Лирические стихотворения, Толстой Алексей Константинович, Год: 1875
Время на прочтение: 55 минут(ы)
——————————————————————— ПРИМЕЧАНИЯ OCR Zmiy: Текст данного сборника сформирован по следующим источникам: 1) Сайт: http://www.friends-partners.org/friends/literature/19century.html 2) Книга: OCR & SpellCheck Zmiy (zmiy@inbox.ru) Толстой А.К. Сочинения. В 2-х т. Т. 1. Стихотворения М.: Худож. лит., 1981 Содержание отмеченное [*], взято из (1). Остальное — (2). Текст, отмеченный в содержании [**] взят из (2). Остальное — (1). Анонс и примечания взяты из (2). Все претензии предъявлять сюда: zmiy@inbox.ru. Оформление: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 28 февраля 2003 года ——————————————————————— В первый том входят все поэтические произведения А.К.Толстого: лирические стихотворения, былины, сатирические и юмористические стихотворения, поэмы, переводы из Байрона, Гете, Гейне и других европейских поэтов. * ‘Как филин поймал летучую мышь…’ ‘Бор сосновый в стране одинокой стоит…’ Поэт ‘Колокольчики мои…’ ‘Ты знаешь край, где все обильем дышит…’ Цыганские песни ‘Ты помнишь ли, Мария…’ Благовест ‘Шумит на дворе непогода…’ ‘Дождя отшумевшего капли…’ ‘Ой стоги, стоги…’ ‘По гребле неровной и тряской…’ ‘Милый друг, тебе не спится…’ Пустой дом ‘Пусто в покое моем. Один я сижу у камина…’ ‘Средь шумного бала, случайно…’ ‘С ружьем за плечами, один, при луне…’ ‘Слушая повесть твою, полюбил я тебя, моя радость!..’ ‘Ты не спрашивай, не распытывай…’ ‘Мне в душу, полную ничтожной суеты…’ ‘Не ветер, вея с высоты…’ ‘Меня, во мраке и в пыли…’ ‘Коль любить, так без рассудку…’ Колодники Стрелковые песни 1. ‘Слава на небе солнцу высокому!..’ 2. ‘Уж как молодцы пируют…’ ‘Уж ты мать-тоска, горе-гореваньице!..’ ‘Вот уж снег последний в поле тает…’ ‘Уж ты нива моя, нивушка…’ ‘Край ты мой, родимый край…’ ‘Грядой клубится белою…’ ‘Колышется море, волна за волной…’ ‘О, не пытайся дух унять тревожный…’ ‘Смеркалось, жаркий день бледнел неуловимо…’ Крымские очерки 1. ‘Над неприступной крутизною…’ 2. ‘Клонит к лени полдень жгучий…’ 3. ‘Всесильной волею аллаха…’ 4. ‘Ты помнишь ли вечер, как море шумело…’ 5. ‘Вы все любуетесь на скалы…’ 6. ‘Туман встает на дне стремнин…’ 7. ‘Как чудесно хороши вы…’ 8. ‘Обычной полная печали…’ 9. ‘Приветствую тебя, опустошенный дом…’ 10. ‘Тяжел наш путь, твой бедный мул…’ 11. ‘Где светлый ключ, спускаясь вниз…’ 12. ‘Солнце жжет, перед грозою…’ 13. ‘Смотри, все ближе с двух сторон…’ 14. ‘Привал. Дымяся, огонек…’ ‘Как здесь хорошо и приятно…’ ‘Растянулся на просторе…’ ‘Войдем сюда, здесь меж руин…’ ‘Если б я был богом океана…’ ‘Что за грустная обитель…’ ‘Не верь мне, друг, когда, в избытке горя…’ ‘Острою секирой ранена береза…’ ‘Усни, печальный друг, уже с грядущей тьмой…’ ** ‘Да, братцы, это так, я не под пару вам…’ ‘Когда кругом безмолвен лес дремучий…’ ‘Сердце, сильней разгораясь от году до году…’ ‘В стране лучей, незримой нашим взорам…’ ‘Лишь только один я останусь с собою…’ ‘Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель!..’ ‘Что ты голову склонила?..’ Б.М.Маркевичу (‘Ты прав, мои своенравный гений…’) ‘И у меня был край родной когда-то…’ ‘Господь, меня готовя к бою…’ ‘Порой, среди забот и жизненного шума…’ ‘Не божиим громом горе ударило…’ ‘Ой, честь ли то молодцу лен прясти?..’ ‘Ты неведомое, незнамое…’ ‘Он водил по струнам, упадали…’ ‘Уж ласточки, кружась, над крышей щебетали…’ ‘Деревцо мое миндальное…’ ** ‘Мой строгий друг, имей терпенье…’ ‘Двух станов не боец, но только гость случайный…’ ‘Как селянин, когда грозят…’ ‘Запад гаснет в дали бледно-розовой…’ ‘Ты почто, злая кручинушка…’ ‘Рассевается, расступается…’ ‘Что ни день, как поломя со влагой…’ ‘Звонче жаворонка пенье…’ ‘Осень. Обсыпается весь наш бедный сад…’ ‘Источник за вишневым садом…’ ‘О друг, ты жизнь влачишь, без пользы увядая…’ ‘В совести искал я долго обвиненья…’ ‘Минула страсть, и пыл ее тревожный…’ ‘Когда природа вся трепещет и сияет…’ ‘Ты знаешь, я люблю там, за лазурным сводом…’ ‘Замолкнул гром, шуметь гроза устала…’ ‘Змея, что по скалам влечешь свои извивы…’ ‘Ты жертва жизненных тревог…’ ‘Бывают дни, когда злой дух меня тревожит…’ ‘С тех пор как я один, с тех пор как ты далеко…’ ‘Слеза дрожит в твоем ревнивом взоре…’ ‘Я вас узнал, святые убежденья…’ ‘О, не спеши туда, где жизнь светлей и чище…’ Мадонна Рафаэля ‘Дробится, и плещет, и брызжет волна…’ ‘Не пенится море, не плещет волна…’ ‘Не брани меня, мой друг…’ ‘Я задремал, главу понуря…’ ‘Горними тихо летела душа небесами…’ ‘Ты клонишь лик, о нем упоминая…’ ‘Вырастает дума, словно дерево…’ ‘Тебя так любят все! Один твой тихий вид…’ ‘Хорошо, братцы, тому на свете жить…’ ‘Кабы знала я, кабы ведала…’ ‘К твоим, царица, я ногам…’ ‘Нет, уж не ведать мне, братцы, ни сна, ни покою!..’ ‘Сижу да гляжу я все, братцы, вон в эту сторонку…’ ‘Есть много звуков в сердца глубине…’ ‘К страданиям чужим ты горести полна…’ ‘О, если б ты могла хоть на единый миг…’ ‘Нас не преследовала злоба…’ ‘Исполать тебе, жизнь — баба старая…’ И.С.Аксакову ‘Пусть тот, чья честь не без укора…’ ‘На нивы желтые нисходит тишина…’ ‘Вздымаются волны как горы…’ Против течения ‘Одарив весьма обильно…’ [И.А.Гончарову] (‘Не прислушивайся к шуму…’) ‘Темнота и туман застилают мне путь…’ ‘В монастыре пустынном близ Кордовы…’ ‘Вновь растворилась дверь на влажное крыльцо…’ ‘Про подвиг слышал я Кротонского бойца…’ На тяге ‘То было раннею весной…’ ‘Прозрачных облаков спокойное движенье…’ ‘Земля цвела. В лугу, весной одетом…’ ‘Во дни минувшие бывало…’ ‘Как часто ночью в тишине глубокой…’ Гаральд Свенгольм В альбом Как филин поймал летучую мышь, Когтями сжал ее кости, Как рыцарь Амвросий с толпой удальцов К соседу сбирается в гости. Хоть много цепей и замков у ворот, Ворота хозяйка гостям отопрет. ‘Что ж, Марфа, веди нас, где спит твой старик? Зачем ты так побледнела? Под замком кипит и клубится Дунай, Ночь скроет кровавое дело. Не бойся, из гроба мертвец не встает, Что будет, то будет,- веди нас вперед!’ Под замком бежит и клубится Дунай, Бегут облака полосою, Уж кончено дело, зарезан старик, Амвросий пирует с толпою. В кровавые воды глядится луна, С Амвросьем пирует злодейка жена. Под замком бежит и клубится Дунай, Над замком пламя пожара. Амвросий своим удальцам говорит: ‘Всех резать — от мала до стара! Не сетуй, хозяйка, и будь веселей, Сама ж ты впустила веселых гостей!’ Сверкая, клубясь, отражает Дунай Весь замок, пожаром объятый, Амвросий своим удальцам говорит: ‘Пора уж домой нам, ребята! Не сетуй, хозяйка, и будь веселей, Сама ж ты впустила веселых гостей!’ Над Марфой проклятие мужа гремит, Он проклял ее, умирая: ‘Чтоб сгинула ты и чтоб сгинул твой род, Сто раз я тебя проклинаю! Пусть вечно иссякнет меж вами любовь, Пусть бабушка внучкину высосет кровь! И род твой проклятье мое да гнетет, И места ему да не станет Дотоль, пока замуж портрет не пойдет, Невеста из гроба не встанет И, череп разбивши, не ляжет в крови Последняя жертва преступной любви!’ Как филин поймал летучую мышь, Когтями сжал ее кости, Как рыцарь Амвросий с толпой удальцов К соседу нахлынули в гости. Не сетуй, хозяйка, и будь веселей, Сама ж ты впустила веселых гостей! [1841] Бор сосновый в стране одинокой стоит, В нем ручей меж деревьев бежит и журчит. Я люблю тот ручей, я люблю ту страну, Я люблю в том лесу вспоминать старину. ‘Приходи вечерком в бор дремучий тайком, На зеленом садись берегу ты моем! Много лет я бегу, рассказать я могу, Что случилось когда на моем берегу. Из сокрытой страны я сюда прибежал, Я чудесного много дорогой узнал! Когда солнце зайдет, когда месяц взойдет И звезда средь моих закачается вод, Приходи ты тайком, ты узнаешь о том, Что бывает порой здесь в тумане ночном!’ Так шептал, и журчал, и бежал ручеек, На ружье опершись, я стоял одинок, И лишь говор струи тишину прерывал, И о прежних я грустно годах вспоминал. [1843] В жизни светской, в жизни душной Песнопевца не узнать! В нем личиной равнодушной Скрыта божия печать. В нем таится гордый гений, Душу в нем скрывает прах, Дремлет буря вдохновений В отдыхающих струнах. Жизни ток его спокоен, Как река среди равнин, Меж людей он добрый воин Или мирный гражданин. Но порой мечтою странной Он томится, одинок, В час великий, в час нежданный Пробуждается пророк. Свет чела его коснется, Дрожь по жилам пробежит, Сердце чутко встрепенется — И исчезнет прежний вид. Ангел, богом вдохновенный, С ним беседовать слетел, Он умчался дерзновенно За вещественный предел… Уже, вихрями несомый, Позабыл он здешний мир, В облаках под голос грома Он настроил свой псалтырь, Мир далекий, мир незримый Зрит его орлиный взгляд, И от крыльев херувима Струны мощные звучат! Колокольчики мои, Цветики степные! Что глядите на меня, Темно-голубые? И о чем звените вы В день веселый мая, Средь некошеной травы Головой качая? Конь несет меня стрелой На поле открытом, Он вас топчет под собой, Бьет своим копытом. Колокольчики мои, Цветики степные! Не кляните вы меня, Темно-голубые! Я бы рад вас не топтать, Рад промчаться мимо, Но уздой не удержать Бег неукротимый! Я лечу, лечу стрелой, Только пыль взметаю, Конь несет меня лихой,- А куда? не знаю! Он ученым ездоком Не воспитан в холе, Он с буранами знаком, Вырос в чистом поле, И не блещет как огонь Твой чепрак узорный, Конь мой, конь, славянский конь, Дикий, непокорный! Есть нам, конь, с тобой простор! Мир забывши тесный, Мы летим во весь опор К цели неизвестной. Чем окончится наш бег? Радостью ль? кручиной? Знать не может человек — Знает бог единый! Упаду ль на солончак Умирать от зною? Или злой киргиз-кайсак, С бритой головою, Молча свой натянет лук, Лежа под травою, И меня догонит вдруг Медною стрелою? Иль влетим мы в светлый град Со кремлем престольным? Чудно улицы гудят Гулом колокольным, И на площади народ, В шумном ожиданье, Видит: с запада идет Светлое посланье. В кунтушах и в чекменях, С чубами, с усами, Гости едут на конях, Машут булавами, Подбочась, за строем строй Чинно выступает, Рукава их за спиной Ветер раздувает. И хозяин на крыльцо Вышел величавый, Его светлое лицо Блещет новой славой, Всех его исполнил вид И любви и страха, На челе его горит Шапка Мономаха. ‘Хлеб да соль! И в добрый час!- Говорит державный,- Долго, дети, ждал я вас В город православный!’ И они ему в ответ: ‘Наша кровь едина, И в тебе мы с давних лет Чаем господина!’ Громче звон колоколов, Гусли раздаются, Гости сели вкруг столов, Мед и брага льются, Шум летит на дальний юг К турке и к венгерцу — И ковшей славянских звук Немцам не по сердцу! Гой вы, цветики мои, Цветики степные! Что глядите на меня, Темно-голубые? И о чем грустите вы В день веселый мая, Средь некошеной травы Головой качая? 1840-е годы Ты знаешь край, где все обильем дышит, Где реки льются чище серебра, Где ветерок степной ковыль колышет, В вишневых рощах тонут хутора, Среди садов деревья гнутся долу И до земли висит их плод тяжелый? Шумя, тростник над озером трепещет, И чист, и тих, и ясен свод небес, Косарь поет, коса звенит и блещет, Вдоль берега стоит кудрявый лес, И к облакам, клубяся над водою, Бежит дымок синеющей струею? Туда, туда всем сердцем я стремлюся, Туда, где сердцу было так легко, Где из цветов венок плетет Маруся, О старине поет слепой Грицко, И парубки, кружась на пожне гладкой, Взрывают пыль веселою присядкой! Ты знаешь край, где нивы золотые Испещрены лазурью васильков, Среди степей курган времен Батыя, Вдали стада пасущихся волов, Обозов скрып, ковры цветущей гречи И вы, чубы — остатки славной Сечи? Ты знаешь край, где утром в воскресенье, Когда росой подсолнечник блестит, Так звонко льется жаворонка пенье, Стада блеят, а колокол гудит, И в божий храм, увенчаны цветами, Идут казачки пестрыми толпами? Ты помнишь ночь над спящею Украйной, Когда седой вставал с болота пар, Одет был мир и сумраком и тайной, Блистал над степью искрами стожар, И мнилось нам: через туман прозрачный Несутся вновь Палей и Сагайдачный? Ты знаешь край, где с Русью бились ляхи, Где столько тел лежало средь полей? Ты знаешь край, где некогда у плахи Мазепу клял упрямый Кочубей И много где пролито крови славной В честь древних прав и веры православной? Ты знаешь край, где Сейм печально воды Меж берегов осиротелых льет, Над ним дворца разрушенные своды, Густой травой давно заросший вход, Над дверью щит с гетманской булавою?.. Туда, туда стремлюся я душою! 