ЛИТЕРАТУРА
ЛИТЕРАТУРА
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Литература, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1932
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени
Том второй. (Статьи, рецензии, заметки 1925—1934 гг.)
Под редакцией Роберта Хьюза
Berkeley Slavic Specialties
У Сергея Львовича был старший брат, Василий Львович. Наружностью они были схожи, только Сергей Львович казался немного получше. Оба имели рыхлые, пузатые туловища на жидких ногах, волосы редкие, носы тонкие и кривые, у обоих острые подбородки торчали вперед, а губы сложены были дудочкой. У Василия Львовича были вдобавок редкие и гнилые зубы.
Внешнему сходству отвечало внутреннее: Василий Львович обнаруживал ту же легкость мыслей, что и Сергей Львович, хотя сам и не замечал этого. Он даже любил философствовать и избрал себе поприще литературное. Почти ровесник Карамзину, он начал печатать стихи в конце екатерининского царствования. Как все поэты тогдашние, он много переводил с латинского и французского, сочинял элегии, послания, басни. В любую минуту он мог написать куплеты для водевиля, эпитафию или эпиграмму. Его буриме были довольно находчивы. Считалось даже, что самый стих у него благозвучный, гибкий и легкий, но с этим мнением согласиться трудно. Когда-то он заявил себя классиком, но, чтоб не отстать от века (погоня за модой была ему свойственна еще более, чем Сергею Львовичу), перешел на сторону карамзинистов. Большой перемены в его поэзии от того не произошло: пустословие высокопарное сменилось сентиментальным. Писал он довольно усердно, печатал еще усерднее и понемногу стал признанным, хоть и не славным, автором.
Среди литераторов относились к нему с насмешливым покровительством, его любили за хороший характер и младенческое простосердечие. Тут была разница между братьями: Сергей Львович порой брюзжал и был даже вспыльчив, Василий Львович, напротив, был весь — воплощенное добродушие и доверчивость. То и дело его мистифицировали, но дружеские насмешки сносил он с трогательным смирением и, кажется, только раз в жизни сообразил, что пора обидеться.
При своей неказистой внешности он питал великую слабость к прекрасному полу. Некогда, служа в гвардии, среди шалунов-офицеров он был вовсе не из последних. В веселом обществе ‘Галера’ он числился запевалой. Разные Лизы Карловны, Баронессы и прочие обитательницы веселых домов были знакомы с ним как нельзя короче. Потом он женился на известной красавице Вышеславцевой, но ненадолго: в 1802 году его жена начала дело о разводе. В ожидании неприятной огласки, сплетен и дрязг Василий Львович решился ехать в чужие края. Такое путешествие было в ту пору делом не вполне заурядным. Василий Львович придавал ему даже какое-то особенно важное значение. Обещал завести наилучшие связи с Европой и писать друзьям письма, которым, быть может, предстояло стать вторыми Письмами русского путешественника. Конечно, такие замыслы мало в ком возбуждали доверие. Дмитриев заранее описал будущее путешествие Василия Львовича в стихах, не лишенных яда. Как бы то ни было, после долгих напутствий и сборов, поэт наконец тронулся в путь, кстати, захватив с собой вольноотпущенную девку Аграфену Иванову. Он побывал в Берлине, в Париже, в Лондоне и в других городах, но связи как-то не состоялись, хотя он познакомился со многими писателями, артистами и даже с самой Рекамье, и даже с самим Бонапартом: ‘Мы были в Сен-Клу представлены первому Консулу. Физиогномия его приятна, глаза полны огня и ума, он говорит складно и вежлив. Аудиенция продолжалась около получаса’. Из писем тоже почти ничего не вышло. Зато по возвращении в Москву ‘Парижем от него так и веяло. Одет он был с парижской иголочки с головы до ног, прическа la Titus, углаженная, умащенная древним маслом, huile antique. В простодушном самохвальстве давал он дамам обнюхивать голову свою’. Тем не менее, кроме прически, привез он отличную библиотеку, на которую не равнодушно взирал сам граф Бутурлин, богатейший библиоман. Нельзя отрицать, что Василий Львович поклонялся не одной моде, но и просвещению. Литературу он любил беззаветно — не его вина, что Музы не дарили его взаимностью.
