Литература и жизнь.
Литература и жизнь.
(Критическія замтки).
‘Русская Мысль’, кн.XII, 1889
Литература и жизнь, Хомяков Алексей Степанович, Год: 1889
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Боле двухъ лтъ назадъ, начиная эти замтки, я говорилъ объ обществ любителей россійской словесности, которое никакъ не могло издать сборника въ память семидесятипятилтія своего существованія. И до сихъ поръ не вышелъ этотъ сборникъ. Надялся я тогда, что весною истекающаго года будетъ сооруженъ въ, Москв памятникъ творцу Мертвыхъ душъ, что будутъ у насъ гоголевскіе дни… И отъ этой надежды мы теперь далеки. Мало того: пропало самое общество любителей россійской словесности. Еще весною газеты сообщали, что будетъ торжественное засданіе общества, посвященное памяти его почетнаго члена Михаила Евграфовича Салтыкова. Нтъ никакого засданія, вотъ уже декабрь мсяцъ. Это жаль: Москва любила любителей. Первый параграфъ устава этого общества гласитъ, что оно ‘иметъ цлью содйствовать развитію отечественнаго языка и успхамъ его литературы’. Въ параграф 36 сказано: ‘общество иметъ засданія не мене одного раза въ мсяцъ, кром іюня, іюля и августа’. Этотъ параграфъ не исполняется. Поистин прискорбно. Было время, когда московское общество любителей россійской словесности играло значительную роль въ умственной жизни столицы. Неужели изсякли силы любителей или виною являются случайныя обстоятельства? Мн хочется напомнить любителямъ кое-что изъ ихъ почетнаго прошлаго, которое ‘обязываетъ’. Слишкомъ тридцать лтъ тому было, напримръ, очень интересное засданіе общества любителей россійской словесности. Предсдателемъ его былъ тогда А. С. Хомяковъ, который произнесъ дв рчи въ отвтъ на вступительныя слова новыхъ членовъ общества. Отвчая И. В. Селиванову, Хомяковъ говорилъ, что обличительная литература ‘есть какъ будто публичная исповдь общества, ибо, нападая на отдльныя злоупотребленія, клеймя иногда частные типы, она есть голосъ общества, обвиняющаго себя въ существованіи, въ возможности этихъ типовъ и этихъ злоупотребленій въ его ндрахъ. Таково всегда значеніе обличительной словесности, присущей всякому свободному и не въ конецъ испорченному обществу, но есть минуты (и думаю, что такова минута, въ которую мы живемъ), когда это значеніе становится еще выше и святе,— минуты, когда, отряхнувъ многолтній я тяжелый сонъ мнимаго и обманчиваго самодовольства, общественная жизнь рвется и волнуется всми силами, а иногда и всею желчью, накипвшими въ продолженіе долгаго молчанія или въ слушаніи хвалебныхъ гимновъ оффиціальнаго самохвальства. Въ эти минуты обличеніе есть священный долгъ для литературы. Ея голосъ есть признакъ освобождающагося дыханія, и, въ то же время, есть глубокій стонъ, если я смю сказать, изъ сердца и подоплеки народной’. Другая рчь знаменитаго славянофила еще интересне и была она обращена къ начинавшему тогда писателю, ныншней слав Россіи — графу Л. Н. Толстому. ‘Общество любителей россійской словесности,— началъ свою рчь Хомяковъ,— включивъ васъ, графъ Левъ Николаевичъ, въ число своихъ дйствительныхъ членовъ, съ радостію привтствуетъ васъ, какъ дятеля чисто-художественной литературы. Это чисто-художественное направленіе защищаете вы въ своей рчи, ставя его высоко надъ всми другими временными и случайными направленіями словесной дятельности. Странно было бы, если бы общество вамъ не сочувствовало въ этомъ, но позвольте мн сказать, что правота вашего мннія, вами столь искусно изложеннаго, далеко не устраняетъ правъ временнаго и случайнаго въ области слова’. Хомяковъ упомянулъ о только что произнесенныхъ имъ словахъ въ отвтъ Селиванову и продолжалъ въ слдующихъ выраженіяхъ: ‘Случайное и временное въ историческомъ ход народной жизни получаетъ значеніе всеобщаго, всечеловческаго уже и потому, что вс поколнія, вс народы могутъ понимать и понимаютъ болзненные стопы и болзненную исповдь одного какого-нибудь поколнія или народа. Права словесности, служительницы вчной красоты, не уничтожаютъ правъ словесности обличительной, всегда сопровождающей общественное несовершенство, а иногда являющейся цлительницею общественныхъ язвъ. Есть безконечная красота въ невозмутимой правд и гармоніи души, но есть истинная, высокая красота и въ покаяніи, возстановляющемъ правду и стремящемъ человка или общество къ нравственному совершенству’. Свобода художества, отвлеченно понятаго, не относится къ внутренней жизни самого художника. ‘Художникъ — не теорія, не область мысли и мысленной дятельности: онъ — человкъ, всегда человкъ своего времени, обыкновенно лучшій его представитель, весь проникнутый его духомъ и его опредлившимися или зарождающимися стремленіями’. Хомяковъ привелъ въ примръ самого Л. П. Толстаго. ‘Вы идете,— говорилъ онъ,— врно и неуклонно по сознанному и опредленному пути, но неужели вы вполн чужды тому направленію, которое назвали обличительною словесностью? Неужели хоть бы въ картин чахоточнаго ямщика, умирающаго на печк, въ толп товарищей, повидимому, равнодушныхъ къ его страданіямъ, вы не обличили какой нибудь общественной болзни, какого нибудь порока? Описывая эту смерть, неужели вы не страдали отъ этой мозолистой безчувственности добрыхъ, но не пробужденныхъ душъ человческихъ? Да, и вы были, и вы будете невольно обличителемъ’.
Хомяковъ кончилъ свое привтствіе графу Л. И. Толстому такими возвышенными словами: ‘Идите съ Богомъ по тому прекрасному пути, который вы избрали! идите съ тмъ же успхомъ, которымъ вы увнчаны до сихъ поръ, или еще съ большимъ, ибо вашъ даръ не есть даръ преходящій и скоро исчерпываемый, но врьте, что въ словесности вчное и художественное постоянно принимаетъ въ себ временное и преходящее, превращая и облагороживая его, и что вс разнообразныя отрасли человческаго слова безпрестанно сливаются въ одно гармоническое цлое’ {Русская Бесда 1860 г., кн. I.}.
Поучительную рчь произнесъ Хомяковъ по случаю возобновленія публичныхъ засданій общества любителей русской словесности 26 марта 1859 года. Общество молчало боле тридцати лтъ. Хомяковъ отказывается объяснить это столь долгое бездйствіе одними вншними неблагопріятными условіями. Эти вншнія обстоятельства,— справедливо замчалъ тогдашній предсдатель общества, — ‘не уничтожили же частной дятельности тхъ блистательныхъ и геніальныхъ художниковъ, которыхъ я уже назвалъ (Пушкинъ, Гоголь, Лермонтовъ), они не помшали нашей словесности въ послднія 30 лтъ стать во многихъ отношеніяхъ выше тридцатилтія предшествовавшаго’. Для успшности трудовъ пробудившагося общества любителей россійской словесности необходимы были, по словамъ Хомякова, два условія: ‘Надобно, во-первыхъ, чтобы все просвщенное общество принимало участіе въ нашемъ дл, а, во-вторыхъ, чтобы мы были достойны этого участія’.
