В. Г. Короленко
Литераторъ-обыватель.
(Рчь, читанная въ годовщину смерти А. С. Гацискаго).
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
Литератор-обыватель, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1894
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Полное собраніе сочиненій В. Г. Короленко
Томъ второй
Изданіе т-ва А. Ф. Марксъ въ С.-Петербург. 1914
15-го ноября 1847 г. въ No 71 Нижегородскихъ Губернскихъ Вдомостей, въ отдл, озаглавленномъ ‘о пріхавшихъ и выбывшихъ съ 8-го по 12-е ноября’, отмчено прибытіе въ городъ Нижній лкаря Серафима Гацискаго, который, впрочемъ, по ошибк наборщика или отмтчика названъ Гацынскимъ. Вмст съ нимъ водворились въ город: его жена и сынъ Александръ, девяти лтъ.
Серафимъ Гацискій происходилъ изъ польскаго рода Дахновичей. Одному изъ его предковъ, Григорію Дахновичу, пожаловано польскимъ королемъ Сигизмундомъ III имніе Гацищи (гать, гатище) за какія-то услуги при осад Смоленска. Съ тхъ поръ Дахновичи стали прибавлять къ фамиліи кличку (przydomek) Гацискій.
Жена лкаря и мать нашего писателя Александра Серафимовича Гацискаго, Генріетта Свобода, была дочь французскаго эмигранта. Настоящая фамилія ея отца осталась неизвстной. Свободой онъ назывался потому, что пріобрлъ за нсколько франковъ у чеха Свободы узаконенный паспортъ, съ которымъ и прибылъ въ Россію. Здсь онъ поселился въ Ревел и унесъ съ собой въ могилу тайну своей прошлой жизни. Былъ ли это аристократъ, бжавшій отъ преслдованія конвента, или, наоборотъ, ярый якобинецъ, имвшій основаніе молчать о своей дятельности передъ русскимъ правительствомъ, благопріятствовавшимъ аристократической эмиграціи,— сказать теперь невозможно. Несомннно только одно, что мальчикъ Александръ Гацискій, прибывшіи съ отцомъ въ Нижній-Новгородъ въ ноябр 1847 г., наслдовалъ частію кровь польскаго гербоваго шляхтича, частію же французскаго выходца временъ революціи, женившагося, вдобавокъ, на ревельской нмк. Въ шутливой ‘Некрологіи старца Александра’ (написанной къ своему литературному юбилею въ 1889 г.) самъ Александръ Серафимовичъ отмчаетъ то обстоятельство, что юные годы его протекли подъ многоразличнымъ воздйствіемъ нсколькихъ національныхъ началъ: ‘польскаго (отъ отца), французско-ревельскаго (отъ матери), французско-швейцарскаго (отъ гувернера-воспитателя m-r Jbot) и чисто-россійскаго (отъ няни Аграфены Кирилловны Орховой)’. Чрезвычайно интересно отмтить эти, такъ сказать, космополитическія черты въ біографіи человка, которому впослдствіи суждено было стать истинно-типичной, бытовой фигурой, не просто русской, но даже спеціально областной, ‘человкомъ нижегородскаго Поволжья’.
Въ 1849 г. Александръ Гацискій поступилъ въ нижегородскую классическую гимназію, а по окончаніи севастопольской кампаніи былъ уже въ казанскомъ университет. Въ Нижегор. Губ. Вдомостяхъ за 1865 г. (No 23) помщены воспоминанія Гацискаго о С. В. Ешевскомъ, профессор сначала казанскаго, а потомъ московскаго университета. Онъ читалъ исторію посл проф. Иванова, который велъ свои лекціи въ стил Шевырева, приноднятомъ и исполненномъ искусственнаго патріотическаго паоса. Самъ бывало плачетъ и аудиторія реветъ,— шутливо вспоминали впослдствіи бывшіе его слушатели. Намъ трудно теперь понять этотъ условно-патріотическій тонъ, съ вчно-готовымъ пафосомъ, со слезами, проливаемыми ежсгодно въ такомъ-то мст литографированныхъ записокъ, но до Севастополя онъ, очевидно, былъ въ мод и пользовался правомъ гражданства. Посл этихъ бурно-пламенныхъ чтеній первая лекція молодого профессора, говорившаго просто и ясно, безъ громовъ и литавровъ, безъ воплей и слезъ, произвела на слушателей впечатлніе ошеломляющей неожиданности. ‘Мы не знали,— вспоминалъ впослдствіи Гацискій,— что это такое: необыкновенно хорошо, или ужъ никуда не годится’. Дальнйшія чтенія опредлили окончательно отношеніе аудиторіи къ профессору: это было свжее вяніе новаго критическаго направленія въ исторіи, вносившее ясное и простое освщеніе въ область, загроможденную до тхъ поръ бутафорскими принадлежностями ложно-классическаго маскарада. Изъ школы Ешевскаго вышелъ, между прочимъ, извстный историкъ Бестужевъ-Рюминъ, и Ешевскій же, нссомнннно, способствовалъ зарожденію той исторической струйки, которая впослдствіи являлась преобладающей чертой умственнаго склада Гацискаго и его товарищей.
Къ этому слдуетъ, разумется, прибавить вліяніе общерусской атмосферы того времени, полной свжихъ стремленій и надеждъ. Этотъ періодъ общественнаго пробужденія, совпавшій съ опредляющимъ періодомъ жизни самого Гацискаго, наложилъ на него характеристическій и ясный отпечатокъ, проникавшій до послднихъ дней вс отрасли его общественной дятельности. Очень важно также то обстоятельство, что эти годы застали Гацискаго въ стнахъ именно провинціальнаго университета. Эпоха умственнаго подъема и пробужденія идеальныхъ стремленій сказалась нсколько ра:злично на учащейся молодежи столицъ и провинціи. Въ то время какъ въ Москв и Петербург умственное движеніе принимало характеръ широко философскій и до извстной степени космопоолитическій,— въ провинціяхъ оно окрашивалось областными оттнками. На юг пробуждались украинофильскія симпатіи, въ Казани пылкій Щаповъ разыскивалъ земскія и областныя начала въ исторіи русскаго народа…
Если прибавить, что въ Нижнемъ уже въ сороковыхъ годахъ работалъ талантливый этнографъ П. И. Мельниковъ и что отецъ Гацискаго въ юности принадлежалъ къ Обществу Филаретовъ,— то этимъ мы можемъ закончить далеко не полную, конечно, характеристику той умственной и нравственной атмосферы, среди которой выросъ А. C. Гацискій. Въ бумагахъ, оставшихся посл его смерти, есть автобіографія, назначенная для словаря г. Венгерова, и подробный дневникъ, исписанный необыкновенно мелкимъ почеркомъ и доведенный до 70-хъ годовъ. Изъ нихъ мы наврное узмаемъ много интереснаго о томъ умственномъ настроеніи, изъ котораго возникло основное и опредляющее стремленіе всей жизни А. C. Гацискаго и нкоторыхъ его сверстниковъ, отдававшихъ, какъ и онъ, свои силы на служеніе несуществовавшей еще тогда областной пресс.
Повидимому, уже въ то время, когда, только-что покинувшій университетскую скамью, онъ стоялъ, какъ сказочный герой, на расиутьи разныхъ жизненныхъ дорогъ,— эта руководящая идея была въ немъ сознательной и впослдствіи почерпала только новую крпость въ потраченныхъ усиліяхъ, въ испытанныхъ удачахъ и неудачахъ. Она же заставила его вернуться въ Нижній изъ столицы, куда онъ направился тотчасъ посл окончанія университетскаго курса.
Въ той же шутливой ‘Некрологіи старца Александра’, о которой я упоминалъ выше и изъ которой почерпнулъ эти біографическія свднія, Гацискій говоритъ, что ‘въ Казани, по слабости характера и подъ вліяніемъ нкоторыхъ порочныхъ товарищей, онъ предался страсти къ увеселеніямъ въ предлахъ, благоразуміемъ не дозволяемыхъ’. Увы! — это также черта, въ большей степени присущая провинціальнымъ университетамъ, и мало думать, что увлеченіе это, въ т времена гомерическихъ кутежей и ‘олимпійскаго’ похмлья, кончавшихся по большей части прозаическимъ запоемъ, дйствительно начинало принимать размры довольно опасные. По крайней мр опасеніемъ печальныхъ послдствій самъ Гацискій объясняетъ свое переселеніе въ Петербургъ, гд природное благоразуміе, врожденная порядочность и склонность къ серьезнымъ умственнымъ интересамъ встртили, повидимому, боле благопріятную почву. Здсь-то, познакомившись съ В. Курочкинымъ, редакторомъ Искры, Александръ Серафимовичъ напечаталъ (3-го іюля 1859 года) свою первую литературную работу — беллетристическій очеркъ ‘Записки офицера’. Произведеніе это, написанное, правда, литературно и бойко, не блещетъ, однако, никакими художественными достоинствами. Между тмъ, разбирая бумаги покойнаго, я нашелъ письмо священника, писанное ко дню 30-лтняго юбилея Гацискаго, въ которомъ авторъ вспоминаетъ, что ‘Записки офицера’ ходили въ Нижнемъ въ рукописныхъ спискахъ. Надо думать поэтому, что уже въ этомъ первомъ опыт было нчто, затрогивавшее какія-то живыя тогда, хотя и замолкшія струны. И очень можетъ быть, что если бы авторъ пошелъ дальше по этой дорог, то онъ выработался бы въ хорошаго разсказчика или беллетриста-этнографа. Нужно, однако, сказать, что выдающейся чертой литературной физіономіи или, врне, литературной судьбы Гацискаго является то обстоятельство, что ему не пришлось избрать окончательно и безповоротно ни одного литературнаго жанра. Объ этомъ мн придется еще говорить впослдствіи, а пока отмчу только, что еще два очерка (‘Музыкальныя воспоминанія’ и ‘На именнмахъ’), появившіеся въ Искр въ томъ же 1859 г., являются послдними попытками Гацискаго въ этомъ род. Впослдствіи беллетристическая жилка сказывалась разв въ томъ своеобразномъ стил, исполненмомъ описаній природы и лирическихъ отступленій, въ которомъ написаны многія статьи Гацискаго — этнографическаго и историческаго содержанія. Посл этого онъ окончательно избираетъ свой путь и возвращается въ 1861 г. изъ Петербурга въ Нижній, въ качеств чиновника особыхъ порученій при губернатор Одинцов и, вмст съ тмъ, въ качеств редактора Нижегородскихъ Губернскихъ Вдомостей.
‘Оживлять Губернскія Вдомости’! Въ то время эта задача имла свое специфическое значеніе для людей, работавшихъ въ провинціи. Дло въ томъ, что губернскія вдомости исчерпывали собою, за незначительными исключеніями, всю наличную провинціальную прессу. Изъ этого совершенно ясно, что всякому, кто, подобно А. C. Гацискому, ршилъ отдать свое перо на служеніе областной пресс,— предстояло прежде всего вдаться съ единственнымъ ея органомъ.
На этой почв происходили частыя драмы или, скоре, трагикомедіи. Тутъ былъ бы прежде всего просвщенный администраторъ, благосклонно желающій, чтобы въ ‘его кра’ процвли искусства и науки вообще и печатное слово въ частности. Тутъ были бы, во-вторыхъ, боле или мене умные и талантливые (но и нсколько наивные на нашъ ныншній взглядъ) представители губернской интеллигенціи, которые съ жаромъ и пылкими надеждами принимались за ‘неоффиціальный отдлъ’, предоставляемый въ ихъ распоряженіе. Въ первомъ дйствіи — общее благоволеніе и призывы ‘къ совмстному труду на пользу края’. Во второмъ — появленіе перваго обновленнаго и ‘оживленнаго’ номера, знаменующаго начало процвтанія мстной прессы. Потомъ — первыя тучи на ясномъ неб. Одной сторон казалось, что достаточно добраго желанія, чтобы все процвло во ‘ввренномъ нра’ и что теперь ‘темныя стороны’ могутъ существовать разв только въ сосднихъ губерніяхъ. Другая ждала, что ей позволено будетъ раскрывать ‘бдность и несовершенства нашей жизни’ и призывать лучшее будущее. На этой почв взаимныя недоразумнія растутъ, какъ грибы, ‘оживленіе’ вскор кончается среди обоюднаго охлажденія и недовольства, неоффиціальный отдлъ исчезаетъ или принимаетъ чисто канцелярскій характеръ, и гбернскій органъ опять звдается для однихъ только шкафовъ волостныхъ правленій, гд благія начинанія находятъ вчное успокоеніе, рядомъ съ волостными книгами договоровъ, пустыми полуштофами и огрызками колбасы… Хорошо ещё, если въ результат ‘оживленія’ не оказалось какой-нибудь безнадежно разбитой служебной карьеры…
То же, въ конц-концовъ, постигло и нижегородскій губернскій органъ, хотя, правда, редакторская дятельность Гацискаго на первое время встртила съ вншней стороны боле благопріятныя условія. Губернаторъ А. А. Одинцовъ (1861—1873 гг.), смнившій декабриста Муравьева, предстовлялъ собою типъ губернскаго администратора довольно рдкій и въ наше время, пожалуй даже въ наше время особенно. Мы можемъ только вздыхать, вспоминая, что были когда-то и такіе губернаторы! Впослдствіи, уже оставляя губернію, онъ въ шутливой рчи на прощальномъ обд самъ охарактеризовалъ свою губернаторскую дятельность: ‘своимъ десятилтнимъ управленіемъ,— сказалъ онъ,— я доказалъ ясно (и это моя главная заслуга), что губернія могла десять лтъ отлично обходиться безъ губернатора’. Это, конечно, была шутка, и А. С. Гацискій, упоминающій объ этомъ въ своемъ сборник (‘Люди нижегородскаго Поволжья’), приводитъ нсколько случаевъ, когда присутствіе въ губерніи губернатора Одинцова сказывалось довольно ощутительно. Но все это были случаи такъ сказать элементарные, когда приходилось возстановить какое-нибудь нарушенное равновсіе или какіе-нибудь попранные законные интересы. Когда равновсіе возстановлялось и законъ опять вступалъ въ свою силу, губернаторъ Одинцовъ устранялся, и губернатора Одинцова какъ будто не было видно. Онъ не думалъ, что во ‘ввренномъ кра’ все должно отъ него исходить и къ нему устремляться, что самые злаки не могутъ произрастать безъ того, чтобы администрація не подтягивала ихъ изъ земли кверху, и что право на дальнйшее существованіе иметъ лишь то, что зародилось по его особому благословенію, въ узкомъ пространств, освщенномъ спеціальнымъ губернаторскимъ вниманіемъ. Одинцовъ, повидимому, врилъ въ силу простого солнечнаго свта, и всякое обывательское начинаніе, не вступавшее въ прямое противорчіе съ существующими узаконеніями, пользовалось если не административной поддержкой, то тмъ, что часто бываетъ лучше такой поддержки, полной терпимостью. ‘Поддержка’, даже самая энергичная,— по необходимости узка и одностороння, тогда какъ терпимость даетъ сразу просторъ естественнымъ силамъ по всей поверхности мстной жизни. Это очень удобно для края, но не особенно выгодно для личной репутаціи администратора. Въ то время какъ другіе наполняютъ мстную исторію своей предпріимчивостью и энергіей до такой степени, что начинаетъ казаться, будто самаго края не существуетъ и все живетъ и движется блестящей дятельностью одного лица,— Одинцовы проходятъ незамтно, какъ будто въ это время ‘губернія въ самомъ дл была безъ губернатора’. Ихъ торжество — торжество закона, законныхъ интересовъ и тому подобныхъ безличныхъ началъ. И когда дло сдлано, когда никто не кричитъ караулъ, и то, что родилось само, само же пытается рости и крпнутъ,— то мы и не вспоминаемъ объ администратор, какъ будто все такъ и шло всегда въ этомъ мір, гд есть дожди и солнце, трудолюбивые земледльцы и обрабатываемыя ими нивы, предпріимчивые коммерсанты и промышленность… И только внимательный взглядъ различитъ въ окончательномъ результат ‘отрицательной’ дятельности Одинцовыхъ — приросты и плюсы въ самой жизни, тогда какъ въ результат иной необыкновенно ‘блестящей’ личной энергіи и предпріимчивости такъ часто открываются изъяны и недочеты. Уйдетъ такой энергичный администраторъ, и тотчасъ же все меркнетъ. ‘Блестящая страница’ кончилась, и мы видимъ, что многочисленныя и разнообразныя процвтанія охватили узенькое, искусственно освщенное пространство, а зато многое, зарождавшееся силою самой жизни, погибло и увяло, что такихъ безвременно погибшихъ начинаній безконечно боле, чмъ принявшихъ жизнь отъ личной энергіи, что, наконецъ, обыватель утратилъ за это время значительную долю и безъ того небогатыхъ запасовъ иниціативы, которыми его надлила исторія, и по пріобртенной привычк даже самому факту восхожденія солнца готовъ поврить не иначе, какъ по соотвтствующемъ о томъ извщеніи съ пожарной каланчи или изъ полицейской будки.