Сергей Львович тоже и сам был не прочь приволокнуться за рифмой: случалось и ему писывать мадригалы в альбомы или стихи на разные случаи жизни: эпиталамы приятелям, эпитафии комнатным собачкам. Как истинный меценат, он покровительствовал Никите, своему камердинеру, который стряпал баллады на темы из русских сказок. Правда, однажды Сергей Львович и поколотил придворного своего пииту за плохо вычищенные сапоги или за разбитые лампы, но после того почувствовал такое угрызение совести, что выскочил на улицу и более четверти часа просидел на тумбе, заливаясь слезами.
Он ухаживал за литераторами и очень гордился, что его брат значится в числе учрежденных писателей. Василий Львович ввел в его дом весь цвет московской словесности. Сам патриарх московских певцов Михайло Матвеевич Херасков бывал у Пушкиных, так же как Иван Иванович Дмитриев, поэт и сенатор, высокий, слегка рябой, слегка косящий глаза на конец тонкого, длинного своего носа, при всем том он, однако же, представлял собою блестящую партию, лет пятнадцать тому назад за него сватали Дашу Дьякову, ту, что стала потом второй женой Державина, Василий Львович пытался женить Ивана Ивановича на сестрице своей, Анне Львовне, в которой души не чаял, но и тут Дмитриев уклонился: чувствительный в стихах, был он вполне бесчувствен к женским прелестям, во всех отношениях предпочитая мужское общество, что же до Анны Львовны, то на нее охотника не нашлось, она навеки осталась старою девой. Николай Михайлович Карамзин, возбудивший в литературе столько страстей и споров, но сам неизменно ровный, спокойный, благожелательный, приезжал к Пушкиным из подмосковного сельца Остафьева, где предавался усердным трудам историческим, иногда привозил он с собою совсем юного шурина, князя Петра Андреевича Вяземского, уже не чуждого стихотворству. Являлись писатели и помельче: Иван Иванович Козлов, начинающий стихотворец, шепелявый Измайлов, журналист и педагог, страстный поклонник Руссо, Александр Федорович Воейков, молодой переводчик и поэт Жуковский, тихий, задумчивый, вечно влюбленный мечтательно и уныло, волосы его вьются в поэтическом беспорядке, лицо худощаво и смугловато. С собою приводит он своего толстого друга, бывшего товарища по Благородному пансиону, Александра Ивановича Тургенева. Тургенев недавно вернулся из-за границы, в Геттингене учился он у самого Шлецера, потом путешествовал по славянским землям, собирая редкие книги и рукописи: он довольно образован, многое знает действительно, о многом лишь притворяется, будто знает, он большой спорщик, даже крикун и донельзя любит вмешиваться в чужие дела, отчасти — по доброте сердца, отчасти — по суетности характера, как и Жуковский, всегда он влюблен, но больше сам себя уверяет в этом, Надежда Осиповна, конечно, тотчас же воспламеняет сердце его, хотя он моложе ее лет на десять.
В те годы словесность уже разделилась на два враждующих стана. В Петербурге старик Шишков собрал вкруг себя приверженцев русского направления и готов был вести их войной на Москву: там засели карамзинисты, которых он обвинял в порче русского языка и чуть не в измене отечеству. Сам Карамзин относился к Шишкову снисходительно и спокойно, кое в чем он был даже готов признать за Шишковым известную правоту и, уклоняясь от боя, сдерживал слишком ярых своих приверженцев. Василий Львович зато кипятился всех более: боялся, что его не заметят. Ему предоставили постреливать во врага эпиграммами. Кажется, шишковистам было всего обиднее то, что против них выпускают именно Пушкина. Сам же он был чрезвычайно горд.
