Литература и жизнь.
Литература и жизнь.
(Критическія замтки).
Т.
‘Русская Мысль’, кн.I, 1890
Литература и жизнь, Т., Год: 1890
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Тяжелы были утраты русской литературы въ прошломъ году и бденъ онъ литературными произведеніями. Самымъ значительнымъ явленіемъ слдуетъ, по моему мннію, признать романъ А. Эртеля: Гарденины. Романъ этотъ печатался въ Русской Мыслило въ наступившемъ году я считаю возможнымъ сказать о немъ нсколько словъ, въ особенности потому, что одинъ изъ авторитетныхъ современныхъ критиковъ, г. Скабичевскій, взвелъ на Гардениныхъ большую напраслину. Указывая на одну сцену въ роман (страницы 425—426 отдльнаго изданія, значительно дополненнаго), въ которой Ефремъ грубо останавливаетъ отца, избившаго конюха едотку, г. Скабичевскій счелъ позволительнымъ рзко упрекнуть автора въ гнусной тенденціи, въ клевет на молодое поколніе и т. п. Грустно читать такое легкомысленное обвиненіе. Кто внимательно и безпристрастно прочелъ Гардениныхъ. (а это не мшаетъ длать самымъ авторитетнымъ критикамъ), тотъ никогда не скажетъ ничего подобнаго сказанному г. Скабичевскимъ. Много въ роман г. Эртеля недостатковъ и во многомъ несогласенъ я съ тми идеями, которыя иногда намчаются, иногда проскальзываютъ въ талантливомъ, широкомъ и весьма интересномъ по замыслу произведеніи этого автора. И при всемъ томъ общее впечатлніе, вынесенное мною изъ чтенія Гардениныхъ, въ идейномъ смысл, въ смысл настроенія, которое вызывается всмъ романомъ, было въ высшей степени хорошее, гуманное. И сейчасъ, вновь перелистывая книгу, я не нахожу ничего подобнаго тому, въ чемъ г. Скабичевскій обвиняетъ автора Гардениныхъ.
Для меня въ роман г. Эртеля встаетъ наша дореформенная и послднеформенная деревня и отчасти провинціальный городъ. На крпостническій строй надвигается гроза, его устои подтачиваютъ новыя теченія. Иной разъ, а, можетъ быть, и чаще всего, борьба со старымъ ведется рзко и грубо, съ ненужными преувеличеніями, съ большими ошибками, а то и съ искаженіемъ тхъ идей, во имя которыхъ борьба поднята. Но, вдь, это старый порядокъ выработалъ жестокость, вдь, это онъ, враждебный живой мысли, свободному росту личности, повиненъ въ томъ, что личность эта, поднявшись, вопреки ему, не разбираетъ ударовъ и наноситъ ихъ съ прискорбнымъ раздраженіемъ. Живыя, интересныя лица встаютъ въ произведеніи г. Эртеля, и вы чувствуете, что просвщеніе, что истинная благодать знанія, преломляясь даже въ нечистой сред, вноситъ въ нее свтъ и тепло. Симпатіи г. Эртеля лежатъ къ деревн, къ мужику, — этого ли не замтилъ г. Скабичевскій, такъ много писавшій о беллетристахъ-народникахъ? Но романистъ отнюдь не клевещетъ ни на науку, ни на какое бы то ни было поколніе. Вы видите, что свтлыя и добрыя ‘столичныя’ мысли будятъ свтлыя и добрыя стремленія въ нашей глуши. Что за бда,— да и какъ могло быть иначе?— если одинъ довольно смшно перепутаетъ прочитанное, другой нелпымъ образомъ начнетъ ‘протестовать’? Даже при правильномъ ‘прохожденіи курса наукъ’ не могутъ не случаться такія забавныя или печальныя уклоненія, когда новое міропониманіе, по особенностямъ общественнаго развитія, бурно разливается въ стороны, въ одномъ мст поверхностно задвая верхушки стоячаго лса старыхъ порядковъ, въ другомъ — выворачивая съ корнемъ старые пни или очищая гнилое болото.
