Листвянный логъ.
Листвянный логъ.
Разсказъ.
I.
——
II.
III.
IV.
——
V.
VI.
VII.
Владиміръ Носъ.
‘Современникъ’, кн.X, 1914
Листвянный лог, Юрезанский Владимир Тимофеевич, Год: 1914
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Недалеко отъ церкви, на самой широкой и старинной улиц мордовскаго села Моньяровки, рядомъ съ покосившейся отъ ветхости избой кузнеца Култыги, стоитъ большой пятистнный домъ богатя Тукманова. Онъ издали уже виднется свтлымъ, наряднымъ пятномъ, какъ рослый парень въ блой вышитой рубах въ толп обносившихся, ободранныхъ подростковъ. Расписныя ставни и узорчатые наличники оконъ, сдланные искусной рукой городского столяра, придаютъ дому свжесть и какую-то особую солидность среди потемнвшихъ отъ времени, затрухлвшихъ моньяровскихъ избъ. Передъ окнами разбитъ маленькій палисадникъ съ кустами смородины, съ молодыми широколистыми тополями, а сбоку, со стороны Култыги, пристроена лавка, самодльная вывска на которой кривыми, нескладными буквами возвщаетъ: ‘Тарговля бакалйный, мучной и продчими ссными припасами Ивана Михайловича Тукманова’.
У многихъ еще въ памяти время, когда Тукмановъ ходилъ въ дырявомъ азям, въ лаптяхъ, жилъ въ работникахъ, и зиму, и лто, когда никто его не величалъ по имени и отчеству, а звали просто Ванькой, да и не Тукмановымъ, а Сянгинымъ, по прозвищу отца покойнаго, мордвина лниваго, безшабашнаго, шатуна и непосды. Попался тотъ какъ-то еще въ молодости въ воровств огурцовъ — среди бла дня забрался въ чужой огородъ,— вотъ и прозвали его съ тхъ поръ Сянго, что значитъ по-мордовски огуречный воръ, да такъ крпко пристало прозвище, что и къ дтямъ перешло, прилипло навкъ, какъ родимое пятно: ни смыть, ни стерегъ, ни откинуть… Лтъ тридцать тому назадъ умеръ Сянго, утонулъ съ плотовъ въ весенній разливъ на Блой, а сына его и теперь еще за глаза не называютъ иначе, какъ Сянгинымъ,— и при случа охотно разсказываютъ всякому, за что къ богачу Тукманову пристегнули эту кличку, да кстати передаютъ и смутную исторію его внезапнаго обогащенія.
— Богатство, какъ и счастье, приходитъ вдругъ, только не вс умютъ его взять!..— говорятъ старики, видавшіе виды за свои долгіе годы.
— Иной, можетъ, и уменъ, и хорошъ, и работящъ,— да всю жизнь мыкается, кулакомъ слезы утираетъ, по чужимъ людямъ спину гнетъ… А къ иному деньги такъ и липнутъ! Вотъ поди ты… Богатство простыми руками не поймаешь, все равно, что рыбу въ рк. Нужны сноровка, хитрость и удача!.. Таланъ такой ужъ отъ судьбы долженъ быть…
Съ десяти лтъ пошелъ Ванька Сянгинъ служить бороноволокомъ. Съ шестнадцати нанимался уже заправскимъ работникомъ на весь лтній срокъ отъ Егорьева дня до Покрова,— да такъ бы и прожилъ вкъ свой по отцовскому примру безхозяйнымъ бднякомъ, еслибъ не довелось ему порядиться къ Кержаку, про котораго поговаривали тихомолкомъ въ народ, что не одинъ десятокъ тысячъ припрятанъ у него, гд-нибудь въ тайномъ мст.
Старикъ Кержакъ жилъ нелюдимо, сосдей сторонился, въ церковь смолоду не ходилъ, изъ дому рдко показывался, и дружбы ни съ кмъ не водилъ — не то по гордости, не то, такъ просто, по суровости характера своего. Хлопотунъ и работяга, какихъ поискать, онъ много засвалъ земли, имлъ крпкія кряжовыя постройки, сытыхъ лошадей, множество рогатаго скота, въ лсу развелъ пчельникъ громадный и, несмотря на старость, хозяйство держалъ туго и неослабно, какъ вожжи, которыя нельзя опускать.
Было Сянгину двадцать три года, когда пришелъ онъ наниматься къ Кержаку. А пришелъ къ нему потому, что запала въ молодую голову острая, занозистая дума: высмотрть во чтобы то ни стало, разузнать и вывдать, гд находится Кержаково хранилище, въ чемъ лежатъ несмтныя деньги…
Словно сладкій заманчивый сонъ, отъ котораго нельзя отдлаться и на яву, захватило его желаніе разбогатть легко и сразу, сбросить нужду, непрерывную подневольную маету, шлянье по заработкамъ,— зажить самостоятельно и независимо. Мало ли ходило въ народ слуховъ и завидныхъ сказокъ о такихъ счастливцахъ, которые, засыпая бдняками, просыпались обладателями тысячъ!.. Неужели не попробовать, не попытать счастья, когда оно такъ близко?.. Подъ лежачій камень вода не течетъ… А вдругъ у него, у захудалаго, изголодавшагося, обтрепаннаго человка на роду написано добиться спокойнаго довольства и богатства?..
Изъ себя видный, высокій, плечистый, тихоня и смиренникъ, съ ласковыми скромными глазами, Сянгинъ понравился старику именно своей наружной смиренностью и покорствомъ. Тому какъ разъ и нуженъ былъ безпрекословно послушный, не дерзкій, не озорной, дльный помощникъ.
Потолковали о домашности, перечислили вс обязанности, сладились въ цн, — и новый работникъ, какъ лошадь въ оглобли, запрегся въ большое и трудное хозяйство Кержака.
Работалъ безъ устали, терпливо, споро, точно для себя, а не для чужого. Съ первыхъ же дней прибралъ и вычистилъ дворъ, починилъ телги, бороны, вывезъ на огородъ навозъ изъ конюшни. И, когда сошелъ въ поляхъ послдній снгъ, выхалъ пахать и сять.
Кержакъ скоро оцнилъ его усердіе, хвалилъ, подбадривалъ, а про себя радовался, что нашелъ такого заботливаго, прилежнаго работника. Прилежныя руки въ хозяйств — все равно что хорошій фитиль въ ламп, — спокойный, чистый свтъ и бодрость вносятъ.
— Ну, Иванъ, дастъ Богъ урожай, я тебя не забуду, — сказалъ старикъ, когда кончился свъ.— Если все время такъ работать будешь, дамъ теб осенью въ награду полперезда пшеницы!
И потомъ не разъ повторялъ:
— Ужъ я отъ своего слова не откажусь, такъ ты и помни!..
— Спасибо, Богданъ Семенычъ!— благодарилъ Сянганъ, скромно потупляя глаза. И пуще прежняго принимался за работу, чтобы войти въ любовь да довріе къ хозяину.
