З. H. Гиппиус
Литература летом
‘Собрание сочинений’. — Осипович и Мачтет. — Юшкевич. — Муйжель. — Литература и народ. — Частушка.
ПРИМЕЧАНИЯ
Литература летом, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1911
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Гиппиус З. H. Собрание сочинений. Т. 7. Мы и они. Литературный дневник. Публицистика 1899-1916 гг.
М., ‘Русская книга’, 2003.
Известно, что нигде так не замирает жизнь в летние месяцы, как в России. И не только столичная и чисто интеллигентская, нет, повсюду чувствуется изменение темпа, разваренность, замедленность, вкусный зевок. Летом делается ясно, что всякие дела, начиная с государственных и кончая не знаю какими, отнюдь не волки и в лес не убегут. Русский человек любит, прежде всего, обширно отдохнуть. Правда, ‘там, во глубине…’ (где будто бы ‘вековая тишина’) — там в летние месяцы как раз не отдыхают, не время, там решается вопрос, которая из двух неизбывных бед грозит в нынешнем году России: ‘недород — или ‘урожай’. Но со стороны эта ‘глубинная’ жизнь не видна, а как решится вопрос — осенью узнаем. Да и не все ли равно как: и то беда, и это беда. Разве вот если Бог даст, середка на половинке… Нынче на нее нельзя, кажется, рассчитывать. Уже есть — голод. Уже вяло закопошились какие-то ‘продовольственные комиссии’…
Летние газеты — хилые, ободранные, жалко смотреть. Газетному писателю, во-первых, тоже хочется отдохнуть, мухи одолели! а во-вторых, если б даже которому-нибудь не хотелось — о чем писать, раз ничего не происходит? жизнь приникла и задремала. Скандалит Илиодор: да ведь надоел. Привезли на ‘потеху’ несчастных мужицких детей в Петербург: да этими ‘потешными’ Меньшиков так уж что всех, и я самого истощил, так ребят бедных потрепал, что живого места не оставил, не за что схватиться. И тема это… колючая, — даром что ружья без штыков, игрушечные.
Журналы летние не веселее газет: тянут начатые романы понемножку, а пустые места затыкают какими-нибудь давно приготовленными ‘июльскими’ и ‘августовскими’ рассказиками. Со сборником, с альманахом куда легче. Альманах я ‘захочу — издаю, захочу — не издаю’, и летом, когда нет материала, непременно ‘не издаю’. А журнал — хочешь не хочешь — составляй, и беллетристику — можешь не можешь — подавай.
Отдельных книг рассказов или романов в летние месяцы выходит очень мало. Разве в начале какие-нибудь томы ‘собрания сочинений’. Ох уж эти ‘собрания’! Так все бросились ‘собирать’, будто близится светопреставление, и каждый писатель, без различия возраста, кинулся на свое в ужасе: вот мир кончится, не успеет меня прочесть целиком…
Нынче не редкость автор, который впервые видит себя напечатанным — в ‘собрании’ сочинений. Таков, например, М. Сивачев, о котором я как-то писал. H. M. Осипович (‘Собран. сочинений’, т. I, к-во ‘Просвещение’), очевидно, не Сивачев, его ‘сочинения’ выходят даже… вторым изданием! но клянусь, что я, следящий за русскими ‘belles-lettres’ всех сортов, никогда г. Осиповича ни в журнале, ни в книге не встречал, не читал или… если читал — значит забыл его с таким совершенством, будто и не читал. Рассказы г. Осиповича потрясающе забвенны. Они даже не так плохи, то есть низкое их литературное достоинство хотя и низко, но не поражает вас, и примечательна только эта ‘забвенность’. Пока я держу книгу на столе, перед глазами, я еще могу сказать, что все рассказы — написаны не без претензии на ‘новый’ стиль, малосодержательны (первый ‘Дамка’, хотя и банален, лучше других), все рассказы из так называемого ‘полярного’ быта, из жизни ‘интеллигентских невольников’ Сибири. Описание природы часты, и везде почти одинаковы: ‘…над неоглядной пустыней замерзшей тундры разостлалась тысячечасовая арктическая ночь, в светлом ореоле полярных сияний…’. ‘Сполох искрился, рассыпался фосфорическими полосами и пылающими тропа избороздил всю небесную высь…’, ‘…кажется, что сне зажглись и слились с горящими небесами и в этом огненом водовороте кружатся и пляшут в мистическом танце…’ Невольные жители этой страны устраивают вечеринки ‘ когда разойдутся, выражают свои настроения так: ‘Я света хочу!.. Где солнце?.. Мое солнце?.. Аа-а-а! Испугались! Пиир! Танцы! Хха! — деревянный злобный смешок покати: с подмостков’. ‘Живыми в могилу!.. Кончено!.. Где наша смелая юность?.. Ты мне скажи… Где?..’
