дюссо, и обед с винами, кроме, впрочем, шампанского, обошелся в 6000 рублей. Но этот обед нисколько не помешал гостям, возвращаясь из Смоленска в Петербург в числе 70 человек, прообедать снова на псковской станции 2800 рублей. По счету содержателя псковского буфета, 70 человек смоленских гостей выпили в четверть часа на псковской станции 80 бутылок шампанского, 50 бутылок лафиту, 50 бутылок сотерна, 50 бутылок хереса, 50 бутылок мадеры, 200 бутылок пива, всего 480 бутылок, то есть каждый гость в четверть часа выпил почти семь бутылок. И хозяева смоленского празднества беспрекословно заплатили этот счет??!! Не могу не благоговеть перед широкой русской натурой, равно великой и в уменье сколотить деньгу на шарамышку, и в уменье разбросать ее на ветер, хотя внутренно не могу не сочувствовать великому скряжничеству великого русского царя, который целую жизнь не мог забыть, что рижские немцы взяли с него два червонца за десяток яиц. Для увековечения смоленского торжества в потомстве хозяева праздника выбили для всех почетных гостей своих жетоны, из которых каждый стоил 50 рублей серебром, а три жетона, назначенные дамам и украшенные бриллиантами, стоили по нескольку сот.
По сему краткому очерку читатель может понять, что подобное торжество не могло состояться без присутствия в нем литераторы. Так взглянули на это дело и почтенные устроители торжества и просили разные редакции украсить их празднество. Само собою разумеется, что редакции не имели никаких причин отказать устроителям празднества в таком законном их желании.
И вот четверо от четырех газет, а именно: Скарятин от ‘Вести’, Марков от ‘Инвалида’, Панютин от ‘Голоса’, Незнакомец от ‘Петербургских ведомостей’ отправились в Смоленск.
Посадили их в вагон с другими почетными гостями и повезли… По-видимому, ничего, как и быть следует. Но уже дорогою они начали примечать, что генерал Казаков, сопровождавший гостей, ценит их не особенно высоко. Так, по крайней мере, понял свое и других положение Незнакомец, но нисколько этим не огорчился, всю дорогу он, видимо, благодушествовал, освежая себя впечатлениями природы, а в Пскове даже древностей не забыл. Невнимание же к себе и другим генерала Казакова объяснил себе тем, что генерал, даже по самому свойству своего чина, не мог несколько не игнорировать литературы, чиновностию, как известно, не блистающей.
Но вот прибыли наконец в Смоленск. От станции железной дороги до дома дворянского собрания, где приготовлен был обед, расстояния версты четыре. Представители журналов стали искать приготовленного для них экипажа, так как для всех званых гостей экипажи были приготовлены заранее предусмотрительными хозяевами, но экипажа для них не оказалось. Они было хотели принанять на свои деньги, но все извозчики были уже заранее наняты для гостей.
Таким образом, и Скарятин от ‘Вести’, и Марков от ‘Инвалида’, и Панютин от ‘Голоса’, и Незнакомец от ‘Петербургских’ должны были отправиться на празднество пехтурой. Пройти расстояние в четыре версты, конечно, не бог весть какая вещь, тем более что петербургская литература привыкла делать пехтурой и не такие расстояния.
Но неприятно было то, что хозяева в этом случае позабыли позаботиться о своих литературных гостях. Этого уже нельзя было приписать одному генералу Казакову. Тут оказывалось уже невнимание общее. После этого можно было всего опасаться, можно было опасаться даже и не пообедать. Все это должно было приехавшую в Смоленск литературу навести на грустные мысли относительно ее значения в общем и целом. И так как несчастья вообще скоро соединяют людей, то нет ничего удивительного, что хотя она состояла и из весьма разнородных элементов, решилась на этот раз быть, как выражались наши предки, в одиночестве, действовать за один.
Пришедши в залу дворянского собрания, литература поместилась совокупно за одним из пяти боковых столов. Более почетные гости сидели за столом поперечным.
Начался обед, затем пошли тосты, с тостами, по русскому обычаю, полилась и речь.
Возник вопрос: говорить ли литературе или молчать?
Не странно ли молчать представителям слова? сказали в сердце своем Скарятин от ‘Вести’, Марков от ‘Инвалида’, Панютин от ‘Голоса’ и Незнакомец от ‘Петербургских’ и порешили: ‘говорить’.
Возник второй вопрос: говорить с тенденциозностью или без тенденциозности?
И сказали себе в сердце своем: Марков от ‘Инвалида’, Панютин от ‘Голоса’, Незнакомец от ‘Петербургских’: ‘если, скажем: говорить с тенденциозностию, упечет нас Скарятин, скажем лучше: без тенденциозности’, и сказали: без тенденциозности. И сказал Скарятин: ‘да будет так’.
И пошел Скарятин и взял позволение на слово, и встал, чтобы говорить. Но вот Скарятин ростом мал, с заднего стола, где сидела литература, никому не виден, и раздались голоса: ‘На стул, на стул’, и Скарятин взлез на стул. ‘По собранию, говорит Незнакомец, прошел какой-то гул, не то — в знак изумления, не то — в знак одобрения’.
И Марков от ‘Инвалида’, и Панютин от ‘Голоса’, и Незнакомец от ‘Петербургских’ находились в претрепетном ожидании последующих событий.
Вероятно, еще более в беспокойном положении был Скарятин. Потому он решился затаить на этот раз в душе своей свои поворотные убеждения и высказывать одни только бесповоротные.
Смысл высказанного Скарятиным бесповоротного убеждения состоял в том, что через строящиеся ныне железные дороги русские силы и русский дух напрут на окраины и враждебный дух окраин не устоит против этого напора.