А за работой потихоньку все приглядывалъ да примчалъ, не откроется ли какъ-нибудь завтный секретъ, гд спрятаны деньги. Вс щели въ амбар, въ сускахъ обыскалъ и въ погреб за каждый камешекъ заглянулъ, и въ бан все до мелочи осмотрлъ, и въ голбецъ не разъ лазилъ, всякій крошечный закоулокъ обшарилъ, — никакъ не могъ доискаться, нигд не замтилъ ничего подозрительнаго, даже намека ни одного не нашелъ… Украдкой внимательно слдилъ за старикомъ, какъ за чуткимъ звремъ слдятъ ловкіе охотники, незамтными, но острыми и быстрыми взглядами впивался ему вслдъ, куда бы онъ ни направлялся, днемъ и ночью былъ насторож, въ постоянномъ тихо тлющемъ напряженіи.
А время шло. Наплывали откуда-то дни одинъ за другимъ, — развернули лто, какъ голубой шелковый пологъ, высоко и жарко подняли солнце въ неб, заколыхали моря зрющихъ полей…
И чмъ ближе подходила осень, тмъ безпокойне становилось на душ у Сянгина. Раньше ему казалось, что стоитъ пожить съ Кержакомъ вмст хоть нсколько недль — и непремнно догадаешься о мст, гд хранится его сокровище, но вотъ уже протекли мсяцы, скоро конецъ сроку, а деньги были такъ же неуловимы и неизвстны, какъ и весной…
Годъ выдался урожайный, хлба поспли дружно, надо было торопиться поскоре сжать и убрать ихъ съ поля до осенней непогоды, когда пойдут затяжные дожди, и зерно можетъ прорости въ снопахъ. Началась спшка, цлыя недли проводили подъ открытымъ небомъ, вмст со старикомъ, гд-нибудь за семь-восемь верстъ отъ дому, — хлопотливые, мозолистые, утомленные работой… И на время, за усталью, за дкимъ ежедневнымъ потомъ Сянгинъ, какъ будто затихъ въ своей мысли, успокоился, не подступала она къ нему такъ неотвязно, какъ раньше, не щемила и не сосала сердца.
Но кончилась страда,— сложили снопы въ клади, смолотили рожь,— и опять охватило прежнее неудержимое желаніе найти таинственныя тысячи, такія притягивающія и волнующія, овладть ими, какимъ-нибудь врнымъ, безошибочнымъ способомъ. Сянгинъ напрягалъ весь свой умъ, думалъ и передумывалъ на разные лады, не спалъ ночами, бился и путался въ догадкахъ, какъ въ хитро сплетенной, но гнилой сти, которая быстро рвалась, расползалась во вс стороны, лишь только онъ пробовалъ въ дйствительности проврить свои предположенія. Ни тонкая зоркость, ни притворство, ни терпливая бдительность не помогали.
И къ концу сентября онъ зналъ достоврно только одно: деньги, если он есть у Кержака, если он не выдумка людской молвы,— надо искать въ дом. Ни на двор, ни въ постройкахъ, ни, тмъ боле, въ земл ихъ нтъ. Он должны быть въ дом и именно въ той маленькой комнатк-боковушк, гд спалъ старикъ.
Но какъ туда попасть? Какъ проникнутъ незамтно?..
Днемъ нельзя: увидятъ — или самъ старикъ, или сноха Агафья, или ея ребятишки. Ночью тоже нельзя: Кержакъ спитъ и чутко и по-стариковски мало, непремнно услышитъ, какъ бы тихо ни войти въ боковушку… А разъ услышитъ, то живой денегъ ему, конечно, не дастъ отнять. Убивать же Сянгинъ не хотлъ и боялся, потому что въ тхъ условіяхъ, въ какихъ жила семья, слдовъ убійства скрыть не было никакой возможности. Вс подозрнія, вс улики сейчасъ же указали бы на работника. Больше ни на кого и не подумали бы. Значитъ, врная каторга, вчный Сахалинъ…
Отшумли нудные, холодные дожди осенніе, облетли листья съ пожелтвшихъ деревьевъ, Подули рзкіе втры, затянуло лужи и грязныя, глубоко выбитыя колеи дорожныя тонкимъ, хрусткимъ ледкомъ,— пали заморозки.
Наканун Покрова, посл бани, старикъ разсчиталъ Ивана и не забылъ своего общанья,— какъ сказалъ, такъ и сдлалъ:
— Вотъ теб, милокъ, тридцать два пуда пшеницы! За труды твои, за старанье… Это съ того полперезда, который я весной посулилъ. Нагребай въ телгу, вези съ Богомъ!.. И чтобъ у тебя хлбъ не переводился!.. Слышишь? Моя рука, братъ, легкая… Отъ желанъ-сердца даю!..
И радъ и не радъ былъ Сянгинъ. Словно оборвалось что-то. Не врилось, что кончился срокъ, что надо уходить, что ничего изъ задуманнаго не вышло… Послднія надежды уплывали. Масса труда и терпнія казались потраченными впустую.
Какъ потерянный шелъ онъ съ Кержакова двора, тоскливо думая о своей темной обольстительной зат, которая теперь становилась еще трудне и неисполниме.
— А вдругъ никакихъ денегъ у Кержака нтъ? Вдругъ да это только завистливые языки зря болтаютъ?..— вспыхивали временами сомннія въ голов Сянгина.
И онъ всячески старался уврилъ себя въ этомъ, чтобы ужъ не томиться напрасными думами, вызывалъ въ памяти случаи несоотвтствія людскихъ росказней съ тмъ, что бывало иногда въ дйствительности. Но въ конц-концовъ вс убдительные доводы расплывались, какъ дымъ, исчезали, терялись, — оставалось одно, непоколебимое:
— Нтъ! Не можетъ быть. Есть у него деньги, чорта возьми!.. И въ сотый разъ припоминалъ то, что ему разсказалъ какъ-то про Кержака отецъ.
Много лта тому назадъ за Большимъ трактомъ, у Листвяннаго лога, жалъ Кержакъ съ семьей овесъ. Пора была такая, что по тракту часто прозжали купцы на нижегородскую ярмарку, вс при деньгахъ, понятно: извстно, купцу безъ денегъ, какъ карасю на берегу, удовольствія мало, а на ярмарк ужъ и совсмъ радость невеликая… У Кержака два сына было — здоровенные ребята, коренастые, бойкіе. Вотъ они втроемъ и напали ночью въ логу на какого-то купца, который свернулъ туда лошадей попоить къ ручейку. Ямщика убили, купца тоже прикончили и денегъ нашли при немъ множество. Связали убитыхъ веревками вмст, крпко-накрпко обвернули кожей, какъ обвертываютъ товаръ отъ дождя или пыли,— и положили въ кузовъ тарантаса. Сыновей отправилъ Кержакъ спать, а самъ поймалъ лошадь, привязалъ къ пристяжк купцовой тройки, слъ на козлы — и айда гналъ по тракту. Угналъ верстъ двадцать, дохалъ до лсной мстности, остановился, переслъ на своего гндка и, верхомъ, до свту еще усплъ прискакать къ балагану… Убитыхъ, конечно, обнаружили на слдующій же день, но никому и въ умъ не пришло, гд надо искать настоящихъ преступниковъ. Въ страдное время на поляхъ тысячи народу, каждаго жнеца не заподозришь! Власти же были уврены, что убійство совершено бглыми каторжанами, которыхъ незадолго передъ этимъ видлъ кто-то въ. лсу, и какъ разъ недалеко отъ мста, гд нашли лошадей съ убитыми. Шарили, шарили по лсу, на слдъ напасть не могли,— да такъ дло и заглохло.
