ЛИСТРИГОНЫ
ЛИСТРИГОНЫ
(2-я часть)
МЕЖДУСЛОВИЕ
МЕЖДУСЛОВИЕ
X
СВЕТЛАНА
X
СВЕТЛАНА
1917 — 1918 гг.
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Листригоны. Книга II, Куприн Александр Иванович, Год: 1917
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Куприн А. И. Пёстрая книга. Несобранное и забытое.
Пенза, 2015.
<,…>, Мы ловили на переметы камбалу, белугу и морского петуха, ставили сети и заводи на макрель, окружали трехстенными ‘дифинами’ кефаль, и ее же, эту глупую, но вкусную рыбу обманывали рогожкой и самодуром, били острогой лобана, забрасывали мережку на мелкую рыбу, кидали наметку на камсу, брали кошками среди самой бухты больших корявых вкусных устриц… и вот так проходили наши дни и ночи, в те милые, беззлобные времена, когда я имел высокую честь состоять полноправным пайщиком и вторым гребцом на баркасе ‘Светлана’, под суровой командой моего атамана и учителя Коли Констанди.
Иногда — право же очень изредка — мы устраивали на берегу маленькие, шумные, но добродушные попойки. Еще реже я получал с далекого севера длинные узенькие конверты, подписанные очаровательными знакомыми каракулями. Ах, как нежна, упоительна и благоуханна любовь… издали!
Не так давно, года четыре тому назад, вспоминая эту бесхитростную, но прекрасную жизнь, я написал и напечатал ровно восемь очерков под общим заглавием ‘Листригоны’. Три мнения об этих простосердечных рассказах мне были особенно дороги: одного английского епископа и, должно быть, в глубине души тайного, но веселого язычника, который прислал мне из Лондона очаровательное и незаслуженное лестное письмо, другое — русского критика, писавшего мне на открытке, что море в Норвежских фиордах пахнет морем… и листригонами, и третье — самого Коли Констанди. Но, снисходительно похвалив меня в письме за правдивые описания морской ловли и, кстати, попросив выслать ему английских крючьев на белугу, Коля сделал мне в приписке справедливый выговор: ‘А еще вы пишите, что на дне моря живет большой рак, и что когда он ударяет клешнями, то делается от этого буря… Это вы написали ерунду и даже чепуху. Такого большого рака быть не может. Про Летучего Голландца — это правда. Я сам о нем слышал. А вот рак — бабьи сказки…’
Милый Коля! Охотно, в угоду тебе беру моего чудесного рака назад. Но дело в том, что и ты сам, с твоею душой, широкой, щедрой и естественной, как море, с твоими зоркими глазами, столько раз видавшими близко-близко смерть, с чистым ключом поэзии, звенящим незримо и неслышно для тебя, в твоем верном и крепком сердце — ты сам, в наши дни серого отчаяния, представляешься мне издали не меньшим морским чудом, чем легендарный рак, но чудом светлым, добрым и радостным, подобным твоей доверчивой улыбке.
Бог знает, жив ли ты, а если жив — (и дай тебе Бог дожить до ста с лишним лет) — то не стал бы ты с годами ворчливым, благоразумным и поучительным старикашкой? Но в воспоминание нашей молодости, которая нам казалось такой неистощимой, в воспоминание нашей отваги, которая нам ничего не стоила, и в воспоминание всех наших маленьких морских приключений я продолжаю мои прерванные очерки о незатейливом балаклавском житье-бытье. Я заранее не страшусь твоего резкого отзыва о них. И правда, в них могут сказаться недочеты памяти и воображения или другие недостатки. Одного ты не найдешь в них: злобы.
Я немного опасаюсь: не излишней ли является вся эта вставка между первой и второй сериями моих рыбачьих рассказов, которую, по справедливости, назвал междусловием, в отличии от предисловия, отличающегося также, по обыкновению, скукой? Но пусть так и будет для связи. Теперь к делу.