Редакторская дятельность А. С. Гацискаго въ Нижнемъ-Новгород почти цликомъ совпадаетъ съ періодомъ губернаторства Одинцова. Но уже одинъ изъ ближайшихъ его преемниковъ (гр. Кутайсовъ) подготовилъ Гацискому одну изъ тхъ неожиданностей, которыя у насъ принято называть ‘печальными недоразумніями’. Къ счастью, въ это время гр. Кутайсова смнилъ гр. Игнатьевъ, который нашелъ, что этотъ ‘опасный человкъ’ есть наоборотъ человкъ очень благонамренный и полезный. Въ бумагахъ покойнаго писателя сохранились указанія на эти въ высокой степени интересныя страницы его біографіи, но это не входитъ въ задачи этого очерка, и мы обратимся теперь къ изложенію опыта Гацискаго по насажденію мстной прессы.
Въ темахъ и запросахъ недостатка, разумется, не было. Въ обществ совершался переломъ, требовавшій живого и умнаго слова, разъясняющаго новыя жизненныя отношенія. ‘Чмъ еще недавно занято было наше общество? — спрашивалъ А. С. Гацискій въ одной изъ своихъ статей (Губ. Вд. 1862 г., No. 28). Только и разговоровъ было, что кто сколько визитовъ сдлалъ, да кто сколько полекъ безъ передышки отхватилъ, да о томъ, что въ піес ‘Полковникъ старыхъ временъ’ очень выгодно выказываются формы г-жи N. Нынче же прислушайтесь къ разговорамъ: кто говоритъ о новыхъ судахъ, кто о волостныхъ судахъ, кто о суд присяжныхъ’. Но самая техника областного слова была слаба и недостаточна для удовлетворенія этимъ запросамъ. Идеи искали своихъ людей и часто не находили. ‘Неужели,— спрашиваетъ Гацискій въ No 50 тхъ же Губернскихъ Вдомостей,— въ цлой губерніи не найдется трехъ-четырехъ человкъ, которые своимъ сотрудничествомъ помогли бы Губернскимъ Вдомостямъ подняться?’ Это настоящій вопль живого, интеллигентнаго человка, испуганнаго своимъ одиночествомъ. А между тмъ, неужели тогда въ самомъ дл не было людей? Если говорить спеціально о пресс, то вдь столичная пресса именно съ этого времени превращается изъ забавы словесностью въ серьезную общественную силу. Это правда, но правда также и то, что пишущихъ людей, въ общемъ, было немного, и все, что было, схлынуло въ столичные органы. Провинціальная же пресса оставалась еще безъ дятелей. Обновленному губернскому органу нужно было еще разыскивать своего писателя и пріучать къ себ читателя медленно и съ трудомъ.
А вотъ каковы были вншнія условія работы А. C. Гацискаго. Въ распоряженіи его (какъ редактора ‘неоффиціальной части’) состоялъ въ то время одинъ наборщикъ. Этотъ труженикъ, раздлявшій съ молодымъ редакторомъ задачу оживленія губернскаго органа прессы,— ‘долженъ былъ и набрать No, и выставить его въ станокъ, и выправить корректуру, и потомъ разобрать литеры, такъ какъ безъ этого, по скудости кассы, ея недостанетъ на слдующій No’. Къ тому-же этотъ типографскій геркулесъ, выносившій на своихъ плечахъ прессу цлаго края,— оплачивался очень скудно, и у редактора не хватало духа предъявлять слишкомъ большія требованія къ своему единственному наборщику, скромному труженику, самое имя котораго осталось, къ сожалнію, совершенно неизвстнымъ.
Какъ бы то ни было, ‘оживленіе’, хотя и не особенно бойкое, все-таки происходило. Появлялись статьи о театр, о мстныхъ событіяхъ, отмчался ходъ крестьянской реформы. И главное — затеплился огонекъ, на который понемногу потянулся обыватель-корреспондентъ изъ уздныхъ захолустій: Сергача, Лукоянова, Городца и Балахны. Интересно и даже трогательно въ наше скептическое время перечитывать эти первые, еще робкіе опыты мстной публицистики. Отреченіе отъ стараго и самая наивная вра въ близкое будущее водили перомъ захолустнаго корреспондента. Не могу отказать себ въ удовольствіи привести для примра корреспонденцію изъ Балахны (Губ. В 23,д. No 7, 1863 года).
‘Впередъ, впередъ, нашъ длинный, но узкій городокъ! Пусть въ жизни твоей только одна мстность стсняетъ ширину твоего населенія, и то потому, что ты прибрежное дтище Волги!.. Твое древнее достояніе — солеварни чуть не допотопнаго устройства — обряжаются нын въ новыя удобнйшія формы… Ихъ пробудила наука, передавшая теб свое знаніе черезъ морского инженера В. П. Васильева… Ты завелъ у себя библіотеку, и только ждешь преобразованія по управленію городскими суммами, чтобы исправить необходимые пути сообщенія… О, много, много талантовъ въ теб, дорогой нашъ городъ!..’
И т. д. Интересно, между прочимъ, что вся эта пылкая тирада — только вступленіе къ рецензіи о любительскомъ спектакл, къ которому авторъ и переходитъ, замчая, что посл такихъ подвиговъ на пути прогресса городъ иметъ право отдохнуть и повеселиться…
Очевидно, предавая тисненію эти балахнинскіе, сергачскіе и другіе восторги, редакція имла въ виду поощреніе своихъ безкорыстныхъ корреспондентовъ, и было бы несправедливо думать, что этими изліяніями ограничивалась мстная публицистика того времени. Несмотря на узость рамокъ, въ ней пробивались уже и другія, боле серьезныя ноты, встрчались попытки разъясненія на новыхъ началахъ жизненныхъ отношеній. Для примра мы возьмемъ статью другого органа, редактировавшагося тоже Гацискимъ. Въ Нижегородскомъ Ярмарочномъ Листк было помщено объявленіе о контор г. Лика для найма и рекомендаціи прислуги. Въ наше время такія конторы открываются съ соотвтствующаго разршенія полиціи и безъ дальнихъ околичностей приступаютъ къ взиманію соотвтствующей мзды за комиссію. Но въ т наивныя времена каждое новое дло ставилось принципіально и не обходилось безъ нкотораго пафоса. Поэтому и г. Ликъ въ своемъ объявленіи прибгаетъ къ примрамъ просвщенныхъ странъ, говоритъ и объ общественномъ благ, и о прогресс, и чуть не ‘о любви къ отечеству и народной гордости’. А. Г. (иниціалы Гацискаго), отмчая новое учрежденіе въ фельетон о ярмарк,— обращаетъ вниманіе на одну сторону, упущенную изъ виду Ликомъ, общавшимъ всевозможныя гарантіи и справки о поведеніи прислуги — нанимателю. Хорошо,— писалъ по этому поводу Гацискій,— но отчего же нтъ рчи о гарантіяхъ и справкахъ для нанимающихся? ‘Кто бы ни быль нанимающійся,— гувернеръ или кучеръ, управляющій имніемъ или дворникъ,— онъ долженъ имть въ акт условія одинаковыя права съ нанимателемъ. Что такое наемъ? Если это обоюдно-свободное условіе одного лица съ другимъ… то оно должно существовать на тхъ же основаніяхъ, какъ и всякій разумный договоръ двухъ заинтересованныхъ сторонъ, со всми разумными послдствіями. Если договоръ такого рода, что требуетъ непремнно гарантій, гарантія необходима съ обихъ сторонъ. А если все это такъ, то странно, что, накладывая своего рода main morte на нанимающагося, г. учредитель не допускаетъ недобросовстности нанимателя. А вдь это легко можетъ случиться’.
Я полагаю, что эта простая мысль не утратила своей свжести еще и въ наше время, когда въ значительно выросшей россійской пресс вновь и неоднократно подымается все тотъ же ‘вопросъ о прислуг’. Въ то время идея ‘равноправности’ только что освобожденнаго меньшаго брата, провозглашенная сверху въ основныхъ положеніяхъ,— проводилась послдовательно и неуклонно во вс мелкія развтвленія житейскихъ отношеній. Съ тхъ поръ многое вокругъ насъ измнилось: идея освобожденія въ значительной мр проникла въ практику жизни и обоюдно укоренилась въ нравахъ. Это огромное преимущество нашего времени, черта бытового прогресса, указывающая, что эпоха реформъ не прошла безслдно. Фактически мы имемъ теперь гораздо больше равноправности въ житейскомъ обиход, чмъ въ т времена, когда практика во всемъ объем житейскихъ отношеній была еще полна крпостническихъ привычекъ съ обихъ сторонъ. Но зато въ иде — мы заключали тогда отъ рабства къ свобод. Теперь у насъ гораздо больше свободы въ нравахъ, но мы опять заключаемъ — къ рабству.