В сущности, ведь все это трогательно. И могло бы, я вижу, быть очень интересно. А между тем ни возгласы, ‘где моя юность?’, нисколько не трогают, ни ‘арктические’ ночи никак не действуют, а все с необыкновенной поспешностью забывается. Неуловима, неопределима до дна тайна таланта. Можно, конечно, разбирать и определять долго, тщательно, все-таки иной раз удивляешься за книгой: ведь и написано не так уж грубо плохо, и материал интересный, отчего же нет сил преодолеть тоски и какой-то зловещей пустоты? Вот, например, Г. А. Мачтет. Т-во ‘Просвещение’ издает сочинения не только новых, но и старых писателей. Вышел I том Мачтета. Г. Осипович — новый, г. Мачтет — старый. Г. Осипович — о Сибири, г. Мачтет — об Америке. Годы лежат между ними, разный, кажется, язык, разные наблюдения в различных странах, а по скуке, по тоске, по забвенности того, о чем рассказывают оба писателя, — они родные братья. Судьба несправедлива к Мачтету, он должен был прожить тяжелые годы, быть в ссылке, потом в Контроле, наконец, умереть, и только через 10 лет после смерти удостоился чести быть изданным в ‘Просвещении’ полным собранием… Я ничего не знаю о г. Осиповиче, но ясно же, что он не умер 10 лет тому назад. А вот его ‘собрание’ выходит уже вторично… Чем он лучше Мачтета? Приходится признать, что у нас необыкновенно растет спрос на плохую литературу и, что еще удивительнее, на литературу скуки и нуды.
Есть еще несколько ‘новых’ книг, но, по совести говоря, они так не новы, так не вызывают никаких ожиданий, что вряд ли стоит на книгах этих долго останавливаться. Г. Юшкевич выпустил свою ‘Улицу’ (Москов. к-во). Все знают, что если г. Юшкевич, то, следовательно, — еврейские девушки, масса еврейских девушек, и все они бедны, все проститутки, все говорят одним и тем же, раз навсегда удавшимся Юшкевичу, русско-жаргонным языком, и все кончается очень худо. Я читал г. Юшкевича много, и мне теперь кажется, что я даже те книги г. Юшкевича читал, которые ему еще предстоит выпустить. Ведь будут и там еврейские проститутки, и они тоже, конечно, плохо кончат.