Черезъ мсяцъ неутомимый Хомяковъ произноситъ новую рчь въ публичномъ засданіи общества. Онъ продолжаетъ такъ же дятельно работать и въ слдующемъ году, зорко наблюдая за ходомъ нашей литературы и давая отчеты обществу объ ея выдающихся явленіяхъ. Хомяковъ напоминалъ, что любители россійской словесности должны быть служителями русскаго слова. Онъ указывалъ на т рчи, которыя раздавались по всей Россіи,— рчи, ‘вызванныя величайшимъ изъ всхъ современныхъ вопросовъ, вопросомъ, котораго важность не вполн еще оцнена, ибо немногіе догадываются, что форма его разршенія будетъ имть значеніе всемірное’ (дло идетъ объ отмн крпостнаго права).
Немудрено, что Хомякова, какъ предсдателя общества любителей россійской словесности, помянулъ добрымъ словомъ, въ публичномъ засданіи, тогдашній секретарь этого общества, впослдствіи начальникъ главнаго управленія по дламъ печати, М. Н. Лонгиновъ. ‘Мы гордились,— говорилъ Лонгиновъ,— нашимъ предсдателемъ и горячо любили его, какъ человка, зная близко не только его умъ, дарованія и познанія, но и его возвышенную душу, его прекрасное сердце’. Хомяковъ былъ гражданиномъ въ самомъ высокомъ значеніи слова, его дятельность вызывала сочувствіе во всемъ просвщенномъ обществ. ‘Сочувствіе это высказывается уже не власти, — сказалъ М. Н. Лонгиновъ, — не чинамъ, не знакамъ суетныхъ отличій, не дворскимъ почестямъ. Тотъ, котораго собрались мы помянуть, былъ далекъ отъ того, что обольщаетъ большинство людей. Онъ былъ просто Хомяковъ, и этого достаточно, чтобы сошлись сюда вс т, кто любитъ свободную мысль и родное слово, кто чтитъ память достойнаго гражданина своего отечества. Въ этомъ сочувствіи не слышится ли голосъ возникающаго у насъ общественнаго мннія, не видится ли одинъ изъ проблесковъ зари, возвщающей новое время на Руси? Вотъ почему сегодняшнее ваше засданіе иметъ, по моему мннію, особое значеніе, помимо значенія его въ обществ любителей россійской словесности’ {Русская Бесда 1860 г., кн. II.}.
Это засданіе происходило 6 ноября 1860 г. Не правда ли, приведенныя мною справки также не лишены значенія? Русской Мысли особенно пріятно напомнить свтлый образъ Хомякова, потому что ее связываетъ съ славянофилами первый редакторъ нашего изданія, покойный С. А. Юрьевъ, также бывшій предсдателемъ общества любителей россійской словесности, также много потрудившійся для этого общества, въ особенности въ знаменитые пушкинскіе дни. Пожелаемъ ныншнему составу любителей такого же бодраго отношенія къ длу, такой же дятельной преданности родному слову, какими отличались эти любители въ былые годы. Пусть общество любителей россійской словесности возьметъ примръ хоть съ московскаго юридическаго общества, которое неустанно работаетъ уже много лтъ. На это послднее общество Московскія Вдомости произвели недавно усиленное нападеніе за то, что на одномъ изъ его засданій былъ прочтенъ рефератъ объ экономическомъ и юридическомъ мотивахъ въ произведеніяхъ М. Е. Салтыкова. Газета ожесточенно восклицала, что такія темы невозможны въ юридическомъ обществ, что это общество слдуетъ изгнать изъ помщенія въ Московскомъ университет. Прошло нсколько времени, московское юридическое общество продолжало спокойно собираться въ круглой зал правленія университета. Выходитъ отдльною брошюрой рчь, которую читалъ въ петербургскомъ юридическомъ обществ знаменитый юристъ, нын оберъ-прокуроръ сената, А. . Кони: Достоевскій, какъ криминалистъ. Отмчая эту брошюру, Русскія Вдомости говорятъ, что ‘въ области обществовднія давно стало общимъ мстомъ то положеніе, что наука должна стоять въ тсной связи съ жизнью, почерпая изъ нея свой матеріалъ’. Московскія Вдомости не безъ основанія приняли эти слова на свой счетъ и принялись думать. Плодомъ этихъ продолжительныхъ и, вроятно, нелегкихъ размышленій {Замтка въ Русскихъ Вдомостяхъ была напечатана 14 ноября, отвтъ Московскихъ Вдомостей, 26 ноября.