Само собою разумется, что рамки губернскаго органа очень скоро оказались тсны для нарождающейся провинціальной публицистики. Отсюда — постоянное стремленіе выйти изъ предловъ узкой программы, стремленіе, не у всхъ встрчавшее такую благосклонную терпимость, какъ у губернатора Одинцова. Ужъ въ 1864 году слдуетъ въ этомъ смысл внушительное указаніе изъ Петербурга. Въ стать 17-го номера Губернскихъ Вдомостей (25-го апрля 1864 г.) А. C. Гацискій высказываетъ нсколько мыслей о благотворительности. Общія заключенія автора въ высшей степени скромны, даже скоре робки, чмъ умренны. Намъ теперь трудно понять, что собственно вреднаго предполагалосъ въ этой стать, проводившей мысль, что обществу и правительству еще очень долго придется смягчать послдствія нищеты посредствомъ благотворительности, не касаясь основныхъ причинъ этого явленія. Фактъ, однако, тотъ, что эта статья подала поводъ къ собственноручному письму министра внутреннихъ длъ П. А. Валуева (какъ кажется, принципіальнаго противника областной прессы) на имя губернатора Одинцова. Съ этихъ поръ статьи подобнаго общаго содержанія въ Губернскихъ Вдомостяхъ (по крайней мр временно) прекращаются.
Тмъ, конечно, съ большимъ напряженіемъ стучатся он въ другія двери и ищутъ другого помщенія, по возможности въ частной газет.
Первою частною газетой Нижегородскаго Поволжья явился Нижнгородскій Справочный Ярмарочный Листокъ, принадлежавшій нкоему Мельгунову {Издавался съ 1860 до 1873 г.}.
Интересная черта къ исторіи областной печати. Повидимому высшая администрація того времени смотрла на провинціальную газету, какъ на праздную затю, совершенно излишнюю и пожалуй вредную, причиняющую сверхсмтныя безпокойства цензурному вдомству. Поэтому добиться права на изданіе частной газеты въ провинціи и въ то время было почти невозможно.
Первыя отступленія отъ этого общаго правила были сдланы въ пользу торгово-промышленныхъ интересовъ. Потребность въ орган ‘объявленій, биржевыхъ и другихъ справокъ’ представлялась до такой степени осязательной и реальной, что отказать въ основаніи такого органа въ сколько-нибудь крупномъ промышленномъ город было почти невозможно. Вотъ почему заглавія ‘N-скій биржевой листокъ’ или ‘N-скій листокъ справокъ и объявленій’ — являются прототипами провинціальныхъ газетъ въ первомъ період. Скоро, однако, сама жизнь указываетъ на то, что дйствительная потребность лежитъ совсмъ не здсь. Торгово-промышленные листки ведутъ самое жалкое существованіе, изданіе не окупаетъ даже бумаги и печати, и владльцы обращаются съ жалобными просьбами о расширеніи программы. Тогда передъ администраціей встаетъ другой ‘реальный интересъ’: издатель разорился и проситъ дать возможность вернуть затраты. Если этотъ понятный и осязательный мотивъ встрчаетъ признаніе, то слова ‘биржевой’ или ‘справокъ и объявленій’ начинаютъ печататься въ заголовк все меньшимъ шрифтомъ, пока не атрофируются совершенно и пока изъ N-скаго биржевого листка справокъ и объявленій не сдлается просто ‘N-скій листокъ,— газета литературная и политическая’. Если же почему-либо просьбы оставляются безъ послдствій,— то бдный органъ увядаетъ и падаетъ, какъ осенній листокъ, изсохшій отъ недостатка питанія, безъ живой связи съ почвой…
Эту печальную исторію испыталъ на себ и Мельгуновъ, издатель Нижегородскаго Справочнаго Ярмарочпаго Листка. Въ теченіе трехъ лтъ онъ боролся съ равнодушіемъ торгово-промышленнаго класса, во имя котораго только и получилъ разршеніе. Вс его жалобныя слезницы о расширеніи программы встрчались въ Петербург полнйшимъ равнодушіемъ. Тогда-то онъ обратился къ содйствію А. C. Гацискаго и А. П. Смирнова, бывшихъ въ то время членами статистическаго комитета и стоявшихъ въ центр мстной интеллигенціи. Для оживленія умирающаго органа они сообща прибгли къ чрезвычайно сложной и запутанной комбинаціи. Съ 1863 г. Мельгуновъ по договору передаетъ свою газету статистическому комитету, какъ учрежденію оффиціальному, которому очевидно легче было добиться расширенія программы. Затмъ губернскій статистическій комитетъ, по новому договору, сдаетъ газету Мельгунову въ аренду. И въ довершеніе всей этой юридической путаницы фактическое редакторство все-таки переходитъ къ А. С. Гацискому и А. П. Смирнову, какъ членамъ статистическаго комитета {А. П. Смирновъ умеръ въ конц 1864 года или въ начал 1865 г. Съ этого времени Гацискій редактировалъ газету одинъ.}. Эта невинная хитрость со стороны кружка мстныхъ писателей, имвшая очевидною цлью — провести первую частную газету подъ оффиціальнымъ флагомъ, вначал послужила несчастному листку на пользу. Цлый рядъ постепенныхъ ходатайствъ со стороны комитета, поддержанныхъ благосклоннымъ сочувствіемъ губернатора Одинцова, былъ уваженъ. Газета получала новый отдлъ за отдломъ, не исключая даже ‘политическихъ извстій’, подъ условіемъ, однако, заимствованія таковыхъ изъ оффиціальныхъ петербургскихъ изданій. Съ 20-го іюня 1870 г. Мельгуновъ, по ходатайству все того-же губернскаго комитета, получаетъ разршеніе откинуть эпитетъ ‘ярмарочный’ и выпускать газету круглый годъ, а не въ ярмарочное только время.
Однако, уже съ конца 60-хъ годовъ отношеніе къ Листку измняется къ худшему. Въ цломъ ряд бумагъ на имя губернатора главное управленіе по дламъ печати отмчаетъ постоянныя погршности газеты. То, въ одной стать, ‘преувеличенно и тенденціозно’ трактуется о бдности учащейся семинарской молодежи, то въ другой — какъ бы оправдывается народное пьянство ссылкой на изреченіе св. Владиміра (‘веселіе есть Руси пити’) и т. д., и т. д. Если вспомнимъ, что въ т времена боле или мене безпрепятственно печаталось въ столичныхъ изданіяхъ,— то самая ничтожность этихъ обвиненій покажетъ краснорчиво, что для областной печати существовали совершенно иныя мрки. Впрочемъ, гораздо проще дло объясняется нсколько ироническими сентенціями, сопровождающими почти каждое изъ этихъ указаній. ‘Нельзя не замтить, что все это не входитъ въ утвержденную программу изданія’. Дйствительно, не смотря на значительное повидимому расширеніе, программа Листка все-таки оставалась еще очень узкой, и статьи руководящаго характера, обозрнія и фельетоны проходили только благодаря терпимости мстной цензуры. Теперь газет показывали ясно, что впередъ она должна держаться строго въ предлахъ программы, а въ дальнйшемъ ея расширеніи отказывали категорически. Наконецъ, въ 1872 году (4-го іюля) послдовало совершенно точное и, къ сожалнію, довольно справедливое замчаніе, что изданіе частной газеты ‘общелитературнаго и политическаго направленія’ отнюдь не входитъ въ задачи губернскаго статистическаго комитета, почему и предлагается послднему окончательно выяснить отношенія свои къ изданію, не возобновлять съ Мельгуновымъ контракта и обратить газету въ дйствительный органъ комитета, для печатанія трудовъ послдняго.