1840-е годы Из Индии дальной На Русь прилетев, Со степью печальной Их свыкся напев, Свободные звуки, Журча, потекли, И дышат разлукой От лучшей земли. Не знаю, оттуда ль Их нега звучит, Но русская удаль В них бьет и кипит, В них голос природы, В них гнева язык, В них детские годы, В них радости крик, Желаний в них знойный Я вихрь узнаю, И отдых спокойный В счастливом краю, Бенгальские розы, Свет южных лучей, Степные обозы, Полет журавлей, И грозный шум сечи, И шепот струи, И тихие речи, Маруся, твои! 1840-e годы Ты помнишь ли, Мария, Один старинный дом И липы вековые Над дремлющим прудом? Безмолвные аллеи, Заглохший, старый сад, В высокой галерее Портретов длинный ряд? Ты помнишь ли, Мария, Вечерний небосклон, Равнины полевые, Села далекий звон? За садом берег чистый, Спокойный бег реки, На ниве золотистой Степные васильки? И рощу, где впервые Бродили мы одни? Ты помнишь ли, Мария, Утраченные дни? 1840-е годы Среди дубравы Блестит крестами Храм пятиглавый С колоколами. Их звон призывный Через могилы Гудит так дивно И так уныло! К себе он тянет Неодолимо, Зовет и манит Он в край родимый, В край благодатный, Забытый мною,- И, непонятной Томим тоскою, Молюсь и каюсь я, И плачу снова, И отрекаюсь я От дела злого, Далеко странствуя Мечтой чудесною, Через пространства я Лечу небесные, И сердце радостно Дрожит и тает, Пока звон благостный Не замирает… 1840-e годы Шумит на дворе непогода, А в доме давно уже спят, К окошку, вздохнув, подхожу я — Чуть виден чернеющий сад, На небе так темно, так темно, И звездочки нет ни одной, А в доме старинном так грустно Среди непогоды ночной! Дождь бьет, барабаня, по крыше, Хрустальные люстры дрожат, За шкапом проворные мыши В бумажных обоях шумят, Они себе чуют раздолье: Как скоро хозяин умрет, Наследник покинет поместье, Где жил его доблестный род — И дом навсегда запустеет, Заглохнут ступени травой… И думать об этом так грустно Среди непогоды ночной!.. 1840-е годы Дождя отшумевшего капли Тихонько по листьям текли, Тихонько шептались деревья, Кукушка кричала вдали. Луна на меня из-за тучи Смотрела, как будто в слезах, Сидел я под кленом и думал, И думал о прежних годах. Не знаю, была ли в те годы Душа непорочна моя? Но многому б я не поверил, Не сделал бы многого я. Теперь же мне стали понятны Обман, и коварство, и зло, И многие светлые мысли Одну за другой унесло. Так думал о днях я минувших, О днях, когда был я добрей, А в листьях высокого клена Сидел надо мной соловей, И пел он так нежно и страстно, Как будто хотел он сказать: ‘Утешься, не сетуй напрасно — То время вернется опять!’ 1840-е годы Ой стоги, стоги, На лугу широком! Вас не перечесть, Не окинуть оком! Ой стоги, стоги, В зеленом болоте, Стоя на часах, Что вы стережете? ‘Добрый человек, Были мы цветами,- Покосили нас Острыми косами! Раскидали нас Посредине луга, Раскидали врозь, Дале друг от друга! От лихих гостей Нет нам обороны, На главах у нас Черные вороны! На главах у нас, Затмевая звезды, Галок стая вьет Поганые гнезда! Ой орел, орел, Наш отец далекий, Опустися к нам, Грозный, светлоокий! Ой орел, орел, Внемли нашим стонам, Доле нас срамить Не давай воронам! Накажи скорей Их высокомерье, С неба в них ударь, Чтоб летели перья, Чтоб летели врозь, Чтоб в степи широкой Ветер их разнес Далеко, далеко!’ 1840-е годы По гребле неровной и тряской, Вдоль мокрых рыбачьих сетей, Дорожная едет коляска, Сижу я задумчиво в ней,- Сижу и смотрю я дорогой На серый и пасмурный день, На озера берег отлогий, На дальний дымок деревень. По гребле, со взглядом угрюмым, Проходит оборванный жид, Из озера с пеной и шумом Вода через греблю бежит. Там мальчик играет на дудке, Забравшись в зеленый тростник, В испуге взлетевшие утки Над озером подняли крик. Близ мельницы старой и шаткой Сидят на траве мужики, Телега с разбитой лошадкой Лениво подвозит мешки… Мне кажется все так знакомо, Хоть не был я здесь никогда: И крыша далекого дома, И мальчик, и лес, и вода, И мельницы говор унылый, И ветхое в поле гумно… Все это когда-то уж было, Но мною забыто давно. Так точно ступала лошадка, Такие ж тащила мешки, Такие ж у мельницы шаткой Сидели в траве мужики, И так же шел жид бородатый, И так же шумела вода… Все это уж было когда-то, Но только не помню когда! 1840-e годы Милый друг, тебе не спится, Душен комнат жар, Неотвязчивый кружится Над тобой комар. Подойди сюда, к окошку, Все кругом молчит, За оградою дорожку Месяц серебрит. Не скрыпят в сенях ступени, И в саду темно, Чуть заметно в полутени Дальнее гумно. Встань, приют тебя со мною Там спокойный ждет, Сторож там, звеня доскою, Мимо не пройдет. 1840-е годы Стоит опустелый над сонным прудом, Где ивы поникли главой, На славу Растреллием строенный дом, И герб на щите вековой. Окрестность молчит среди мертвого сна, На окнах разбитых играет луна. Сокрытый кустами, в забытом саду Тот дом одиноко стоит, Печально глядится в зацветшем пруду С короною дедовский щит… Никто поклониться ему не придет,- Забыли потомки свой доблестный род! В блестящей столице иные из них С ничтожной смешались толпой, Поветрие моды умчало других Из родины в мир им чужой. Там русский от русского края отвык, Забыл свою веру, забыл свой язык! Крестьян его бедных наемник гнетет, Он властвует ими один, Его не пугают роптанья сирот… Услышит ли их господин? А если услышит — рукою махнет… Забыли потомки свой доблестный род! Лишь старый служитель, тоской удручен, Младого владетеля ждет, И ловит вдали колокольчика звон, И ночью с одра привстает… Напрасно! все тихо средь мертвого сна, Сквозь окна разбитые смотрит луна, Сквозь окна разбитые мирно глядит На древние стены палат, Там в рамах узорчатых чинно висит Напудренных прадедов ряд. Их пыль покрывает, и червь их грызет… Забыли потомки свой доблестный род! 1849 (?) Пусто в покое моем. Один я сижу у камина, Свечи давно погасил, но не могу я заснуть. Бледные тени дрожат на стене, на ковре, на картинах, Книги лежат на полу, письма я вижу кругом. Книги и письма! Давно ль вас касалася ручка младая? Серые очи давно ль вас пробегали, шутя? Медленно катится ночь надо мной тяжелою тканью, Грустно сидеть одному. Пусто в покое моем! Думаю я про себя, на цветок взирая увядший: ‘Утро настанет, и грусть с темною ночью пройдет!’ Ночь прокатилась, и весело солнце на окнах играет, Утро настало, но грусть с тенью ночной не прошла! 15 января 1851 Средь шумного бала, случайно, В тревоге мирской суеты, Тебя я увидел, но тайна Твои покрывала черты. Лишь очи печально глядели, А голос так дивно звучал, Как звон отдаленной свирели, Как моря играющий вал. Мне стан твой понравился тонкий И весь твой задумчивый вид, А смех твой, и грустный и звонкий, С тех пор в моем сердце звучит. В часы одинокие ночи Люблю я, усталый, прилечь — Я вижу печальные очи, Я слышу веселую речь, И грустно я так засыпаю, И в грезах неведомых сплю… Люблю ли тебя — я не знаю, Но кажется мне, что люблю! С ружьем за плечами, один, при луне, Я по полю еду на добром коне. Я бросил поводья, я мыслю о ней, Ступай же, мой конь, по траве веселей! Я мыслю так тихо, так сладко, но вот Неведомый спутник ко мне пристает, Одет он, как я, на таком же коне, Ружье за плечами блестит при луне. ‘Ты, спутник, скажи мне, скажи мне, кто ты? Твои мне как будто знакомы черты. Скажи, что тебя в этот час привело? Чему ты смеешься так горько и зло?’ ‘Смеюсь я, товарищ, мечтаньям твоим, Смеюсь, что ты будущность губишь, Ты мыслишь, что вправду ты ею любим? Что вправду ты сам ее любишь? Смешно мне, смешно, что, так пылко любя, Ее ты не любишь, а любишь себя. Опомнись, порывы твои уж не те! Она для тебя уж не тайна, Случайно сошлись вы в мирской суете, Вы с ней разойдетесь случайно. Смеюся я горько, смеюся я зло Тому, что вздыхаешь ты так тяжело’. Все тихо, объято молчаньем и сном, Исчез мой товарищ в тумане ночном, В тяжелом раздумье, один, при луне, Я по полю еду на добром коне… Слушая повесть твою, полюбил я тебя, моя радость! Жизнью твоею я жил и слезами твоими я плакал, Мысленно вместе с тобой прострадал я минувшие годы, Все перечувствовал вместе с тобой, и печаль и надежды, Многое больно мне было, во многом тебя упрекнул я, Но позабыть не хочу ни ошибок твоих, ни страданий, Дороги мне твои слезы и дорого каждое слово! Бедное вижу в тебе я дитя, без отца, без опоры, Рано познала ты горе, обман и людское злословье, Рано под тяжестью бед твои преломилися силы! Бедное ты деревцо, поникшее долу головкой! Ты прислонися ко мне, деревцо, к зеленому вязу: Ты прислонися ко мне, я стою надежно и прочно! 21 октября 1851 Ты не спрашивай, не распытывай, Умом-разумом не раскидывай: Как люблю тебя, почему люблю, И за что люблю, и надолго ли? Ты не спрашивай, не распытывай: Что сестра ль ты мне, молода ль жена Или детище ты мне малое? И не знаю я, и не ведаю, Как назвать тебя, как прикликати. Много цветиков во чистом поле, Много звезд горит по поднебесью, А назвать-то их нет умения, Распознать-то их нету силушки. Полюбив тебя, я не спрашивал, Не разгадывал, не распытывал, Полюбив тебя, я махнул рукой, Очертил свою буйну голову! 30 октября 1851 Мне в душу, полную ничтожной суеты, Как бурный вихорь, страсть ворвалася нежданно, С налета смяла в ней нарядные цветы И разметала сад, тщеславием убранный. Условий мелкий сор крутящимся столбом Из мысли унесла живительная сила И током теплых слез, как благостным дождем, Опустошенную мне душу оросила. И над обломками безмолвен я стою, И, трепетом еще неведомым объятый, Воскреснувшего дня пью свежую струю И грома дальнего внимаю перекаты… 1851 или 1852 (?) Не ветер, вея с высоты, Листов коснулся ночью лунной, Моей души коснулась ты — Она тревожна, как листы, Она, как гусли, многострунна. Житейский вихрь ее терзал И сокрушительным набегом, Свистя и воя, струны рвал И заносил холодным снегом. Твоя же речь ласкает слух, Твое легко прикосновенье, Как от цветов летящий пух, Как майской ночи дуновенье… 1851 или 1852 (?) Меня, во мраке и в пыли Досель влачившего оковы, Любови крылья вознесли В отчизну пламени и слова. И просветлел мой темный взор, И стал мне виден мир незримый, И слышит ухо с этих пор, Что для других неуловимо. И с горней выси я сошел, Проникнут весь ее лучами, И на волнующийся дол Взираю новыми очами. И слышу я, как разговор Везде немолчный раздается, Как сердце каменное гор С любовью в темных недрах бьется, С любовью в тверди голубой Клубятся медленные тучи, И под древесною корой, Весною свежей и пахучей, С любовью в листья сок живой Струей подъемлется певучей. И вещим сердцем понял я, Что все рожденное от Слова, Лучи любви кругом лия, К нему вернуться жаждет снова, И жизни каждая струя, Любви покорная закону, Стремится силой бытия Неудержимо к божью лону, И всюду звук, и всюду свет, И всем мирам одно начало, И ничего в природе нет, Что бы любовью не дышало. 1851 или 1852 (?) Коль любить, так без рассудку, Коль грозить, так не на шутку, Коль ругнуть, так сгоряча, Коль рубнуть, так уж сплеча! Коли спорить, так уж смело, Коль карать, так уж за дело, Коль простить, так всей душой, Коли пир, так пир горой! [1854] Спускается солнце за степи, Вдали золотится ковыль,- Колодников звонкие цепи Взметают дорожную пыль. Идут они с бритыми лбами, Шагают вперед тяжело, Угрюмые сдвинули брови, На сердце раздумье легло. Идут с ними длинные тени, Две клячи телегу везут, Лениво сгибая колени, Конвойные с ними идут. ‘Что, братцы, затянемте песню, Забудем лихую беду! Уж, видно, такая невзгода Написана нам на роду!’ И вот повели, затянули, Поют, заливаясь, они Про Волги широкой раздолье, Про даром минувшие дни, Поют про свободные степи, Про дикую волю поют, День меркнет все боле,- а цепи Дорогу метут да метут… Первая половина 1850-х годов Слава на небе солнцу высокому! Слава! На земле государю великому Слава! Слава на небе светлым звездам, Слава! На земле государевым стрелкам Слава! Чтобы рука их была всегда тверда, Слава! Око быстрее, светлей соколиного, Слава! Чтобы привел бог за матушку-Русь постоять, Слава! Наших врагов за рубеж провожать, Слава! Чтобы нам дума была лишь о родине, Слава! Ину ж печаль мы закинем за синюю даль, Слава! Чтобы не было, опричь Руси, царства сильней, Слава! Нашего ласкова государя добрей, Слава! Чтобы не было русского слова крепчей, Слава! Чтобы не было русской славы громчей, Слава! Чтобы не было русской песни звучней, Слава! Да чтоб не было царских стрелков удалей, Слава! Уж как молодцы пируют Вкруг дубового стола, Их кафтаны нараспашку, Их беседа весела. По столу-то ходят чарки, Золоченые звенят. Что же чарки говорят? Вот что чарки говорят: Нет! Нет! Не бывать, Не бывать тому, Чтобы мог француз Нашу Русь завоевать! Нет! Уж ты мать-тоска, горе-гореваньице! Ты скажи, скажи, ты поведай мне: На добычу-то как выходишь ты? Как сживаешь люд божий со свету? Ты змеей ли ползешь подколодною? Ты ли бьешь с неба бурым коршуном? Серым волком ли рыщешь по полю? Аль ты, горе, богатырь могуч, Выезжаешь со многой силою, Выезжаешь со гридни и отроки? Уж вскочу в седло, захвачу тугой лук, Уж доеду тебя, горе горючее, Подстрелю тебя, тоску лютую! ‘Полно, полно, добрый молодец, Бранью на ветер кидатися, Неразумны слова выговаривать! Я не волком бегу, не змеей ползу, Я не коршуном бью из поднебесья, Не с дружиною выезжаю я! Выступаю-то я красной девицей, Подхожу-то я молодицею, Подношу чару, в пояс кланяюсь, И ты сам слезешь с коня долой, Красной девице отдашь поклон, Выпьешь чару, отуманишься, Отуманишься, сердцем всплачешься, Ноги скорые-то подкосятся, И тугой лук из рук выпадет!..’ [1856] Вот уж снег последний в поле тает, Теплый пар восходит от земли, И кувшинчик синий расцветает, И зовут друг друга журавли. Юный лес, в зеленый дым одетый, Теплых гроз нетерпеливо ждет, Все весны дыханием согрето, Все кругом и любит и поет, Утром небо ясно и прозрачно, Ночью звезды светят так светло, Отчего ж в душе твоей так мрачно И зачем на сердце тяжело? Грустно жить тебе, о друг, я знаю, И понятна мне твоя печаль: Отлетела б ты к родному краю И земной весны тебе не жаль… [1856] Уж ты нива моя, нивушка, Не скосить тебя с маху единого, Не связать тебя всю во единый сноп! Уж вы думы мои, думушки, Не стряхнуть вас разом с плеч долой, Одной речью-то вас не высказать! По тебе ль, нива, ветер разгуливал, Гнул колосья твои до земли, Зрелые зерна все разметывал! Широко вы, думы, порассыпались… Куда пала какая думушка, Там всходила люта печаль-трава, Вырастало горе горючее! [1856] Край ты мой, родимый край, Kонский бег на воле, В небе крик орлиных стай, Волчий голос в поле! Гой ты, родина моя! Гой ты, бор дремучий! Свист полночный соловья, Ветер, степь да тучи! [1856] Грядой клубится белою Над озером туман, Тоскою добрый молодец И горем обуян. Не довеку белеется Туманная гряда, Рассеется, развеется, А горе никогда! [1856] Колышется море, волна за волной Бегут и шумят торопливо… О друг ты мой бедный, боюся, со мной Не быть тебе долго счастливой: Во мне и надежд и отчаяний рой, Кочующей мысли прибой и отбой, Приливы любви и отливы! [1856] О, не пытайся дух унять тревожный, Твою тоску я знаю с давних пор, Твоей душе покорность невозможна, Она болит и рвется на простор. Но все ее невидимые муки, Нестройный гул сомнений и забот, Все меж собой враждующие звуки Последний час в созвучие сольет, В один порыв смешает в сердце гордом Все чувства, врозь которые звучат, И разрешит торжественным аккордом Их голосов мучительный разлад. [1856] Смеркалось, жаркий день бледнел неуловимо, Над озером туман тянулся полосой, И кроткий образ твой, знакомый и любимый, В вечерний тихий час носился предо мной. Улыбка та ж была, которую люблю я, И мягкая коса, как прежде, расплелась, И очи грустные, по-прежнему тоскуя, Глядели на меня в вечерний тихий час. [1856] Над неприступной крутизною Повис туманный небосклон, Tам гор зубчатою стеною От юга север отделен. Там ночь и снег, там, враг веселья, Седой зимы сердитый бог Играет вьюгой и метелью, Ярясь, уста примкнул к ущелью И воет в их гранитный рог. Но здесь благоухают розы, Бессильно вихрем снеговым Сюда он шлет свои угрозы, Цветущий берег невредим. Над ним весна младая веет, И лавр, Дианою храним, В лучах полудня зеленеет Над морем вечно голубым. Клонит к лени полдень жгучий, Замер в листьях каждый звук, В розе пышной и пахучей, Нежась, спит блестящий жук, А из камней вытекая, Однозвучен и гремуч, Говорит, не умолкая, И поет нагорный ключ. Всесильной волею аллаха, Дающего нам зной и снег, Мы возвратились с Чатырдаха Благополучно на ночлег. Все налицо, все без увечья: Что значит ловкость человечья! А признаюсь, когда мы там Ползли, как мухи, по скалам, То мне немного было жутко: Сорваться вниз плохая шутка! Гуссейн, послушай, помоги Стащить мне эти сапоги, Они потрескались от жара, Да что ж не видно самовара? Сходи за ним, а ты, Али, Костер скорее запали. Постелим скатерти у моря, Достанем ром, заварим чай, И все возляжем на просторе Смотреть, как пламя, с ночью споря, Померкнет, вспыхнет невзначай И озарит до половины Дубов зеленые вершины, Песчаный берег, водопад, Крутых утесов грозный ряд, От пены белый и ревущий Из мрака выбежавший вал И перепутанного плюща Концы, висящие со скал. Ты помнишь ли вечер, как море шумело, В шиповнике пел соловей, Душистые ветки акации белой Качались на шляпе твоей? Меж камней, обросших густым виноградом, Дорога была так узка, В молчанье над морем мы ехали рядом, С рукою сходилась рука. Ты так на седле нагибалась красиво, Ты алый шиповник рвала, Буланой лошадки косматую гриву С любовью ты им убрала, Одежды твоей непослушные складки Цеплялись за ветви, а ты Беспечно смеялась — цветы на лошадке, В руках и на шляпе цветы! Ты помнишь ли рев дождевого потока И пену и брызги кругом, И как наше горе казалось далeко, И как мы забыли о нем! Вы всe любуетесь на скалы, Одна природа вас манит, И возмущает вас немало Мой деревенский аппетит. Но взгляд мой здесь иного рода, Во мне лицеприятья нет, Ужели вишни не природа И тот, кто ест их, не поэт? Нет, нет, названия вандала От вас никак я не приму: И Ифигения едала, Когда она была в Крыму! Туман встает на дне стремнин, Среди полуночной прохлады Сильнее пахнет дикий тмин, Гремят слышнее водопады. Как ослепительна луна! Как гор очерчены вершины! В сребристом сумраке видна Внизу Байдарская долина. Над нами светят небеса, Чернеет бездна перед нами, Дрожит блестящая роса На листьях крупными слезами… Душе легко. Не слышу я Оков земного бытия, Нет места страху, ни надежде,- Что будет впредь, что было прежде — Мне все равно — и что меня Всегда как цепь к земле тянуло, Исчезло все с тревогой дня, Все в лунном блеске потонуло… Куда же мысль унесена? Что ей так видится дремливо? Не средь волшебного ли сна Мы едем вместе вдоль обрыва? Ты ль это, робости полна, Ко мне склонилась молчаливо? Ужель я вижу не во сне, Как звезды блещут в вышине, Как конь ступает осторожно, Как дышит грудь твоя тревожно? Иль при обманчивой луне Меня лишь дразнит призрак ложный И это сон? О, если б мне Проснуться было невозможно! Как чудесно хороши вы, Южной ночи красоты: Моря синего заливы, Лавры, скалы и цветы! Но мешают мне немножко Жизнью жить средь этих стран: Скорпион, сороконожка И фигуры англичан. Обычной полная печали, Ты входишь в этот бедный дом, Который ядра осыпали Недавно пламенным дождем, Но юный плющ, виясь вкруг зданья, Покрыл следы вражды и зла — Ужель еще твои страданья Моя любовь не обвила? Приветствую тебя, опустошенный дом, Завядшие дубы, лежащие кругом, И море синее, и вас, крутые скалы, И пышный прежде сад — глухой и одичалый! Усталым путникам в палящий летний день Еще даешь ты, дом, свежительную тень, Еще стоят твои поруганные стены, Но сколько горестной я вижу перемены! Едва лишь я вступил под твой знакомый кров, Бросаются в глаза мне надписи врагов, Рисунки грубые и шутки площадные, Где с наглым торжеством поносится Россия, Все те же громкие, хвастливые слова Нечестное врагов оправдывают дело. Вздохнув, иду вперед, мохнатая сова Бесшумно с зеркала разбитого слетела, Вот в угол бросилась испуганная мышь… Везде обломки, прах, куда ни поглядишь, Везде насилие, насмешки и угрозы, А из саду в окно вползающие розы, За мраморный карниз цепляясь там и тут, Беспечно в красоте раскидистой цветут, Как будто на дела враждебного народа Набросить свой покров старается природа, Вот ящерица здесь меж зелени и плит, Блестя как изумруд, извилисто скользит, И любо ей играть в молчании могильном, Где на пол солнца луч столбом ударил пыльным… Но вот уж сумерки, вот постепенно мгла На берег, на залив, на скалы налегла, Все больше в небе звезд, в аллеях все темнее, Душистее цветы, и запах трав сильнее, На сломанном крыльце сижу я, полон дум, Как тихо все кругом, как слышен моря шум… Тяжел наш путь, твой бедный мул Устал топтать терновник злобный, Взгляни наверх: то не аул, Гнезду орлиному подобный, То целый город, смолкнул гул Народных празднеств и торговли, И ветер тления подул На богом проклятые кровли. Во дни глубокой старины (Гласят народные скрижали), Во дни неволи и печали, Сюда Израиля сыны От ига чуждого бежали, И град возник на высях гор. Забыв отцов своих позор И горький плен Ерусалима, Здесь мирно жили караимы, Но ждал их давний приговор, И пала тяжесть божья гнева На ветвь караемого древа. И город вымер. Здесь и там Остатки башен по стенам, Кривые улицы, кладбища, Пещеры, рытые в скалах, Давно безлюдные жилища, Обломки, камни, пыль и прах, Где взор отрады не находит, Две-три семьи как тени бродят Средь голых стен, но дороги Для них родные очаги, И храм отцов, от моха черный, Над коим плавные круги, Паря, чертит орел нагорный… Где светлый ключ, спускаясь вниз, По серым камням точит слезы, Ползут на черный кипарис Гроздами пурпурные розы. Сюда когда-то, в жгучий зной, Под темнолиственные лавры, Бежали львы на водопой И буро-пегие кентавры, С козлом бодался здесь сатир, Вакханки с криками и смехом Свершали виноградный пир, И хор тимпанов, флейт и лир Сливался шумно с дальним эхом. На той скале Дианы храм Хранила девственная жрица, А здесь над морем по ночам Плыла богини колесница… Но уж не та теперь пора, Где был заветный лес Дианы, Там слышны звуки топора, Грохочут вражьи барабаны, И все прошло, нигде следа Не видно Греции счастливой, Без тайны лес, без плясок нивы, Без песней пестрые стада Пасет татарин молчаливый… Солнце жжет, перед грозою Изменился моря вид: Засверкал меж бирюзою Изумруд и малахит. Здесь на камне буду ждать я, Как, вздымая корабли, Море бросится в объятья Изнывающей земли, И, покрытый пеной белой, Утомясь, влюбленный бог Снова ляжет, онемелый, У твоих, Таврида, ног. Смотри, все ближе с двух сторон Нас обнимает лес дремучий, Глубоким мраком полон он, Как будто набежали тучи, Иль меж деревьев вековых Нас ночь безвременно застигла, Лишь солнце сыплет через них Местами огненные иглы. Зубчатый клен, и гладкий бук, И твердый граб, и дуб корнистый Вторят подков железный звук Средь гама птичьего и свиста, И ходит трепетная смесь Полутеней в прохладе мглистой, И чует грудь, как воздух весь Пропитан сыростью душистой. Вон там украдкой слабый луч Скользит по липе, мхом одетой, И дятла стук, и близко где-то Журчит в траве незримый ключ… Привал. Дымяся, огонек Трещит под таганом дорожным, Пасутся кони, и далек Весь мир с его волненьем ложным. десь долго б я с тобою мог Мечтать о счастии возможном! Но, очи грустно опустив И наклонясь над крутизною, Ты молча смотришь на залив, Окружена зеленой мглою… Скажи, о чем твоя печаль? Не той ли думой ты томима, Что счастье, как морская даль, Бежит от нас неуловимо? Нет, не догнать его уж нам, Но в жизни есть еще отрады, Не для тебя ли по скалам Бегут и брызжут водопады? Не для тебя ль в ночной тени Вчера цветы благоухали? Из синих волн не для тебя ли Восходят солнечные дни? А этот вечер? О, взгляни, Какое мирное сиянье! Не слышно в листьях трепетанья, Недвижно море, корабли, Как точки белые вдали, Едва скользят, в пространстве тая, Какая тишина святая Царит кругом! Нисходит к нам Как бы предчувствие чего-то, В ущельях ночь, в тумане там Дымится сизое болото, И все обрывы по краям Горят вечерней позолотой… Лето 1856-1858 Как здесь хорошо и приятно, Как запах дерев я люблю! Орешника лист ароматный Тебе я в тени настелю. Я там, у подножья аула, Тебе шелковицы нарву, А лошадь и бурого мула Мы пустим в густую траву. Ты здесь у фонтана приляжешь, Пока не минуется зной, Ты мне улыбнешься и скажешь, Что ты не устала со мной. Лето 1856 Растянулся на просторе И на сонных берегах, Окунувши морду в море, Косо смотрит Аюдаг(*). Обогнуть его мне надо, Но холмов волнистый рой, Как разбросанное стадо, Все толпится предо мной. Добрый конь мой, долго шел ты, Терпеливо ношу нес, Видишь там лилово-желтый, Солнцем тронутый утес? Добрый конь мой, ободрися, Ускори ленивый бег, Там под сенью кипариса Ждет нас ужин и ночлег! Вот уж час, как