Услышав это, сказали себе в сердце своем: Марков от ‘Инвалида’, Панютин от ‘Голоса’, Незнакомец от ‘Петербургских’: ‘Нет, не упечет нас Скарятин’, и стали от радости рукоплескать и кричать ‘браво’. В это время вблизи их раздалось зловещее: ‘Довольно’. Но крик был слабый и робкий. Полагая, что это крик каких-нибудь ничтожных провинциальных зоилов, — и Марков от ‘Инвалида’, и Панютин от ‘Голоса’, и Незнакомец от ‘Петербургских’ ответили на него шиканьем и в то же время снова прокричали Скарятину ‘браво’. Но крики ‘довольно’ стали усиливаться, превратились в шум. Скарятин возвысил было голос, чтобы перекричать… но это было невозможно… Патриоты, видимо, усилились. Скарятин замолк, — но шум не прекращался, и только заигравшая музыка положила ему конец. Скарятин не знал, что ему делать — оставаться ли на стуле или сойти. Несколько мгновений, говорит Незнакомец, он ‘все еще оставался здесь совершенно смущенный и расстроенный’.
Незнакомец не рассказывает, какие чувства наполняли в это время его самого, и Маркова от ‘Инвалида’, и Панютина от ‘Голоса’. Но, видимо, становилось небезопасно для всех. Раз взволнованное патриотическое чувство трудно было ввести в пределы, тем более что тосты продолжались. А это патриотическое чувство уже и прежде до того было взволновано, что совершенно не поняло из речи Скарятина, в чем он убежден бесповоротно. Ему почудилось, что Скарятин считает ‘окраиной’ Смоленск и думает, что на него надо напирать русским духом.
Когда кончился обед, образовались кружки, которые начали рассуждать о происшедшем. В разных местах послышались голоса, что бывшего ‘довольно’ для Скарятина не довольно. В кружках слышалось злополучное ‘окраина’. И хотя некоторым удалось кой-где убедить шумящих, что речь Скарятина не понята, что бесповоротное убеждение его совсем не то, но никто не хотел верить в искренность этого убеждения. Припомнили его прошедшую деятельность, припомнили, что ‘он крепостник, что он утверждал солидарность русского общества с Каракозовым, что он проповедовал гибельность реформ’. Следствием всех этих дебатов было то, что какой-то голос прокричал: ‘A bas, Скарятин!’ Тогда: ‘A bas, Скарятин! долой, вон Скарятина!’ раздается по всей зале. В это время одни из смолян бегут из залы, другие продолжают кричать, но уже с сверкающими глазами. Минута становится критическая.
Один господь только может спасать — в подобные минуты. А Скарятин все думает пронять патриотов красноречием. Он бросается к стулу и жестом требует себе позволения говорить. Но ‘он стоял, говорит Незнакомец, поникнув головой, бледный, убитый, готовый разрыдаться’. Это умиротворило патриотов, далее они не дерзали.
Этим и окончилась история великого смоленского скандала.
Передадим теперь те впечатления, которые произвел этот скандал на разные органы нашей прессы.
Первое известие о скандале, бывшем на смоленском торжестве, сообщил сам Скарятин в своей газете ‘Весть’. Замечательно, что он, несмотря на то, что играл роль жертвы, отнесся к происшествию самым благодушным образом. Передав своим читателям сведения о том, как прервана была его речь криками ‘довольно’, и сообщив самую речь, Скарятин пускается в патетическое восхваление древних патриотических подвигов Смоленска и рассыпается в благодарности устроителям праздника за то, что они устроили торжество в таком знаменитом своим патриотизмом городе.
‘Забудем ли Смоленск, — так говорит Скарятин в заключение своего изображения доблестей Смоленска, — этот многострадальный и славный город летописи русской? Не нам пренебрегать славнейшими именами русской истории. Забудем ли нашу славу, станем ли прятать ее? Напротив, гордо и славно понесем ее на радость друзьям, на страх врагам!
Итак, избранием Смоленска хозяева праздника заслужили искреннюю признательность своих гостей, затронув в их русских сердцах одну из лучших струн летописи нашей славной, великой, единой Руси’.
Иной зоил, прочитав статью Скарятина о смоленском торжестве и сличив ее с действительным ходом бывших там событий, может подумать, что Скарятин, обжегшись на своих бесповоротных убеждениях на смоленском обеде, поет теперь Лазаря перед смоленским дворянством. Мы этого не скажем. Мы, напротив, более склонны думать, что, смущенный на обеде в самом начале своей речи, потом окончательно сконфуженный, расстроенный, Скарятин не вполне понял суть случившегося с ним, а многое, может быть, не приметил или запамятовал… Да и как было не запамятовать. Дело было жаркое. Легко было запамятовать, тем более что, по словам Незнакомца, Скарятин, отправившись из дворянского собрания немедленно после скандала в вагон, упал с платформы и ушиб себе ногу так сильно, что всю дорогу принужден был лежать. Нужен очень сильный организм, чтобы, перенесши массу самых сильных впечатлений, потрясений, ощущений самого неприятного свойства и сверх того страшную боль физическую, удержать все в памяти в стройном порядке и последовательности, как то было в действительности. Потому нет ничего удивительного, что Скарятин забыл, как ему кричали: a bas, вон, долой Скарятина, — и не сказал ничего об этом в своей первой статье, поэтому же крики: довольно он понял совсем иначе, чем Незнакомец. По той же причине, Скарятин был в заблуждении, как мы видели уже, и в последнем действии скандала, когда сверкающих очами смолян хотел остановить потоком своего красноречия.