У г. Эртеля выведены и нсколько идеализированныя лица, — напримръ, Иванъ едотычъ,— и мн такая идеализація доставляетъ особенное удовольствіе. Впрочемъ, по этому поводу я теоретически расхожусь, кажется, съ г. Скабичевскимъ. Говорю кажется потому, что для меня не совсмъ ясны взгляды на этотъ вопросъ самого критика. ‘Реализмъ, — говорить г. Скабичевскій,— отвергаетъ все то, что признаетъ идеализмъ, и искать середины между да и нтъ значитъ не знать одного изъ существенныхъ законовъ логики’ {Г. Скабичевскій: ‘Сочиненія’, т. I, стр. 74.}. Задача вка,— сказано въ другомъ мст,— ‘отршиться совершенно отъ всякаго романтизма, наблюдать простую, обыденную жизнь такъ, какъ она течетъ вокругъ насъ, не украшая, не идеализируя, не выбирая изъ нея одн рдкости, но, въ то же время, и не ограничиваясь однимъ поверхностнымъ наблюденіемъ повседневныхъ сценъ въ дух натуральной школы, а проникая въ ея существенныя сокровенныя пружины, раскрывая передъ нами всю ея трагическую глубину’ {Сочиненія, т. I, стр. 268.}. Въ стать Герои вчныхъ ожиданій мы читаемъ, что ‘не только образъ искусства не выше дйствительности, но и съ формальной стороны искусство только стремится къ’ достиженію идеаловъ красоты и гармоніи, но такъ же рдко и случайно достигаетъ этихъ идеаловъ, какъ и все въ природ’. Въ другой стать ршительно сказано: ‘Элементарный принципъ реальнаго искусства заключается, какъ всмъ извстно, въ томъ, чтобы изображать жизнь такъ, какъ она есть, во всей ея неподкрашенной правд, не идеализируя и не искажая ее’ {Ibid., стр. 608.}. ‘Изображеніе новыхъ людей,— говоритъ г. Скабичевскій,— въ вид маркизовъ Позъ и Іоаннъ д’Аркъ можетъ принести не мене вреда для тхъ же самыхъ юношей, дляпоученія которыхъ эти романы пишутся’. Кому же принесъ вредъ маркизъ Поза? Вдь, г. Скабичевскій санъ признаетъ, что ‘искусство должно выставлять правду жизни съ цлью будить общественное сознаніе въ людяхъ, указывать имъ на общественные недостатки и цли, къ которымъ они должны стремиться’. Во имя чего же должна происходить борьба за правду, которую обязанъ, по мннію г. Скабичевскаго, вести художникъ? Во имя идеала? Въ такомъ случа, не вразумительно, почему изображеніе этого идеала изгоняется изъ искусства. Нашъ критикъ воображаетъ, что нашелъ врное и простое разршеніе вопроса, когда говоритъ: ‘Истинный реалистъ въ жизни своей долженъ руководиться не предписаніями отвлеченныхъ теорій, а влеченіями и призывами самой жизни въ ея прогрессивномъ процесс). А какъ же я безъ ‘отвлеченныхъ теорій’ опредлю, что такое прогрессивный процессъ жизни? Какъ я распознаюсь въ сутолок явленій, какъ буду толковать, что такое-то теченіе прогрессивное, f это регрессивное, когда я не знаю, что и почему должно быть, когда у меня нтъ отчетливаго идеала?
Но въ сочиненіяхъ г. Скабичевскаго развиваются и другіе взгляды, по моему мннію, несогласимые съ приведенными, и взгляды правильные. Такъ, критикъ говоритъ: ‘Примите во вниманіе, что во всхъ поэтическихъ произведеніяхъ Западной Европы послдней четверти прошлаго столтія и первой четверти настоящаго преобладаетъ наклонность къ грандіозному въ изображеніи какъ жизни человческой, такъ и природы. На сцену выступаетъ передъ вами цлый радъ титаническихъ личностей, представляющихъ въ себ какъ бы фокусы всего человчества, каковы Фаустъ, Чайльдъ-Гарольдъ, маркизъ Поза и пр. Они обставляются соотвтствующею величественною обстановкой: сюжеты произведеній развиваются постоянно то среди громоздящихся скалъ и вчныхъ снговъ Альпъ, то среди бушующихъ волнъ океановъ, то въ двственныхъ лсахъ тропической природы, то подъ гигантскими сводами средневковыхъ храмовъ или замковъ или среди обвитыхъ плющами и миртами развалинъ классической древности’ {Сочиненія, т. II. стр. 281.