Сентябрьские дни заторопили дачников и тех курортных мнимых больных, с которых мои балаклавские друзья драли такие несуразно бешеные цены за сомнительный виноград, сауны и за катанье на лодках по бухте, необходимое для вдыхания целительного морского воздуха. Последним, с самого конца месяца, уехал какой-то тощий приват-доцент в золотых очках и в фильдекосовых перчатках. Покупая на пристани свежую, только что пойманную рыбу, еще вздрагивающую расщепом хвоста, он и к той опасался прикоснуться сквозь ткань перчаток, брезгуя тем, что ее раньше хватали грязные руки рыбаков.
Ну и бог с ними, если уехали. Жалеть некому. Сразу забыты их имена, отчества и фамилии (всегда и разнообразно перевиравшиеся), их лица и привычки, их обещания приехать на следующий год и строгие наказы никому, кроме их, не сдавать квартиру. Зато с их шумным, пестрым и жалким отъездом Балаклава сразу почувствовала себя дома, и, как всегда, точно по волшебству, настали ясные, холодные, ослепительно-солнечные дни, обещающие ровную погоду, а, почем знать, может быть, и сносную ловлю на весь октябрь.
Коля Констанди и я, мы перегнали его баркас на тот берег, еще мало застроенный, еще не укрепленный камнями и сваями набережной. Там мы вытащили лодку далеко на песок, перевернули ее вверх килем, отчего она тотчас же получила неестественный и прозаический вид, вроде ребристой и брюхатой лошади в лежащей позе, и, вот, сидим, прислонясь к ее теневому брюху, между тем как около нас, на газетном листе, помещаются сыр, томаты, хлеб, нож, соль, стакан и бутылка мутного местного белого вина, сидим и неторопливо обсуждаем, каким именем окрестим мы обновляемый баркас.
Сначала я стою за то, чтобы не было никакого названия. Кличка принята лишь для тупого воображения дачников, которые иначе не сумеют отличить одной лодки от другой, и для казенных судов. Твой баркас, Коля, узнает каждый рыбак на всем побережье и по белоснежной окраске и по тонкому золотому бортику. Я, конечно, ничего не говорю ему о том, что именно так расцветил свою яхту ‘Bel ami’ великолепный Мопассан. Коля против белого с золотом не спорит (правда — марко и будет пугать рыбу), но в необходимости имени он упорствует. Пускай же будет называться ‘Светлана’. Так она называлась и раньше, хотя это не было написано на ее носу.
Ладно, Коля. Я тебе уступаю. Суровый и ловкий рыбак, настоящий соленый грек в море, — ты на берегу попадаешь <,…>, развращенной изнеженности городских вкусов. Идет. Будет заглавие. Но почему же непременно северная, сентиментальная ‘Светлана’? Почему не ‘Скумбрия’, ‘Паламида’ или ‘Дельфин’? Хочешь что-нибудь греческое? ‘Амфитрида’? ‘Нереида’? ‘Афродита, выходящая из пены морской’? Хочешь, назовем ее ‘Каллопига’, что значит — ‘Прекраснозадая’, по стройному очертанию ее кормы?.. Но тут Коля самого меня называет неприличным дураком. Я сбит с позиции и невольно соглашаюсь на все, что ему угодно.
В продолжение трех дней мы старательно соскребаем с боков лодки старую, легко спадающую чешую синий краски, день варим масло и два конопатим кое-где и олифим. Даем просохнуть. К этому времени к нам присоединяется какой-то праздный полуголый, черномазый, очаровательный мальчишка-гречонок, который до этого времени валялся, неизвестно для чего, на песке, вблизи нас, глядя в небо, свистал и докуривал наши окурки. Впоследствии он будет бегать для нас на тот берег за вином, хлебом, сыром, холодной рыбой, папиросами, краской и позолотой.
Выкрасили лодку снаружи. Яркое солнце и легкий южный ветерок быстро высушили краску. Перевернули баркас вверх килем, на вальки, сбоку укрепили распорками, принялись мазать внутри без олифы. Не хватило в городе белой краски, послали мальчонку Христо в Севастополь. Принялись золотить борты сусальным золотом. Но в местной аптеке достало золотых книжек и гумми-арабику только на аршин борта, а в будущем приближение к красавице ‘Bel ami’ запахло миллионами. Решили взять спокойную и дешевую бронзовую краску. Тут дело пошло очень ходко, надпись ‘Светлана’ я вывел собственноручно, сначала карандашом, а потом тонкой кистью в удлиненном узком ‘стиле директуар’ с очень высокими, как талии того времени, перехватками у ‘а’, у ‘и’, у ‘ь’, у ‘в’.