В другом положении, чем Скарятин, находился на смоленском празднестве Незнакомец. Психическое состояние его было, может быть, и не вполне безмятежно во время скандала, но, по крайней мере, настолько спокойно и здраво, что он мог все видеть и все понять. Поэтому, рассматривая все дело в целом, он не относится так благодушно к смолянам. Правда, и он, как поэтическая душа, предается некоторым словоизвержениям насчет древних доблестей смолян, но это служит ему только точкою отправления для того, чтобы прочитать строжайшую проповедь тем современным смолянам, поступок которых с Скарятиным он ничем не отличает от известного поступка пермских мужиков в прошедшем году с Сен-Лораном.
Еще жестче к смоленскому происшествию, чем Незнакомец, отнесся редактор ‘Нового времени’ Юматов. ‘Смоленское происшествие поставило теперь, говорит он, весьма рельефно вопрос о том, что журналисты в России не могут на патриотических обедах считать себя вне опасности. В перспективе им грозит даже публичное избиение, и если настроение людей известной фракции не остынет, то можно опасаться, что журналисты сделаются на обедах таким же редким зверем, как волк в Англии, и так же немы, как рыбы… Есть люди, в присутствии которых нужен для поддержания порядка не только обычный президентский колокольчик, но не будет лишнею и кавалерийская нагайка, как оружие обороны. Это те лица, которые на умеренное слово отвечают призывом к физической расправе. Кавалергардский оркестр на роскошном банкете вещь хорошая, но несколько здоровых вахмистров могут быть еще нужнее для предупреждения некоторых печальных недоразумений’.
Так отнеслась к смоленскому происшествию петербургская пресса. Московская взглянула на дело совершенно иначе.
По смыслу двух статей, написанных по поводу смоленского происшествия ‘Московскими ведомостями’, надобно удивляться не тому, что такое происшествие случилось с Скарятиным, а надобно бы было удивляться и, пожалуй, сожалеть о том, если бы оно не случилось. Ибо ведь кто такой Скарятин? Человек, который основал особый орган для того, чтобы служить враждебным России силам. Кто тормозит русскую силу в польском деле, содействует и радуется успехам его, нападает на патриотов, страдающих от интриг поляков? — Все это делает Скарятин. И пускай бы он действовал открыто. Нет, он старается обморочить общество, представляется говорящим от имени всего русского дворянства, поддерживающим будто бы интересы последнего. Не должно ли было или, лучше сказать, могло ли дворянское общество, бывшее на смоленском обеде, общество, представлявшее собою лучшую русскую интеллигенцию, не показать Скарятину, что у него нет ничего общего ни с русским обществом, ни с русским дворянством, от имени и во имя которых он проповедует? Скарятин не мог не предвидеть этого, и, начав говорить, он сам этим обрек себя на неизбежный скандал.
Так или почти так рассуждают ‘Московские ведомости’, и рассуждают, по нашему мнению, весьма здраво и основательно. Но, становясь вполне на их точку зрения, мы не можем, однако ж, не сделать некоторого упрека цвету русской интеллигенции, присутствовавшему на смоленском торжестве.
Нельзя не заметить, что они действовали не довольно энергически, можно сказать, даже вяло, даже апатично. Как! Перед ними стоял человек, тормозящий русское дело, служащий польским интересам, одним словом, изменник отечеству, и ограничиться только тем, что прокричать ему только a bas, долой, вон! И больше ничего??!! Пощадите, бога ради! Да где ж тут патриотизм? Разве так должен патриот поступать с изменниками, и особенно с изменниками, которые хотят замаскировать себя, одурачить все общество, которые являются пред глаза всего общества в качестве людей добропорядочных и начинают говорить патриотические речи? И что ж, ввиду такого-то обстоятельства, смоленский патриотизм ограничился только тем, что остановил речь Скарятина и потом прокричал ему: a bas! вон! Но и это было сделано вяло, не единодушно! Крики: довольно! начались слабо, едва слышно, в одном только месте, и потом уже только были поддержаны значительным числом голосов. Но очевидно, что и такое легкое выражение патриотизма понравилось не всему обществу. Ибо после обеда начались дебаты о том, хорошо ли это сделано. Были люди, которые не одобряли кричавших и защищали Скарятина, — и их, как кажется, было не мало. Потому что, когда наступила решительная минута, когда некоторые крайние порешили кричать: a bas! вон! тогда зала, по свидетельству Незнакомца, значительно опустела. Кричащих и сверкающих глазами осталось немного.
Такое не единодушное, вялое действие смолян сильно, по нашему мнению, повредило делу смоленского патриотизма. Ведь вот уже и теперь Скарятин говорит, что довольно кричали не все, другие, напротив, требовали продолжения речи, и что музыка прервала речь его вовсе не по приказанию распорядителя праздника, который удостоверил Скарятина лично, что он этого приказания не давал. Скарятин думает, что музыке велел играть какой-нибудь из врагов его, очевидно, потому, что не надеялся с своими единомышленниками перекричать тех, которые требовали продолжения речи Скарятина. О криках: a bas! вон! Скарятин убежден, что они были произведены только несколькими единичными голосами. Таким образом, он скандал смоленский вовсе не принимает за выражение общественного мнения относительно него, а приписывает его небольшому, враждебному для него, кружку лиц. И, прибавим мы, имеет право на это, потому что скандал происходил так недружно, так робко, что его никак нельзя признать единодушным желанием всех. Юматов идет еще дальше. Он думает, что не только число участвовавших в скандале было очень незначительно, но что и родовитых дворян тут вовсе не было, а произвели скандал ‘какие-нибудь однодворцы и приказные, которых в прежнее время и не принимали даже в хорошем провинциальном кругу, но теперь, благодаря недавним успехам, которые сделало наше общество на пути равенства, упомянутые люди могли быть допущены на обед в виде опыта, но, однако ж, оказалось, что вводимое равенство еще преждевременно’. ‘Русские ведомости’ идут еще дальше Юматова. Они просто-напросто говорят, что скандал был произведен людьми пьяными. ‘Вино, разумеется, — говорят они, — лилось рекою, и по мере того, как опорожнивались бутылки, умы собеседников воспалялись, язык развязывался и развязался, наконец, до того, что перелил границы приличия и самоуважения’.