Само собою разумется, что это равнялось фактическому закрытію газеты, и уже къ слдующему году Листокь прекратилъ свое существованіе, длившееся при указанныхъ очень тяжелыхъ условіяхъ ровно десять лтъ. Къ этому времени ему, очевидно, удавалось постепенно одолвать внутреннія препятствія (отсутствіе силъ и равнодушіе публики): онъ выросъ въ объем и выходилъ уже круглый годъ, по 4 раза въ недлю…
Къ этому слдуетъ прибавить еще одинъ эпизодъ, въ которомъ, правда, Гацискій не игралъ непосредственной роли, какъ въ предыдущихъ случаяхъ, но въ которомъ, однако, онъ принималъ близкое участіе. Въ 1872 году, т. е. какъ разъ въ то время, когда судьба Нижегородскаго Листка уже выяснилась и онъ доживалъ послдніе дни,— въ Казани кружокъ мстныхъ писателей, товарищей Гацискаго, сталъ издавать Камско-Волжскую Газету. Редакторомъ издателемъ былъ Н. Я. Агафоновъ, ближайишми сотрудниками — Пономаревъ и К. Лаврскій въ Казани. А. C. Гацискій, уже въ то время пользовавшійся извстностью въ качеств провинціальнаго писателя и издателя Нижегородскаго Сборника, принималъ въ газет тоже очень дятельное участіе. Это была первая газета Поволжья съ боле или мене полной программой и располагавшая сложившимися и совершенно достаточными литературными силами. Велась она талантливо и литературно. сразу заняла очень видное положеніе, въ особенности пылкимъ, настойчивымъ, горячимъ и обстоятельнымъ выясненіемъ памятнаго самарскаго голода въ 1873 году. Въ лиц Камско-Волжской Газеты печать Поволжья длала огромный шагъ, оставляя далеко позади тотъ типъ газеты, съ которой приходилось имть дло Гацискому. Времена для областной печати назрвали быстро, и новая казанская газета показала, что провинціальный органъ можетъ играть очень важную и много опредляющую роль въ критическіе моменты мстной жизни. Къ сожалнію, непривычка къ этой роли областной прессы была еще очень сильна, и то самое, что составило силу газеты, послужило къ ея погибели. Уже въ 1874 году цензура Камско-Волжской Газеты была перенесена — въ Москву. Разумется, сообщать новости, которыя, ране своего появленія, должны были предварительно създить въ Москву и потомъ вернуться обратно,— это было равносильно погибели газеты. Издатель, г. Агафоновъ, отправился въ Петербургъ и тамъ горячо изложилъ все практическое неудобство для изданія этого порядка цензуры. Покойный М. H. Лонгиновъ выслушалъ очень холодно это объясненіе и отвтилъ сухо, что все это — для него совсмъ не новость. Агафоновъ понялъ, вернулся въ Казань, и юная газета была закрыта въ 1874 году, просуществовавъ только два года…
Такъ кончились попытки А. С. Гацискаго по насажденію органовъ печати въ провинціи,— попытки, которымъ онъ отдалъ десятъ лучшихъ лтъ своей жизни. Можно было подумать, что посл всхъ этихъ усилій, такихъ настойчивыхъ и все-таки напрасныхъ,— онъ стоитъ опять у своего исходнаго пункта…
Уже въ 1869 году,— въ періодъ наибольшаго вншняго давленія на оба редактируемые имъ органа,— въ Губерискихъ Вдомостяхъ А. С. Гацискій высказывалъ мннія о задачахъ провинціальной печати, проникнутыя нкоторымъ уныніемъ и пессимизмомъ. Онъ распространяется здсь о центростремительномъ вліяніи столицъ, отнимающихъ у провинціи лучшія силы, о вншнихъ и внутреннихъ препятствіяхъ, мшающихъ развитію областной печати. Изъ всего этого длался выводъ, что провинціальная печатъ надолго еще должна ограничиваться собираніемъ бытового, этнографическаго и экономическаго матеріала. Уже изъ этого видно, что въ сущности А. С. Гацискій не былъ совсмъ журналистомъ. Къ этому времени его имя, почти неизвстное въ качеств публициста вн предловъ Нижегородскаго края, начинало пріобртать извстность въ спеціальной области, какъ имя знатока исторической и бытовой стороны мстной жизни. Его ‘Сборникъ въ память второго статистическаго създа’ и его ‘Нижегородскій сборникъ’, изданный къ 1875 году уже въ состав четырехъ большихъ томовъ, обращали на него вниманіе спеціалистовъ, а также всхъ, работавшихъ въ томъ же направленіи въ провинціи. Кабинетная складка его ума брала свое, и совершенно понятно, что, отдаваясь самъ съ любовью и видимымъ успхомъ изученію старины и нейтральнаго бытового матеріала, онъ былъ склоненъ увести въ минуту унынія свое любимое дтище — провинціальную газету — въ эту безмятежную и совершенно несродную ей область.
Однако, уже примръ Камско-Волжской Газеты, съ ея молодой, можетъ быть,тнеопытной, но кипучей и живой дятельностью, съ ея вліятельнымъ участіемъ въ вопросахъ повседневной жизни,— выводитъ А. C. Гацискаго изъ этого настроенія, и возникшая въ 1875—6 годахъ оживленная полемика по вопросу о задачахъ провинціальной печати застаетъ его опять исполненнымъ самой пылкой вры въ свое дло.
Сколько мн извстно, вопросъ этотъ принципіально ставился въ нашей пресс два раза. О первомъ изъ этихъ случаевъ еще въ 60-хъ годахъ упоминаетъ А. C. Гацискій въ замтк, помщенной въ Губернскихъ Вдомостяхъ. Къ сожалнію, подробности этой полемики мн неизвстны изъ подлинныхъ источниковъ, а это было бы любопытно тмъ боле, что на одной сторон былъ Аксаковъ. Интересно, однако, что споръ ставился очень круто. Одна изъ сторонъ доказывала, что провинціи ненужны и невозможны въ ней свои газеты. Такъ какъ въ губернскихъ городахъ нтъ вовсе умственныхъ интересовъ, то имъ достаточно оффиціальной части губернскихъ вдомостей, изъ коихъ обыватель можетъ узнать послднія распоряженія своего начальства.
Полемика семидесятыхъ годовъ отличается отъ этого эпизода настолько же, насколько провинціальная печать этихъ годовъ отличалась отъ своихъ эмбріоновъ предьгдущаго десятилтія.
Въ 1875 году въ журнал Дло (кн. IX и X) появились статьи Д. Л. Мордовцева подъ заглавіемъ ‘Печать въ провинціи’. Это было время, когда были въ ходу широкія обобщенія, заключавшія отъ явленій біологическихъ къ общественнымъ. Въ качеств посылки, авторъ взялъ указаніе одной статьи Эли Реклю: ‘большія рыбы стремятся въ большія моря, крупныя инфузоріи — въ большіе стаканы’. Отсюда получался чуть не универсальный законъ всякой общественности, по которому все выдающееся стремится къ крупнымъ центрамъ. ‘Вотъ,— прибавлялъ отъ себя Д. Л. Мордовцевъ,— та страшная сила, которая налагаетъ руку на провинціализмъ во всхъ его видахъ… въ томъ числ на провинціализмъ литературный… Ясно, что и печать вмст съ человкомъ будетъ тяготть къ центрамъ, городамъ, а провинціи должны оставаться вдовствующими во всхъ отношеніяхъ’.
Правда, эти жестокіе по своей категоричности выводы были обставлены въ стать Д. Л. Мордовцева многими ограниченіями и даже прямо противорчіями. Между прочимъ, статья заключала въ себ интересныя указанія на существованіе цлыхъ шести замтныхъ фракцій тружениковъ провинціальнаго слова. работамъ которыхъ самъ авторъ придавалъ большое значеніе. Уже одно это указаніе довольно краснорчиво, особенно же въ связи съ фактомъ существованія такихъ провинціальныхъ изданій, какъ Камско-Волжская Газета въ Казани, Донъ въ Воронеж, Азовскій Встникъ въ Таганрог, Сибирь въ Иркутск, Кіевскій Телеірафъ въ Кіев и нсколько другихъ, доказавшихъ свою полную жизнеспособность при условіяхъ боле тяжелыхъ, чмъ условія столичной печати.— Изъ этого видно, сколько утекло воды съ тхъ поръ, когда Гацискій спрашивалъ съ отчаяніемъ: ‘неужели не найдется у насъ 2—3 сотрудниковъ для газеты’, когда спорили о самой возможности какого-либо матеріала для губернскаго изданія…
Тмъ не мене, вопросъ опять ставился принципіально, и во многихъ мстахъ своей статьи Д. Л. Мордовцевъ предсказываетъ поглощеніе и смерть областному печатному слову. Правда, онъ признаетъ возможность того, что когда-нибудь процессъ централизаціи превратится въ обратный, и тогда литература хлынетъ въ провинцію,— но тутъ-же прибавляетъ, что ‘это едва-ли когда-нибудь случится’. Затмъ онъ указываетъ факты роста и успха провинціальныхъ изданій,— но считаетъ ихъ случайными и не имющими ближайшаго будущаго. Самое закрытіе Камско-Волжской Газеты онъ объясняетъ не вншними причинами, а тмъ, что газета взялась судить о вопросахъ, которые подобаетъ вдать только печати столицъ… Затмъ, онъ кончаетъ ссылками на указанныя уже мною мннія А. C. Гацискаго, какъ на авторитетное признаніе ограниченности задачъ и сферы дйствія провинціальныхъ изданій.
Полемика, возникшая по этому поводу, въ свое время составила очень замтный литературный эпизодъ. Статья г. Мордовцева, написанная слишкомъ наскоро и довольно сбивчиво въ отношеніи главной мысли, однако не лишенная той талантливой и раздражающей яркости, которая вообще была присуща этому писателю, задла — можетъ быть, неожиданно для самого автора — цлую серію смежныхъ вопросовъ. Впослдствіи споръ локализировался и принялъ форму діалога между Отечественными Записками (H. K. Михайловскій) и Недлей.