Вотъ какимъ образомъ досталось Кержаку богатство. Не трудомъ, не горбомъ, не работой неустанной, а случаемъ темнымъ и страшнымъ.
Но вмст съ богатствомъ посыпались и бды. Черезъ годъ умерла жена, а года черезъ три взяли на турецкую войну обоихъ взрослыхъ сыновей Кержаковыхъ. Съ отцомъ остался только маленькій Яшка, мальчикъ лтъ пяти. А т, большіе, такъ и не вернулись ужъ съ похода домой,— должно быть, сложили свои головы въ сраженіи.
Замутился Кержакъ духомъ, загоревалъ. Въ короткое время посдлъ совершенно, какъ глубокій старикъ. Изъ дому почти никуда не выходилъ, точно боялся съ людьми встрчаться. Забросилъ хозяйство, распродалъ лошадей, ото всхъ отвернулся. Вдвоемъ съ Яшкой такъ и жилъ за высокой оградой своего двора, словно въ молчаливомъ монастыр. Съ горя да съ тяжести непомрной началъ пить и только хмелемъ глушилъ отчаяніе.
Прошло лтъ пятнадцать, трудныхъ, безотрадныхъ, одинокихъ… Яшка выросъ, женился, понемногу въ работу втянулся, — и старикъ какъ будто отъ сна очнулся, повеселлъ. Прикупилъ земли у башкиръ, увеличилъ посвъ, и жизнь пошла шире, полне, суетливй, какъ рка, миновавшая случайную запруду…
Но не надолго отступило несчастье. Не до дна, знать, выпита была горькая чаша.
Простудился Яшка однажды въ студенную зиму, заболлъ и слегъ. Съ годъ мучился, таялъ, какъ свча на огн,— изсохъ весь, потемнлъ, искашлялся,— и, наконецъ, умеръ.
Опять остался Кержакъ одинъ въ большомъ своемъ хозяйств, только что налаженномъ и пущенномъ на полный ходъ, — одинъ съ маленькими внуками, Яшкиными дтьми, да съ снохой Агафьей… Въ третій разъ принялся настраивать жизнь: велика была крпость и стойкость у этого человка. Лишь сердце его суровое значительно подалось и ослабло. Пришибленный бдами, онъ смирился передъ людьми, заглушилъ свою прежнюю гордость и, чего съ нимъ никогда не бывало, сталъ ходить въ церковь. Не прощенья у Бога за свой грхъ тяжкій вымолить хотлъ, не покаяться, а только милости послдней просилъ: не обрывать жизнь его стариковскую до тхъ поръ, пока внуки хоть мало-мальски не станутъ на ноги.
Выпалъ снгъ. Прижимисте и крпче ударили холода. Начались длинныя, зимнія ночи, короткіе блые дни.
И, когда установился санный путь, пришелъ разъ подъ вечеръ Сянгинъ къ Кержаку.
— Богданъ Семенычъ, будь отецъ родной!.. Выручи!
— Ну?
— Дло одно я задумалъ! Да не подъ силу оно мн. Самъ знаешь, съ пустымъ карманомъ широко не раскинешься… Вотъ и пришелъ я къ твоей милости: не дашь ли мн взаймы рублей пятьдесятъ?..
— Ого! Да дло-то какое? Можетъ, непутевое?— насторожился Кержакъ.
— Нтъ, что ты, Богъ съ тобой! Чистое дло, врное!.. Хочу лошадь купить, какого-нибудь хоть немудрянаго меринка,— да въ заводь похать. Наберу тамъ желза, чугуна, топоровъ, ножей… черезъ рабочихъ за дешевку все можно купить. Наберу,— а потомъ по селамъ да по деревнямъ продамъ. Глядишь, маленькій барышъ и останется!..
— Черезъ рабочихъ, говоришь?..— внимательно спросилъ старикъ.— Что жъ… Это ты ладно смекнулъ. Чмъ на печи бока грть да лнь тшить… Правильно! Тамъ нипочемъ купишь, а здсь втрое дороже выручишь.
— Вотъ и я тоже такъ полагаю.— обрадовался Сянгинъ.— Только взяться мн не до чего!.. На лошадь да на сани все жалованье, какое съ тебя получилъ, ухлопаю. А больше ни копейки нтъ — что хошь, то и длай… Хоть матушку-рпку пой…
— Х-хэ…
— Къ Рождеству я бы безпремнно отдалъ, Богданъ Семенычъ! Какъ служилъ теб врой-правдой, такъ и долгъ отдамъ, не утаю! Чать, приглядлся ко мн… видишь, что не обманщикъ я, не воръ, не мошенникъ…
Подумалъ Кержакъ, подумалъ, посмотрлъ пристально на Ивана, пальцами по столу побарабанилъ, крякнулъ.
— По совсти говоришь?
— Да провалиться мн на мст, ежели нтъ!.. Икону сыму!
— Врю, врю… Ну, въ добрый часъ! Только уговоръ: проторгуешься, — опять придешь ко мн на лто въ работники. Отработаешь!
Сказалъ и ушелъ въ боковушку. А спустя минутъ пять, вынесъ оттуда дв четвертныхъ бумажки.
И вотъ тутъ-то Сянгинъ ужъ окончательно уврился, что его послдніе выводы и наблюденія безошибочны, что деньги у Кержака лежалъ не гд-нибудь, а непремнно въ комнатк, куда невозможно проникнуть даже съ самыми тщательными предосторожностями. Вся цль его прихода только въ томъ и заключалась, чтобы неожиданно заставить старика пойти къ мсту хранилища — и тмъ самымъ разсять оставшіяся сомннія…
Но было еще и другое намреніе. Не теряя смутной надежды на похищеніе всхъ денегъ, Иванъ надумалъ медленный, терпливый планъ, какъ воспользоваться хоть малой частью ихъ,— въ крайнемъ случа, если бы пришлось признать, что заманчивое богатство недостижимо… По этому плану, занимая у Кержака понемногу и, въ условленное время, исправно отдавая долгъ, надо было сумть занять въ подходящій моментъ крупную сумму и больше не отдавать. Вдь такъ легко потомъ будетъ отпереться: ‘знать, молъ, не знаю и вдать не вдаю!..’ Безъ росписки, безъ свидтелей и въ суд ничего не присудятъ…
Купилъ онъ лошадь, сани. Купилъ двухъ коровъ, чтобы простакомъ не хать, и повелъ продавать въ заводъ: по заводамъ и по городамъ скотъ всегда дороже противъ деревенскихъ цнъ, авось что-нибудь перепадетъ. Продалъ очень удачно. Забралъ тамъ у мастеровыхъ по дешевк желза всякаго, инструментовъ, какіе необходимы въ хозяйств, гвоздей, полозьевъ,— и отправился торговать по селамъ.