Вот какая образовалась путаница мнений об одном и том же предмете. Не правы ли мы, когда говорим, что смоленское общество поступило не довольно энергически или, что то же, не довольно патриотически. Учини они скандал дружно, единодушно, с натиском, с одушевлением, даже с остервенением, да прихвати при этом и остальную литературу, бывшую на обеде, тогда для всех были бы ясны патриотические мысли и желания смолян, а их действия для всех были бы поучительны. Теперь же какая из всего скандала польза, когда даже люди пострадавшие, как Скарятин, нисколько им не вразумлены? Да и вразумить нет никакой возможности. Разве все бывшие на обеде дадут собственноручные подписки в том, что скандал учинен был с общего согласия? Да и такое единогласие нисколько не убедит теперь Скарятина. Он скажет, что они все увлечены к такому согласию толкованием ‘Московских ведомостей’, что самый ход скандала доказывает совершенно противное.
А если для самого Скарятина скандал в том виде, как он был, не имеет вовсе никакого поучительного значения, то тем более такая полумера не может иметь ничего внушительного для литературы. Ведь порази смоляне Скарятина единодушно, да прихвати при этом и бывшую в Смоленске литературу, — тогда вся петербургская литература поняла бы, что в провинциях патриотизм не дремлет, что он всегда жив и действен для того, чтобы опочить на хребтах врагов. Тогда, конечно, ни один петербургский литератор не посмел бы показать носа в провинции, а не то что выставляться там на парадных обедах и говорить речи. Не потому, конечно, чтобы петербургские литераторы были не патриоты, а потому, что слово ‘патриот’ в наше время очень скользкое и неопределенное и чуть ли еще не более имеет смыслов, чем сколько во время Гоголя имело слово: ‘добродетельный человек’. За примерами ходить недалеко. Ведь вот в Петербурге нет ни одной редакции, которая бы не оскорбилась, если бы ее назвали непатриотической, и нет ни одного литератора, который бы не считал себя самым горячим патриотом. А между тем давно ли Москва сомневалась не только в патриотизме всей петербургской литературы вообще, а даже в патриотизме и самого Петербурга? А в провинции, быть может, и патриотизм самой Москвы находят еще подозрительным. Кто ж бы туда поехал, если бы смоляне энергически проявили свой патриотизм? А теперь… будет открываться опять где-нибудь железная дорога, опять празднество и опять поедут туда: и Марков от ‘Инвалида’, и Панютин от ‘Голоса’, и Незнакомец от ‘Петербургских’, и Скарятин от ‘Вести’. Скарятин??— Может ли это быть? спросит изумленный читатель. Верно, не поедет? — То-то поедет. Он уже заявил об этом, почитая как бывший, так и всякий имеющий быть с ним скандал в будущем венцом своего общественного служения.
‘Люди, — говорит он, — выступающие на публичную арену, должны быть заранее готовы на всякие случайности, которые зависят от состава и настроения духа публики, их слушающей. В странах, где публичность вошла в нравы и обычаи, общественные деятели, по очереди, не смущаясь, или терпят поражение, или вызывают рукоплескания. Общественный деятель, сегодня в таком-то городе вызвавший рукоплескания, завтра терпит поражение в другом городе’. (Гм! поражение! то есть как? Боксом?)
‘Одна из газет, — говорит он далее, — высказала мнение, что после случая в Смоленске представители печати сделаются таким же редким зверем на торжественных обедах, как волки в Англии, и немы, как рыбы. Мы, напротив, убеждены, что русское общественное мнение оценит по достоинству настоящий скандал и что редким зверем на этих обедах сделаются не представители свободного слова, а его ненавистники’.
‘Ну, что ж за беда, что поедут? Пусть едут’, — скажет читатель. Как что за беда? Ведь опять что-нибудь случится, опять прокричат ‘довольно’ какому-нибудь литератору, прокричат, может быть, a bas, вон, а может быть, выведут и, наконец, мало ли что может быть. Кто может предвидеть, до каких пределов может дойти разгоряченный патриотизм?
Ввиду всего этого редакции, отправляющие своих сотрудников на празднества, не могут оставаться безучастными к их положению.
Вот Юматов и теперь говорит, что на подобные торжества не худо бы отправлять вахмистров. Редакции менее воинственных воззрений позаботятся с своими сотрудниками, отправляющимися на празднества, посылать хоть не вахмистров, а здоровых молодцов на всякий непредвиденный случай. Наконец, самые бедные редакции, и те, вероятно, будут снабжать своих сотрудников хотя железными масками. Вот ведь к чему все это ведет.
Когда я написал эти слова, ко мне вошел мой хороший знакомый и полюбопытствовал узнать, что я пишу. Я ему прочитал.
— Совсем вы не то пишете, что следует, — сказал он мне, выслушав мою статью. — Вы забываете самое главное, именно то, что скандал у нас есть пока единственный двигатель мысли общественной и литературной.
— Как! и литературной даже? — спросил я с изумлением.