}. Маркизу Поз отведенъ, такимъ образомъ, уголокъ въ искусств, но наши дальнйшіе поиски приводятъ къ довольно неожиданному заключенію, что г. Скабичевскій радушно впускаетъ идеальнаго шиллеровскаго героя на прочное водвореніе въ искусств. ‘Доктрина,— говоритъ критикъ,— опредляющая цли искусства въ изображеніи жизни такъ, какъ она есть, опровергается, прежде всего, самыми элементарными философскими положеніями, давно, съ начала XVIII вка, принятыми равно всми философскими школами — метафизическими и реальными’. ‘Искусство должно воспроизводить дйствительность не въ томъ вид, какъ она есть сама по себ, а какъ она намъ представляется’. Міръ нашихъ представленій, — продолжаетъ г. Скабичевскій,— есть нчто крайне относительное и условное, ‘зависящее какъ отъ точекъ зрнія, съ какихъ мы смотримъ на различные предметы, такъ и отъ силы или слабости впечатлній’. ‘Поэтическое творчество, по самому существу своему, есть ничто иное, какъ рефлектированье впечатлній’ (только рефлектированье?) {Ibid., стр. 205, 207, 208, 210, 219 и др.}. Художникъ отличается боле впечатлительною натурой, и потому ‘творчество, въ наибольшемъ напряженіи своихъ силъ, отражаетъ образы дйствительности въ преувеличенномъ вид сравнительно съ представленіями простыхъ смертныхъ’. Перевертываемъ еще нсколько страницъ и читаемъ: ‘Т преувеличенія представленій дйствительности, вдкія мы видимъ на каждомъ шагу въ искусств, играютъ роль не лжи и искаженія правды, а имютъ характеръ совершенно подобный тмъ преувеличеніямъ, какія употребляютъ естественныя науки, вооружая ваши глаза оптическими инструментами и заставляя васъ видть мухъ со слоновъ и тончайшія ткани съ канаты, съ цлью наблюдать такія явленія природы, которыя незамтны для невооруженнаго глаза’. Неужели г. Скабичевскій не замчаетъ, что съ этимъ микроскопомъ онъ вводитъ въ искусство идеализацію? Шиллеръ видлъ и зналъ много благородныхъ людей и въ современной ему жизни, и въ исторіи. Его художественный глазъ былъ тмъ микроскопомъ, благодаря которому онъ ‘въ преувеличенномъ вид отразилъ образы дйствительности’, а такой образъ и есть идеальный.
Однако, на этомъ благополучномъ исход г. Скабичевскій не даетъ намъ успокоиться. Въ стать Сантиментальное прекраснодушіе въ мундир реализма находятся слдующія утвержденія: ‘Идеализмъ въ жизни и искусств, параллельно съ метафизикою въ наук, считаются обыкновенно извстною степенью умственнаго развитія, за которою слдуетъ періодъ процвтанія положительныхъ знаній и реальнаго искусства’. На чемъ основано это странное утвержденіе? Не противорчитъ ли оно закону человческой души, закону художественнаго творчества, по которому искусство можетъ отражать образы дйствительности въ преувеличенномъ вид, т.-е. можетъ создавать идеалы, какъ ихъ и жизнь создаетъ? Совершенно напрасно поэтому признавать извстною ступенью развитія то, что составляетъ одинъ изъ существенныхъ, а, стало быть, и постоянныхъ признаковъ искусства. Г. Скабичевскій, впрочемъ, весьма убдительно высказывается и въ противуположномъ направленіи. ‘Искусство,— говоритъ критикъ,— въ истинныхъ своихъ проявленіяхъ, всегда относилось къ дйствительности совершенно такъ же, какъ и наука (!), то-есть разсматривало явленія ея изолированна, односторонне, увеличивало ихъ интензивность или экстензивность, наконецъ, случалось ему зачастую слагать явленія эти и въ такія комбинаціи, какія хотя и возможны, но встрчаются въ дйствительности очень рдко или же и никогда’ {Сочиненія, т. II, стр. 262.}. Вотъ какъ далеко ушли мы отъ изображенія жизни, какъ она есть, отъ рефлектированья впечатлній! И г. Скабичевскій спшить прибавить, ‘И замчательно, что именно такія произведенія искусства, въ которыхъ явленія жизни разсматриваются наиболе изолированно, преувеличенно, въ которыхъ дйствительность наиболе измняется сообразно цлямъ творчества, такія произведенія и производятъ наибольшее впечатлніе на читателей, они-то, въ конц-концовъ, и заслуживаютъ лестнаго эпитета правдивыхъ’.