Распродалъ товаръ выгодно, быстро — даже самъ удивился, что такъ хорошо дло удалось. И къ Рождеству, какъ общалъ, заплатилъ Кержаку все до послдней копейки — пятьдесятъ цлковыхъ чистоганомъ.
— Ишь ты… Фартовая голова! Куда тебя не приставь, везд къ мсту. Торговымъ задлался… накося!..— шутилъ старикъ.
Этотъ случай еще больше убдилъ его въ честности и добросовстности своего бывшаго работника. И когда тотъ, мсяцъ спустя, пришелъ просить взаймы сто рулей, онъ охотно далъ ему и эту сумму.
Такъ повторялось нсколько разъ. И всегда Въ назначенный срокъ точно, день въ день, Сянгинъ приносилъ долгъ.
— Ну, молодецъ, Иванъ! Аккуратенъ!..— улыбался одними глазами довольный старикъ.— Не въ отца, значитъ, пошелъ!.. На прямоту жить хочешь?..
— А то какъ же, Богданъ Семенычъ!.. Я своему слову долженъ быть хозяинъ,— скромничалъ Сянгинъ.— Одинъ разъ запоздаю, во время не отдамъ, другой разъ запоздаю, а въ третій ты ужъ мн не повришь. Дружба дружбой, а денежки, он аккуратъ любятъ….
И льстиво благодарилъ мягкимъ заискивающимъ голосомъ.
Къ весн онъ уже почувствовалъ, что довріе къ нему возрасло полное, что подозрній и колебаній у старика нтъ никакихъ,— можно дйствовать безъ опаски. Набрался храбрости и попросилъ сразу триста рублей, общая вернуть ихъ скоро — къ Петрову дню.
Кержакъ, не задумываясь, отсчиталъ три сотенныхъ.
Въ Петровъ день каждый годъ бывала большая ярмарка въ Сухостоев, сел бойкомъ, торговомъ — верстъ за семнадцать отъ Моньяровки.
Конецъ іюня — красное время, жаркое, широкій, свтлый разгаръ лта. Солнце палитъ цлыми днями, въ пол шумятъ — цвтутъ густостнныя ржи, колосятся яровые, а травы уже вытянулись въ полную мру, сколько имъ отъ Бога положено, въ самый сокъ вошли, налились земной силой, какъ медомъ пахучимъ, начинается снокосъ…
На ярмарк звенятъ косы, продаются отбои, точила, бруски, грабли и вилы, лубки и лапти, кучами высятся колеса, телги, ободья, шины, сочно и пьяно пахнетъ свжимъ, лснымъ дегтемъ, тягучей смолою, погромыхиваютъ чайники и кашеварные котелки,— шумъ и гомонъ стоятъ на площади круглый день, отъ восхода солнца до заката. Суетятся, спшатъ, толкутся, встрчаются плечомъ къ плечу, расходятся, снова встрчаются… Кругомъ людно, говорливо, дловито,— и кажется, будто это не ярмарка, а густое мсиво медленно кипитъ и клокочетъ. Каждому надо что-нибудь купить для предстоящихъ работъ, надо ко всему приглядться, прицниться, изъ огромной массы выбрать самое лучшее и самое дешевое. Надо повидать сватовъ, зятьевъ, кумовьевъ, свояковъ и прочую родню изъ сосднихъ селъ и деревень, надо съ ними покалякать о домашности, о хлбахъ, о покос, о дождичк, или даже такъ просто парой словъ перекинуться — и то надо… Со всей округи съзжается народъ на сухостоевскую ярмарку.
И неизмнно изъ года въ годъ, повторяясь безъ числа, проходитъ одна и та же картина. Гулъ, говоръ, лязганье желза и ржанье лошадей, пыль, жаркая духота и колокольный звонъ,— все, какъ смшанное, неподвижное облако, висящее надъ площадью, переливающееся невидимыми клубами. Посл обдни всегда становится шумне, тсне, начинаютъ попадаться пьяные, кое-гд завязываются ссоры, поднимается крикъ, съ постоялыхъ дворовъ долетаетъ безшабашное рыпнье гармошекъ, въ чайныхъ пьютъ чай, водку, виднются красныя, до седьмого поту распаренныя лица,— ярмарка развертывается во всю…
И такъ каждое лто на Петра и Павла гудло Сухостоево.
Сянгинъ ходко торговалъ косами и серпами въ маленькой раскидной лавчонк около церковной ограды. Къ обду, когда заглянулъ къ нему Кержакъ, онъ продалъ уже добрую половину своего товара.
— А-а, купецъ новоявленный! Съ прибылью торговать!.. Чуть, было, мимо не прокатилъ… Здорово гребешь?
— Спасибо, Богданъ Семенычъ! Клюемъ помаленьку!..
— Клюешь?.. Да ты клевка-то ужъ больно ловкая… Поди, рупь на рупь наживаешь?..
— Ну, гд тамъі!— засмялся Сянгинъ,— дай Богъ, копеечку на копеечку!..
— Ахъ ты… дятъ тя мухи! Хи-итеръ!
Отъ смха Кержакъ безпомощно сощурился и долго колыхался всмъ тломъ. Потомъ неопредленно покрутилъ головой и какъ-то сразу размякъ.
— А я, братъ Ваня, разговлся: косушечку маленькую пропустилъ — Лтъ на десять помолодлъ! Нально!!!! кровь по жиламъ бгомъ забгала… Хоть въ плясъ!.. Пойдемъ, выпьемъ со мной за компанію!
Сянгинъ быстро вскинулъ на него глаза, и на мгновеніе задержался, точно смрилъ что-то. Смутная, дерзкая мысль охватила его. Даже духъ захолонулоотъ неожиданности.
— Что-жъ… Выпить можно!— проговорилъ онъ отрывисто, тяжело опуская неврный взглядъ.
Не поворачивая головы, посмотрлъ въ полглаза по сторонамъ, переложилъ безъ нужды нсколько косъ съ одного мста на другое, оправился и, какъ бы принявъ какое-то ршеніе, добавилъ уже готовно и развязно, съ напускной веселостью:
— Да что въ самъ-дл! Али же намъ и разгуляться чутокъ нельзя? Очень даже хорошее мы съ тобой выпьемъ! Дай вотъ только товаръ сбыть!..,
— Дядя едоръ! Митрій!— закричалъ онъ проходившимъ мимо знакомымъ мужикамъ,— поддержите торговлю!.. Косы лучшій сортъ: австрійскія, аглицкія, съ Артинскаго завода.,— какія хошь! Дешево продамъ…
— А почемъ?
— Да лишку не возьму! Бери знай… Вотъ четырехъ четвертей, аглицкая. Какъ бритва будетъ служить — девять гривенъ!.. А вотъ богатырская, пяти съ половиной четвертей — рупь съ пятиалтыннымъ!.. Такой косой прокосъ шире сажени можно размахнуть, прямо съ улицу!..
