ЛИМОН
ЛИМОН
ИСТОРИЧЕСКИЙ РАССКАЗ
I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
IX
X
XI
Лимон, Карнович Евгений Петрович, Год: 1887
Время на прочтение: 44 минут(ы)
Карнович Е. П. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 4
M.: ТЕРРА, 1995. — (Библиотека исторической прозы).
В тридцатых годах текущего столетия разведение картофеля сделалось у нас предметом усиленной заботы как со стороны правительства, так и со стороны многих помещиков. Плод этот представлялся самым надежным подспорьем для постоянного народного продовольствия, а тем еще более являлся полезным в неурожайные и голодные годы, так как картофель очень удобно мог заменять собою хлеб. Правительство стало чрезвычайно поощрять эту новую отрасль сельского хозяйства, и за успешное разведение картофеля была даваема весьма лестная в ту пору награда — Владимирский крест в петлицу. Впрочем, не из-за одной только этой награды, но и из-за других чисто хозяйственных, а отчасти и корыстных расчетов помещики принялись за разведение картофеля. Они сообразили, что, независимо от того, что картофель мог быть статьею народного продовольствия, а отчасти и снедью за обедом достаточных людей, он мог быть пригоден и для гонки водки, и для выделки из него патоки.
В числе помещиков-картофельников был в одной из примосковских губерний отставной кавалергардский корнет Сергей Алексеевич Скорутин. Этому корнету было уже за шестьдесят с лишком лет. Он не отличался особенным богатством, но все-таки был человек весьма достаточный, то есть мог жить с обстановкой настоящего русского барина, а также без долгов и без натяжек удовлетворять свои желания, в числе которых, без всяких расчетов на прибыли и на правительственные поощрения, явилось у него, между прочим, и желание разводить картофель на значительном пространстве его довольно обширных земельных владений. Мало-помалу он до того увлекся этим занятием, что оно обратилось у него в господствующую страсть, а так как всякий человек любит постоянно говорить о занимающем его предмете, то и у Скорутина самым любимым разговором сделался разговор о картофеле, и вечным о нем рассуждением бывший кавалергард порядком поднадоел и своим приятелям, и своим знакомым. Никто, однако, не прерывал болтовни старика, с увлечением говорившего о предмете своей страсти, и каждый, хотя и с неохотой, но все-таки выслушивал продолжительные толки о разных привозимых из-за границы породах картофеля, о способах приготовления удобной для него почвы, о проявляющихся на нем болезнях, о количестве урожая и так далее.
— Да чего вы, Сергей Алексеевич, все хлопочете о картофеле? — шутя, спросил однажды недавно приехавший в ту местность, где жил Скорутин, его сосед-помещик Болонин. — Вместо картофеля лучше было бы заняться разведением других плодов, которых у нас очень мало и потребность в которых у нас возрастает с каждым годом все более и более даже и в простонародье.
— Каких же плодов? — не без любопытства спросил Скорутин.
— Да, например, хоть бы лимонов. Посмотрите, как наше купечество да и простой народ любит пить чай с лимоном.
Болонин не успел договорить этих слов, как увидел, что собеседник его, только что так дружелюбно разговаривавший с ним, посмотрел на него разгневанным взглядом. Лицо корнета судорожно подергивалось, он дышал с трудом, и, казалось, ему нужно было собраться с духом, чтобы дать ответ на высказанное ему предложение.
— Вы слишком молоды, чтобы учить меня! — резко отозвался он наконец. — Я не вижу никакой надобности и не имею ни малейшей охоты разводить у себя апельсины.
— Извините меня, — учтиво возразил Болонин, — я предлагал разводить не апельсины, а лимоны.
Сергей Алексеевич совершенно изменился в лице, губы его задрожали.
— Это не ваше дело! — сердито оборвал он Болонина.
Болонин только с удивлением пожал плечами, недоумевая о причине внезапной вспышки Скорутина, который не только на всю околицу и на весь уезд, но даже и на всю губернию слыл человеком чрезвычайно мягким и учтивым. Скорутин, блестящий кавалергард екатерининских времен, был человек старого французского воспитания, которое, как известно, отличалось чрезвычайно утонченною вежливостью и под влиянием которого не только резкость выражения, но даже и возвышение голоса хотя бы в самом оживленном споре считалось недостатком благовоспитанности и нарушением общественных приличий.
Разговор Болонина с Скорутиным происходил при нескольких лицах, бывших в гостях у последнего за обедом. Ответив так резко на слова Болонина, сказанные в виде шутки, без всякого намерения оскорбить Сергея Алексеевича, Скорутин сильно смешался и молча, совершенно расстроенный, опустил глаза в тарелку, как бы сознавая всю неуместность своей запальчивой выходки, а сидевший рядом с Болониным старичок помещик, толкнув слегка локтем своего сболтнувшего некстати соседа, скороговоркою шепнул ему:
— Оставьте, Дмитрий Дмитриевич, разговор о лимонах, — и вслед за тем перевел речь на картофель, о котором хозяин мало-помалу разговорился с обычным увлечением и с самым добродушным видом, и, как бы забыв только что испытанное им раздражение, стал обращаться по временам и к Болонину.
Болонин догадался, что, вероятно, в разговоре о лимоне таится какая-нибудь тайна, делавшая благовоспитанного Скорутина грубым и резким, и показал вид, что он забыл неприятное для него столкновение.