Въ самомъ дл, это замчательно… Г. Скабичевскій былъ правъ, когда говорилъ, что ‘публика инстинктивно жаждетъ въ художественныхъ произведеніяхъ поразительныхъ образовъ и сильныхъ, страстныхъ впечатлній, и что же она находитъ въ современной намъ белетристик? Точно какъ будто нарочно, вопреки этимъ естественнымъ требованіямъ, большинство нашихъ беллетристовъ только и заботится о томъ, какъ бы представить рядъ явленій самыхъ заурядныхъ, самыхъ обыденныхъ, наиболе прівшихся намъ въ самой жизни, давно намозолившихъ глаза наши, давно разсмотрнныхъ нами самими со всхъ сторонъ и надовшихъ хуже, чмъ надодаютъ дтямъ старыя и переигранныя игрушки’.
Подобнаго упрека романъ г. Эртеля во всякомъ случа не заслуживаетъ. Въ немъ есть и новыя лица, и новыя положенія, и важный общественный смыслъ. Т теченія религіозно-нравственной мысли, которыя идутъ изъ глубины народной жизни, изображены авторомъ, по моему мннію, съ большимъ знаніемъ дла, съ искреннею любовью и съ немалымъ мастерствомъ, съ доброю долей идеализаціи. Мн хочется поговорить на этотъ разъ объ одномъ женскомъ образ, не занимающемъ въ роман особенно замтнаго мста, но очень интересномъ, заслуживающемъ вниманія критики. Я имю въ виду Врусю Турчанинову.
Мы встрчаемъ ее гимназисткой, которая возвщаетъ, что либералы — первые враги народа. Г. Эртель чуть-чуть пересолилъ, заставляя двочку во второе свиданіе съ Николаемъ Рахманнымъ выкрикивать: Дрепэръ, школа, соціально-политическія условія… Но съ первой же встрчи намъ, либераламъ, милъ этотъ честный, вдумчивый ребенокъ, и мы готовы сказать съ Николаемъ: ‘Какая прелестная особа!’ Когда Вруся узнаетъ про жестокости и гнусныя продлки своего отца, она поражена и глубоко страдаетъ. Безъ кровинки въ лиц, съ расширенными отъ ужаса и боли глазами выслушиваетъ она роковыя слова и тутъ же ршаетъ начать новую, трудовую и самостоятельную жизнь. Затмъ мы видимъ Врусю въ роли деревенской учительницы. Она выросла умственно и нравственно и вноситъ оживленіе, бодрость всюду, куда появляется. Даже суровый врагъ всякихъ новшествъ, въ томъ числ и школы, Мартинъ Лукьянычъ, и тотъ разцвтаетъ и смягчается въ ея присутствіи, и его она заставила пойти на уступки новымъ идеямъ. Потомъ Николай ухалъ, молодая двушка осталась одна въ деревн. Осеннія долгія ночи, хмурое небо, тоска одиночества стали томить Врусю. Она переписывается съ Рахманнымъ, котораго полюбила, стойко занимается съ ребятишками. Она стала серьезне, глубже всматривается въ жизнь, вс ея добрые порывы готовились перейти, при благопріятныхъ условіяхъ, въ надежныя убжденія, но вышло иначе. Яви ея новый управляющій, — начитанный, ловкій и выдержанный господинъ Переверзевъ, — Николая на бду увлекла отнюдь не прелестная, а тоже ловкая особа,— и Вруся стала госпожою Переверзевою. Долго сопротивлялась такому исходу одинокая двушка, долго боролась ея чистая душа противъ логическихъ выкладокъ господина Переверзева, все существо ея,— писала Вруся Николаю,— бунтовало противъ аргументовъ Якова Ильича, но пришлось ей воскликнуть: ‘Что же это за мучительный человкъ о всми его цитатами, ссылками на Европу, ученостью и благоразуміемъ!..’ ‘Ну, да посмотримъ, кто кого!’ — вырвалось у Вруси.
Прошло много лтъ. И вотъ Николай увидлъ снова Переверзеву, очень красивую, очень блдную, нарядную женщину съ какимъ-то тревожнымъ блескомъ въ глазахъ и съ нервическою полуулыбкой. Прежняя Вруся сгинула, какъ сказала сама Переверзева. ‘Вмст съ честною работой,— говорила Вруся Николаю,— я жаждала счастья, друга, я думала жизнь не полна безъ этого…Ужели беззаконная жажда, преступныя мысли! Ужели счастье не совмстно съ честною работой?… А вышло, что несовмстно’ {Эпилогъ, изъ котораго я беру эти выдержки, не былъ напечатанъ въ Русской Мысли.}… Сгинула прежняя Вруся, и сколько еще такихъ хорошихъ людей погубитъ русская жизнь!