в ожиданье Конь удваивает шаг, Но на прежнем расстоянье Косо смотрит Аюдаг. Тучи море затянули, Звезды блещут в небесах, Но не знаю, обогну ли Я до утра Аюдаг? ________ (*) А ю д а г — Медведь-гора. Лето 1856 Войдем сюда, здесь меж руин Живет знакомый мне раввин, Во дни прошедшие, бывало, Видал я часто старика, Для поздних лет он бодр немало, И перелистывать рука Старинных хартий не устала. Когда вдали ревут валы И дикий кот, мяуча, бродит, Талмуда враг и Каббалы, Всю ночь в молитве он проводит, Душистей нет его вина, Его улыбка добродушна, И, слышал я, его жена Тиха, прекрасна и послушна, Но недоверчив и ревнив Седой раввин […] Он примет странников радушно, Но не покажет им супруг Своей чудесной половины Ни за янтарь, ни за жемчуг, Ни за звенящие цехины! Лето 1856 Если б я был богом океана, Я б к ногам твоим принес, о друг, Все богатства царственного сана, Все мои кораллы и жемчуг! Из морского сделал бы тюльпана Я ладью тебе, моя краса, Мачты были б розами убраны, Из чудесной ткани паруса! Если б я был богом океана, Я б любил тебя, моя душа, Я б любил без бури, без обмана, Я б носил тебя, едва дыша! Но беда тому, кто захотел бы Разлучить меня с тобою, друг! Всклокотал бы я и закипел бы! Все валы свои погнал бы вдруг! В реве бури, в свисте урагана Враг узнал бы бога океана! Всюду, всюду б я его сыскал! Со степей сорвал бы я курганы! Доплеснул волной до синих скал, Чтоб добыть тебя, моя циана, Если б я был богом океана! Лето 1856 Что за грустная обитель И какой знакомый вид! За стеной храпит смотритель, Сонно маятник стучит, Стукнет вправо, стукнет влево, Будит мыслей длинный ряд, В нем рассказы и напевы Затверженные звучат. А в подсвечнике пылает Догоревшая свеча, Где-то пес далеко лает, Ходит маятник, стуча, Стукнет влево, стукнет вправо, Все твердит о старине, Грустно так, не знаю, право, Наяву я иль во сне? Вот уж лошади готовы — Сел в кибитку и скачу,- Полно, так ли? Вижу снова Ту же сальную свечу, Ту же грустную обитель, И кругом знакомый вид, За стеной храпит смотритель, Сонно маятник стучит… Лето 1856 Не верь мне, друг, когда, в избытке горя, Я говорю, что разлюбил тебя, В отлива час не верь измене моря, Оно к земле воротится, любя. Уж я тоскую, прежней страсти полный, Мою свободу вновь тебе отдам, И уж бегут с обратным шумом волны Издалека к любимым берегам! Лето 1856 Острою секирой ранена береза, По коре сребристой покатились слезы, Ты не плачь, береза, бедная, не сетуй! Рана не смертельна, вылечится к лету, Будешь красоваться, листьями убрана… Лишь больное сердце не залечит раны! Лето 1856 Усни, печальный друг, уже с грядущей тьмой Вечерний алый свет сливается все боле, Блеящие стада вернулися домой, И улеглася пыль на опустелом поле. Да снидет ангел сна, прекрасен и крылат, И да перенесет тебя он в жизнь иную! Издавна был он мне в печали друг и брат, Усни, мое дитя, к нему я не ревную! На раны сердца он забвение прольет, Пытливую тоску от разума отымет И с горестной души на ней лежащий гнет До нового утра незримо приподымет. Томимая весь день душевною борьбой, От взоров и речей враждебных ты устала, Усни, мое дитя, меж ними и тобой Он благостной рукой опустит покрывало! Август 1856 Да, братцы, это так, я не под пару вам, То я весь в солнце, то в тумане, Веселость у меня с печалью пополам, Как золото на черной ткани. Вам весело, друзья, пируйте ж в добрый час, Не враг я песням и потехам, Но дайте погрустить, и, может быть, я вас Еще опережу неудержимым смехом! Август 1856 г. Когда кругом безмолвен лес дремучий И вечер тих, Когда невольно просится певучий Из сердца стих, Когда упрек мне шепчет шелест нивы Иль шум дерев, Когда кипит во мне нетерпеливо Правдивый гнев, Когда вся жизнь моя покрыта тьмою Тяжелых туч, Когда вдали мелькнет передо мною Надежды луч, Средь суеты мирского развлеченья, Среди забот, Моя душа в надежде и в сомненье Тебя зовет, И трудно мне умом понять разлуку, Ты так близка, И хочет сжать твою родную руку Моя рука! Август или сентябрь 1856 Сердце, сильней разгораясь от году до году, Брошено в светскую жизнь, как в студеную воду. В ней, как железо в раскале, оно закипело: Сделала, жизнь, ты со мною недоброе дело! Буду кипеть, негодуя, тоской и печалью, Все же не стану блестящей холодною сталью! Август или сентябрь 1856 В стране лучей, незримой нашим взорам, Вокруг миров вращаются миры, Там сонмы душ возносят стройным хором Своих молитв немолчные дары, Блаженством там сияющие лики Отвращены от мира суеты, Не слышны им земной печали клики, Не видны им земные нищеты, Все, что они желали и любили, Все, что к земле привязывало их, Все на земле осталось горстью пыли, А в небе нет ни близких, ни родных. Но ты, о друг, лишь только звуки рая Как дальний зов в твою проникнут грудь, Ты обо мне подумай, умирая, И хоть на миг блаженство позабудь! Прощальный взор бросая нашей жизни, Душою, друг, вглядись в мои черты, Чтобы узнать в заоблачной отчизне Кого звала, кого любила ты, Чтобы не мог моей молящей речи Небесный хор навеки заглушить, Чтобы тебе, до нашей новой встречи, В стране лучей и помнить и грустить! Август или сентябрь 1856 Лишь только один я останусь с собою, Меня голоса призывают толпою. Которому ж голосу отповедь дам? В сомнении рвется душа пополам. Советов, угроз, обещаний так много, Но где же прямая, святая дорога? С мучительной думой стою на пути — Не знаю, направо ль, налево ль идти? Махни уж рукой да иди, не робея, На голос, который всех манит сильнее, Который немолчно, вблизи, вдалеке, С тобой говорит на родном языке! Август или сентябрь 1856 Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель! Вечно носились они над землею, незримые оку. Нет, то не Фидий воздвиг олимпийского славного Зевса! Фидий ли выдумал это чело, эту львиную гриву, Ласковый, царственный взор из-под мрака бровей громоносных? Нет, то не Гeте великого Фауста создал, который, В древнегерманской одежде, но в правде глубокой, вселенской, С образом сходен предвечным своим от слова до слова. Или Бетховен, когда находил он свой марш похоронный, Брал из себя этот ряд раздирающих сердце аккордов, Плач неутешной души над погибшей великою мыслью, Рушенье светлых миров в безнадежную бездну хаоса? Нет, эти звуки рыдали всегда в беспредельном пространстве, Он же, глухой для земли, неземные подслушал рыданья. Много в пространстве невидимых форм и неслышимых звуков, Много чудесных в нем есть сочетаний и слова и света, Но передаст их лишь тот, кто умеет и видеть и слышать, Кто, уловив лишь рисунка черту, лишь созвучье, лишь слово, Целое с ним вовлекает созданье в наш мир удивленный. O, окружи себя мраком, поэт, окружися молчаньем, Будь одинок и слеп, как Гомер, и глух, как Бетховен, Слух же душевный сильней напрягай и душевное зренье, И как над пламенем грамоты тайной бесцветные строки Вдруг выступают, так выступят вдруг пред тобою картины, Выйдут из мрака всe ярче цвета, осязательней формы, Стройные слов сочетания в ясном сплетутся значенье… Ты ж в этот миг и внимай, и гляди, притаивши дыханье, И, созидая потом, мимолетное помни виденье! Октябрь 1856 Что ты голову склонила? Ты полна ли тихой ленью? Иль грустишь о том, что было? Иль под виноградной сенью Начертания сквозные Разгадать хотела б ты, Что на землю вырезные Сверху бросили листы? Но дрожащего узора Нам значенье непонятно — Что придет, узнаешь скоро, Что прошло, то невозвратно! Час полуденный палящий, Полный жизни огневой, Час веселый настоящий, Этот час один лишь твой! Не клони ж печально взора На рисунок непонятный — Что придет, узнаешь скоро, Что прошло, то невозвратно! Ноябрь 1856 Ты прав, мой своенравный гений Слетал лишь изредка ко мне, Таясь в душевной глубине, Дремала буря песнопений, Меня ласкали сон и лень, Но, цепь житейскую почуя, Воспрянул я, и, негодуя, Стихи текут. Так в бурный день, Прорезав тучи, луч заката Сугубит блеск своих огней, И так река, скалами сжата, Бежит сердитей и звучней! Осень 1856 И у меня был край родной когда-то, Со всех сторон Синела степь, на ней белели хаты — Все это сон! Я помню дом и пестрые узоры Вокруг окон, Под тенью лип душистых разговоры — Все это сон! Я там мечтою чистой, безмятежной Был озарен, Я был любим так искренно, так нежно — Все это сон! И думал я: на смерть за край родимый Я обречен! Но гром умолк, гроза промчалась мимо — Все было сон! Летучий ветр, неси ж родному краю, Неси поклон, В чужбине век я праздно доживаю — Все было сон! 1856 (?) Господь, меня готовя к бою, Любовь и гнев вложил мне в грудь, И мне десницею святою Он указал правдивый путь, Одушевил могучим словом, Вдохнул мне в сердце много сил, Но непреклонным и суровым Меня господь не сотворил. И гнев я свой истратил даром, Любовь не выдержал свою, Удар напрасно за ударом Я отбивая устаю. Навстречу их враждебной вьюги Я вышел в поле без кольчуги И гибну раненный в бою. [1857] Порой, среди забот и жизненного шума, Внезапно набежит мучительная дума И гонит образ твой из горестной души. Но только лишь один останусь я в тиши И суетного дня минует гул тревожный, Смиряется во мне волненье жизни ложной, Душа, как озеро, прозрачна и сквозна, И взор я погрузить в нее могу до дна, Спокойной мыслию, ничем не возмутимой, Твой отражаю лик желанный и любимый И ясно вижу глубь, где, как блестящий клад, Любви моей к тебе сокровища лежат. [1857] Не божиим громом горе ударило, Не тяжелой скалой навалилося, Собиралось оно малыми тучками, Затянули тучки небо ясное, Посеяло горе мелким дождичком, Мелким дождичком осенниим. А и сеет оно давным-давно, И сечет оно без умолку, Без умолку, без устали, Без конца сечет, без отдыха, Проняло насквозь добра молодца, Проняло дрожью холодною, Лихорадкою, лихоманкою, Сном-дремотою, зевотою. — Уже полно, горе, дуб ломать по прутикам, Щипати по листикам! А и бывало же другим счастьице: Налетало горе вихрем-бурею, Ворочало горе дубы с корнем вон! [1857] Ой, честь ли то молодцу лен прясти? А и хвала ли боярину кичку носить? Воеводе по воду ходить? Гусляру-певуну во приказе сидеть? Во приказе сидеть, потолок коптить? Ой, коня б ему! гусли б звонкие! Ой, в луга б ему, во зеленый бор! Через реченьку да в темный сад, Где соловушка на черемушке Целу ноченьку напролет поет! [1857] Ты неведомое, незнамое, Без виду, без образа, Без имени-прозвища! Полно гнуть меня ко сырой земле, Донимать меня, добра молодца! Как с утра-то встану здоровeшенек, Здоровeшенек, кажись гору сдвинул бы, А к полудню уже руки опущаются, Ноги словно ко земле приросли. А подходит оно без оклика, Меж хотенья и дела втирается, Говорит: ‘Не спеши, добрый молодец, Еще много впереди времени!’ И субботу называет пятницей, Фомину неделю светлым праздником. Я пущуся ли в путь-дороженьку, Ан оно повело проселками, На полпути корчмой выросло, Я за дело примусь, ан оно мухою Перед носом снует, извивается, А потом тебе же насмехается: ‘Ой, удал, силен, добрый молодец! Еще много ли на боку полежано? Силы-удали понакоплено? Отговорок-то понахожено? А и много ли богатырских дел, На печи сидючи, понадумано? Вахлаками других поругано? Себе спину почeсано?’ [1857] Он водил по струнам, упадали Волоса на безумные очи, Звуки скрыпки так дивно звучали, Разливаясь в безмолвии ночи. В них рассказ убедительно-лживый Развивал невозможную повесть, И змеиного цвета отливы Соблазняли и мучили совесть, Обвиняющий слышался голос, И рыдали в ответ оправданья, И бессильная воля боролась С возрастающей бурей желанья, И в туманных волнах рисовались Берега позабытой отчизны, Неземные слова раздавались И манили назад с укоризной, И так билося сердце тревожно, Так ему становилось понятно Все блаженство, что было возможно И потеряно так невозвратно, И к себе беспощадная бездна Свою жертву, казалось, тянула, А стезею лазурной и звездной Уж полнеба луна обогнула, Звуки пели, дрожали так звонко, Замирали и пели сначала, Беглым пламенем синяя жженка Музыканта лицо освещала… Начало 1857 Уж ласточки, кружась, над крышей щебетали, Красуяся, идет нарядная весна: Порою входит так в дом скорби и печали В цветах красавица, надменна и пышна. Как праздничный мне лик весны теперь несносен! Как грустен без тебя дерев зеленых вид! И мыслю я: когда ж на них повеет осень И, сыпля желтый лист, нас вновь соединит! Вeсна 1857 (?) Деревцо мое миндальное Все цветами убирается, В сердце думушка печальная Поневоле зарождается: Деревцом цветы обронятся, И созреет плод непрошеный, И зеленое наклонится До земли под горькой ношею! 