} явился большущій фельетонъ въ No 326 Московскихъ Вдомостей, озаглавленный: Нсколько замчаній о связи науки съ жизнью. Газета покидаетъ занятую было съ такимъ вызывающимъ крикомъ позицію, вполн признаетъ возможность такихъ темъ для сообщеній въ юридическомъ обществ и обрушивается лишь на рефератъ, прочитанный въ московскомъ юридическомъ обществ. Но переходить на эту почву мы отказываемся: инкриминированное сообщеніе не напечатано, судить о немъ по репортерскимъ отзывамъ, какъ очень сочувственнымъ, такъ и вполн отрицательнымъ, мы не беремся. Думаемъ, однако, что шумъ поднятъ Московскими Вдомостями совершенно напрасно. Быть можетъ, рефератъ на самомъ дл хорошъ, и тогда обвиненія газеты Скажутся по меньшей мр прискорбною напраслиной, не длающею чести печатному слову. Если же рефератъ плохъ, то изъ этого, все-таки, нельзя длать такихъ выводовъ о дятельности московскаго юридическаго общества, какіе сдланы въ передовой стать Московскихъ Вдомостей. Недавно эта газета дважды, въ одной и той же передовой стать, впала въ ошибку, непростительную для юриста (а ныншній редакторъ ея — бывшій профессоръ юридическаго факультета), полагая, что жалобы земскихъ собраній приносятся въ кассаціонный сенатъ. Тмъ не мене, я никогда не ршусь, конечно, утверждать, что Московскія Вдомости отличаются круглымъ невжествомъ въ юридическихъ вопросахъ. Консерваторомъ или либераломъ публицистъ можетъ бытъ, добросовстнымъ противникомъ онъ долженъ бытъ. Существованіе разныхъ направленій мысли — историческая необходимость. Для того, чтобы рознь мнній вела къ торжеству истины, необходимо взаимное уваженіе. Кто не уважаетъ моего стремленія къ правд, моего посильнаго ея пониманія, того и я не буду уважать. Не хорошо, когда къ спору объ идеяхъ примшается оскорбленное самолюбіе или,— что и того хуже, — личные разсчеты.
Такъ какъ рчь зашла о полемик, я долженъ упомянуть о письм г. Тихомирова, напечатанномъ въ No 296 Русскихъ Вдомостей. Почтенный педагогъ находитъ, что въ моихъ замткахъ (въ октябрьской книжк Русской Мысли) я неврно истолковалъ статью: Гд и какъ подготовляютъ дтей къ средней школ и далъ ей неправильное освщеніе. Г. Тихомировъ выражаетъ надежду, ‘что почтенная редакція Русской Мысли окажетъ ему справедливость и сниметъ съ него тяжкое обвиненіе въ клевет на образованную семью въ упрекахъ нашему обществу за пассивное его отношеніе въ вопросамъ народнаго образованія’.
Охотно сознался бы, въ виду подобнаго заявленія, которое дышетъ уваженіемъ къ печатному слову, въ своей ошибк, но полагаю, что на мн не лежитъ никакой вины. Г. Тихомировъ въ своемъ письм старается провести различіе между интеллигентною и образованною семьей, такъ называемою образованною. Признаюсь, различіе это для меня неясно, и, во всякомъ случа, полезно соблюдать старое правило: писать надо не такъ, чтобы можно было понять, а такъ, чтобы нельзя было не понять. Г. Тихомировъ говоритъ, что мое противъ него обвиненіе потому особенно чувствительно, что г. Тихомировъ въ теченіе слишкомъ двадцати лтъ, по мр силъ и умнья, служилъ и служитъ и образованной семь, и земской школ. На это я отвчу: кому много дано, съ того много и взыщется. Еслибъ брошюру написалъ не такой заслуженный педагогъ, какъ г. Тихомировъ, я бы не обратилъ на нее никакого вниманія.