Въ переходное время, которое изображается въ роман г. Эртеля, особенно трудно бываетъ положеніе женщины. Говорятъ, что въ женской природ лежитъ способность идти до конца, не раздваивать себя, беззавтно отдаваться любимому длу, любимому человку. Быть можетъ, это и такъ. Элизъ не остановилась ни передъ чмъ, разрушила все свое прошлое, порвала окончательно съ тмъ міромъ, который окружалъ ее съ колыбели. Ея дальнйшая участь оставлена авторомъ въ тни, но нтъ ни малйшаго основанія предполагать, что въ душ самоотверженной женщины, сознательно избравшей свой путь, когда-нибудь шевельнется сожалніе о своемъ безповоротномъ ршеніи. Вруся Переверзева умственно поддавалась ухищреннымъ и систематическимъ доказательствамъ господина Переверзева, но все ея существо непокорно стремилось къ тому, что волновало ее въ бесдахъ съ Николаемъ, что она вдумчиво вычитала и на осуществленіе чего готова была положить душу. Но одинъ въ пол не воинъ, не воинъ въ особенности женщина, и вовсе не по слабости, а потому, что въ подобныхъ случаяхъ ея положеніе несравненно трудне положенія мужчины. Мужчин многое простятъ, то какъ эксцентричность, то какъ увлеченіе, женщин поставятъ, въ счетъ каждую мелочь, каждое отступленіе отъ условленнаго порядка и безжалостно набросятся на нее,— надо прибавить, что такъ поступаютъ, главнымъ образомъ, женщины. Необходима необычная сила духа, глубокая вра въ любимаго человка, чтобы женщина пошла съ нимъ по новому пути. За то подобная женщина не свернетъ уже потомъ съ дороги и другаго не допуститъ до сдлокъ съ совстью, до отступленій въ сторону сытаго, мщанскаго благополучія или наглаго блеска господина Кунина. Героини у насъ есть, только ждутъ он героевъ, какъ ждала спящая царевна Ивана-царевича…
Герой не приходитъ, за то Молчалинъ пріободрился и началъ изъ заднихъ рядовъ быстро пробираться въ первые. И не только пріободрился, но появилась уже попытка теоретическаго оправданія безсмертнаго типа, изображеннаго Грибодовымъ. Молчалинъ неуклонно исполняетъ завтъ отца:
Во-первыхъ, угождать всмъ людямъ безъ изъятья —
Хозяину, гд доведется жить,
Начальнику, съ кмъ буду я служить,
Слуг его, который чиститъ платье,
Швейцару, дворнику, для избжанья зла,
Собак дворника, чтобъ ласкова была.
И представьте, какой мы читаемъ комментарій къ этому мсту въ недавно вышедшей книжк, написанной съ большимъ знаніемъ дла,— что углубляетъ изумленіе читателя: ‘Въ этой потребности ласки заключается глубоко-человческая черта, вносящая блдный лучъ свта въ мракъ, захватывающій Молчалиныхъ’ {С. Васильевъ. ‘Драматическіе характеры’. Молчалинъ. М., 1890 г., стр. 21.}. Но, вдь, Молчалинъ угождаетъ швейцару и дворнику для избжанія зла, неужели у него глубоко-человческая черта заключается въ потребности собачьей ласки {Въ конц книжки г. Васильевъ заставляетъ Молчалина угождать для избжанія зла собак, а не швейцару и дворнику.}? Любопытно, однако, что г. Васильевъ говоритъ въ другомъ мст про Скалозуба и Молчалина: ‘Въ сущности, тотъ и другой только бездушны, т.-е. люди съ неразвитое душой’. Признаюсь, что я не понимаю этого то-есть: младенческая душа, конечно, не развита, но почему же она бездушна? Молчалина и Скалозуба можно назвать бездушными за ихъ черствость, за ихъ эгоизмъ, за то, что исключительными свойствами ихъ является ‘исполнительность’, знаніе формы,— умренность и аккуратность,— а все это не душа, въ общеупотребительномъ смысл послдняго слова.