1857 или 1858 Мой строгий друг, имей терпенье И не брани меня так зло, Не вдруг приходит вдохновенье, Земное бремя тяжело, Простора нет орлиным взмахам, Как Этны темное жерло, Моя душа покрыта прахом. Но в глубине уж смутный шум, И кратер делается тесен Для раскалившихся в нем дум, Для разгорающихся песен. Пожди еще, и грянет гром, И заклубится дым кудрявый, И пламя, вырвавшись столпом, Польется вниз звенящей лавой. 1857 или 1858 [?] Двух станов не боец, но только гость случайный, За правду я бы рад поднять мой добрый меч, Но спор с обоими досель мой жребий тайный, И к клятве ни один не мог меня привлечь, Союза полного не будет между нами — Не купленный никем, под чье б ни стал я знамя, Пристрастной ревности друзей не в силах снесть, Я знамени врага отстаивал бы честь! [1858] Как селянин, когда грозят Войны тяжелые удары, В дремучий лес несет свой клад От нападенья и пожара, И там во мрачной тишине Глубоко в землю зарывает, И на чешуйчатой сосне Свой знак с заклятьем зарубает, Так ты, певец, в лихие дни, Во дни гоненья рокового, Под темной речью хорони Свое пророческое слово. [1858] Запад гаснет в дали бледно-розовой, Звезды небо усеяли чистое, Соловей свищет в роще березовой, И травою запахло душистою. Знаю, что к тебе в думушку вкралося, Знаю сердца немолчные жалобы, Не хочу я, чтоб ты притворялася И к улыбке себя принуждала бы! Твое сердце болит безотрадное, В нем не светит звезда ни единая — Плачь свободно, моя ненаглядная, Пока песня звучит соловьиная, Соловьиная песня унылая, Что как жалоба катится слезная, Плачь, душа моя, плачь, моя милая, Тебя небо лишь слушает звездное! [1858] Ты почто, злая кручинушка, Не вконец извела меня, бедную, Разорвала лишь душу надвое? Не сойтися утру с вечером, Не ужиться двум добрым молодцам, Из-за меня они ссорятся, А и оба меня корят, бранят. Уж как станет меня брат корить: ‘Ты почто пошла за боярина? Напросилась в родню неровную? Отщепенница, переметчица, От своей родни отступница!’ ‘Государь ты мой, милый братец мой, Я в родню к ним не напрашивалась, И ты сам меня уговаривал, Снаряжал меня, выдавал меня!’ Уж как станет меня муж корить: ‘Из какого ты роду-племени? Еще много ли за тобой приданого? Еще чем меня опоила ты, Приговорщица, приворотница, Меня с нашими разлучница?’ ‘Государь ты мой, господин ты мой, Я тебя не приворачивала, И ты взял меня вольной волею, А приданого за мной немного есть, И всего-то сердце покорное, Голова тебе, сударь, поклонная!’ Перекинулся хмель через реченьку, С одного дуба на другой дуб, И качается меж обоими, Над быстрой водой зеленеючи, Злой кручинушки не знаючи, Оба дерева обнимаючи. [1858] Рассевается, расступается Грусть под думами под могучими, В душу темную пробивается Словно солнышко между тучами! Ой ли, молодец? Не расступится, Не рассеется ночь осенняя, Скоро сведаешь, чем искупится Непоказанный миг веселия! Прикачнулася, привалилася К сердцу сызнова грусть обычная, И головушка вновь склонилася, Бесталанная, горемычная… [1858] Что ни день, как поломя со влагой, Так унынье борется с отвагой, Жизнь бежит то круто, то отлого, Вьется вдаль неровною дорогой, От беспечной удали к заботам Переходит пестрым переплетом, Думы ткут то в солнце, то в тумане Золотой узор на темной ткани. [1858] Звонче жаворонка пенье, Ярче вешние цветы, Сердце полно вдохновенья, Небо полно красоты. Разорвав тоски оковы, Цепи пошлые разбив, Набегает жизни новой Торжествующий прилив, И звучит свежо и юно Новых сил могучий строй, Как натянутые струны Между небом и землей. [1858] Осень. Обсыпается весь наш бедный сад, Листья пожелтелые по ветру летят, Лишь вдали красуются, там на дне долин, Кисти ярко-красные вянущих рябин. Весело и горестно сердцу моему, Молча твои рученьки грею я и жму, В очи тебе глядючи, молча слезы лью, Не умею высказать, как тебя люблю. [1858] Источник за вишневым садом, Следы голых девичьих ног, И тут же оттиснулся рядом Гвоздями подбитый сапог. Все тихо на месте их встречи, Но чует ревниво мой ум И шепот, и страстные речи, И ведер расплесканных шум… [1858] O друг, ты жизнь влачишь, без пользы увядая, Пригнутая к земле, как тополь молодая, Поблекла свежая ветвей твоих краса, И листья кроет пыль и дольная роса. О, долго ль быть тебе печальной и согнутой? Смотри, пришла весна, твои не крепки путы, Воспрянь и подымись трепещущим столбом, Вершиною шумя в эфире голубом! [1858] В совести искал я долго обвиненья, Горестное сердце вопрошал довольно — Чисты мои мысли, чисты побужденья, А на свете жить мне тяжело и больно. Каждый звук случайный я ловлю пытливо, Песня ли раздастся на селе далеком, Ветер ли всколышет золотую ниву — Каждый звук неясным мне звучит упреком. Залегло глубоко смутное сомненье, И душа собою вечно недовольна: Нет ей приговора, нет ей примиренья, И на свете жить мне тяжело и больно! Согласить я силюсь, что несогласимо, Но напрасно разум бьется и хлопочет, Горестная чаша не проходит мимо, Ни к устам зовущим низойти не хочет! [1858] Минула страсть, и пыл ее тревожный Уже не мучит сердца моего, Но разлюбить тебя мне невозможно, Все, что не ты,- так суетно и ложно, Все, что не ты,- бесцветно и мертво. Без повода и права негодуя, Уж не кипит бунтующая кровь, Но с пошлой жизнью слиться не могу я, Моя любовь, о друг, и не ревнуя, Осталась та же прежняя любовь. Так от высот нахмуренной природы, С нависших скал сорвавшийся поток Из царства туч, грозы и непогоды В простор степей выносит те же воды И вдаль течет, спокоен и глубок. [1858] Когда природа вся трепещет и сияет, Когда ее цвета ярки и горячи, Душа бездейственно в пространстве утопает И в неге врозь ее расходятся лучи. Но в скромный, тихий день, осеннею погодой, Когда и воздух сер, и тесен кругозор, Не развлекаюсь я смиренною природой, И немощен ее на жизнь мою напор. Мой трезвый ум открыт для сильных вдохновений, Сосредоточен я живу в себе самом, И сжатая мечта зовет толпы видений, Как зажигательным рождая их стеклом. Винтовку сняв с гвоздя, я оставляю дом, Иду меж озимей, чернеющей дорогой, Смотрю на кучу скирд, на сломанный забор, На пруд и мельницу, на дикий косогор, На берег ручейка болотисто-отлогий, И в ближний лес вхожу. Там покрасневший клен, Еще зеленый дуб и желтые березы Печально на меня свои стряхают слезы, Но дале я иду, в мечтанья погружен, И виснут надо мной полунагие сучья, А мысли между тем слагаются в созвучья, Свободные слова теснятся в мерный строй, И на душе легко, и сладостно, и странно, И тихо все кругом, и под моей ногой Так мягко мокрый лист шумит благоуханный. [1858] Ты знаешь, я люблю там, за лазурным сводом, Ряд жизней мысленно отыскивать иных И, путь свершая мой, с улыбкой мимоходом Смотрю на прах забот и горестей земных. Зачем же сердце так сжимается невольно, Когда твой встречу взор, и так тебя мне жаль, И каждая твоя мгновенная печаль В душе моей звучит так долго и так больно? [1858] Замолкнул гром, шуметь гроза устала, Светлеют небеса, Меж черных туч приветно засияла Лазури полоса. Еще дрожат цветы, полны водою И пылью золотой, О, не топчи их с новою враждою Презрительной пятой. [1858] Змея, что по скалам влечешь свои извивы И между трав скользишь, обманывая взор, Помедли, дай списать чешуйный твой узор: Хочу для девы я холодной и красивой Счеканить по тебе причудливый убор. Пускай, когда она, скользя зарей вечерней, К сопернику тайком счастливому пойдет, Пускай блестит, как ты, и в золоте и в черни, И пестрый твой в траве напоминает ход! [1858] Ты жертва жизненных тревог, И нет в тебе сопротивленья, Ты, как оторванный листок, Плывешь без воли по теченью, Ты как на жниве сизый дым: Откуда ветер ни повеет, Он только стелется пред ним И к облакам бежать не смеет, Ты словно яблони цветы, Когда их снег покрыл тяжелый: Стряхнуть тоску не можешь ты, И жизнь тебя погнула долу, Ты как лощинка в вешний день: Когда весь мир благоухает, Соседних гор ложится тень И ей одной цвести мешает, И как с вершин бежит в нее Снегов растаявшая груда, Так в сердце бедное твое Стекает горе отовсюду! [1858] Бывают дни, когда злой дух меня тревожит И шепчет на ухо неясные слова, И к небу вознестись душа моя не может, И отягченная склоняется глава. И он, не ведая ни радости, ни веры, В меня вдыхает злость — к кому, не знаю сам — И лживым зеркалом могучие размеры Лукаво придает ничтожным мелочам. В кругу моих друзей со мной сидит он рядом, Веселость им у нас надолго отнята, И сердце он мое напитывает ядом И речи горькие влагает мне в уста. И все, что есть во мне порочного и злого, Клубится и растет все гуще и мрачней И застилает тьмой сиянье дня родного, И неба синеву, и золото полей, В пустыню грустную и в ночь преобразуя Все то, что я люблю, чем верю и живу я. [1858] С тех пор как я один, с тех пор как ты далеко, В тревожном полусне когда забудусь я, Светлей моей души недремлющее око И близость явственней духовная твоя. Сестра моей души! с улыбкою участья Твой тихий кроткий лик склоняется ко мне, И я, исполненный мучительного счастья, Любящий чую взор в тревожном полусне. O, если в этот час ты также им объята, Мы думою, скажи, проникнуты ль одной? И видится ль тебе туманный образ брата, С улыбкой грустною склоненный над тобой? [1858] Слеза дрожит в твоем ревнивом взоре, O, не грусти, ты все мне дорога, Но я любить могу лишь на просторе, Мою любовь, широкую как море, Вместить не могут жизни берега. Когда Глагола творческая сила Толпы миров воззвала из ночи, Любовь их все, как солнце, озарила, И лишь на землю к нам ее светила Нисходят порознь редкие лучи. И порознь их отыскивая жадно, Мы ловим отблеск вечной красоты, Нам вестью лес о ней шумит отрадной, О ней поток гремит струею хладной И говорят, качаяся, цветы. И любим мы любовью раздробленной И тихий шепот вербы над ручьем, И милой девы взор, на нас склоненный, И звездный блеск, и все красы вселенной, И ничего мы вместе не сольем. Но не грусти, земное минет горе, Пожди еще, неволя недолга — В одну любовь мы все сольемся вскоре, В одну любовь, широкую как море, Что не вместят земные берега! [1858] Я вас узнал, святые убежденья, Вы спутники моих минувших дней, Когда, за беглой не гоняясь тенью, И думал я и чувствовал верней, И юною душою ясно видел Всe, что любил, и всe, что ненавидел! Средь мира лжи, средь мира мне чужого, Не навсегда моя остыла кровь, Пришла пора, и вы воскресли снова, Мой прежний гнев и прежняя любовь! Рассеялся туман и, слава богу, Я выхожу на старую дорогу! По-прежнему сияет правды сила, Ее сомненья боле не затмят, Неровный круг планета совершила И к солнцу снова катится назад, Зима прошла, природа зеленеет, Луга цветут, весной душистой веет! [1858] О, не спеши туда, где жизнь светлей и чище Среди миров иных, Помедли здесь со мной, на этом пепелище Твоих надежд земных! От праха отрешась, не удержать полета В неведомую даль! Кто будет в той стране, о друг, твоя забота И кто твоя печаль? В тревоге бытия, в безбрежном колыханье Без цели и следа, Кто в жизни будет мне и радость, и дыханье, И яркая звезда? Слиясь в одну любовь, мы цепи бесконечной Единое звено, И выше восходить в сиянье правды вечной Нам врозь не суждено! [1858] Склоняся к юному Христу, Его Мария осенила, Любовь небесная затмила Ее земную красоту. А он, в прозрении глубоком, Уже вступая с миром в бой, Глядит вперед — и ясным оком Голгофу видит пред собой. [1858] Дробится, и плещет, и брызжет волна Мне в очи соленою влагой, Недвижно на камне сижу я — полна Душа безотчетной отвагой. Валы за валами, прибой и отбой, И пена их гребни покрыла, О море, кого же мне вызвать на бой, Изведать воскресшие силы? Почуяло сердце, что жизнь хороша, Вы, волны, размыкали горе, От грома и плеска проснулась душа, Сродни ей шумящее море! [1858] Не пенится море, не плещет волна, Деревья листами не двинут, На глади прозрачной царит тишина, Как в зеркале мир опрокинут. Сижу я на камне, висят облака Недвижные в синем просторе, Душа безмятежна, душа глубока, Сродни ей спокойное море. [1858] Не брани меня, мой друг, Гнев твой выразится худо, Он мне только нежит слух, Я слова ловить лишь буду, Как они польются вдруг, Так посыпятся, что чудо,- Точно падает жемчуг На серебряное блюдо! [1858] Я задремал, главу понуря, И прежних сил не узнаю, Дохни, господь, живящей бурей На душу сонную мою. Как глас упрека, надо мною Свой гром призывный прокати, И выжги ржавчину покоя, И прах бездействия смети. Да вспряну я, тобой подъятый, И, вняв карающим словам, Как камень от удара млата, Огонь таившийся издам! [1858] Горними тихо летела душа небесами, Грустные долу она опускала ресницы, Слезы, в пространство от них упадая звездами, Светлой и длинной вилися за ней вереницей. Встречные тихо ее вопрошали светила: ‘Что ты грустна? и о чем эти слезы во взоре?’ Им отвечала она: ‘Я земли не забыла, Много оставила там я страданья и горя. Здесь я лишь ликам блаженства и радости внемлю. Праведных души не знают ни скорби, ни злобы — О, отпусти меня снова, создатель, на землю, Было б о ком пожалеть и утешить кого бы!’ [1858] Ты клонишь лик, о нем упоминая, И до чела твоя восходит кровь — Не верь себе! Сама того не зная, Ты любишь в нем лишь первую любовь, Ты не его в нем видишь совершенства, И не собой привлечь тебя он мог — Лишь тайных дум, мучений и блаженства Он для тебя отысканный предлог, То лишь обман неопытного взора, То жизни луч из сердца ярко бьет И золотит, лаская без разбора, Все, что к нему случайно подойдет. [1858] Вырастает дума, словно дерево, Вроет в сердце корни глубокие, По поднебесью ветвями раскинется, Задрожит, зашумит тучей листиев. Сердце знает ту думу крепкую, Что оно взрастило, взлелеяло, Разум сможет ту думу окинути, Сможет слово ту думу высказать. А какая то другая думушка, Что ни высказать, ни вымерить, Ни обнять умом, ни окинути? Промелькнет она без образа, Вспыхнет дальнею зарницею, Озарит на миг душу темную, Много вспомнится забытого, Много смутного, непонятного В миг тот ясно сердцу скажется, А рванешься за ней, погонишься — Только очи ее и видели, Только сердце ее и чуяло! Не поймать на лету ветра буйного, Тень от облака летучего Не прибить гвоздем ко сырой земле. [1858] Тебя так любят все! Один твой тихий вид Всех делает добрей и с жизнию мирит. Но ты грустна, в тебе есть скрытое мученье, В душе твоей звучит какой-то приговор, Зачем твой ласковый всегда так робок взор И очи грустные так молят о прощенье, Как будто солнца свет, и вешние цветы, И тень в полдневный зной, и шепот по дубравам, И даже воздух тот, которым дышишь ты, Все кажется тебе стяжанием неправым? [1858] Хорошо, братцы, тому на свете жить, У кого в голове добра не много есть, А сидит там одно-одинешенько, А и сидит оно крепко-накрепко, Словно гвоздь обухом вколоченный. И глядит уж он на свое добро, Все глядит на него, не спуская глаз, И не смотрит по сторонушкам, А знай прет вперед, напролом идет, Давит встречного-поперечного. А беда тому, братцы, на свете жить, Кому бог дал очи зоркие, Кому видеть дал во все стороны, И те очи у него разбегаются, И кажись, хорошо, а лучше есть, А и худо, кажись, не без доброго! И дойдет он до распутьица, Не одну видит в поле дороженьку, И он станет, призадумается, И пойдет вперед, воротится, Начинает идти сызнова, А дорогою-то засмотрится На луга, на леса зеленые, Залюбуется на божьи цветики И заслушается вольных пташечек. И все люди его корят, бранят: ‘Ишь идет, мол, озирается! Ишь стоит, мол, призадумался! Ему б мерить всe да взвешивать, На все боки бы поворачивать! Не бывать ему воеводою, Не бывать ему посадником, Думным дьяком не бывать ему, Ни торговым делом не правити!’ [1858] Кабы знала я, кабы ведала, Не смотрела бы из окошечка Я на молодца разудалого, Как он ехал по нашей улице, Набекрень заломивши мурмолку, Как лихого коня буланого, Звонконогого, долгогривого, Супротив окон на дыбы вздымал! Кабы знала я, кабы ведала, Для него бы я не рядилася, С золотой каймой ленту алую В косу длинную не вплетала бы, Рано до свету не вставала бы, За околицу не спешила бы, В росе ноженьки не мочила бы, На проселок тот не глядела бы, Не проедет ли тем проселком он, На руке держа пестра сокола! Кабы знала я, кабы ведала, Не сидела бы поздно вечером, Пригорюнившись, на завалине, На завалине, близ колодезя, Поджидаючи да гадаючи, Не придет ли он, ненаглядный мой, Напоить коня студеной водой! [1858] К твоим, царица, я ногам Несу и радость и печали, Мечты, что сердце волновали, Веселье с грустью пополам. Припомни день, когда ты, долу Склонясь задумчивой главой, Внимала русскому глаголу Своею русскою душой, Я мыслил, песни те слагая: Они неведомо замрут — Но ты дала им, о благая, Свою защиту и приют. Встречай же в солнце и в лазури, Царица, радостные дни, И нас, певцов, в годину бури В своих молитвах помяни! 1858 (?) Нет, уж не ведать мне, братцы, ни сна, ни покою! С жизнью бороться приходится, с бабой-ягою. Старая крепко меня за бока ухватила, Сломится, так и гляжу, молодецкая сила. Пусть бы хоть молча, а то ведь накинулась с бранью, Слух утомляет мне, сплетница, всякою дрянью. Ох, насолили мне дрязги и мелочи эти! Баба, постой, погоди, не одна ты на свете: Сила и воля нужны мне для боя иного — После, пожалуй, с тобою мы схватимся снова! [1859] Сижу да гляжу я всe, братцы, вон в эту сторонку, Где катятся волны, одна за другой вперегонку. Волна погоняет волну среди бурного моря, Что день, то за горем все новое валится горе. Сижу я и думаю: что мне тужить за охота, Коль завтра прогонит заботу другая забота? Ведь надобно ж место все новым да новым кручинам, Так что же тужить, коли клин выбивается клином? [1859] Есть много звуков в сердца глубине, Неясных дум, непетых песней много, Но заглушает вечно их во мне Забот немолчных скучная тревога. Тяжел ее непрошеный напор, Издавна сердце с жизнию боролось — Но жизнь шумит, как вихорь ломит бор, Как ропот струй, так шепчет сердца голос! [1859] К страданиям чужим ты горести полна, И скорбь ничья тебя не проходила мимо, К себе лишь ты одной всегда неумолима, Всегда безжалостна и вечно холодна! Но если б видеть ты любящею душою Могла со стороны хоть раз свою печаль — О, как самой себя тебе бы стало жаль И как бы плакала ты грустно над собою! [1859] О, если б ты могла хоть на единый миг Забыть свою печаль, забыть свои невзгоды! О, если бы хоть раз я твой увидел лик, Каким я знал его в счастливейшие годы! Когда в твоих глазах засветится слеза, О, если б эта грусть могла пройти порывом, Как в теплую весну пролeтная гроза, Как тень от облаков, бегущая по нивам! [1859] Нас не преследовала злоба, Не от вражды иль клеветы — От наших дум ушли мы оба, Бежали вместе, я и ты. Зачем же прежний глас упрека Опять твердит тебе одно? Опять пытующее око Во глубь души устремлено? Смотри: наш день восходит чисто, Ночной рассеялся туман, Играя далью золотистой, Нас манит жизни океан, Уже надутое ветрило Наш челн уносит в новый край… Не сожалей о том, что было, И взор обратно не кидай! [1859] Исполать тебе, жизнь — баба старая, Привередница крикливая, Что ты, лаючись, накликнулась, Растолкала в бока добра молодца, Растрепала его думы тяжкие! Что ты сердца голос горестный Заглушила бранью крупною! Да не голос один заглушила ты — Заглушила ты тот гуслярный звон, Заглушила песни многие, Что в том голосе раздавалися, Затоптала все божьи цветики, Что сквозь горести пробивалися! Пропадай же, жизнь — баба старая! Дай разлиться мне по поднебесью, Разлететься душой свободною, Песней вольною, бесконечною! [1859] Судя меня довольно строго, В моих стихах находишь ты, Что в них торжественности много И слишком мало простоты. Так. В беспредельное влекома, Душа незримый чует мир, И я не раз под голос грома, Быть может, строил мой псалтырь. Но я не чужд и здешней жизни, Служа таинственной отчизне, Я и в пылу душевных сил О том, что близко, не забыл. Поверь, и мне мила природа, И быт родного нам народа — Его стремленья я делю, И всe земное я люблю, Все ежедневные картины: Поля, и села, и равнины, И шум колеблемых лесов, И звон косы в лугу росистом, И пляску с топаньем и свистом Под говор пьяных мужичков, В степи чумацкие ночлеги, И рек безбережный разлив, И скрып кочующей телеги, И вид волнующихся нив, Люблю я тройку удалую, И свист саней на всем бегу, На славу кованную сбрую, И золоченую дугу, Люблю тот край, где зимы долги, Но где весна так молода, Где вниз по матушке по Волге Идут бурлацкие суда, И все мне дороги явленья, Тобой описанные, друг, Твои гражданские стремленья И честной речи трезвый звук. Но всe, что чисто и достойно, Что на земле сложилось стройно, Для человека то ужель, В тревоге вечной мирозданья, Есть грань высокого призванья И окончательная цель? Нет, в каждом шорохе растенья И в каждом трепете листа Иное слышится значенье, Видна иная красота! Я в них иному гласу внемлю И, жизнью смертною дыша, Гляжу с любовию на землю, Но выше просится душа, И что ее, всегда чаруя, Зовет и манит вдалеке — О том поведать не могу я На ежедневном языке. Январь 1859 Пусть тот, чья честь не без укора, Страшится мнения людей, Пусть ищет шаткой он опоры В рукоплесканиях друзей! Но кто в самом себе уверен, Того хулы не потрясут — Его глагол нелицемерен, Ему чужой не нужен суд. Ни пред какой земною властью Своей он мысли не таит, Не льстит неправому пристрастью, Вражде неправой не кадит, Ни пред венчанными царями, Ни пред судилищем молвы Он не торгуется словами, Не клонит рабски головы. Друзьям в угодность, боязливо Он никому не шлет укор, Когда ж толпа несправедливо Свой постановит приговор, Один, не следуя за нею, Пред тем, что чисто и светло, Дерзает он, благоговея, Склонить свободное чело! Январь 1859 На нивы желтые нисходит тишина, В остывшем воздухе от меркнущих селений, Дрожа, несется звон. Душа моя полна Разлукою с тобой и горьких сожалений. И каждый мой упрек я вспоминаю вновь, И каждое твержу приветливое слово, Что мог бы я сказать тебе, моя любовь, Но что внутри себя я схоронил сурово! [1862] Вздымаются волны как горы И к тверди возносятся звездной, И с ужасом падают взоры В мгновенно разрытые бездны. Подобная страсти, не знает Средины тревожная сила, То к небу, то в пропасть бросает Ладью без весла и кормила. Не верь же, ко звездам взлетая, Высокой избранника доле, Не верь, в глубину ниспадая, Что звезд не увидишь ты боле. Стихии безбрежной, бездонной Уймется волненье, и вскоре В свой уровень вступит законный Души успокоенной море. [1866] Други, вы слышите ль крик оглушительный: ‘Сдайтесь, певцы и художники! Кстати ли Вымыслы ваши в наш век положительный? Много ли вас остается, мечтатели? Сдайтеся натиску нового времени, Мир отрезвился, прошли увлечения — Где ж устоять вам, отжившему племени, Против течения?’ Други, не верьте! Все та же единая Сила нас манит к себе неизвестная, Та же пленяет нас песнь соловьиная, Те же нас радуют звезды небесные! Правда все та же! Средь мрака ненастного Верьте чудесной звезде вдохновения, Дружно гребите, во имя прекрасного, Против течения! Вспомните: в дни Византии расслабленной, В приступах ярых на божьи обители, Дерзко ругаясь святыне награбленной, Так же кричали икон истребители: ‘Кто воспротивится нашему множеству? Мир обновили мы силой мышления — Где ж побежденному спорить художеству Против течения?’ В оные ж дни, после казни спасителя, В дни, как апостолы шли вдохновенные, Шли проповедовать слово учителя, Книжники так говорили надменные: ‘Распят мятежник! Нет проку в осмеянном, Всем ненавистном, безумном учении! Им ли убогим идти галилеянам Против течения!’ Други, гребите! Напрасно хулители Мнят оскорбить нас своею гордынею — На берег вскоре мы, волн победители, Выйдем торжественно с нашей святынею! Верх над конечным возьмет бесконечное, Верою в наше святое значение Мы же возбудим течение встречное Против течения! [1867] Эти бедные селенья, Эта скудная природа! Ф. Тютчев Одарив весьма обильно Нашу землю, царь небесный Быть богатою и сильной Повелел ей повсеместно. Но чтоб падали селенья, Чтобы нивы пустовали — Нам на то благословенье Царь небесный дал едва ли! Мы беспечны, мы ленивы, Все у нас из рук валится, И к тому ж мы терпеливы — Этим нечего хвалиться! Февраль 1869 [И. А. ГОНЧАРОВУ] Не прислушивайся к шуму Толков, сплетен и хлопот, Думай собственную думу И иди себе вперед! До других тебе нет дела, Ветер пусть их носит лай! Что в душе твоей созрело — В ясный образ облекай! Тучи черные нависли — Пусть их виснут — черта с два! Для своей живи лишь мысли, Остальное трын-трава! Темнота и туман застилают мне путь, Ночь на землю все гуще ложится, Но я верю, я знаю: живет где-нибудь, Где-нибудь да живет царь-девица! Как достичь до нее — не ищи, не гадай, Тут расчет никакой не поможет, Ни догадка, ни ум, но безумье в тот край, Но удача принесть тебя может! Я не ждал, не гадал, в темноте поскакал В ту страну, куда нету дороги, Я коня разнуздал, наудачу погнал И в бока ему втиснул остроги! Август 1870 В монастыре пустынном близ Кордовы Картина есть. Старательной рукой Изобразил художник в ней суровый, Как пред кумиром мученик святой Лежит в цепях и палачи с живого Сдирают кожу… Вид картины той, Исполненный жестокого искусства, Сжимает грудь и возмущает чувство. Но в дни тоски, мне все являясь снова, Упорно в мысль вторгается она, И мука та казнимого святого Сегодня мне понятна и родна: С моей души совлечены покровы, Живая ткань ее обнажена, И каждое к ней жизни прикасанье Есть злая боль и жгучее терзанье. Осень 1870 Вновь растворилась дверь на влажное крыльцо, В полуденных лучах следы недавней стужи Дымятся. Теплый ветр повеял нам в лицо И морщит на полях синеющие лужи. Еще трещит камин, отливами огня Минувший тесный мир зимы напоминая, Но жаворонок там, над озимью звеня, Сегодня возвестил, что жизнь пришла иная. И в воздухе звучат слова, не знаю чьи, Про счастье, и любовь, и юность, и доверье, И громко вторят им бегущие ручьи, Колебля тростника желтеющие перья. Пускай же, как они по глине и песку Растаявших снегов, журча, уносят воды, Бесследно унесет души твоей тоску Врачующая власть воскреснувшей природы! 