— А вы думали как? Разве может какая-нибудь серьезная публицистическая литература (о ней главным образом я говорю) быть в стране, где нет полной свободы слова, где некоторая свобода слова дана только для опыта, и то избранным. Все ваши газетные передовые статьи и рассуждения ни дать ни взять те челобитья, которые в древнее время писали государевы сироты. Сироту пооброчили не по силам и не по животам, у сироты землишку отняли, сироту воевода пообидел, ну — садится сирота и строчит. И каждый сирота излагает свою собственную нужду и горе, до общего ему нужды нет. Так и у вас в литературе каждый газетный сирота сидит и строчит свое собственное челобитье и только старается прикрыть его общественной нуждой. А какая общественная нужда, когда все газетчики поют обыкновенно врознь! Один вдруг ни с того ни с сего начинает говорить о смертной казни, когда другой в это же время пишет о необходимости новой кодификации свода законов, третий о замыслах Наполеона на Пруссию и т. д. Одним словом, нет того, чтобы статьи в газетах вызывались самым положением вещей, были ответом на вопросы дня, и на вопросы дня не второстепенные какие-нибудь, а фигурирующие, настоятельные, неотразимые. Ведь вот возьмем к примеру крестьянский вопрос. Он теперь основной вопрос всего нашего будущего развития, судьбы всех наших новых учреждений, всех наших чаяний и надежд в будущем. От такого или другого разрешения его зависит все наше будущее. А ведь что мы о нем знаем? Положительно ничего. Кой-где встретится заметка в газетах, что тут-то, дескать, описаны крестьянские именья за недоимку в столько-то тысяч или что по какой-нибудь губернии недоимки возросли во столько-то сотен тысяч, и ничего больше. Прошу вас представить себе: так ли бы действовали газеты, если бы крестьянский вопрос разрешался, например, в Англии? Там, верно, в каждой деревне сидели бы газетные репортеры и изо дня в день давали бы известия о ходе дел.
Я было открыл рот, чтобы возразить на этот поток красноречия. Но мой знакомый остановил меня и снова продолжал:
— Знаю, знаю, что вы хотите сказать, — что наши газеты лишены совершенно возможности заниматься своим делом. Но мне до этого дела нет. Я только констатирую, — как любят у вас выражаться в литературе, — факт, говорю, что все ваши передовые статьи и рассуждения только сиротские хныканья, над которыми читающие умирают от скуки и которые сами сироты пишут только с горя. Потому-то я и говорю, что скандал пока почти единственный возбудитель и двигатель нашей мысли, не только общественной, но и литературной. Когда случится скандал, разумеется, крупный, он немедленно делается фигурирующим явлением дня в литературе. Об нем начинают говорить, его начинают обсуждать все газеты. И как говорят, как обсуждают!.. Это уже не те сиротские челобитья, которые пишутся обыкновенно. Тут является и задор, и жар, и страсть, и всесторонняя оценка фактов, и оценка движущих все воззрений и принципов, — и все это, не говорю, прочитывается, а проглатывается публикою с жадностию, как никакая другая газетная дребедень. Думаете ли вы, что все это остается без сильного нравственного влияния на публику? Верьте, нет. По поводу смоленского скандала и всего, что написано о нем, оглянутся на себя не только смоляне, но и другие провинции, оглянется на свою деятельность сам Скарятин, оглянутся даже ‘Московские ведомости’, — и все более или менее умягчатся.
Я засмеялся.
— Верьте, умягчатся в нравах. Если бы это нужно было, я бы вам исторически мог доказать, что мы цивилизуемся посредством скандалов. Да и как вы хотите иначе в обществе, где только по поводу крупного скандала мысль приходит повсюду в пробуждение, начинает всматриваться во все окружающее, анализировать себя и других, понимать известные воззрения и принципы, одним словом, делаться чем-то действительно сознающим? Теперь спрашивается: кому причиняется вред скандалами? Одной только жертве скандала. Жертва эта бывает всегда невольная, очень нередко совершенно невинная, но зато всегда почти очистительная для общества, то есть посредством своего моментального страдания вносящая известную дозу света и добра в общественное сознание. В виду великого общественного блага, в виду поднятия уровня общественного сознания хоть на одну линию, стоит ли жалеть о такой ничтожной в сущности жертве? Если чем мне Скарятин понравился на смоленском скандале, то это тем — философским взглядом на свое отношение к подобного рода сюрпризам. Он справедливо говорит, что общественный деятель всегда должен быть к ним готов, что они в его служении неизбежны…
— Итак… — сказал я.
— Да здравствует всякий крупный скандал, очищающий нравственные миазмы в нашей общественной атмосфере! — заключил речь свою мой знакомый.
— Вы думаете, что чем крупнее, тем лучше, и даже… — спросил я.
— Гм! Ну, нет… я не тово… не в том смысле, — замялся мой знакомый. — Ведь не киргизские у нас, в самом деле, степи!!
Впервые — ОЗ, 1868, N 11, ‘Современное обозрение’, стр. 163—175 (вып. в свет—11 ноября). Без подписи. Авторство Салтыкова аргументировано С. С. Борщевским (изд. 1933—1941, стр. 480—483). Без упоминания имени Салтыкова и без аргументации статья приписана ему в полемической брошюре М. А. Антоновича и Ю. Г. Жуковского ‘Материалы для характеристики современной русской литературы’, СПб. 1869. На стр. 192 брошюры сказано по поводу окончания ‘Литературы на обеде’, что статью эту написал ‘тот же рецензент’, которому принадлежит отзыв на сборник Д. Д. Минаева ‘В сумерках’.
Подтверждение правильности атрибуции, предложенной С. С. Борщевским, содержится, по-видимому, во внутриредакционном письме Г. З. Елисеева, относящемся к ‘Литературе на обеде’, к подготовке статьи к печати. ‘И Панютин и Марков, — писал Елисеев, — названы в фельетоне Незнакомца поименно. Следовательно, мы не только имеем право, но должны назвать их. Иначе Скарятин обидится. Когда же будут названы все, двум первым обижаться нечем. Разве что перлами названы. Тогда лучше перл заменить другим словом. — А без имен, умолченных нами по доброй воле, интенция будет казаться неблаговидною. Таково мое мнение, которое предоставляю решать Вам самим. Я же, к вышесказанному, еще прибавлю, что для журнала самое худшее подозрение — подозрение в кумовстве. Ваш Елисеев’. Письмо это, опубликованное в ‘Лит. наследстве’ (т. 51—52, М. 1949, стр. 248—249) как письмо к Некрасову, на том лишь основании, что оно сохранилось в его бумагах, почти несомненно обращено к Салтыкову, и именно к Салтыкову как автору ‘Литературы на обеде’. В качестве редактора публицистического отдела ‘Отеч. записок’, по которому ‘проходила’ статья, Елисеев имел право сделать свои замечания и затем ‘предоставить’ их решение автору. Но он не мог, конечно, избрать такую форму — ‘предоставляю решать Вам самим’ — по отношению к Некрасову, как ответственному редактору журнала. Кроме того, известно, что Некрасов не вмешивался, за редчайшими исключениями, в конкретное редактирование отдела, который вели Елисеев и Салтыков.