Всякому, кто пожелаетъ изучить настроеніе и главныя теченія мысли въ 70-хъ годахъ, этотъ полемическій эпизодъ доставляетъ очень много интереснаго и живого еще и нын матеріала. Для насъ, однако, интересна та сторона его, гд онъ касается предмета настоящей статьи. т. е. судебъ провинціальнаго слова… Въ этомъ отношеніи любопытны уже т размры, какіе внезапно приняла полемика. Оказалось, что такъ или иначе, гд ползкомъ, гд ничкомъ, прямо или обходами и хитростями, провинціальная пресса все-таки уже заняла свое мсто въ русской жизни, и необыкновенный шумъ, раздавшійся посл статьи Д. Л. Мордовцева между прочимъ въ провинціи, обнаружилъ присутствіе, въ качеств живого и задорнаго факта, того самаго явленія, въ самой возможности котораго еще такъ недавно сомнвались даже писатели. Кром столичныхъ газетъ, въ полемик приняли участіе провинціальныя, начиная Воронежскимъ Телеграфомъ и кончая далекой Сибирью. Казань выступила какъ разъ въ это время съ Первымъ Шагомъ, заключавшимъ, мелсду прочимъ, также и пылкую, хотя и нсколько наивную отповдь Д. Л. Мордовцеву, и послдній въ своемъ отвт (‘Quos ego!’, Дло, 1876, кн. 5-я) приводитъ даже выдержки по тому же предмету изъ газеты Правда, издававшейся въ Галиціи. А. C. Гацискій выступилъ въ свою очередь съ брошюрой ‘Смерть провинціи или нтъ’, которая сразу заняла центральное положеніе среди голосовъ полемизировавшей провинціи и способствовала широкой извстности А. C. Гацискаго гораздо въ большей степени, чмъ вся его предыдущая кропотливая работа. Въ этой брошюр съ нкоторой умренностью, но въ другихъ изданіяхъ съ значительною рзкостью и задоромъ пишущая провинція заявляла уже не только о своемъ прав голоса, но въ иныхъ случаяхъ о прав голоса преимущественнаго, какъ голоса областного, какъ выраженія непосредственной жизни страны,— ‘земли’, вопіющей противъ канцелярской и бюрократической рутины столицъ. Провинціальный писатель, въ душ котораго накопилось много горечи, далеко, разумется, не безпричинной,— теперь изливалъ ее, задтый обмолвкой Д. Л. Мордовцева, на ни въ чемъ неповиннаго столичнаго собрата. Въ этомъ, конечно, было много наивнаго. Между прочимъ, въ своей брошюр А. C. Гацискій упоминаетъ объ одномъ изъ своихъ друзей, выражавшемъ готовность принести клятву Аннибала въ вчной вражд къ столичной пресс. ‘Литераторъ-обыватель’ въ Первомъ Шаг звалъ самого Мордовцева доказать искренность своихъ симпатій къ областной пресс, бросивъ столицы для того, чтебы работать только въ провинціальныхъ изданіяхъ. Самъ А. C. Гацискій въ это время, да и посл, любилъ прибгать къ сравненію петербургскихъ писателей съ департаментскими чиновниками, а провинціальныхъ — съ ‘волжскими бурлаками’.
Какъ бы то ни было, этотъ шутливый эпизодъ былъ уже послднимъ, въ которомъ вопросъ о прав провинціальной прессы на существованіе ставился принципіально.
Д. Л. Мордовцевъ отступилъ передъ натискомъ, и впослдствіи напечаталъ въ газетахъ полупокаянное обращеніе къ Гацискому, въ которомъ заявлялъ, что ошибся, что радуется своей ошибк и даже (выражаясь своеобразнымъ полуархаическимъ стилемъ автора) иметъ ‘патентъ радованія’, выданный ему благодушнымъ противникомъ А. C. Гацискимъ, піонеромъ все растущаго областного слова…
Такъ закончилась эта характерная полемика, вынесшая имя Гацискаго изъ областной полуизвстности въ ту область, гд оно стало извстнымъ, какъ имя ‘піонера областной печати’. Обращаясь собственно къ литературной характеристик покойнаго въ тсномъ смысл слова, приходится сказать съ грустью, что посл 35-лтней литературной работы онъ не оставилъ все-таки трудовъ, на которыхъ въ особенности покоилась бы его литературная извстность. Исторія его издательства похоронила въ безвстной могил плоды десятилтнихъ ухищреній и усилій. Историческія работы А. C. Гацискаго, обнаруживавшія изумительную память и детальное знакомство съ исторіей края, носили всегда характеръ случайныхъ замтокъ и справокъ, слишкомъ спеціальныхъ, а порой представляли просто сырой матеріалъ. Таковъ его ‘Нижегородскій Лтописецъ’ — сводъ четырехъ варіантовъ рукописной лтописи Нижняго-Новгорода. Затмъ мы имемъ еще нсколько статей историческаго содержанія, напечатанныхъ въ ‘Нижегородскихъ сборникахъ’ (‘На Сундовик, въ Жарахъ и на Сити-на-рц’ и др.). Это — разсказы о поздкахъ Гацискаго для ученыхъ изысканій,— въ одномъ случа мста битвы на Сити, въ другомъ — могильнаго памятника кн. Пожарскаго, въ третьемъ — для раскопокъ кургана въ одномъ изъ уздовъ Нижегородской губ. Вс эти замтки написаны въ томъ своеобразномъ стил, образецъ котораго далъ нкогда покойный Погодинъ (между прочимъ, тоже здившій на берега Сити съ тою-же цлью), и со всей непосредственностью кабинетнаго труженика, на котораго всякая мелочь полей, проселочныхъ дорогъ и сельскаго быта производитъ необыкновенно яркое и сильное впечатлніе. Свтъ солнца, облако, дорожная встрча и пніе птицы на втк придорожной березы — все это покойный заносилъ въ свой путевой дневникъ, пересыпая эти описанія множествомъ детальныхъ замчаній историческаго и этнографическаго характера, которыя обнаруживали необыкновенныя познанія въ бытовой области мстной жизни, но которыя вмст съ тмъ являлись случайно, несвязанныя никакой внутренней связью ни съ предметомъ статьи, ни другъ съ другомъ. Что касается до чисто историческихъ результатовъ этихъ изысканій, то они оказывались боле чмъ скудными: точное опредленіе мста татарскаго погрома осталось подъ такимиже сомнніями, какъ и посл поздки Погодина. Курганъ оказался ‘натуральнымъ’, а могильная плита Пожарскаго — простымъ булыжникомъ, на которомъ пастухи нацарапали что-то посредствомъ гвоздя.
О характер ‘Нижегородскаго сборника’,— капитальнаго и многолтняго труда покойнаго Гацискаго,— приходится сказать, что самъ онъ, какъ писатель, участвовалъ въ немъ . предисловіями и нсколькими статьями, въ род упоминаемыхъ выше, затмъ нужно упомянуть о ‘Нижегородекомъ театр’, представляющемъ матеріалъ для исторіи театральнаго дла въ Россіи, съ характеристиками игры забытыхъ давно артистовъ, затмъ ‘Нижегородку’ — нчто врод путеводителя по Нижнему, и ‘Люди нижегородскаго Поволжья’ — маленькій сборникъ довольно сухихъ біографій, подобранныхъ тоже довольно случайно.
Вотъ то, что остается посл Л. С. Гацискаго. Передо мной лежитъ еще библіографическій списокъ, составленный самимъ Гацискимъ съ необыкновенной аккуратностью. И чего только нтъ въ этомъ списк! И исторія, и этнографія, и беллетристика, и летучая отмтка газетнаго хроникера, и печатная докладная записка по чисто дловому вопросу, и даже — стихотвореніе!
Наконецъ, когда посл его смерти я приступилъ, по просьб близкихъ лицъ, къ обозрнію его бумагъ,— меня охватило какое-то жуткое чувство, близкое къ ужасу при вид этой необъятной массы сырого матеріала, которою покойный окружилъ себя при жизни. Вырзки изъ газетъ, историческія брошюры, съ отмтками на поляхъ и подготовленныя для извлеченій, тетради съ различными выписками, столбы записныхъ книжекъ и затмъ — тучи отдльныхъ листковъ, исписанныхъ торопливымъ и мелкимъ, какъ бисеръ, почеркомъ. ‘Я собираю и классифицирую матеріалъ такъ, какъ будто мн предстоитъ работать до 80 лтъ’,— говорилъ покойный. Но мн кажется, что для этого моря литературнаго сырья не хватило бы десяти жизней, и невольное жуткое чувство проникало въ душу, при вид этой пучины, поглотившей даровитаго, но одинокаго труженика…
Въ этомъ истинно-трагическая судьба людей того интеллигентнаго типа, къ которому принадлежалъ Гацискій. Они брались за все, должны были растрачивать свои дарованія въ областяхъ, часто имъ несродныхъ, утопали въ непосильной борьб съ надвигавшимся со всхъ сторонъ матеріаломъ, но все-таки выполняли свою особенную миссію.