25 декабря 1870 Про подвиг слышал я Кротонского бойца, Как, юного взвалив на плечи он тельца, Чтоб силу крепких мышц умножить постепенно, Вкруг городской стены ходил, под ним согбенный, И ежедневно труд свой повторял, пока Телец тот не дорос до тучного быка. В дни юности моей, с судьбой в отважном споре, Я, как Милон, взвалил себе на плечи горе, Не замечая сам, что бремя тяжело, Но с каждым днем оно невидимо росло, И голова моя под ним уж поседела, Оно же все растет без меры и предела! Май 1871 Сквозит на зареве темнеющих небес И мелким предо мной рисуется узором В весенние листы едва одетый лес, На луг болотистый спускаясь косогором. И глушь и тишина. Лишь сонные дрозды Как нехотя свое доканчивают пенье, От луга всходит пар… мерцающей звезды У ног моих в воде явилось отраженье, Прохладой дунуло, и прошлогодний лист Зашелестел в дубах… Внезапно легкий свист Послышался, за ним, отчетисто и внятно, Стрелку знакомый хрип раздался троекратно, И вальдшнеп протянул — вне выстрела. Другой Летит из-за лесу, но длинною дугой Опушку обогнул и скрылся. Слух и зренье Мои напряжены, и вот через мгновенье, Свистя, еще один, в последнем свете дня, Чертой трепещущей несется на меня. Дыханье притаив, нагнувшись под осиной, Я выждал верный миг — вперед на пол-аршина Я вскинул — огнь блеснул, по лесу грянул гром — И вальдшнеп падает на землю колесом. Удара тяжкого далекие раскаты, Слабея, замерли. Спокойствием объятый, Вновь дремлет юный лес, и облаком седым В недвижном воздухе висит ружейный дым. Вот донеслась еще из дальнего болота Весенних журавлей ликующая нота — И стихло все опять — и в глубине ветвей Жемчужной дробию защелкал соловей. Но отчего же вдруг, мучительно и странно, Минувшим на меня повеяло нежданно И в этих сумерках, и в этой тишине Упреком горестным оно предстало мне? Былые радости! Забытые печали! Зачем в моей душе вы снова прозвучали И снова предо мной, средь явственного сна, Мелькнула дней моих погибшая весна? Май 1871 То было раннею весной, Трава едва всходила, Ручьи текли, не парил зной, И зелень рощ сквозила, Труба пастушья поутру Еще не пела звонко, И в завитках еще в бору Был папоротник тонкий. То было раннею весной, В тени берез то было, Когда с улыбкой предо мной Ты очи опустила. То на любовь мою в ответ Ты опустила вежды — О жизнь! о лес! о солнца свет! О юность! о надежды! И плакал я перед тобой, На лик твой глядя милый,- Tо было раннею весной, В тени берез то было! То было в утро наших лет — О счастие! о слезы! О лес! о жизнь! о солнца свет! О свежий дух березы! Май 1871 Прозрачных облаков спокойное движенье, Как дымкой солнечный перенимая свет, То бледным золотом, то мягкой синей тенью Окрашивает даль. Нам тихий свой привет Шлет осень мирная. Ни резких очертаний, Ни ярких красок нет. Землей пережита Пора роскошных сил и мощных трепетаний, Стремленья улеглись, иная красота Сменила прежнюю, ликующего лета Лучами сильными уж боле не согрета, Природа вся полна последней теплоты, Еще вдоль влажных меж красуются цветы, А на пустых полях засохшие былины Опутывает сеть дрожащей паутины, Кружася медленно в безветрии лесном, На землю желтый лист спадает за листом, Невольно я слежу за ними взором думным, И слышится мне в их падении бесшумном: — Всему настал покой, прими ж его и ты, Певец, державший стяг во имя красоты, Проверь, усердно ли ее святое семя Ты в борозды бросал, оставленные всеми, По совести ль тобой задача свершена И жатва дней твоих обильна иль скудна? Сентябрь 1874 Земля цвела. В лугу, весной одетом, Ручей меж трав катился, молчалив, Был тихий час меж сумраком и светом, Был легкий сон лесов, полей и нив, Не оглашал их соловей приветом, Природу всю широко осенив, Царил покой, но под безмолвной тенью Могучих сил мне чуялось движенье. Не шелестя над головой моей, В прозрачный мрак деревья улетали, Сквозной узор их молодых ветвей, Как легкий дым, терялся в горней дали, Лесной чебер и полевой шалфей, Блестя росой, в траве благоухали, И думал я, в померкший глядя свод: Куда меня так манит и влечет? Проникнут весь блаженством был я новым, Исполнен весь неведомых мне сил: Чего в житейском натиске суровом Не смел я ждать, чего я не просил — То свершено одним, казалось, словом, И мнилось мне, что я лечу без крыл, Перехожу, подъят природой всею, В один порыв неудержимый с нею! Но трезв был ум, и чужд ему восторг, Надежды я не знал, ни опасенья… Кто ж мощно так от них меня отторг? Кто отрешил от тягости хотенья? Со злобой дня души постыдный торг Стал для меня без смысла и значенья, Для всех тревог бесследно умер я И ожил вновь в сознанье бытия… Тут пронеслось как в листьях дуновенье, И как ответ послышалося мне: Задачи то старинной разрешенье В таинственном ты видишь полусне! То творчества с покоем соглашенье, То мысли пыл в душевной тишине… Лови же миг, пока к нему ты чуток,- Меж сном и бденьем краток промежуток! Май-сентябрь 1875 Во дни минувшие бывало, Когда являлася весна, Когда природа воскресала От продолжительного сна, Когда ручьи текли обильно И распускалися цветы, Младое сердце билось сильно, Кипели весело мечты, С какою радостию чистой Я вновь встречал в бору сыром Кувшинчик синий и пушистый С его мохнатым стебельком, Какими чувствами родными Меня манил, как старый друг, Звездами полный золотыми Еще никем не смятый луг! Потом пришла пора иная И с каждой новою весной, Былое счастье вспоминая, Грустней я делался, порой, Когда темнели неба своды, Едва шептались тростники, Звучней ручья катились воды, Жужжали поздние жуки, Казалось мне, что мне недаром Грустить весною суждено, Что неожиданным ударом Блаженство кончиться должно. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Как часто ночью в тишине глубокой Меня тревожит тот же дивный сон: В туманной мгле стоит дворец высокий И длинный ряд дорических колонн, Средь диких гор от них ложатся тени, К реке ведут широкие ступени. И солнце там приветливо не блещет, Порой сквозь тучи выглянет луна, О влажный брег порой лениво плещет, Катяся мимо, сонная волна, И истуканов рой на плоской крыше Стоит во тьме один другого выше. Туда, туда неведомая сила Вдоль по реке влечет мою ладью, К высоким окнам взор мой пригвоздила, Желаньем грудь наполнила мою. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я жду тебя. Я жду, чтоб ты склонила На темный дол свой животворный взгляд,- Тогда взойдет огнистое светило, В алмазных искрах струи заблестят, Проснется замок, позлатятся горы И загремят невидимые хоры. Я жду, но тщетно грудь моя трепещет, Лишь сквозь туман виднеется луна, О влажный берег лишь лениво плещет, Катяся мимо, сонная волна, И истуканов рой на плоской крыше Стоит во тьме один другого выше. His voice it was deep like the wave of the sea. Его голос звучал как морская волна, Мрачен взор был грозящих очей, И была его длань как погибель сильна, Сердце зыблемой трости слабей. Не в кровавом бою он врагами убит, Не грозою повержен он в прах, Под могильным холмом он без раны лежит, Сам себе разрушитель и враг. Струны мощные арфы певец напрягал, Струны жизни порвалися в нем, И начатую песню Гаральд не скончал, И лежит под могильным холмом. И сосна там раскинула силу ветвей, Словно облик его, хороша, И тоскует на ней по ночам соловей, Словно песню кончает душа. Стрелок, на той поляне Кто поздно так бежит? Что там в ночном тумане Клубится и кипит? Что значит это пенье, И струн в эфире звон, И хохот, и смятенье, И блеск со всех сторон? — Друзья, то вереница Волшебниц и сильфид, Пред ними их царица Воздушная бежит, Бежит глухой дорожкой, Мелькает вдоль реки,- Под маленькою ножкой Не гнутся стебельки. Ей нет красавиц равных, Ее чудесен вид, И много бардов славных Любовью к ней горит, Но бойся, путник смелый, В ее попасться сеть Иль кончик ножки белой Нечаянно узреть. Когда луна златая Глядит в зерцало вод, В лучах ее играя, Как сон она плывет, Наступит ли денница, Она спешит уж прочь, Пушок — ей колесница, Ее отчизна — ночь. Лишь в сумерках застанет В лесу она стрелка, Зовет его и манит К себе издалека, Скользит над влагой зыбкой Среди глухих болот И странника с улыбкой Над пропастию ждет. Сильфид она всех краше, Волшебниц всех милей, Седые барды наши Горят любовью к ней, Но бойся, путник смелый, В ее попасться сеть Иль кончик ножки белой Нечаянно узреть. Настоящее издание Сочинений А.К.Толстого составлено на основе четырехтомного Собрания сочинений, выпущенного издательством ‘Художественная литература’ в 1963-1964 годах. В этом Собрании сочинений читатели могут найти более подробные примечания, в том числе библиографические и текстологические. ‘Колокольчики мои…’. — В первоначальной редакции поэт только грустит ‘обо всем, что отцвело’ — и о Новгороде, и о ‘казацкой воле’, и о московских царях и боярах, впоследствии мотив тоски о прошлом родной страны был отодвинут на второй план. В центре окончательной редакции — мысль о России, призванной объединить все славянские народы. Толстой считал ‘Колокольчики мои…’ одной из своих ‘самых удачных вещей’ (письмо к жене от 27 октября 1856 г.). Светлый град — Москва. Шапка Мономаха — венец русских царей. ‘Ты знаешь край, где все обильем дышит…’. — В стихотворении использована композиционная схема ‘Миньоны’ Гете. Сечь — Запорожская Сечь. Стожар (Стожары) — созвездие. Палей С.Ф. (ум. в 1710 г.) — казацкий полковник, один из руководителей движения украинского крестьянства против гнета шляхетской Польши. Сагайдачный П.К. (ум. в 1622 г.) — кошевой атаман Запорожской Сечи, а затем гетман Украины, воевал на стороне Польши против России. Дворца разрушенные своды. — О дворце прадеда Толстого, последнего украинского гетмана гр. К.Г.Разумовского в Батурине. Цыганские песни. — В ‘Цыганских песнях’ имеются отзвуки стихотворения Лермонтова ‘Есть речи — значенье…’. ‘Ты помнишь ли, Мария…’. — Обращено к двоюродной сестре поэта М.В.Волковой, урожд. княжне Львовой (1833-1907). ‘Ой стоги, стоги…’. — Как и ‘Колокольчики мои…’, стихотворение проникнуто мыслью об объединении славянства при помощи и под руководством России. ‘Стоги’ — славянские народы, ‘орел’ — Россия. ‘По гребле неровной и тряской…’. — Гребля — гать, плотина. Пустой дом. — В ‘Пустом доме’ отразились впечатления от какого-то родового дома Разумовских. Упоминание имени В.Растрелли свидетельствует о том, что здесь имелся в виду не батуринский дворец, о котором идет речь в стихотворении ‘Ты знаешь край…’. ‘Пусто в покое моем. Один я сижу у камина…’. — Посылая стихотворение С.А.Миллер, Толстой писал: ‘Это только затем, чтобы напомнить Вам греческий стиль, к которому Вы питаете привязанность’. ‘Средь шумного бала, случайно…’. — Стихотворение обращено к С.А.Миллер, будущей жене поэта. Толстой познакомился с нею в декабре 1850 или в январе 1851 г. на маскараде в Петербурге. ‘Средь шумного бала…’ связано со стихотворением Лермонтова ‘Из-под таинственной холодной полумаски…’. Строка ‘В тревоге мирской суеты’ внушена строкой Пушкина ‘В тревоге шумной суеты’ (стихотворение ‘Я помню чудное мгновенье…’). ‘Средь шумного бала…’ нравилось Л.Н.Толстому, хотя он и отдавал предпочтение стихотворению Лермонтова. ‘С ружьем за плечами, один, при луне…’. — Написано под впечатлением знакомства с С.