Восьмого октября 1868 г. состоялось открытие двух участков Орловско-Витебской железной дороги (Витебск — Смоленск — Рославль). На торжественном обеде, данном по этому случаю в Смоленске администрацией дороги, во время речи реакционного публициста В. Д. Скарятина присутствовавшие устроили скандал, усиленно комментировавшийся в печати. Их возмущение вызвали выступления Скарятина в газете ‘Весть’ с критикой справа правительственных реформ, его примирительное, по их мнению, отношение к полякам. Отражая взгляды наиболее закоренелых крепостников, недовольных реформой, Скарятин доказывал, что отмена крепостного права привела к нищете и разорению, что новые принципы ‘трудно совместить с монархическим порядком вещей’ (см., например, ‘Весть’, 1868, N 122 от 1 ноября). Затрагивая польский вопрос, защищая прежде всего сословные интересы, Скарятин осуждал нападки на поляков-помещиков, утверждения Каткова о ‘польской интриге’ как о причине всех зол. Такая позиция встретила резкие возражения в ряде реакционных изданий (см., например, ‘Московские ведомости’, 1868, N 156 от 18 июля, N 168 от 3 августа, ‘Москва’, N 153 от 13 октября, N 154 от 15 октября, ‘Русский инвалид’, N 303 от 5 ноября). Она определила и скандал в Смоленске, обструкцию, устроенную Скарятину смоленскими ‘либералами’ и ‘патриотами’, единомышленниками Каткова. Не случайно ‘Московские ведомости’ рьяно поддержали устроителей скандала.
Салтыков одинаково иронически относится и к Скарятину и к смоленским ‘либералам-патриотам’. Значение ‘скандала’, по мнению сатирика, в том, что в обстановке застоя он все же как-то будит общественную мысль, будоража затхлую атмосферу, раскрывая в данном конкретном случае неприглядность позиций обеих сторон.
Упоминание о скандале в Смоленске см. также в рецензии Салтыкова, опубликованной в той же книжке ‘Отеч. записок’ (см. стр. 285—286 наст т.).
Статья ‘Литература на обеде’ вызвала ряд откликов, враждебных и сочувственных. В обзоре ‘Журналистика’ (‘СПб. ведомости’, 1868, N 317) В. П. Буренин писал, что анонимный автор статьи трактует ‘с новой точки зрения надоевшую историю со Скарятиным’. Позднее тот же Буренин упоминал о шутливом фельетоне в ‘Отечественных записках’ ‘по поводу известного происшествия с г. Скарятиным в Смоленске’. ‘В этом фельетоне, — писал Буренин, — развязно доказывалось, что русское общество идет к развитию рядом скандалов и что, таким образом, полезное влияние последних не подлежит сомнению. Этот милый фельетон, заключавший в себе, так сказать, редакционную философию скандала’, уясняет ‘довольно ярко, что за направление таится в возрожденных ‘Отечественных записках’ (‘СПб. ведомости’, 1872, N 144 от 27 мая, ‘Журналистика’).
Буренин, стремясь доказать, что некрасовские ‘Отечественные записки’ — издание спекуляторское и беспринципное, истолковывал статью ‘Литература на обеде’ как смакование скандалов, как проявление мелочного зубоскальства. Аналогичным образом осмыслялось выступление Салтыкова и в ‘Материалах для характеристики современной русской литературы’ Жуковского и Антоновича. Здесь утверждалось, что смысл ‘Литературы на обеде’ сводится к любованию ‘скандальчиками’, определяется стремлением уйти от обсуждения серьезных общественных вопросов, от борьбы с официозно-либеральной журналистикой, обратившись к легковесным издевкам ‘над несчастным г. Скарятиным, битым, перебитым, убитым и окончательно лежачим’ (стр. 78). На эти нападки отвечал Ив. Рождественский в брошюре ‘Литературное падение гг. Антоновича и Жуковского’, СПб. 1869, стр. 22, 23. Отвергая толкование, высказанное в ‘Материалах’, Рождественский показывает, что редакцию ‘Отечественных записок’ необходимость заставляет говорить о ‘скандалах’, а не ‘о ненормальности современного политического строя’ (стр. 23). По мысли Рождественского, мелочность вопросов, затронутых в ‘Литературе на обеде’, лишь мнимая, определяемая положением подцензурной печати: ‘Возмущаться против либеральных оглавлений и точек, по моему мнению, то же, что возмущаться тем, что турецкая печать не нападает на турецкого султана с той же свободою, с какою североамериканские газеты читают внушения президентам Соединенных Штатов’ (стр. 23—24).
С. С. Борщевский считает, что Ф. М. Достоевский в ‘Дневнике писателя’ за 1873 г. (‘Полписьма ‘одного лица’) пародирует статью ‘Литература на обеде’ (изд. 1933—1941, г. 8, стр. 21).
Стр. 48. …твоя ученость не восходит выше учености покойного ‘Свистка’. — Подразумевается ‘ученость’ сатирических масок, вымышленных персонажей — ‘авторов’ произведений, помещавшихся в ‘Свистке’ (Козьма Прутков, Конрад Лилиенншатер и пр.).