Дале читаемъ мы у г. Васильева, что ‘въ роман между Софьей и Молчалинымъ послдній ни въ чемъ не гршенъ’. ‘Онъ только,— продолжаеть авторъ,— угождалъ Софь, какъ угождалъ всмъ’. ‘Но онъ не завлекалъ Софью. Онъ не любилъ ее. Онъ тяготится этимъ романомъ, совершеннымъ съ величайшею опасностью, какую знаетъ Молчалинъ, съ опаснотью навлечь на себя гнвъ начальника’. Какъ? Притворяться, что любитъ двушку,— притворяться, опасаясь даже, что Павелъ Аанасьичъ пойметъ, разгонитъ, проклянетъ,— и оставаться негршнымъ? Г. Васильевъ признаетъ, что Молчалинъ ‘подробно обсудилъ, выгодно ли ему жениться на Софь, и ршилъ, что невыгодно’,— и, въ то же время, разыгрываетъ любовные дуэты съ Софьей,— и г. Васильевъ, вмст съ тмъ, утверждаетъ, что Молчалинъ не гршенъ въ роман съ Софьей? Я не знаю посл этого, кто же можетъ назваться въ подобнаго рода романахъ отъявленнымъ негодяемъ?
Общій выводъ г. Васильева таковъ: ‘Говоря, что Молчалинъ, какимъ является онъ теперь, недостаточно рзко подлъ, Пушкинъ своимъ геніальнымъ чутьемъ угадалъ, что Молчалинъ — совсмъ не подлецъ’. Невозможно, разумется, изъ словъ Пушкина вывести такое заключеніе, какое выводитъ г. Васильевъ: противъ этого вопіетъ элементарная логика. Если я скажу, что лсъ недостаточно высокъ, не полагается выдумывать, будто я угадалъ, что нтъ никакого лса. Вся аргументація, которою критикъ хочетъ установить свой выводъ, отличается странностью и ошибочностью. Чацкій называетъ Молчалина подлецомъ, но въ дйствительности будто бы онъ хотлъ сказать про возстановляемаго въ своемъ достоинств Алекся Степановича Молчалина: какой циникъ! и т. д. Гд же подлость?— недоумваетъ г. Васильевъ:— отношенія его къ Фамусову были искреннія, отношенія къ Софь были лишь продолженіемъ отношеній служебныхъ. ‘Молчалинъ то, что называется подленькій человкъ, но онъ не подлецъ. Различіе заключается въ томъ, что подленькій человкъ есть человкъ низменный и неразвитый, нравственный недоросль, совершенно искренно и наивно совершающій такія вещи, какія нравственно развитому, облагорожена нему человку кажутся подлостью. Подлецъ начинается лишь тамъ, гд является сознательность, гд подлость сознательно совершается противъ совсти и внутренняго убжденія, ради достиженія выгоды себ, обыкновенно во вредъ другому’.
Интересно отмтить, что, не безъ нжности называя Молчалина подленькимъ, театральный критикъ Московскихъ Вдомостей отказывается отъ объективнаго критеріума нравственности. Молчалинъ, человкъ умный, сознательно обманываетъ Софью изъ-за своихъ служебныхъ выгодъ, но, по ею мннію, такое надругательство надъ святымъ чувствомъ не подлость, стало быть,— утверждаетъ г. Васильевъ,— Алексй Степановичъ — не подлецъ, а подленькій, Молчалинъ будто бы никому не вредитъ. А Софь? Разв нагло оскорбить человческое достоинство, по служебныя соображеніямъ систематически издваться надъ женскою любовью не значитъ принести вредъ?
Нтъ, эта попытка реабилитаціи Молчалина, исполненная такъ тщательно г. Васильевымъ, признакъ времени, и очень печальный признакъ времени. Заговорили ‘про умъ Молчалина, про душу Скалозуба…’ Глубоко: человческія черты усматриваютъ въ выдержанномъ холоп, пробирающей ея къ завидному мстечку по дебрямъ крапивнаго смени! Но попытка критика Московскихъ Вдомостей, надо надяться, не собьетъ съ толку ни актеровъ, ни зрителей. Гуманныя идеи не такъ уже спутаны и слабы въ русскомъ обществ, чтобы Молчалины могли подняться въ его глазахъ.
Съ истиннымъ наслажденіемъ отвертываюсь отъ этой фигуры, чтобы кончить свои замтки нсколькими словами о дйствительно глубоко-человческой черт, отличавшей знаменитаго дятеля, со смерти котораго двадцатаго января ныншняго года минетъ сто лтъ. Я говорю о Джон Говард, прославленномъ филантроп, скончавшемся у насъ въ Херсон. Говардъ заразился, посщая эпедимическихъ больныхъ. Ему человчество многимъ обязано въ дл улучшенія тюремъ. Его отечество, Англія, воздвигло ему великолпный памятникъ въ лондонскомъ храм св. Павла. Но Говардъ принадлежитъ всему человчеству, чествовать его память подобаетъ, конечно, и Россіи.