Дело не доходило до крупных стычек, но все же в салоне Пушкиных пахло литературным порохом. Не умолкали речи о шишковистах. Саше было дозволено присутствовать в этих беседах — разумеется, не раскрывая рта. Недругов звали славянороссами, славянофилами, классиками, а иногда староверами и гасильниками. Саша привык чувствовать нечто злое и темное за этими прозвищами. Он толком, конечно, не понимал, за что борются и чего хотят обе враждующих стороны, но он жил в лагере, к которому принадлежали его знакомые и добрый дядя Василий Львович, и научился сочувствовать этому лагерю, видя в его врагах как бы своих врагов. Литература открылась ему как борьба.
Лет восьми от сделался усердным посетителем отцовской библиотеки. Там случалось ему проводить даже ночи. Он перечел все, что стояло на книжных полках Сергея Львовича. Читая без разбора и руководства, он ознакомился с Гомером, Плутархом, Ювеналом, Вергилием, Тассо, Камоэнсом, Руссо. Он не все понимал — тем сильнее работали ум и воображение. Его особенное внимание привлекли французские поэты XVII и XVIII столетий — отчасти, может быть, потому, что их было особенно много в отцовской библиотеке, и потому, что усердные похвалы им он слышал от старших изо дня в день. Постепенно он сделался маленьким знатоком этой легкой поэзии, увенчанной именами Вольтера и Парни, слава которого уже догорала во Франции, но полным блеском еще сияла в России. Его кругозор расширился непомерно. Ему открылись иные страны и времена, целый мир новых образов, чувств, страстей.
В ту пору в нем началась перемена. Нелюдимость его и застенчивость сохранились, но внутри что-то вдруг вспыхнуло, взорвалось, прорываясь наружу то детскою неуемной резвостью, то порывами вовсе уже не детскими. Бабушка удивлялась:
— Ведь экой шалун ты какой, помяни ты мое слово, не сносить тебе головы.
Перелом приписывали деревне: около того времени бабушка продала свое Кобрино и купила подмосковное сельцо Захарово, где Пушкины стали жить в летние месяцы. Может быть, деревня и в самом деле кое-что значила, но самый возраст и чтение значили больше. Недаром именно в эту пору мир русский, избяной, домостройный (мир няни и бабушки) отошел от него надолго. Там, в глубине памяти и в смутном сознании, этот мир сохранился любовно и навсегда — воспоминанием о глубокой древности, о народной стихии, о первозданной почве, в которой таинственно зарождается миф. Этот мир остался в нем жить подспудно, как темная область первичного, колыбельного, полусонного вдохновения, где еще все бесформенно и неясно. Образы няни и бабушки сблизились с образами Парки и Музы, со звуком ночного нашептыванья, напева и бормотанья. Но сейчас его влек и прельщал мир литературы, сознательного мастерства, мифа уже обработанного — мир точной формы и стройной мысли. Ясные божества античной мифологии, хоть и офранцуженные, казались ему блистательней и прекрасней родимых леших и домовых. Иногда посещал он Юсупов сад у Харитония в Огородниках. Там, наподобие садов Версальских, были пруды, гроты, искусственные руины. Во мраке деревьев стояли белые изваянья. Изображения Аполлона и Венеры потрясали его сладким страхом и восхищали до слез. Об их сладкой и страшной власти он уже знал — по книгам, по воображению, по предчувствию.
За чтением последовали попытки авторства. В подражание Лафонтену Саша сочинял басни, в подражание Мольеру (Мольер в доме Пушкиных пользовался большим почетом) — комедийки. Прочтя ‘Генриаду’, принялся было он за шуточную поэму в шести частях, но имел неосторожность показать первое четверостишие гувернеру Русло. Русло сам себя мнил преемником Корнеля и Расина. Собрат по перу своими насмешками довел мальчика до слез да еще нажаловался Надежде Осиповне: должно быть, все-таки Саша успел наговорить ему дерзостей. Сашу наказали, а Русло прибавили жалованья. Саша запомнил наконец твердо, что надо держаться подальше и от наставников, и от матери. Сергею Львовичу было вовсе не до него.