Стр. 49. История России, в особенности новейшей, есть история ее обедов… — В связи с усилением реакции в период и после польского восстания 1863 г. торжественные обеды, на которых выражались ‘патриотические’ чувства, провозглашались верноподданнические тосты, принимались адреса, стали широко распространенным явлением (см. т. 6 наст. изд., стр. 124— 125). Весной 1867 г., в связи с приездом в Россию делегаций западных славян, число таких обедов особенно возросло. Без сообщений о них в мае — июне не обходился почти ни один номер газет (см., например, ‘Голос’ за эти месяцы 1867 г.).
Константин Багрянородный знает его уже цветущим и богатым. — Византийский император Константин Багрянородный упоминает о Смоленске в сочинении ‘Об управлении империей’.
В XII веке Смоленск уже блистал классическим образованием, изучая греческий и латинский языки… — Ироническое сближение смоленских ‘патриотов’ с Катковым, ярым сторонником классического образования.
…Смоленск сделался, по выражению наших предков, дорогим ожерельем России. …не менее Москвы, дорожила и Литва. Смоленск поочередно переходил то к той, то к другой. — Этими словами, по преданию, назвал Смоленск Борис Годунов, посланный в конце XVI в. для укрепления города (см. П. Никитин. История города Смоленска, М. 1848, стр. 126). Такая характеристика Смоленска стала широко распространенной в официально-патриотических кругах (см., например, сб. А. К. Ильенкова ‘Смоленск, дорогое ожерелье царства русского’, СПб. 1894). Упоминание о легкости, с которой Смоленск переходил то на сторону России, то на сторону Литвы, заставляло с особенной иронией воспринимать слова о ‘глубине и древности его патриотических чувств’, о том, что он ‘всегда горел патриотическим жаром’, делало особенно смешным возмущение смоленского дворянства ‘пропольской’ ориентацией Скарятина. Такое упоминание противоречило указаниям негласной цензурной инструкции министерства внутренних дел от 21 декабря 1863 г.: ‘Противно цензурным правилам <,…>, доказывать мнимую принадлежность Смоленска Литве’ (‘Сборник распоряжений по делам печати с 1863 по 1 сентября 1865’, СПб. 1865).
Стр. 50. …который целую жизнь не мог забыть, что рижские немцы взяли с него два червонца за десяток яиц. — Анекдот о жадном трактирщике, взявшем с Петра I, во время путешествия царя, большую сумму денег за провизию, весьма распространен в различных вариантах (см., например, ‘Семейные вечера’, 1867, N 3, стр. 100—101).
Так… понял свое и других положение Незнакомец. — Под этим псевдонимом печатал свои фельетоны А. С. Суворин. Об открытии дороги, скандале в Смоленске и пр. он писал в большом фельетоне ‘Недельные очерки и картинки’ (‘СПб. ведомости’, 1868, N 280 от 13 октября). Примерно в том же духе излагался материал и в фельетоне Нила Адмирари (Л. К. Пашотина) (см. ‘Голос’, 18b8, N 283 от 13 октября).
…а в Пскове даже древностей не забыл. — Имеются в виду следующие слова фельетона: ‘Древний Псков, в котором мы обедали при оглушительном реве музыки, пробуждал в душе исторические воспоминания’.
Стр. 52. …затаить на этот раз в душе своей свои поворотные убеждения и высказывать одни только бесповоротные. — Имеется в виду, что Скарятин строил свою речь в стиле официального патриотизма, говоря о ‘русском духе’, ‘русских силах’, которые ‘напрут на окраины’, обходя те проблемы, трактовка которых в ‘Вести’ вызывала недовольство сторонников Каткова (о ‘внутренних язвах’ России, о вреде реформ, о необходимости снисходительного отношения к польским помещикам и т.п.).
Стр. 53. …что он утверждал солидарность русского общества с Каракозовым, что он проповедовал гибельность реформ — В 1866 г., после покушения Каракозова, Скарятин в ряде статей возражал против катковского объяснения случившегося происками ‘польской интриги’ (‘Весть’, 1866, NN 27, 29, 31 от 11, 18, 25 апреля и др.). Он связывал покушение с общественной атмосферой России, с революционным движением, не имеющим ничего общего с Польшей. По словам Скарятина, покушение — результат болезни, ‘которой заражено русское общество’, ‘тех язв, которые снедают русское общество’ (N 31). О пагубных следствиях реформ Скарятин писал неоднократно, замечая, однако, что речь идет не столько о самих реформах, сколько о выполнении их (см., например, передовую ‘Вести’, 1868, N 122). В N 303 ‘Русского инвалида’ от 5 ноября 1868 г. утверждалось, что все содержание ‘Вести’ направлено против реформ. Так же оценивали направление ‘Вести’ катковские издания. По словам Суворина, подобные толки повторялись и во время смоленского обеда.
Первое известие о скандале… сообщил сам Скарятин в своей газете ‘Весть’. — В N 114 от 11 октября кратко сообщалось о скандале в Смоленске. Автор старался сгладить происшедшее, говорил, что мнения разделились, что лишь случайно заигравшая музыка помешала ему кончить речь. Он умалчивал о продолжении скандала, завершая свою заметку похвалой Смоленску, его истории, патриотизму его жителей. В N 117 от 18 октября Скарятин вынужден был вновь возвратиться к происшествию в Смоленске. Возражая на отклики ‘Русского инвалида’ и ‘Московских ведомостей’, Скарятин старался доказать, что скандал вызван вовсе не направлением ‘Вести’. Он не соглашался с опасениями Н. Юматова, что, при таком поведении дворян, как в Смоленске, журналисты станут редкими гостями на подобных празднествах (‘Новое время’, N 201 от 14 октября). По Скарятину, не представители ‘свободного слова’, а его ненавистники будут встречать отпор общества. Наиболее сочувственно относится Скарятин к статье ‘Русских ведомостей’ (см. ниже), объясняющих скандал избытком вина.