Боюсь, что В. Муйжель (‘Собр. соч.’, том II, т-во ‘Просвещение’) относится к писателям, подобно г. Юшкевичу, плотно себя определившим и никаких новых надежд не подающим. Если кто-нибудь лет через пятьдесят вспомнит Муйжеле при составлении историко-литературного словаря, то, наверное, ограничится тремя строками: ‘Это писатель эпохи первой революции. Начинал революционными сценками, перешел к повестям из тогдашнего народного быта. Особым успехом не пользовался. Сотрудничал в журнал ‘Русское Богатство’. Вряд ли, впрочем, и этих кратки строк удостоится в грядущем г. Муйжель, хотя особенно плохим его назвать нельзя, кое-какие маленькие рассказы ему даже удаются. В этом II томе ‘Собр. сочинений’, где между ‘писательством народным’ еще попадаются ‘сцены времен революции’, лучше других рассказ ‘Уголовные’ Зато невыносим ‘Кошмар’ — описание невинного пикника который кончился тем, что идеальных студентов и курсисток разгоняли нагайками, били, обнажали девушек и т. д. Если этого не было, то стыдно писать об этом, если было — еще стыднее, потому что нельзя на такие вещи реагировать ‘произведениями искусства’. Есть переживания, которые не могут служить литературным ‘сюжетом’, или они не переживания. Естественный человеческий стыд давно, нипочем, забылся, давно пустил эти ‘сюжетики’ Леонид Андреев, так давно, что они даже из моды вышли, а долго держались. Теперь только ‘Русское Богатство’ нет-нет да и подпустит опять рассказик с нагайками, думая, что это как-никак возбудит благородные чувства. А мне, — да и мне ли одному, — кажется, что писание и печатание теперь ‘революционных’ сценок, рассказов, описаний, стишков всяких — дело не очень-то доброе, есть в нем какая-то бесстыжесть. Мы, мол, ‘успокоились’, мы теперь зато ‘творим в области искусства’. Не рано ли, господа ‘революционные писатели’. Или ‘беспокойство’ все было для новых сюжетов? Малое беспокойство, малая боль, быстрое и легкое утешение, ну, не особенно вышло, зато и само ‘искусство’ — голая дешевка. ‘…То, что пел Герасимов (студент на невинном пикнике, в ‘Кошмаре’), была большая, сильная песнь, и в словах ее так же, как в мотиве, чувствовалась твердая, как сталь, и блестящая, как она, мысль’. Когда Герасимов окончил, ‘голов его была гордо поднята, и свет костра дробился прыгающими искорками в его широко открытых вдохновенных глазах’. Какое же это ‘искусство’? Нет, стыд и стыд, и даже два стыда: первый стыд — тот, о котором я говорил выше, второй — просто себе стыд за подобную ‘литературу’. Таким же стилем пишет г. Муйжель и ‘народные’ свои романы. Я этим не хочу сказать, что г. Муйжель совсем знает среды, которую описывает, и мужики у него говорят языком студентов. Нет, может быть, ему и приходилось наблюдать ‘народную’ жизнь, прислушиваться к народным печам, не язык, — именно ‘стиль’ у него везде одинаков. И стиль этот таков, что вряд ли можно г. Муйжеля назвать писателем ‘народным’.
Впрочем, что такое ‘народный’ писатель? Тот ли, который пишет о народе? Или тот, кто сам ‘из народа’? Или, наконец, кто доступен народу? Разбирать эти, давно у нас спутавшиеся, слова и понятия было бы скучно, говоря со строгой точностью — нет и не может быть никакого ‘народного писателя’. Есть писатели, есть литература, это одно. И есть ‘народное творчество’, которое никак литературой назвать нельзя, ибо оно — совсем другое.
Вопрос об этом ‘народном творчестве’ и отношении его к ‘литературе’ — вопрос очень интересный. Особенно если не слишком раздвигать горизонты, а взять его в некоторой условной узости, в определенности времени.
О чем бы писатель ни писал, кто бы он сам ни был, но если работа его — действительно литература, — она дело интеллигентское, ибо она создается по принципу известного раскола, т. е. по принципу ‘утверждения личности, — индивидуализма. Литература иного принципа не имеет. Между ‘народным творчеством’ и ‘литературой’ совершенно такая же пропасть, как признанная, пресловутая ‘пропасть между народом и интеллигенцией’. Не знаю только, почему существование ‘пропасти’ приводит многих в отчаяние. На практике и в частностях разделения порою могут быть печальны. Но естественно же, что разделены два противоположных принципа, два, до времени, взаимоисключающих понятия, — коллективизм и индивидуализм. А кроме того, — и это очень важно, — под обеими пропастями (в сущности, одной и той же) есть подземные, невидные, ходы, есть постоянное, таинственное сообщение. Каким-то неизвестным, неисследимым образом ‘литература’ наша зависит от ‘народного творчества’ (так же, как ‘интеллигенция’ зависит от ‘народа’) — и обратно. Непосредственных влияний не заметно, их нет, а подземные сказываются, хоть не скоро, да верно.