Кром того, слдуетъ прибавить, что и моментъ, выбранный г. Тихомировымъ для нападенія на образованную семью, по меньшей мр, неудаченъ. Не стану, впрочемъ, распространяться на эту тему, и г. Тихомировъ пойметъ, разумется, почему. Раздувать споръ и не принимать во і вниманіе того, что errare humanum est, значило бы плохо служить тому длу, которому и я преданъ не мене г. Тихомирова. Въ наши дни даже Московскія Вдомости начали признавать неудовлетворительность постановки школьнаго образованія. Въ передовой стать этой газеты, посвященной юбилею В. Г. Рубинштейна, говорятся такія слова: ‘Музыкальное образованіе, какъ часть образованія общаго, составляетъ одинъ изъ насущныхъ вопросовъ современной педагогіи. Вмст съ рисованіемъ, музыка въ шкод, благотворно вліяя на развитіе вкуса, воображенія, чувства мры и красоты, составляетъ необходимый, хотя слишкомъ часто отсутствующій противовсъ къ односторонне-умственному формальному развитію, питаемому языками и науками’ {Московскія Вдомости, No 818.}. Порадуемся этому отступленію нашего школьнаго классицизма, подъ музыку, передъ гимнастикой и рисованіемъ.
Не подлежитъ сомннію, что гораздо важне рисованія и музыки должно поставить правильное и достаточно полное ознакомленіе съ родною литературой, которая теперь въ загон въ нашихъ среднеучебныхъ заведеніяхъ. Этимъ существеннымъ недостаткомъ въ воспитаніи юношества объясняется въ значительной степени паденіе литературнаго вкуса и т ложные шаги, въ которыхъ бываетъ повинна современная литература. Черствая, односторонне-формальная, какъ выражаются Московскія Вдомости, система обученія ведетъ къ тому, что преждевременно изсякаютъ ‘благіе порывы’, что отсутствуютъ идеалы или, по крайней мр, оказываютъ мало вліянія на практическій образъ дйствія. Изъ школы изгнана поэзія, а ея и безъ того мало въ нашей жизни. Я говорю, разумется, не о безмятежной поэзіи, воспвающей розу и мотылька, хотя не отвергаю и ея значенія. Эта послдняя, впрочемъ, можетъ уживаться съ указанною односторонностью воспитанія, являясь параллельною ему односторонностью. Въ этомъ случа полезно, мн кажется, остановиться на недавно вышедшей книжечк, гд данный вопросъ разбирается талантливо, но неправильно. Талантливость-то книжки г. Котляревскаго и побуждаетъ меня отмтить ее {Н. Котляревскій. ‘Очерки новйшей русской литературы’. I. ‘Поэзія гнва и скорби’. М., 1890 г.}.