А.Миллер, ср. строку ‘Случайно сошлись вы в мирской суете’ с началом ‘Средь шумного бала…’. ‘Меня, во мраке и в пыли…’. — В стихотворении имеются явные отголоски ‘Пророка’ Пушкина, они ощущаются и в развитии темы перерождения человека и обретенного им нового зрения, и в словесных совпадениях (ср., напр., ‘Меня, во мраке и в пыли // Досель влачившего оковы’ с ‘Духовной жаждою томим, // В пустыне мрачной я влачился’), и в стилистических приемах (торжественного ‘и’ в начале многих строк). Горней — небесной. Слово. — Здесь: бог. Колодники. — Стихотворение стало одной из популярнейших песен политической каторги и ссылки, его очень любил В.И.Ленин. ‘Уж ты мать-тоска, горе-гореваньице!..’. — Первая строка напоминает начало народной песни ‘Ох, в горе жить — не кручинну быть!..’ Гридни и отроки — в Древней Руси члены младшей княжеской дружины, телохранители и слуги князя. Крымские очерки В этом цикле отразились впечатления, полученные во время поездки по Крыму вместе с женою в мае — июне 1856 года, вскоре после окончания Крымской войны. 5. ‘Вы все любуетесь на скалы…’. — Ифигения (греч. миф.) — дочь аргосского царя Агамемнона, давшего обет принести ее в жертву богине Артемиде. Однако Артемида заменила ее на жертвеннике ланью и перенесла в Тавриду (старинное название Крымского полуострова). 9. ‘Приветствую тебя, опустошенный дом…’. — Стихотворение навеяно двухнедельным пребыванием Толстого в имении его дяди, министра уделов гр. Л.А.Перовского. 12. ‘Солнце жжет, перед грозою…’. — Влюбленный бог — бог морей Посейдон (греч. миф.). ‘Войдем сюда, здесь меж руин…’. — Строка 17-я осталась недописанной. О герое этого стихотворения — караимском раввине и ученом С.А.Бейме (1817-1867) — Толстой отзывался как об ‘одном из образованнейших и приятнейших людей’ (письмо к Н.М.Жемчужникову от 28 ноября 1858 г.). Талмуд — свод основанных на схоластическом толковании Библии правил и предписаний, регламентировавших религиозные, правовые отношения и быт верующих евреев. Каббала — средневековое еврейское мистическое учение. ‘Если б я был богом океана…’. — Циана — декоративное растение из семейства лилий. ‘Что за грустная обитель…’. — Через три года строка ‘Ходит маятник, стуча’ и некоторые другие детали вошли в стихотворение Я.П.Полонского ‘Сны. IV’. ‘Острою секирой ранена береза…’. — Написано, по всей вероятности, под впечатлением пребывания у матери в Красном Роге летом 1856 г. и вызвано недовольством последней его связью с С.А.Миллер. О переживаниях Толстого говорит в своих воспоминаниях бывший в это время в Красном Роге его двоюродный брат Л.М.Жемчужников. ‘Когда кругом безмолвен лес дремучий…’. — Вариации на мотивы стихотворения Гете ‘Nahe des Geliebten’ (‘Близость любимого’). ‘Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель!..’. — ‘Очень странно развивать теорию в стихах, — писал Толстой жене 6 октября 1856 г., — но я думаю, что это мне удастся. Так как этот сюжет требует много анализа, я выбрал гекзаметр — самые легкие стихи… а вместе с тем это стихотворение дает мне много труда, — так легко впасть в педантизм’. Через два месяца поэт признался ей, что любит это стихотворение, ‘несмотря на его genre’. Фидий (ок. 490-430 гг. до н.э.) — гениальный греческий скульптор, одним из лучших произведений которого считалась статуя Зевса. Слеп, как Гомер, и глух, как Бетховен. — По преданию, творец ‘Илиады’ и ‘Одиссеи’ был слеп, в античном искусстве его всегда изображали слепым старцем. Л.Бетховен в годы расцвета своего гения почти полностью лишился слуха. Б.М.Маркевич (1822-1884) — реакционный писатель и публицист, сотрудник изданий Каткова, приятель Толстого, который, однако, не разделял многих взглядов Маркевича. ‘И у меня был край родной когда-то…’. — Вариации на мотивы стихотворения Г.Гейне ‘Ich hatte einst ein chones Vaterland…’ из цикла ‘На чужбине’. Но гром умолк, гроза промчалась мимо. — По-видимому, речь идет о Крымской войне. ‘Господь, меня готовя к бою…’. — В первых строках, как и в стихотворении ‘Меня, во мраке и в пыли…’, явственно ощущается воздействие ‘Пророка’ Пушкина, имеются в них и словесные заимствования. Иным является, однако, общий облик поэта и поворот темы во второй половине стихотворения (‘Но непреклонным и суровым // Меня господь не сотворил’ и т.д.). ‘Не божиим громом горе ударило…’. — Строки 5-6 ср. со стихотворением А.А.Дельвига ‘Не осенний частый дождичек…’ (в песенном бытовании: ‘мелкий дождичек’). ‘Ой, честь ли то молодцу лен прясти?..’. — Кичка — старинный головной убор замужней женщины. Приказ — казенное учреждение. Приказы — учреждения в Московской Руси, в ведении которых находились отдельные отрасли управления. ‘Ты неведомое, незнамое…’. — Конец стихотворения ср. со строками народной песни: У дородного добра молодца Много было на службе послужено, На печи было в волю полежано… и т.д. Фомина неделя — первая неделя после пасхальной (светлой). ‘Он водил по струнам, упадали…’. — Написано, по всей вероятности, вскоре после знакомства со скрипачом Кизеветтером, который произвел большое впечатление и на Л.Н.Толстого и послужил прототипом для его Альберта (героя одноименной повести). Жженка — напиток, приготовляемый из зажженного коньяка или рома с сахаром, фруктами и пряностями. ‘Двух станов не боец, но только гость случайный…’ — Стихотворение первоначально называлось ‘Галифакс’ по имени английского политического и государственного деятеля Д.Галифакса (1633-1695). Однако политическая позиция Галифакса была для Толстого лишь поводом для выражения собственных взглядов, и потому заглавие было впоследствии снято. Стихотворение возникло под влиянием апологетической характеристики Галифакса в ‘Истории Англии’ Т.Маколея: ‘Он всегда смотрел на текущие события не с той точки зрения, с которой они обыкновенно представляются человеку, участвующему в них, а с той, с которой они, по прошествии многих лет, представляются историку-философу… Партия, к которой он принадлежал в данную минуту, была партией, которую он в ту минуту жаловал наименее, потому что она была партией, о которой он в ту минуту имел самое точное понятие. Поэтому он всегда был строг к своим ярым союзникам и всегда был в дружеских отношениях с своими умеренными противниками’ и т.д. ‘Ты почто, злая кручинушка…’. — В стихотворении есть ряд отзвуков народных песен, в том числе песен о неравном браке. Ср., например, строки 27 — 28 с песней ‘Ни в уме было, ни в разуме…’: Держать голову поклонную, Ретиво сердце покорное. ‘Слеза дрожит в твоем ревнивом взоре…’. — Глагол — слово, здесь: бог. ‘О, не спеши туда, где жизнь светлей и чище…’. — Последнюю строфу ср. с ‘Дон Жуаном’ Толстого: Одно звено той бесконечной цепи, Которое, в связи со всей вселенной, Восходит вечно выше к божеству. ‘Дробится, и плещет, и брызжет волна…’. — Это и следующее стихотворения сюжетно связаны между собою. ‘Горними тихо летела душа небесами…’. — Своеобразная вариация на тему ‘Ангела’ Лермонтова. Лики — здесь в старинном значении: радостные клики, возгласы. ‘Ты клонишь лик, о нем упоминая…’. — По общему замыслу близко к стихотворению Лермонтова ‘Нет, не тебя так пылко я люблю…’. Ср. строку ‘Ты любишь в нем лишь первую любовь’ с ‘Люблю в тебе я прошлое страданье // И молодость погибшую мою’. ‘Хорошо, братцы, тому на свете жить…’. — Посадник — правитель Новгорода, избиравшийся вечем из наиболее знатных боярских семей. Степенный посадник — занимающий эту должность в данное время. Сложив ее с себя, он продолжал носить звание посадника с прибавлением эпитета ‘старый’. Дьяк — крупный чиновник, исполнявший обычно обязанности секретаря приказа. Думными дьяками назывались дьяки, принимавшие участие в боярской думе и пользовавшиеся правом голоса при решении дел. ‘Кабы знала я, кабы ведала…’. — Стихотворение восходит к народной песне ‘Как бы знала, как бы ведала…’. Мурмолка — старинная меховая или бархатная шапка, часто упоминающаяся в русских народных песнях и сказках. И.С.Аксакову. — Обращено к одному из видных представителей славянофильства, поэту и публицисту И.С.Аксакову (1823-1886). См. также вступит. статью (И.Г.Ямпольский. А.К.Толстой). Стихотворение написано в ответ на критические замечания Аксакова о поэмах Толстого ‘Грешница’ и ‘Иоанн Дамаскин’. Печатая стихотворение в журнале ‘Русская беседа’, Аксаков хотел заменить свою фамилию в заглавии буквами NN, против чего поэт возражал. ‘Подумают, — писал он 28 февраля 1859 г., — что я боюсь обращаться к Вам открыто, потому что Вы под опалой’. Строки, выделенные курсивом, — цитата из стихотворения Лермонтова ‘Родина’, в соседних строках есть также ряд тематических и словесных совпадений с ним. Псалтырь — здесь: древний струнный музыкальный инструмент, под аккомпанемент которого пелись псалмы — духовные песнопения. ‘Пусть тот, чья честь не без укора…’. — Толстой предполагал присоединить в качестве эпилога к ‘Иоанну Дамаскину’ стихотворное послание к царице. Н.М.Жемчужников, которому поэт переслал его, высказал опасение, что это будет нехорошо истолковано читающей публикой. ‘Прерываю мое письмо, получив твое насчет эпиграфа, скажу эпилога, к ‘Иоанну Дамаскину’… — писал ему Толстой 19 января 1859 г. — Дай срок, и я буду тебе отвечать в стихах’. Через несколько дней стихотворение ‘Пусть тот, чья честь не без укора…’ было готово. Однако поэма была все же напечатана без ‘эпилога’. Глагол — слово, речь. Против течения. — Икон истребители. — Речь идет об иконоборчестве, движении против почитания икон в Византии в VIII-IX вв. Спаситель — Иисус Христос. Галилеяне. — Галилея — область в Палестине, ей принадлежала важная роль в распространении христианства, и потому галилеянами стали называть христиан. ‘Одарив весьма обильно…’. — ‘Если б Вы знали, какой я плохой хозяин! — писал Толстой М.М.Стасюлевичу 19 февраля 1869 г. — Ничего не понимаю, а вижу, что все идет плохо. Это сознание внушило мне следующий ответ на известное стихотворение Тютчева: ‘Эти бедные селенья, // Эта скудная природа!..’ В это время в Красном Роге был страшный голод. [И.А.Гончарову]. ‘Не прислушивайся к шуму…’. — Стихотворение вызвано резкими отзывами критики о романе Гончарова ‘Обрыв’. ‘Темнота и туман застилают мне путь…’. — Остроги — здесь: шпоры. ‘Вновь растворилась дверь на влажное крыльцо…’. — Посылая стихотворение Б.М.Маркевичу, Толстой отметил, что оно создано ‘в предвосхищении’, а затем приписал: ‘Только что было 25o морозу’. ‘Про подвиг слышал я Кротонского бойца…’. — Милон из Кротоны (VI в. до н.э.) — знаменитый греческий атлет. ‘То было раннею весной…’. — В письме к Б.М.Маркевичу от 20 мая 1871 г. Толстой назвал стихотворение ‘маленькой пасторалью, переведенной из Гете’. Однако это не перевод. Толстой хотел, очевидно, подчеркнуть, что какое-то стихотворение Гете дало толчок для создания ‘То было раннею весной…’. Таким стихотворением было, всего вероятнее, ‘Mailied’ (‘Wie herrlich leuchtet Mir die Natur’). Ср., напр., строки, состоящие из сплошных восклицаний с гетевскими строками: ‘О Erd’, о Sonne, О Gluck, о Lust!’ Высоко оценил стихотворение Толстого Н.С.Лесков. Вежды — глазные веки. ‘Земля цвела. В лугу, весной одетом…’. — Среди черновых набросков есть прозаическая запись, тесно связанная с настроением, внушившим поэту стихотворение: ‘Как от прошедшего остаются в памяти одни светлые стороны, а темные исчезают в тумане, так все, что я вижу теперь, представляется мне очищенным от своих недостатков, и я наслаждаюсь настоящим, как будто бы оно было прошедшее и находилось бы вне всякого посягательства (a l’abri de toute atteinte, de tout changement), aus der Causalitat eximiert’*. Строки 5-6 последней строфы ср. со словами духов в ‘Дон Жуане’: ‘Совместно творчество с покоем, // С невозмутимостью любовь’. С большой теплотой отозвался о стихотворении И.А.Гончаров (письмо к А.А.Краевскому, ноябрь 1875 г.). ______________ * Вне досягаемости, вне всяких изменений (фр.), изъятое из причинной зависимости (нем.). ‘Во дни минувшие бывало…’. — Это и следующие три стихотворения появились в 1882 г. с указанием, что они ‘написаны, по всему вероятию, ранее 1866 г.’. Гаральд Свенгольм. — Откуда взят эпиграф — установить не удалось, в связи с этим неясно — является ли переводом только первая строка или все стихотворение. Сила — большое количество, множество. В альбом. — Бард — у древних кельтов певец, слагавший песни. Денница — утренняя заря. И.Г.Ямпольский