О его поэтических опытах узнали, однако, родственники, знакомые. Случалось, какие-то барышни, щебеча, осаждали его со своими альбомами, требуя куплетов, почтенные господа с насмешливым поощрением рассуждали при нем о его пиитическом даре и читали его стихи, перевирая их. Смущенный и оскорбленный, он успевал только пробормотать что-нибудь вроде ‘ah, mon Dieu!’ и убегал прочь. Поощрения оказывались не слаще наказаний. Выходило, что лучшие чувства и мысли должно таить в себе, охраняя их от пошлого сочувствия и грубого любопытства.
В семье, непрестанно понуждаемый к наружному повиновению, таился он еще более, удивляя родителей и наставников отсутствием добрых чувств и упорством нрава. Потом оскорбленное самолюбие стало давать ему ранние уроки вражды и ненависти. Вражда и ненависть, таинственно накипая в сердце, иногда доводили его до вспышек яростной злобы. Кончилось тем, что родители нашли оправдание своему поведению: с отвращением и ужасом они убедились (или сами себя убедили) в извращенной природе мальчика и, может быть, искали только удобного случая убрать его с глаз подальше.
1932
Впервые — Возрождение, 1932/2564 (9 июня), с подзаголовком: Из книги: Пушкин. Эта глава перепечатана в газ. Сегодня, 1937/32 (1 февраля) под названием: Дядюшка-литератор (из готовящейся к печати книги Пушкин).
См. комментарии И.З. Сурат в изд.: СС, 96-97, том третий, сс. 530-533.
Заключение главы, видимо, было пропущено — или ненаписано? — при публикации в 1932 г., а прибавлено к обработанному варианту 1937 г. Здесь приводим его полностью:
Его собирались послать в Петербург, в иезуитский коллегиум, но все вдруг изменилось: в начале 1811 года было опубликовано о предстоящем открытии в Царском Селе нового рассадника просвещения, возникшего по мысли самого императора и под особым его покровительством. То был Лицей (или Ликей, или даже Лицея, как выражались некоторые). Курс наук предположен был самый обширный, а воспитание образцовое: в Лицее должны были обучаться младшие братья государя. Перед воспитанниками открывалась, конечно, блистательная карьера в будущем. Если прибавить, что правительство брало их на полное иждивение, то станет понятно, с каким рвением Пушкины пустились в хлопоты. При помощи Малиновского, будущего директора, который коротко был знаком с Сергеем Львовичем, и при содействии Тургенева, успевшего занять видное положение в Петербурге, Александр Пушкин был допущен к вступительному экзамену.
Незадолго перед тем Василий Львович сочинил первую и последнюю свою поэму, в которой (в первый и последний раз в жизни) изобразил то, в чем знал толк: жизнь веселого дома, его обитательниц и гостей. Сойдя с поддельных высот и оставив жеманство, впервые заговорил он голосом правды. От этого поэма, которую он писал шутя, стала его единственным серьезным произведением. Напечатать ‘Опасного соседа’ нечего было и думать — цензура его не пропустила бы. Но он разошелся в списках, стал знаменит. Автор был в упоении. Но одной московской славы было ему мало: он жаждал вкусить Петербург. К тому же недавно он вступил в масонскую ложу ‘Соединенных Друзей’. Теперь хотелось ему поболтать в петербургской ‘Ложе Елисаветы’. Словом, он был уверен, что в столице есть у него важные дела. Он вызвался отвезти племянника.
Тронулись в путь в июне месяце. Александр покинул родительский дом без малейшего сожаления. Однако две старые девы, две тетушки, Анна Львовна и Варвара Васильевна (Чичерина, сестра бабушки), считали, что надо его утешить. Сложившись, дали они ему сто рублей на орехи. До Петербурга он этих ста рублей не довез. Василий Львович взял у него их взаймы — да и позабыл отдать.