Г. Котляревскій утверждаетъ, что въ послднее время на смну печально гнвному направленію въ нашей поэзіи выступило другое, ‘пока безъ опредленнаго содержанія, но, очевидно, съ большою склонностью къ безобидному воспроизведенію всевозможныхъ легкихъ и нжныхъ ощущеній’. Нтъ основаній, къ счастію, полагать, что происходитъ общее измненіе въ теченіи нашей поэзіи, въ указанномъ г. Котляревскимъ смысл, но что же утшительнаго въ этомъ, хотя бы и частномъ, измненіи? Авторъ книжки говорить, что будущее покажетъ, ‘выйдетъ ли какой-нибудь толкъ изъ этого новаго поворота нашей молодой поэзіи’. Мы читаемъ въ разбираемой книжк, что ‘обязанность литературы въ данную минуту заключается въ сознательномъ критическомъ отношеніи къ переживаемой нами дйствительности’ (стр. 51). Скорбная поэзія ‘отвлекаетъ насъ отъ хладнокровнаго обсужденія и объективнаго воспроизведенія дйствительности, она не поднимаетъ никакихъ новыхъ вопросовъ, даже не бросаетъ новаго свта на старое, она по самой сущности своей есть направленіе фальшивое, искажающее какъ правду вншней жизни, такъ и правду внутренняго чувства у самихъ поэтовъ’ (стр. 52). Почему г. Котляревскій полагаетъ, что задачи поэзіи опредляются исключительно хладнокровнымъ обсужденіемъ и объективнымъ воспроизведеніемъ дйствительности? Что же сдлаетъ въ такомъ случа жестокій авторъ съ лермонтовскимъ Демономъ, съ Вечерами на хутор близъ Диканьки? Куда же днется вся лирическая поэзія, потому что нельзя же всхъ и каждаго заставить испытывать безобидныя нжныя и легкія ощущенія?
Г. Котляревскій съуживаетъ свой приговоръ: онъ говоритъ, что у насъ ‘и скорбители, и безобидные римоплеты одинаково далеки отъ жизненной правды и потому одинаково безполезны. Первые думали, что благородныя слова оправдываютъ и психологическую фальшь, и всякое отсутствіе художественности, вторые полагаютъ, что принципъ чистаго искусства извиняетъ и расплывчивость чувствъ, и изношенность вдохновенія, и нежеланіе говорить о чемъ-либо, требующемъ мозговой работы’. Иными словами: вс паши поэты послдняго времени бездарны, неискренни и, вдобавокъ, глупы. Очевидно, г. Котляревскій… увлекся.
Посмотримъ, однако, что говоритъ самъ суровый критикъ о наиболе видныхъ изъ нашихъ поэтовъ новйшаго времени. У г. Минскаго ‘есть и сила, и хорошій стихъ, есть полетъ фантазіи, есть яркія краски, есть задатки къ извстному объективному творчеству, все это забито модною болзнью — периною скорбью и нервнымъ гнвомъ’. Къ этому отзыву слдуетъ прибавить: нельзя съ легкимъ сердцемъ подозрвать у поэта неискренности порывовъ и фальши негодованія. Надо быть поосторожне въ этомъ отношеніи. Затмъ можно, мн кажется, признать, что у г. Минскаго мы находимъ нсколько прекрасныхъ произведеній.
Теперь послушаемъ, что говоритъ г. Котляревскій о г. Фруг: ‘Никто до него не знакомилъ русскую публику такъ подробно и обстоятельно съ еврейскою исторіей и легендой’. ‘Г. Фругь очень серьезно понялъ свою задачу, для него еврейскій мотивъ — священная традиція, священная мораль. Онъ не только пвецъ этихъ чувствъ и понятій, онъ жрецъ ихъ’. Какое же, стало быть, основаніе считать дятельность и этого поэта безполезною и даже вредною? Быть можетъ, его дарованіе не оказалось на высот поставленной задачи, но и самая задача, и искреннее стремленіе къ посильному ея разршенію по меньшей мр не заслуживаютъ того легкомысленнаго тона, съ какимъ г. Котляревскій раздаетъ свои приговоры. И опять нашъ критикъ носится съ подозрніями: признавая, что стихъ у г. Фруга бываетъ силенъ и горячъ, г. Котляревскій, все-таки, чувствуетъ ‘какую-то фальшь’. Нашимъ критикомъ, очевидно, крпко владетъ своего рода манія.
Въ Надсон г. Котляревскій признаетъ, наконецъ, искренность чувства: ‘онъ живетъ въ самой середин жизненной битвы, онъ пишетъ въ самый моментъ душевной бури, онъ ведетъ поэтическій дневникъ’.