— Охъ ты широкій какой! Мотри, не разорвись…
— А боязно разорваться, такъ ты короче выбирай! Нтъ, кром шутокъ… Весь базаръ наскрозь пройди, — лучше нигд не найдешь!..
Мужики занялись разсматриваніемъ косъ, снимали шапки, пробовали лезвія на волосахъ, упирая концы въ землю, осторожно испытывали, не гнутся ли обухи, крпки ли пятки.
Иванъ снова обернулся къ Кержаку.
— Чать, искалъ меня?
— Нтъ. Чего искать, вдь ты не теряный!
— А должокъ получить! Забылъ?..
— Успется! Дома отдашь… Не торопись, не тряси карманомъ.
Ему не хотлось на виду у всхъ получать много денегъ: народъ праздничный — !!!!вздржиный, ненадежный. Не догляди только, зазвайся минутку одну, — живо вытащатъ. Особенно теперь, когда онъ подъ хмелькомъ…
— Потомъ, потомъ, Иванъ!.. Не послдній разъ видимся!
— Да чего потомъ… чудное дло! Видалъ ты, дядя едоръ, человка, который бы отъ денегъ отказывался? Нтъ? Посмотри-ка на Богданъ Семеныча: не беретъ!..
— А-атъ, торопыга, загорлось ему. Ну давай, коли присталъ!..
Разсчитались. Кержакъ вытащилъ изъ кармана кожаный мшочекъ, врод кисета, положилъ туда сотенныя бумажки и старательно завязалъ шнуркомъ.
— А какъ же дльце-то наше? — хитро подмигнулъ онъ, похлопавъ Ивана по плечу.— Идемъ, что ли!..
— Сейчасъ, сейчасъ! Ты иди пока… Я скоро управлюсь!.. Живымъ манеромъ все обдлаю!..
Покупатели прибывали. Сянгинъ ловко нахваливалъ товаръ, словно прирожденный торгашъ, позванивалъ деревянной палочкой по обухамъ косъ, каждому подошедшему приговаривалъ:
— Звонъ-то, звонъ какой чистый! Настоящій церковный,— такъ и поетъ… Благовстъ да и только!.. Ужъ не бойсь, не желзная, другъ! Желзная, та все равно что лыко, никакого звону не дастъ, а здсь настоящая сталь!..
Товаръ шелъ нарасхватъ. Черезъ какой-нибудь часъ осталось семь небольшихъ косъ да нсколько серповъ.
— Ну, будетъ! Кончено!.. Изъ-за малости стоять не стоитъ.
Сянгинъ торопливо запретъ лошадь, стянулъ съ лавочки пологъ, который служилъ ей крышей, кинулъ въ телгу — и быстро похалъ къ двору, гд остановился старикъ. По дорог забжалъ въ кабакъ, казенокъ въ т времена еще не было, купилъ три бутылки водки, а, прозжая мимо лотка, у какой-то старухи прихватилъ за гривенникъ дв соленыхъ рыбины.
— Вотъ теперь нашъ праздникъ начинается, Богданъ Семенычъ!— кричалъ онъ, отворяя ворота.— Раздавимъ бутылочку съ устатку, закусимъ — да и по домамъ!..
— Врно!
— Мн и то сегодня въ умъ пало: сколь разъ, молъ, я у него деньги занималъ, сколь разъ онъ доврилъ мн, какъ отецъ родной, изъ бды выручалъ, а я, дуракъ неблагодарный ни разу угощенья не догадался ему поставить!.. Нехорошо!
— Ну, что тамъ толковать! Брось…— улыбался Кержакъ.— Пустое… До точки, значитъ, не доходило, а теперь дошло!
— Дошло, дошло!..
Хозяйка постоялаго накрыла на столъ, поставила глиняную чашку густыхъ, жирныхъ щей, принесла пшеничный каравай хлба.
— Ну, за твое здоровье, Иванъ! Будемъ жить въ согласіи, какъ раньше жили!.. По хорошему, по дружному…
— Кушай на здоровье! Спасибо на добромъ слов…
Выпили. Похлебали щей. Еще выпили.
Постепенно завязался разговоръ, потянулся слово за слово, какъ спутанная пряжа, которую надо и въ то же время никакъ нельзя распутать.
Посл первой бутылки Кержакъ раскраснлся, вспотлъ и совсмъ размякъ, раскиселился, точно изъ тла выскользнули вс твердыя, поддерживающія кости. Разстегнулъ бекешку, размахнулъ полы по скамейк, чтобы было легче, прохладне, шире. И, грузно облокотившись на столъ, громко и горячо разсказывалъ о своей тяжелой жизни, о бдахъ, обидчиво жаловался, что люди его не любятъ, брезгаютъ имъ, осуждаютъ, хотя въ душ то и завидуютъ. Завидуютъ богатству, хозяйству, постройкамъ, пчельнику… всего, что у него есть. А какъ нагрянетъ горе, злорадствуютъ и за глаза всячески издваются, глумятся: ‘такъ де ему и надо, старому псу…’
Плелись, заплетались нескладныя, пьяныя рчи, туманилась голова, притуплялся слухъ, окружающее раздвигалось и непонятно уплывало, медленно блдня и тускня… Вскипало что-то внутри въ груди, въ сердц, давнымъ давно выношенное, это всхъ спрятанное, скрытое. Непремнно надо было что-то разсказать, разъяснить, выложить, вызвать хоть каплю жалости и сочувствія… Быть можетъ, передъ нимъ первый и единственный человкъ, который суметъ понять всю тоску и муку, затемнившія старые, уже потухающіе дни.
Сянгинъ пилъ мало, поддакивалъ головой, изрдка вставлялъ короткія соболзнующія слова и заботливо подливалъ водку въ быстро пуствшую рюмку Кержака. У него въ мысляхъ складывалось и налаживалось то тревожное, что мелькнуло давеча неожиданно на площади.
Возбужденные глаза старика были мутны и красны. И чмъ больше онъ пьянлъ, тмъ безпокойне становился Сянгинъ.
Выхали домой еще за-свтло. Солнце багряно садилось за лсомъ, и пыльная дорога въ закатныхъ лучахъ казалась сровато-розовой и теплой. Отъ строеній и деревьевъ легли длинныя, густыя тни.
Ярмарка уже разъхалась. Только кое-гд около голыхъ лавокъ суетились еще небольшія кучки людей: торговцы съ приказчиками складывали остатки товаровъ въ стоявшіе тутъ же возы. Замтно вечерло. Тихо золотли главы церкви, свтился тонкій въ высот крестъ, мягко и протяжно звонили къ вечерн…
Но улицы сухостоевскія были шумны и веселы. Пестрли яркіе наряды двокъ, ходили гурьбой шумливые парни, надрывисто и визгливо плись пьяныя разноголосыя псни, дробно стучали и грохотали колеса по твердой мощной дорог,— праздникъ разсочился съ ярмарочной площади по всему селу. Хмельная волна взнялась отъ кабака, возрасла, раздалась вширь и мутными брызгами далеко расплеснулась по избамъ.