Литература наша пока не падает, нет в ней Пушкиных, Достоевских, — зато есть кое-какие приобретения, есть развитие. Но не иссякает ли ‘народное творчество’? Иссякает, — вот как о ‘благодатных дарах церкви’ сказано, что каком-то там веке они вдруг начали иссякать?
‘Коллективное’ — народное — творчество прежде всего органично: оно растет из жизни прямо, как стебель из земли. В жизни народа должно что-то совершаться, пережить что-то надо, чтобы явился новый росток. Созданию всякой легенды предшествовало реальное переживание. Как тут ошибались некоторые наши религиозно-философские писатели, которые еще недавно с жаром толковали о необходимости новых ‘легенд’, ожидая на этой основе создания… новой религии! Путь как раз обратный: на факте, религиозном чисто, или другом, на реальности только — основано всякое народное творчество.
Быть может, слишком кратки сроки, слишком близоруки глаза современников, быть может, нельзя утверждать со смелостью, что народное творчество ‘иссякает’. Как бы то ни было, проявлений творческих в народе сейчас нет, и это страшно, страшно думать, что ни последние события революционные, ни даже последняя война не переживались в народе глубоко. Иначе остался бы хоть какой-нибудь след…
Народная поэзия сегодняшнего дня — частушка, она единая царица всех углов России, и она создается легко, мгновенно. Нынче распустившаяся — завтра облетает, забывается, на ее место уже готова другая. Частушка уродлива, — в ней смешение двух принципов: индивидуалистического, интеллигентского (это видно по содержанию, не только внешнему, но и внутреннему, по складу, но ‘психологии’) и принципа обратного: ведь частушка создается органически, сама собой, всеми, — никогда одним.
Собирать частушки, как собираются русские песни — бесполезно. Сборник ‘Частушек Псковской губернии’, изданный год тому назад, уже нынче не представляет никакого интереса: иные поются ‘песни’, новые, а те забыты. То же наблюдаю я и в Новгородской губернии, в этом ‘сердце’ России.
В прошлом году это было. Теперь другие, ‘модные’ поем.
‘Модные’ оказываются не теми же, но потрясающе похожими на прошлогодние, внутренне похожими: плохие, глупые стихи, — ‘стишок’ Смердякова, — с однообразной бессодержательностью: напился, подрался, поколотили, У милки дом с карнизом, кофточка в полосочку, гребеночка в причесочку, опять напился, опять колотили, только раньше ‘меня били не гораз, в леву щеку восемь раз’, а нынче ‘били колотили в три стяга четыре гири’. В следующем году, очевидно, камнями будут ‘по-модному’ бить, иначе как-нибудь. Вот и вся разница. Ни малейшего следа человеческой мысли, и никакого отзвука чего бы то ни было, происходившего вне вот этой дороги, вот этой казенки, вот этой драки. Времени точно не существует. В частушках своя ‘вечность’, да и широки они — как сама Русь: поется про эту казенку, но все казенки, все драки, все дороги — как одна, потому и частушка как бы одна по всей России.
Три поэта, случайно съехавшись вместе, выдумали домашнюю игру: написать несколько частушек, перемешать с подлинными, кто узнает? При современном навыке ‘стилизовать’ — чего, казалось бы, легче?
И, однако, никому из ‘стилизаторов’ не удалось скрыться. Не по силам им было проникнуть в тайну какого-то особенного частушечного бессмыслия. Правда, подражание всегда несовершенно, стилизация всегда стилизация, но частушки — прежде всего ‘плохие стихи’… а вот, тайна их скверности неуловима.