Нам с Колей тогда еще не было по сто лет, и потому понятно, что оба мы немного волновались, не показывая это друг другу, а от волнения несколько торопились, и от того и вышло, что после торжественного спуска баркаса на воду и первой его пробы с трудом отодрали наши сиденья от банок — я на веслах, а он на корме (мальчишка грек стоял посередине и плевал в море). Но как весело мы подошли к тому берегу! Коля божился что баркас приобрел новую, до сих пор неведомую ему ходкость, хотя, надо сказать, что он так же искренне уверял меня месяц тому назад, будто такого легкого и послушного судна нет и не может быть на всем побережье Черного моря, если не на целом свете.
Знакомые рыбаки встретили нас на набережной. Не так чтобы всем племенем, однако, человек пять-шесть. Зубоскалили над щеголеватым видом баркаса, над смешными литерами имени, над варварской малярной работой…
Два очерка ‘Междусловие’ и ‘Светлана’, написанные в 1916 — 1917 гг., предназначались автором для второй книги ‘Листригонов’ (во второй книге Куприн пишет более правильно ‘Лестригоны’). Сохранились только семь листков, исписанных характерным купринским почерком, с правкой и небольшими вставками (ИРЛИ. Ф. 242). Они содержат вступление, названное Куприным ‘Междусловием’ (к сожалению, начало его утрачено), и следующий за ним очерк ‘Светлана’, обозначенный порядковым номером ‘X’ (первая часть ‘Листригонов’ содержит восемь очерков, девятым Куприн, очевидно, посчитал ‘Междусловие’). Окончание ‘Светланы’ тоже утеряно. В эмиграции Куприным написан рассказ с таким же названием, опубликованный в 1934 году (см.: А.И. Куприн. Собрание сочинений в 10 т. М: Воскресенье. — 2007. Т. 7). Есть некоторое сходство между очерком ‘Светлана’ и рассказом. Изображается одно и то же событие — ремонт и спуск на воду баркаса ‘Светлана’. Действуют одни и те же герои — балаклавский рыбак Коля Констанди, мальчишка Христо (в рассказе — Спиро), общее место действия — Балаклава. Различия ощущаются в стилевой окраске: ранний вариант произведения отличается ярким языком, точностью деталей и подробностями балаклавской жизни, акцентировкой на эпизодах, которым в позднем рассказе уделены одна-две фразы, часто в другом освещении. Очерку сопутствует иная эмоциональная окрашенность, более сочная, пронизанная светлым купринским юмором. Все это приглушено в рассказе, созданном на склоне лет в гнетущих условиях эмиграции, когда многое забывалось. Своеобразным эпилогом ко всему листригонскому циклу служат позднейшие купринские произведения: рассказы ‘Гусеница’ (1918) и ‘Светлана’ (1934), очерк ‘Сильные люди’ из цикла ‘Мыс Гурон’ (1929).
— Коля Констанди — Николай Петрович Констанди, балаклавский рыбак, грек по происхождению, владелец и атаман рыбачьего баркаса ‘Светлана’, герой первой и второй части ‘Листригонов’, а также рассказов ‘Гусеница’ и ‘Светлана’. Входил в число близких друзей писателя, состоял в переписке с Куприным. Из письма, включенного Куприным в очерк, следует, что под присмотром Констанди находился земельный участок, приобретенный писателем в Балаклаве (одно время он собирался выстроить там дом и поселиться постоянно). Судя по упоминанию о Риге, письмо относится, вероятно, к 1909-1910 годам, когда Куприн лечился там в частной клинике.
— ‘Bel ami‘ — (франц.) ‘Милый друг’.
Печатается по публ. в журнале ‘Нева’. — 1970. — No 9 (публ. П.П. Ширмакова).