Кержакъ еще крпился, но въ тл чувствовалась сладкая истомная слабость, и клонило ко сну. Онъ халъ впереди, устало подергивая вожжами и покрикивая на лошадь тягучимъ, капризно-соннымъ голосомъ. Сянгинъ тарахтлъ на своей телг за нимъ.
Въ пол навстрчу никто не попадался, но обгоняли часто, и это непріятно волновало Ивана. ‘Ну, да вотъ свернемъ въ логъ, никого не будетъ…’ утшалъ онъ себя мысленно.— ‘А тогда…’
И весь напрягался, натягивался, какъ струна, думая, что будетъ тогда. ‘Деньги я вдь при свидтеляхъ отдалъ… А что вытащилъ у пьянаго, никто не поврить. Поди, доказывай!.. Можетъ, онъ ихъ еще на ярмарк потерялъ: вс видёли, что выпивши ходилъ…’
Въ гору подымались шагомъ. Солнце закатилось. Небо отпылало, успокоилось, утомилось за день-деньской и гасило теперь на запад послднее нжное сіяніе. Срли, блекли краски, прохладно и освжающе наступали лтнія сумерки.
Когда поднялись на ровную дорогу, Сянгинъ крикнулъ впередъ:
— За мостомъ въ логъ сворачивай, Богданъ Семенычъ! Пряме!
— А-а…— неопредленно донеслось спереди.
— Пряме, говорю! Логомъ-то!..
— Ну?..
— Вотъ и сворачивай! Зачмъ намъ крюкъ давать по тракту? Да и лошадямъ мягче… Не кованыя вдь — живо копыта обобьютъ по гальк.
— Ладно…— отозвался Кержакъ.
У него уже сильно кружилась голова. Въ глазахъ странно сливались и путались предметы, все смутно колыхалось и плыло. Плыла лошадь, плыли вечернія поля, плыли высокія трактовыя березы, плылъ онъ самъ… будто не халъ, а въ глубокой, убаюкивающей рчк купался, и теплая вода несла и ласкала его тло…
За ветхимъ деревяннымъ мостомъ черезъ маленькій ручеекъ, вытекавшій изъ Листвяннаго лога, за крутобокими кучами щебня, которыя тянулись сейчасъ же за перилами, свернули на узкую полевую дорогу, такую кроткую и тихую посл шумливаго тракта… Стукъ колесъ сразу оборвался, заглохъ, словно отъ твердокаменнаго, убогаго и узженнаго полотна, кто-то вдругъ подостлалъ мягкую, черную кошму.
Сянгинъ вытащилъ изъ-подъ полога припрятанную бутылку водки и переслъ къ Кержаку.
— Ухъ ты… лядь тя знаешь!.. Это-то, — а еще откуда?— удивился тотъ, съ трудомъ выговаривая слова.— Кажись, все выпили?..
— Это? Хха! Подорожникъ зайчикъ подкинулъ! Для веселья… чтобы хать не скучно было!..
Съ трескомъ вылетла пробка, и струйка водки свтлыми каплями брызнула вверхъ.
— Эхъ, была не была — повидалася! Кутнуть разокъ, да и закаяться!..
Размашистымъ, преувеличенно пьянымъ движеніемъ Иванъ покрутилъ бутылкой надъ головой, запрокинулся, всунулъ горлышко въ ротъ и сдлалъ видъ, что пьетъ жадно и ненасытно. Потомъ отвернулся, сплюнулъ, утерся рукавомъ и передалъ бутылку старику. Тотъ пилъ, какъ воду, закрывъ глаза и покачиваясь. Отвелъ на минуту руку, окинулъ помутившимся взоромъ Ивана, пожевалъ кусокъ сухой, соленой рыбины и снова присосался къ бутылк.
Стало совсмъ темно. Зажглись на неб звзды, заискрились, замерцали.
Въ логу густо пахло цвтами, медвяной свжіе-скошенной травой. Слва, вздымаясь по пологому откосу, шелъ мелкій березовый лсокъ, справа высилась крутая, черная на фон неба гора. Трещали кузнечики, гд-то далеко въ темнот нжно били перепела… Тянуло сыростью.
Кержакъ уже не могъ сидть. Непреоборимая сила слипала вки, тянула внизъ, давила на плечи, толкала въ стороны, пригибала… Онъ тяжело и безпомощно растянулся въ телг ничкомъ, пробормоталъ сквозь сонъ что-то неразборчивое, безсвязное и затихъ.
Убгала дорога, отставали березы, медленно тянулась голая, ровно и четко врзанная въ небесную синеву гора, молчаливо-спокойная громада. Мрно шуршали въ пыли колеса, погромыхивали разсохшіяся телги.
Сянгинъ выжидалъ. Пусть покрпче заснетъ… Пусть хорошенько… Посмотрлъ по сторонамъ. Никого. Остановилъ лошадей. Привязалъ за поводъ своего мерина къ задку Кержаковой телги. Прислушался. Нтъ, не слышно… Никто не детъ, ни впереди, ни сзади… Тихо. Только собственное дыханіе да кузнечики, да далекіе неугомонные перепела… Заливчато храпитъ старикъ.
Потрогалъ его за плечо
— Эй, вставай!..— сухо сорвался негромкій, взволнованный голосъ.
Спитъ. Даже не пошевельнулся. Разметался плотнымъ неподвижнымъ пластомъ на солом.
Потолкалъ сильне.
— Вставай, говорятъ!!— крикнулъ громче, почти надъ самымъ ухомъ.
Не слышитъ, не чувствуетъ. Глубоко, могуче храпитъ, потонулъ въ сн непробудно, точно коротко прикованный, или пришитый, приникъ къ соломенной настилк.
Иванъ осторожно просунулъ руку въ карманы,— сначала въ одинъ, потомъ въ другой. Ключи… кусочки дерева… какая то бляха… ага!.. вонъ онъ, давешній кошелекъ. Лихорадочно развязалъ шнурокъ: мдь, серебро, мелочь… ‘Какъ такъ! А гд же триста?..’ даже разсердился, вскиплъ отъ неожиданности. ‘Вдь онъ сюда положилъ! Своими глазами видлъ!’ Еще разъ ползъ въ карманы, вывернулъ ихъ совсмъ. Ничего! Только труха да крошки… должно быть хлбныя…
Въ потъ ударило. ‘Что за оказія? Не можетъ быть!..’
Схватился за Кержакову бекешку, выдернулъ полы изъ-подъ тла, обшарилъ, общупалъ со всхъ сторонъ. Нтъ, пусто!
— Да мать чесная! Да какъ же это? А?