Это была миссія ‘литератора-обывателя’ въ лучшемъ значеніи этого слова.
Типъ этотъ теперь уже сходитъ со сцены, и недаромъ Гацискій въ послдніе годы почти не участвовалъ въ текущей литератур. Онъ чувствовалъ инстинктивно, что его роль сыграна и его дло сдлано. Онъ видлъ, какъ изъ того эмбріона, который представляла собой его ‘нераздленная’ тридцатилтняя работа, выдлилось въ одну сторону систематическое, вооруженное всми средствами науки изслдованіе въ вид почвенныхъ изслдованій и земской статистики, какъ съ другой на смну ему приходили провинціальные публицисты новаго типа, успвшаго изъ многихъ зависимостей скинуть съ себя хоть одну, опутывавшую дятельность литератора-обывателя.
Въ той полемик, о которой я говорилъ выше, провинціальные писатели любили останавливаться на специфическихъ отличіяхъ писателей провинцій и сотрудниковъ столичныхъ изданій. Мы видли, что А. C. Гацискій съ добродушной наивностью любилъ изображать себя ‘волжскимъ бурлакомъ’, какъ бы въ противоположность ‘департаментскимъ чиновникамъ’ петербургской прессы, и въ предисловіи къ одному изъ своихъ сборниковъ онъ говоритъ, что отъ радости густо смазалъ свои волосы квасомъ и надлъ по-праздничному сапоги бураками. Казанскій литераторъ-обыватель, въ сборник ‘Первый Шагъ’, съ безсознательной мткостью коснулся еще одной черты, выгодно, по его мннію, отличающей писателей-областниковъ: ‘Мы,— писалъ онъ,— относимся къ литератур безкорыстно. Вы получаете отъ нея, мы на нее тратимъ. Вы пишете, чтобы жить, мы живемъ, чтобы писать’.
H. К. Михайловскій очень остроумно отразилъ сравненіе Гацискаго. Петербургскій писатель далеко не всегда и, пожалуй, даже довольно рдко служитъ въ департамент. Съ другой стороны, провинціальный писатель довольно часто служитъ въ канцеляріи губернатора или въ казенной палат. Такимъ образомъ, петербургскій писатель съ такимъ-же правомъ можетъ считать себя петербургскимъ крючникомъ, какъ и провинціальный — волжскимъ бурлакомъ. Дло, очевидно, не въ томъ, гд пишетъ тотъ и другой, а лишь въ томъ, чьимъ интересамъ отдаетъ онъ свое перо…
Это, безъ сомннія, совершенно справедливо и бьетъ въ самый центръ вопроса, но при этомъ остается, однако, въ полной сил отличіе, указанное литераторомъ-обывателемъ. Дло именно въ томъ, что петербургскій литераторъ не ходитъ въ департаментъ и именно потому, что не иметъ въ этомъ надобности, такъ какъ его уже кормитъ литература, между тмъ какъ провинціальная литература еще никого тогда кормить была не въ состояніи, и мнимый ‘волжскій бурлакъ’, т. е. литераторъ-обыватель нашихъ провинцій, обязывался непремнно служить чиновникомъ особыхъ порученій у губернатора, чтобы кормить свое хилое дтище.
Только врядъ-ли это сравненіе служило къ выгод провинціальной прессы. Правда, это обстоятельство налагаетъ особую черту безкорыстія и нкотораго идеализма на отношенія провинціальнаго писателя къ его газет и вообще къ его изданію. Едва-ли до конца жизни А. C. Гацискаго такъ называемый литературный гонораръ составлялъ хоть сколько-нибудь замтную статью его бюджета. Наоборотъ, жалованіе чиновника особыхъ порученій при губернатор Одинцов въ значительной части наврное поглощалось нуждами изданія. Сколько мн извстно, ни одно еще изъ изданій А. С. Гацискаго не окупилось и, значитъ, вс эти начинанія требовали затратъ, которыя не возвращались.
Такимъ образомъ,— и въ этомъ главное отличіе литератора-обывателя,— онъ не только жилъ, чтобы писать, но еще и служилъ для той же цли. Это трогательная черта для его характеристики. Но она же указываетъ на слабость и зависимость областной печати этого періода…
Если газета живетъ на средства, получаемыя изъ канцеляріи губернатора,— она поневол и неизбжно подпадаетъ подъ косвенное вліяніе канцеляріи. Если средствомъ для ея существованія ямяется жалованіе городского головы,— она опять невольно будетъ, если не говорить, то молчать въ зависимости отъ партійныхъ соображеній. И только газета, которая не кормится отъ стороннихъ источниковъ, а сама даетъ средства своимъ работникамъ, является органомъ независимаго мннія, той новою силою, которая, имя собственную точку опоры, дйствительно движетъ и поворачиваетъ окружающій ее міръ частныхъ, своекорыстныхъ интересовъ… правда, и теперь провинціальная пресса еще далека отъ этого положенія… И въ этомъ немало виновато ея прошлое: ‘торговый листокъ’, даже погибшій вначал, все-таки налагаетъ руку на ея будущее: она почти вся въ рукахъ издателя-промышленника. Но провинціальный ‘писатель’, отдавшійся нераздльно одной литератур, уже народился. Онъ бродитъ порой изъ города въ городъ, подымаетъ значеніе той или другой газеты, разочаровывается и опять ищетъ. Онъ повторяетъ собой прежніою исторію ‘оживленія’ губернскихъ органовъ, только роль прежнихъ администраторовъ играетъ теперь для него торгашъ и промышленникъ… Однако, это уже не относится къ нашему очерку…
И для того, что уже достигнуто, потребовалась работа, потребовалась жизнь цлаго поколнія, цлаго общественно-литературнаго типа…
Въ исторіи каждой національной литературы есть непремнно періодъ такъ называемаго меценатства, своего рода паразитизма, когда, еще неокрпшая, она нуждается въ стороннемъ покровительств и поддержк. Провинціальная пресса, скромная и неблестящая, нашла его не при дворахъ и не во дворцахъ вельможъ. Ее, сиротливую и убогую, взялъ подъ свое покровительство самъ далеко небогатый и неважный литераторъ-обыватель. Онъ не получалъ отъ нея выгодъ и поддержки, наоборотъ — ее онъ долженъ былъ охранять, ее надо было поддерживать. Для нея-то онъ служилъ, чтобы охранять ее на два фронта: отъ предубжденій сверху, отъ равнодушія и часто косной враждебности снизу.
Такимъ именно литераторомъ-обывателемъ былъ и Гацискій. Въ той-же шутливой автобіографіи, которую я уже цитировалъ ране, онъ такъ рисуетъ собственный портретъ: ‘съ годами старецъ Александръ все боле пріобрталъ душеанаго слокойствія, почерпаемаго въ нкоторой маніи къ нижегородовднію и нижегорододланію: окруживъ себя нижегородскими книгами, картинами, планами, картами, иконами, онъ чувствуетъ себя, какъ рыба въ вод, птица въ воздух, или ‘кротъ въ нор’. Ступая по стогнамъ града и почти безошибочно опредляя встрчающихся ему на пути угольщиковъ изъ Красной Рамени, грушевниковъ изъ Сіухи, штукатуровъ изъ Блгородья, столяровъ-пуреханъ изъ Жаровъ, онъ находитъ въ этомъ немалое удовольствіе. Считая вообще весь нижегородскій край своей научно-литературной вотчиной, закрпленной за нимъ нсколькими давностями спокойнаго и ненарушимаго владнія, изучая отдаленнйшія историческія эпохи во второй половин дня,— онъ былъ бы идеально счастливъ, если бы,— такъ заканчиваетъ онъ эту свою исповдь,— жизнь не напоминала ему слишкомъ часто о несоотвтствіи идеаловъ 40-хъ годовъ, на которыхъ онъ воспитался, и 60-хъ, въ выработк которыхъ участвовало и его поколніе, съ современною дйствительностью’.
Не правда ли, въ этихъ немногихъ штрихахъ — цлый бытовой типъ, весь окрашенный бытовою мстною окраской и крпко сросшійся со своей почной. Легко представить себ, что ‘многія давности’, въ теченіе которыхъ можетъ сложиться въ данной сред такой интеллектуальный образъ, не проходятъ напрасно и для данной среды. Онъ окрашенъ ею, но и она невольно принимаетъ кое-что отъ него. Одинокій свтъ его лампы, его зати, его работы — все это становится знакомымъ и близкимъ. И вотъ почему онъ могъ проводить въ обывательскую среду свое любимое, но еще безсильное и нищее дтище — литературу.