Как знать, впрочем? Может быть, в частушках есть капля истинного ‘народного творчества’, и она-то для нас и неуловима? Все может быть. Но пока неуловима, пока сегодняшняя ‘народная поэзия’ кажется нам лишь грустным идиотством, — так и будем говорить, без лишнего притворства, без меда умиления. И бояться за этот народ, который пережил все последние годы, не заметив их, как во сне, — тоже будем открыто. Ведь страх еще не безнадежность, не потеря веры.
Возвращаясь, в заключение, к современным литераторам, пишущим ‘о пароде’, как Муйжель и другие, я должен сказать, что во всех них чувствуется какая-то коренная, нынешняя, фальшь. И это независимо от таланта и от фактического ‘знания’ народа. Уклон, что ли, фальшивый, сама тенденция, грубость черных красок, непременные ужасы и ‘ужасики’, оканчивающие эти писания. Всегда точно ‘счастливый’ пишет о ‘несчастных’. Корень забывается, то, что нужно бы вечно повторять себе, — перифразу поэта:
Мы все несчастливы равно,
Но все несчастливы различно.
Ив. Бунин менее других фальшив: но зато он и отсутствует сам в своих произведениях. Роман с отсутствующим автором может быть хорошим, но гениальным — никогда.
Летняя книжная бедность незаметно отвлекла меня литературы к непосредственному словесному ‘творчеству’ — к ‘частушкам’. Надо надеяться, что осень и зима дадут нам книги действительно новые и такие, о которых стоило бы с любовью поговорить.
P. S. С грустью отмечаю, что борьба против некоторых новейших искажений русского языка, борьба, в которой и я иногда принимал участие, — бесполезна. По крайней мере непозволительное ‘одевание’ на себя калош, платьев, шляп и т. д. упорно продолжается всеми новейшими писателями не исключая талантливых. Я заметил однажды г. Осипу Дымову, что он в трех строках сумел три раза ‘одеть’ голубую кофточку. Издавая рассказы книгой, автор эту кофточку исправил, но… только одну кофточку! В той же книге все другие кофточки по-прежнему ‘одеваются’. Но не в Осипе Дымове дело. Не он навел меня на безнадежные размышления. А загляните в один из томов известного издания С. А. Венгерова — ‘Пушкин’. Это громадная, тщательная работа. Роскошно изданные книги. И там, под рисунком во всю страницу, крупным шрифтом напечатано: ‘Людмила одевает шапку Черномора’. Что же после этого? Если пушкинская Людмила стала ‘одевать’ шапки, если в этом убежден такой знаток русской словесности, как С. Венгеров, видно уж ничего не поделаешь. Надо покориться и признать за ‘новой формой’ право гражданства. И ждать, что за ‘одеванием’ калош и шапок пойдут в свое время их ‘раздевание’. Г. Минский где-то уж ‘раздел шляпу’. Это первая ласточка.
Русская мысль. 1911. No 9 (в разделе ‘Литература и искусство’ под псевдонимом А. Крайний).
С. 398. Осипович Наум Маркович (1870—1937) — прозаик.
С. 389. Мачтет Григорий Александрович (1852—1901) — прозаик, журналист.
Юшкевич Семен Соломонович (1869—1927) — прозаик, драматург. С 1920 г. в эмиграции.
Муйжель Виктор Васильевич (1880—1924) — прозаик.
Скандалит Илиодор… — Илиодор (в миру Сергей Михайлович Труфанов, 1880—1952) — иеромонах, один из организаторов ‘Союза русского народа’. Прославился скандальными обличениями Г. Е. Распутина, антисемитскими выступлениями и выпадами против интеллигенции. В конце 1912 г. Св. Синод удовлетворил его прошение о снятии с него сана. В 1914 г. бежал за границу. Автор книги ‘Святой черт’ (о Распутине).
С. 396. Венгеров Семен Афанасьевич (1855—1920) — историк литературы, библиограф.