Метнулся къ сапогамъ: можетъ за голенищами? Не снимешь, пожалуй, еще… услышитъ, проклятый!.. Потянулъ правый сапогъ: крпко, будто приросъ, не стаскивается… Потянулъ сильне. Нтъ, не идетъ, туго! Только разбудишь… ‘Ахъ, ты… Какъ же теперь? Неужто все пропало?..’ И вдругъ вспыхнула несмлая догадка: ‘А, можетъ, за пазухой? Эхъ, перевернуть бы, перевернуть надо!..’ Бережно и мягко касаясь плечъ и бедеръ, медленно приподнялъ Кержака и повернулъ сначала на бокъ, потомъ отвалилъ больше, почти навзничь…
И сразу на груди руки ощутили что-то твердое и плоское. Дрожа всмъ тломъ, въ опьяняющемъ туман, какъ въ бреду въ какомъ то, Сянгинъ нетерпливо растегнулъ у старика воротъ. Вотъ оно, вотъ! Кожаное… Не то сумка, не то бумажникъ… почти во всю ширину груди. Верхней частью къ ше привязано на ремешк, врод гайтана… отъ нижней тоже ремешокъ тянется и плотно проходахъ подъ мышками… Отыскалъ ножъ-складенекъ, полоснулъ по ремнямъ и вытащилъ изъ распахнутаго ворота находку… Да. Сумка. Съ наружной стороны клапанъ, а съ той, которая къ груда была, гладко. Отстегнулъ клапанъ: деньги! бумажки! Одна, дв, три… десять, пятнадцать…
— А вдругъ здсь все! Все его богатство!:— прошепталъ онъ вслухъ и чуть не задохнулся отъ внезапной, ошеломительной радости.
Быстро вынулъ бумажки, вс до послдней. Въ темнот нельзя было разобрать, какія он, но, судя по размрамъ, было много сотенныхъ. Сумка же все еще казалась тугой и тяжелой.. ‘Зашито! Такъ вотъ онъ гд денежки хранилъ! А а-то… ахъ, дуракъ! А-а…’
Пересохло въ горл, шумно отучало въ виски. Кружилась голова, и томительно ныли руки, словно посл необычайно трудной, тяжелой работы.
Слъ. На колняхъ стоять силы не было, ноги, какъ не свои,:— ослабли, одервенли, отнялись. ‘Только бы не проснулся! Только бы не проснулся!..’ просительно и боязливо выбивала мысль.
Тронулъ лошадей. Понужнулъ въ рысь. Четко въ ночной тишин застучали копыта. Двинулся навстрчу темный лсъ, поплыла мимо длинная нескончанная гора.
Застегнулъ Кержаку воротъ рубашки, аккуратно укрылъ его бекешкой, чтобы не холодно было. Вправилъ карманы… На мгновеніе замеръ, задумался и, точно чмъ то осненный, живо досталъ изъ сумки три длинныхъ сотенныхъ бумажки и всунулъ ихъ въ Кержаковъ кошелекъ. Всунулъ и завязалъ…
Осмотрлся. Въ логу было мрачно и глухо. Темные кусты обступили узкую дорогу сплошной непроницаемой стною, стояли, чуждые, огромные, чудовищные… И вдругъ мгновенный холодъ обдалъ спину Сянгина, побжалъ къ голов тонкой струею, оглушительно щекоча и какъ будто отдирая съ темени кожу. Показалось, что тамъ, за кустами, въ глубин лса, кто-то взмахнулъ длиннымъ покрываломъ и спрятался… То присдая до земли, то необычайно высоко поднимаясь, перебгалъ за деревьями наравн со скоростью лошадей. И блые стволы ближайшихъ придорожныхъ березъ тоже загадочно мелькали, какъ привиднія… Мерещилось, что это во все и не деревья, а саваны, которые бшено спшатъ и стремятся за мчащимися телгами. ‘Ахъ, скорй бы домой!.. Домой! Домой!..’ мучительно металось въ голов одно пламенное желаніе.
Такимъ таинственнымъ и страшнымъ сталъ логъ, этотъ старый Листвянный лотъ, о которомъ ходило въ народ множество невроятныхъ легендъ и разсказовъ. Ожилъ ночной мракъ, наполнился зловщими, подстерегающими тнями… Жуть и ужасъ охватили Сянгина. Онъ безпрерывно понукалъ лошадей. ‘Милые, скоре!.. Скорй, голубчики!.:’ Все казалось, что за нимъ кто-то неотступно гонится, машетъ блыми, огромными руками и вотъ-вотъ схватитъ…
Только когда выхалъ въ ровныя, открытыя поля, стало немного спокойне и легче — свалилась гнетущая тяжесть. Широко открылось усянное звздами небо, завидлась Моньяровка.
Въ сел страхъ пропалъ совершенно и вспоминался, какъ что-то непонятное и необъяснимое, никогда раньше ничего подобнаго не случалось.
Иванъ довезъ Кержака до дому, оставилъ у воротъ. А самъ похалъ дальше, къ себ, и до утра закапывалъ въ подполь добытое сокровище, тщательно хитро упрятывалъ наконецъ-то найденное желанное богатство… Закладывалъ камнями и засыпалъ сухой, сыпучей землею завтное мсто такъ, чтобы казалось оно устроеннымъ давнымъ давно, съ основанія фундамента, и не возбуждало никакихъ подозрній.
А старикъ крпко и густо храплъ въ телг у своихъ высокихъ тесовыхъ воротъ. Молчаливо стояли вокругъ сонныя избы. Текла тихая, короткая ночь.
Рано утромъ, на слдующій день всклокоченный и осунувшійся прибжалъ Кержакъ къ Ивану. Глаза у него ввалились, вки распухли отъ вчерашней выпивки, лицо потемнло, взглядъ сталъ дикій, какъ у сумасшедшаго.
— Ты, подлецъ, деньги у меня укралъ?— закричалъ онъ не своимъ голосомъ, подступая къ Сангину.
Ороблъ тотъ немного сначала, растерялся, взглядами засторонился и никакъ не могъ овладть собою въ первую минуту. Но оправился.
— Что ты… что ты, Богъ съ тобой?!.. Въ ум ли? Какія деньги?..— смиренно удивился онъ, разводя руками.— Опомнись!..
— Зарзалъ, мерзавецъ!.. Безъ ножа убилъ!.. Ахъ, ты, змя! Запустилъ жало подъ сердце… ужалилъ на смерть!.. У-у, змюга подколодная! Пришибу!..
Совсмъ оправился Сянгинъ.
— Да ты что ругаешься, а? Я теб при свидтеляхъ вчера деньги отдалъ!.. Чего еще надо? А когда я укралъ? Когда? Ты меня поймалъ?.. Посмотри сначала въ кошельк хорошенько — можетъ, еще вс триста рублей и цлы? Чмъ кричать-то понапрасну!..
— Триста, триста!.. Да ты все у меня обобрали у соннаго, сатана масляная! Разв тамъ триста было!.. Подмазался, подлизался, чтобъ ты сдохъ, окаянный! А потомъ сразу и прикончилъ… Подавай мн деньги! Подавай сейчасъ! А то приставу донесу! Сей секундъ въ станъ погоню! Сгніешь въ тюрьм, мерзавецъ!..
Усмхнулся Сянгинъ, слъ на скамейку, ногу на ногу положилъ. И тихо, съ пренебреженіемъ протянулъ:
— Совсмъ ты ума ршился, старикъ! Про какія деньги кричишь, шутъ,— я и въ толкъ не возьму… Иди-ка выспись!