Г. Котляревскій старается объяснять поэзію гнва и скорби общественными и личными условіями, въ которыхъ пришлось развиваться нашимъ поэтамъ. Въ этихъ объясненіяхъ есть нкоторая доля правды, но, повторяемъ, насъ непріятно поражаетъ черезъ-чуръ развязный тонъ г. Котляревскаго, помшавшій ему хладнокровно обсудить и поглубже понять отмченное имъ явленіе. ‘Дйствительно сильная натура,— говоритъ критикъ въ заключеніе своего очерка,— явись она среди нашей молодежи, покончила бы сразу съ этими пснями гнва и печали и обратилась бы къ живому источнику жизни, которая давно ждетъ новыхъ истолкователей и живописцевъ’. Что это за живой источникъ жизни? Не хочетъ ли сказать т. Котляревскій, что въ нашей дйствительности нтъ мста для мотивовъ гнва и печали? Или, быть можетъ, мотивы эти изгоняются г. Котляревскимъ изъ области поэзіи? Если бы воскресъ Лермонтовъ и написалъ новую Думу, не подвергнулся ли бы онъ глумленію со стороны критика, который требуетъ отъ искусства лишь объективнаго воспроизведенія дйствительности?’
Въ критическихъ очеркахъ г. Говорова, вышедшихъ значительно раньше книжки г. Котляревскаго, мы находимъ взгляды, похожіе на взгляды этого послдняго {К. Говоровъ. ‘Современные поэты’. Спб., 1889 г.}. Г. Говоровъ разбираетъ, напримръ, прекрасное, глубоко прочувствованное стихотвореніе Надсона: ‘Не принесетъ, дитя, покоя и забвенья моя любовь твоей проснувшейся душ’. И г. Говоровъ глубокомысленно восклицаетъ: ‘Естественное ли дло звать женщину невдомо куда, общать ей какія то несчастія и почему? для чего? Гд логическая необходимость всего этого?’ Не угодно ли понять гнвъ и скорбь этого критика!
Г. Говоровъ на страниц 55 своихъ очерковъ говоритъ, что ‘тенденціозная поэзія сама отслужила себ паннихиду’, а на страниц 75 возвщаетъ слдующее: ‘Мы не отрицаемъ тенденціозности, если подъ нею понимается негодованіе на какое-либо возмутительное явленіе въ жизни, современной поэту, и т. п. Но это негодованіе только тогда будетъ имть право на вниманіе къ нему со стороны художественной критики, когда оно вылилось образно, картинно, ибо поэтъ непремнно долженъ мыслить образами’. Кто же въ этомъ сомнвается? И откуда происходитъ этотъ гнвъ на тенденцію, иными словами — на идею? Мн кажется, что всего чаще этотъ гнвъ является протестомъ противъ нарушителей того апатичнаго покоя, въ которомъ склонна застыть извстная часть нашего общества. Звуки гнва и печали тревожатъ вниманіе. Они могутъ пробудить грезы, уснувшія въ глубин души, освтить отодвинутыя въ темный уголъ сознанія свтлыя упованія молодости… Многіе весело примирились съ тмъ, что эти упованія и грезы — сами по себ, а дйствительность — сама по себ. Пусть, молъ, поэты эту дйствительность объективно воспроизводятъ, ученые не мене объективно изучаютъ, практики столь же объективно этой дйствительности служатъ. Въ результат получится гармонія идеи и формы, умственнаго и нравственнаго содержанія личности и окружающихъ ее общественныхъ условій. По-моему, это будетъ не гармонія, а мертвый покой. Я твердо убжденъ, что множатся на Руси люди, которые скажутъ словами П. С. Аксакова:
‘Пошли мн бури и ненастья,
Даруй мучительные дни,—
Но отъ преступнаго безстрастья,
Но отъ покоя сохрани!’