Вотъ онъ задумываетъ работу. Онъ знаетъ, что въ такихъ-то глухихъ углахъ живетъ учитель, священникъ, старикъ-управляющій… Они тоже, въ меньшихъ размрахъ — литераторы-обыватели. Одинъ любитъ записывать псни, другой читаетъ старые документы, валявшіеся на церковной колокольн. Третій ведетъ запись погод, четвертый зачмъ-то каждый вечеръ, гусинымъ перомъ, заноситъ впечатлнія дня. Эти записи и эти впечатлнія ни къ чему не стремятся, ничего не имютъ въ виду. Они длаются отъ полноты обывательскаго сердца, въ которомъ не исчезло еще смутное стремленіе съ выраженію смутныхъ мыслей. Они заносятся, какъ заносилъ въ прошломъ вк одинъ изъ такихъ литераторовъ-обывателей, Болотовъ, все, что останавливало на себ его взглядъ или вниманіе въ Богородицкомъ захолустьи. Снгъ покрылъ плля и дороги, снгъ завалилъ деревья, снгъ мелькаетъ въ воздух, къ усадьб нтъ ни прохода, ни прозда. И вотъ литераторъ-обыватель пишетъ въ своемъ дневник, четко выводя на синемъ лист заглавіе:
‘О обильно выпавшемъ снг’.
Въ другой разъ прозжій ремонтеръ, человкъ бывалый и досужій, разсказываетъ о бломъ свт, и Болотовъ, по его отъзд, прибавляетъ еще главу къ дневиику:
‘О полячк гордой и богатой’.
Оказывается такимъ образомъ, что обильно выпавшій снгъ поломалъ въ усадьб деревья, и что полячка гордая и богатая живетъ въ Варшав и что къ ней часто здитъ въ гости Понятовскій. Что изъ этого? Снгъ въ усадьб, а вдалек, въ шумномъ свт — полячка, между этими двумя фактами, изъ которыхъ ршительно ничего не слдуетъ, бьется въ тоск замирающая человческая мысль, не находящая выхода…
И вотъ является человкъ, который даетъ исходъ этому броженію тоскующей мысли. Оказывается, что старыя бумаги, валявшіяся на колокольн, интересны и даже подлежатъ опубликованію въ трудахъ архивной комиссіи, основанной и предсдательствуемой Гацискимъ. Оказывается, что пски принимаются съ благодарностью статистическимъ комитетомъ, въ которомъ секретарствуетъ все тотъ же Александръ Серафимовичъ. Оказывается, что и обывательская тоска, и обывательское негодованіе, и желаніе лучшаго — все можетъ найти мсто въ газет. Оказывается, однимъ словомъ, что все это идетъ въ дло, что все направляется къ такой-то цли, что все, надъ чмъ смялись, какъ надъ чудачествомъ, куда-то годится… И вотъ въ углахъ объ этомъ говорятъ, этому удивляются, потомъ въ свою очередь начинаютъ чинить перья и на вопросъ о причин необыкновенныхъ предпріятій отвчаютъ:
— Хочу тоже… Александру Серафимовичу кое-что… о нашей жизни…
А Александръ Серафимовичъ начинаетъ огромный трудъ, безъ работниковъ, безъ средствъ, съ одной надеждой и врой въ свое дло. И, смотришь, растутъ десять томовъ этнографическаго сборника. Откуда-то явились молодые люди, которые именемъ А. С. Гацискаго разъзжаютъ по усадьбамъ, по церковнымъ домамъ, по глухимъ деревушкамъ. Пишутъ священники, пишутъ самоучки-крестьяне, царапаетъ что-то о своей нужд полуграмотный кустарь. Сначала статистическій комитетъ принимается печатать все то, что набирается съ разныхъ сторонъ. Потомъ у него уже не хватаетъ средствъ,— Александръ Серафимовичъ говоритъ въ городской Дум о важности познанія своей родины. Если бы это говорилъ человкъ со стороны, какой-нибудь спеціалистъ-литераторъ, то обыватель пожалуй готовъ бы былъ закричать караулъ, подозрвая, что его вовлекаютъ въ государственное преступленіе. Но говоритъ Александръ Серафимовичъ, товарищъ городского головы,— и обыватель даетъ пособіе. Потомъ, когда и этого не хватаетъ, А. С. говоритъ о важности родиновднія въ земств. А въ земств сидитъ волостной писарь, который уже кое-что посылалъ въ ‘вдомости’, сидитъ священникъ, который очень уважаетъ Александра Серафимовича, сидитъ гласный, котораго А. С. будетъ тоже выбирать куда-нибудь,— и опять получаетъ пособіе. А затмъ оказывается, что въ практическомъ вопрос Александръ Серафимовичъ засыпалъ противника данными, почерпнутыми изъ изслдованія. И обыватель самъ начинаетъ раскрывать книгу…
Такъ постепенно совершалась эта работа, и дремавшая мысль и засыпавшіе умственные запросы просыпались къ жизни. Является книга, является корреспондентъ, а за ошеломляющей захолустье корреспонденціей идетъ въ газету читатель… Цлая жизнь, работа десятковъ лтъ потребовалась для этихъ результатовъ,— но что-жъ изъ этого! Въ каждой области, въ каждомъ губернскомъ город есть свой Гацискій, большихъ или меньшихъ размровъ. Въ Нижнемъ — это былъ Александръ Серафимовичъ, въ Казани — Агафоновъ, въ Перми — Смышляевъ, въ Саратов, Астрахани, Твери, Воронеж, Симбирск — всюду были свои Гацискіе, длающіе такъ-же и тоже дло…
Намъ нужна, намъ настоятельно необходима областная печать, и теперь это ощущается неоспоримо. Жизнь необыкновенно усложняется и, каково бы ни было направленіе нашей государственной дятельности, никто не сомнвается, что для ея успха необходимо живое и сочувственное отношеніе всхъ слоевъ общества. Между тмъ, и вглубь, и вширь мы, не смотря на свое прославленное даже въ учебникахъ единство, въ сущности далеко не едины. Не говоря о малограмотномъ народ, хранящемъ допотопныя понятія о самыхъ основаніяхъ нашего гражданскаго строя, Россія такъ необъятна вширь, что всякая государственная идея, какъ бы живо она ни сознавалась въ центрахъ, рискуетъ замереть прежде, чмъ дойдетъ до окраинъ. Начиная отъ внутреннихъ губерній Европейской Россіи, чутко вздрагивающихъ при каждомъ новомъ ‘вяніи’ изъ центровъ, и кончая сверо-востокомъ Сибири, занятымъ ‘несовершенно-подданными’ (по опредленію Свода Законовъ) чукчами, которые не испытываютъ уже ни въ какой мр вліяніе нашей кулътуры и нашего государственнаго права,— наше отечество похоже на гиганта, вяло раскинувшагося на огромномъ пространств, съ отекшими членами, не проводящими къ оконечностямъ нервныхъ токовъ отъ центра.
И это-то мы называемъ нашимъ единствомъ, и при этомъ мы боимся не инертности, а слишкомъ будто бы быстраго прогресса. Между тмъ, никакіе воображаемые сепаратизмы, никакія областныя учрежденія со всмъ разнообразіемъ ихъ мстныхъ особенностей не могутъ доставить нашему едиству, нашему дальнйшему гармоническому развитію тхъ поистин устрашающихъ препятствій, какія ставятся этой инертностью нашего государственнаго организма, этой бездятельностью его областей.
И вотъ почему всякій очагъ живой мстной мысли, который пытается провести въ своемъ уголк общую идею, общія свднія, который направляетъ дремлющее вниманіе далекаго захолустья на т же предметы, о которыхъ думаютъ и говорятъ въ центрахъ общей жизни отечества, который будитъ гражданскіе интересы и чувства, направляя ихъ на вопросы общаго блага, является прежде всего могучимъ органомъ объединенія и развитія. И вотъ почему вопросъ о будущемъ освобожденіи областного слова является для нашего огромнаго отечества настоятельнымъ и насущнымъ.
Но если это такъ, если Россія сдлала въ этомъ направленіи такой шагъ, посл котораго самые вопросы, надъ ршеніемъ которыхъ приходилось биться предыдущему поколнію, перестали быть вопросами и стали фактомъ, если теперь въ провинціи уже есть своя пресса, если въ ней то и дло закипаетъ уже систематическое изслдованіе, если на смну литератора-обывателя приходитъ новый типъ инсателя,— независимаго работника уже отдленнаго литературнаго труда, если, наконецъ, мы близки къ тому времени, когда предубжденіе противъ провинціальнаго печатнаго слова окончательно разрушится,— то и этимъ въ весьма значительной степени мы будемъ обязаны разностороннимъ усиліямъ ‘литератора-обывателя’, который заслужилъ всею своею одинокой и самоотверженной работой вчную и благодарную память….
1894 г.