— А-а-за…— застоналъ Кержакъ,— значитъ, такъ!.. Значитъ, ты… а-а…
— Иди, иди, проспись! Умне станешь… А то, можетъ, по каторг соскучился, Богданъ Семенычъ?— съ ехидной ласковостью въ голос добавилъ Сянгинъ. Такъ это мы завсегда… съ нашимъ удовольствіемъ поможемъ теб отправиться, куда Макаръ телятъ не гоняетъ… Поди къ приставу! Заяви! А потомъ мы посмотримъ, какъ дло-то обернется… Вдь все село знаетъ, что ты купца убилъ въ Листвянномъ логу!
Ослъ старикъ. Вс слова потерялъ, точно захлебнулся чмъ то… Опять это страшное, что давило и мучило его цлые годы, опять этотъ зловщій логъ! Тогда взялъ въ логу, теперь потерялъ. И вдругъ въ дымк, въ колеблющемся туман проплыли передъ глазами два мертвыхъ тла, которыя надо завернуть и завязать въ кожу, какъ завертываютъ товаръ… Проплыли и исчезли. И снова ясно стало только одно: Иванъ, бывшій врный работникъ, криво улыбавшійся на скамейк.
Заплакалъ Кержакъ. Скупыя старческія слезы потекли по морщинистому лицу, по сдой растрепанной бород — мелкими капельками запутались въ сбившихся прядяхъ.
— Иванъ! Ради Христа… по… пожалй ты меня! Я столько горя принялъ за эти деньги! Меня Богъ безъ конца наказывалъ… Неужели я ихъ не выстрадалъ? Неужели не заплатилъ за кровь своей несчастной жизнью?.. Голубчикъ! Въ ноги теб паду… отдай… отдай мн деньги!..
Онъ опустился на колни, неловко, по-старчески угловато, съ хрустомъ въ костяхъ — и поползъ по грязному полу. Раздавленный и униженный, сквозь судорожныя рыданія, умолялъ съ покорнымъ безсиліемъ:
— Хоть половину!.. Возьми остальное себ!.. Хоть третью часть отдай!
Но Сянгинъ сидлъ спокойно, мрно покачивая ногой, и непреклонно твердилъ свое:
— Никакихъ у меня денегъ нтъ! Понялъ? И плакать нечего. И приставать тоже… Были вчера триста рублей, да и т теб отдалъ! Самъ знаешь… А что на ярмарк наторговалъ, такъ это мои собственныя!.. Къ нимъ не подплачешься, хоть ркой изойди…
Такъ и ушелъ Кержакъ ни съ чмъ. Сгорбился, ссутулился, сразу одряхллъ. Все потускнло у него передъ глазами, какъ-то странно отдалилось и стало чужимъ. Даже свой домъ показался давнишнимъ, незапамятно древнимъ и не настоящимъ, какъ сонъ, приснившійся давнымъ давно и вотъ теперь снова возникшій смутнымъ неразборчивымъ видніемъ. Не зналъ, куда дться старикъ, чмъ утишить свое горе.
Вечеромъ опять пришелъ къ Сянгину и опятъ униженно умолялъ и плакалъ. Готовъ былъ руки его закорузлыя цловать, лишь бы отдалъ, вернулъ онъ ему утраченныя деньги.
И не одинъ еще день приходилъ, и не одинъ разъ просилъ съ отчаяніемъ, съ поклонами, со слезами., съ болью… Но Сянгинъ выслушивалъ его нетерпливо и равнодушно, удивленно отпирался отъ всякихъ денегъ, или холодно, презрительно молчалъ.
Не вынесъ Кержакъ. Какъ помшанный бродилъ съ недлю по полямъ, по огороду у себя, по оград, ничего не слыша, никого не видя, ни съ кмъ не разговаривая. И разъ ночью повсился въ сара на перекладин.
Прошло нсколько лтъ, но Сянгинъ не открывалъ передъ людьми и не высказывалъ своего богатства. Попрежнему торговалъ желзомъ, чугуномъ, топорами, косами, серпами,— только исподволь увеличивалъ торговые обороты. Сталъ чаще гонять на заводъ скотину на убой, прикупалъ понемногу земли, сялъ хлбъ, обзавелся лошадьми,— медленно и осторожно усиливалъ хозяйство, какъ искусный машинистъ усиливаетъ еле замтнымъ поворотомъ рычага ходъ машины.
И только лтъ черезъ десять посл памятной ночи въ Листвянномъ логу построилъ себ большой пятистнный домъ, а еще лтъ черезъ шесть открылъ и лавку. Но къ этому времени общее состояніе его длъ было уже таково, что постройки эти никому не рзали глазъ: он приняты были, какъ необходимое, послдовательное и естественное звено развитія не въ примръ удачливой мужицкой жизни. Правда, глухая людская молва знала и понимала больше: она какъ бы отдергивала какую-то темную завсу, и картина прошлаго вставала обличительно-ясно и неопровержимо… Но молва, какъ сказка, оживала въ сел только въ длинные зимніе вечера, когда наступалъ срый однотонный отдыхъ посл тяжелыхъ лтнихъ работъ, когда мысль жадно отыскивала и хваталась отъ скуки за яркіе обрывки необыкновеннаго и таинственнаго, трудовые же дни несли забвеніе и равнодушіе ко всему, что выходило за предлы текущихъ заботъ…
Сейчасъ Сянгинъ еще не старъ, ему едва перевалило за пятьдесятъ. Онъ крпокъ, бодръ, но необычайно тихъ съ виду. Голосъ у него ласковый, пвучій, рсницы всегда полуопущены, движенія медлительны и плавны. Борода значительно засдла, но длинные волосы, подстриженные въ кружокъ, какъ у молодого, русы и густы.
Когда по воскресеньямъ, во время запричастнаго пнія за обдней, онъ медленно идетъ съ кружкой за церковнымъ старостой по рядамъ молящихся, смиренно кланяясь въ сторону каждой тянущейся съ мдякомъ руки,— кажется, будто проходитъ не обыкновенный дловой человкъ, а подвижникъ и непрестанный богомольщикъ… Да и въ дйствительности Сянгинъ набоженъ: ни одной службы не пропуститъ, ни одного праздника дома не просидитъ,— у него въ церкви даже опредленное мсто есть, куда онъ всегда становится — противъ большой иконы Божіей Матери ‘Всхъ скорбящихъ радости’.
Недавно онъ здилъ съ батюшкой, о. Василіемъ, въ Саровскую пустынь преподобному старцу Серафиму на поклоненіе и пріхалъ оттуда еще боле тихимъ и скромнымъ, такъ что сосдъ Култыга даже не удержался и подъ пьяную руку сболтнулъ однажды:
— Ну, паря, освятлъ ты до полна!.. Теперь изъ тебя прямо елей вываривать можно!…
Хозяйство Сянгана растетъ годъ отъ году, ширится и вздымается, какъ тсто, замшанное на спорой, ядреной опар. Онъ засваетъ много десятинъ хлба, разводитъ породистый скотъ, купилъ жнейку-сноповязалку, косилку, плуги, держитъ зимой двухъ, а лтомъ трехъ-четырехъ работниковъ.— Шумно и суетливо у него на двор.