Стр. 54. Не вполне понял суть случившегося… — Подразумеваются попытки Скарятина преуменьшить значение скандала, объяснить его случайным недовольством немногих из присутствующих, избытком вина и пр. По Салтыкову, в скандале сказалась именно та нетерпимость к независимым, самостоятельным мнениям, которая была характерна для Скарятина.
…известного поступка пермских мужиков в прошедшем году с Сен-Лораном — Летом 1867 г. пермские крестьяне приняли за поджигателя чиновника Сен-Лорана (см. ‘Голос’, 1867, N 251 от 11 сентября. Об истории с Сен-Лораном см. ‘Новости петербургской жизни’. — ЛН, т. 71, М. 1963, стр. 272 — 273).
…отнесся редактор ‘Нового времени’ Юматов. — В NN 200 и 201 ‘Нового времени’ от 12 и 14 октября с негодованием говорилось о скандале. Особенно резко Юматов осуждал зачинщиков скандала, Каткова, ‘Московские ведомости’, во второй статье, утверждая, что для поддержания порядка среди таких людей, как участники обеда, нужна была бы кавалерийская нагайка и несколько дюжих вахмистров.
Стр. 55. …двух статей, написанных по поводу смоленского происшествия ‘Московскими ведомостями’. — О скандале в Смоленске говорилось в передовых NN 221 и 224 от 13 и 17 октября. Катков оправдывал зачинщиков скандала, обвинял Скарятина в защите интересов ‘панов и ксендзов’. Направление Скарятина объявлялось антирусским, антипатриотическим, враждебным всему, что идет на пользу России. Катков намекал, что деятельность Скарятина так же враждебна России, как выступления Герцена. Резко осуждался и Юматов, призывающий, по словам Каткова, пустить нагайки против русских патриотов. Кроме названных передовых, о скандале в Смоленске, о Скарятине говорилось в письмах ‘Из Смоленска’, ‘Из Псковской губернии’ (NN 223, 231 от 16 и 26 октября), в заметке ‘Из Петербурга’ (N 230 от 25 октября), в передовой N 238 от 3 ноября (отклик на выступление ‘Вести’ против ‘Русского инвалида’).
Стр. 56. ‘Русские ведомости’ идут еще дальше Юматова… — Подразумевается передовая N 222 от 13 октября. В ней резко осуждались зачинщики скандала, которые, по мнению редакции, ничем не отличаются от ватаги подгулявших чернорабочих.
Стр. 57. Слово ‘патриот’ в наше время очень скользкое и неопределенное. — Имеется в виду спекуляция реакционных кругов на слове ‘патриот’. Под знаменем ‘патриотизма’ выступали самые реакционные публицисты, в первую очередь Катков.
…во время Гоголя имело слово: ‘добродетельный человек’. — Подразумеваются рассуждения Гоголя о ‘добродетельном человеке’ в XI главе I тома ‘Мертвых душ’ (см. прим. к стр. 27).
…давно ли Москва сомневалась не только в патриотизме всей петербургской литературы вообще, а даже в патриотизме и самого Петербурга? — Речь идет о нападках московской реакционной журналистики на ‘петербургскую атмосферу’, способствующую развитию ‘нигилизма’ (см., например, ‘Московские ведомости’, 1863, статью Щебальского ‘Наши космополиты’ в N 51, передовые NN 181, 214 и др.).
…одна из газет… высказала мнение… — Имеется в виду статья ‘Нового времени’, N 201 (см. выше, прим. к стр. 54).
Стр. 58. …скандал у нас есть пока единственный двигатель мысли общественной и литературной. — Эти слова противники ‘Отечественных записок’ пытались истолковать как оправдание ‘скандалов’ (см. ‘Материалы для характеристики современной русской литературы’, стр. 196). На самом деле речь шла об ином: ‘в стране, где нет полной свободы слова, где некоторая свобода слова дана только для опыта, и то избранным’, не может быть, по мысли Салтыкова, серьезной литературно-общественной жизни. Она может проявляться лишь в формах, подобных смоленскому скандалу.
Стр. 59. …начинают говорить о смертной казни. — См., например, передовую газеты ‘Москва’ (1868, N18 от 24 апреля), статью ‘Заграничная жизнь’ (‘СПб ведомости’, 1858, N 172 от 26 июня).
…о необходимости новой кодификации свода законов. — См., например, передовую ‘СПб. ведомостей’ (1868, N 262 от 25 сентября) о судебной реформе, о необходимости ‘радикальной кодификации нашего свода законов’.
…о замыслах Наполеона на Пруссию... — См., например, ‘Москва’, 1868, N 16 от 21 апреля.
Кой-где встретится заметка в газетах… — См., например, упоминания о волнениях в Рязанской губернии, о сборе недоимок, о продаже крестьянского скота (‘Биржевые ведомости’, 1867, N 347 от 25 декабря).
Стр. 60. …ведь не киргизские у нас степи… — Киргизская орда, киргизские степи, Ташкент — административный центр этого района — в конце 60-х годов были символом беспорядка, волнений, общественного неустройства. В письме ‘Из Псковской губернии’ (см. выше) Скарятин обвинялся, в частности, в том, что он считает, будто Россия ‘похожа на Киргизскую орду’. Ироническое замечание Салтыкова имеет, видимо, двоякий смысл: 1) мы даже на настоящий ‘скандал’ не способны, нет оснований ожидать у нас серьезных волнений, 2) не так уж мы отличаемся от Киргизской орды, как кажется на первый взгляд. От второго толкования тянутся нити к ‘Господам ташкентцам’.