Воспользовавшись начавшимся веселым и шумным послеобеденным разговором, сосед Болонина отвел его в сторону и сказал ему:
— Уж вы не сердитесь на Сергея Алексеевича, он не может слышать слова ‘лимон’, а о причине такой загадочной с первого раза ненависти его к лимону я расскажу вам после. Случай чрезвычайно любопытный, расстроивший, можно сказать, всю жизнь нашего почтенного, милого и доброго хозяина. Извините его, старика, и удерживайтесь не только начинать с ним разговор о лимоне, но даже и произносить это ненавистное ему слово. В Сергее Алексеевиче есть своего рода подозрительность. Вы, как человек у нас новый, не знаете этого, но Сергей Алексеевич принял вашу шутку за самое чувствительное для него оскорбление.
Действительно, слово ‘лимон’, употребленное в каком бы то ни было разговоре, а тем более в разговоре, обращенном лично к Скорутину, не только смущало и сердило его, но почти приводило в ярость.
Сильно раздражался он, если ему предлагали к чаю лимон. Он подозрительно смотрел на оказываемое ему таким образом внимание, и если в это время он вел беседу, то, насупившись, прекращал ее, становился тревожным и, как было заметно, погружался в тяжелое раздумье. Когда он бывал по временам в Петербурге или другом городе, где ходили разносчики с лимонами на лотках, то, заслышав с улицы еще издали обычный крик: ‘Пельсины, лимоны хороши!’, он, если был один, начинал ворчать и браниться вполголоса, а если этот возмущавший Сергея Алексеевича крик захватывал его при других, то он беспокойно и подозрительно обводил всех глазами, приглядываясь, нет ли у кого-нибудь на губах насмешливой улыбки. И если он замечал ее или если только она казалась ему, то он, несмотря на свою сдержанность, позволял себе иной раз сказать какую-нибудь колкость или гневно пробормотать что-нибудь себе под нос.
При слове ‘лимон’ Сергея Алексеевича охватывало всякий раз сперва какое-то острое раздражение, а вслед за тем овладевало им тяжелое, удручающее чувство. При этом слове в памяти бывшего екатерининского кавалергарда оживала его давным-давно минувшая молодость. Угасающее его воображение живо и ясно представляло блестящий двор покойной императрицы Екатерины II с ее любимцами, могущественными временщиками. Быстро, как зарница, мелькали перед ним его былые светлые надежды на то высокое положение, какого так легко достигали в ту пору иные счастливцы. Все это происходило оттого, что когда-то лимон имел чрезвычайно важное, можно сказать, даже решительное значение в жизни отставного кавалергарда. Лимон не только повлиял на его служебную карьеру и на его семейный быт, но сделался с самой ранней молодости предметом нравственного мучения всей его последующей неудавшейся жизни.
Двадцати лет Сергей Алексеевич был в царствование Екатерины II в так называвшемся кавалергардском корпусе, учрежденном Петром Великим при коронации императрицы Екатерины I, замененном при Елизавете ‘лейб-компаниею’ и снова восстановленном при Екатерине II. Скорутин служил в той части войск, которая исстари считалась придворным войском. Военными экзерцициями кавалергардов не угомоняли, и служба их состояла в содержании дворцовых караулов в Петербурге внутри дворца, а летом и наружного караула в царских подгородных резиденциях — Петергофе и Царском Селе, так что кавалергардский корпус был постоянно на виду у императрицы. Скорутин, собственно, не был корнетом, но лишь вахмистром кавалергардского корпуса, в который, однако, вахмистрами поступали не только корнеты, но и поручики прочих полков. В торжественных случаях кавалергарды составляли ближайшую почетную стражу императрицы Екатерины, и воспоминания об этом сохранились доныне в придворных церемониалах при упоминании о ‘лицах, имеющих вход за кавалергардов’, хотя в действительности ныне во дворце такой стражи уже не существует. В кавалергардский корпус набирали рослых и красивых молодцов, и поступающие в него даже рядовые должны были быть дворянского звания. Полковником этого корпуса считалась сама императрица.
Кавалергардам жилось спокойно и беззаботно, и они сравнительно не только с полевыми, но и со всеми гвардейскими полками получали большее содержание, и не одни офицеры, но и вахмистры пользовались большим почетом и при дворе, и в петербургском обществе, чем офицеры прочих гвардейских полков. Служащие в этом корпусе нередко дослуживались до высоких чинов, а некоторые даже обратились в знатных сановников.
Нельзя не сказать, что в ту пору так называвшаяся тогда ‘фортуна’ кружила головы многим. Многие мечтали о той блестящей судьбе, какая выпала на долю Орловых, Потемкина и других. К числу таких мечтателей-юношей принадлежал и Скорутин. Несмотря на многие хорошие качества, привлекшие к нему доброе расположение всех его сотоварищей по службе, в душе его таился порядочный запас самолюбия, честолюбия и тщеславия — таких наклонностей, которые не оставляют человека в покое, постоянно заставляя его стремиться к тому, что — как ему кажется — может вполне удовлетворить его затаенные желания.
В юности Сергей Алексеевич был красавец, высокий, стройный, с чертами и выражением лица, которые могли, наверно, понравиться каждой, а тем более влюбчивой женщине. В тогдашнем кавалергардском наряде он казался средневековым рыцарем. Блестящие серебряные латы и такой же довольно грузный шишак с волосатым густым гребнем придавали ему воинственный вид. Наружность его не теряла нисколько своей представительности и тогда, когда латы на нем заменялись красным супервестом, плотно охватывавшим его стан. Очень часто и замужние барыни и девицы засматривались на него с одинаковою благосклонностью, был ли он в том или другом наряде. Он замечал это, и чувство самолюбия подсказывало ему, что такой молодец, как он, должен иметь успех.
Стоя на часах в дворцовом карауле с огромным обнаженным палашом на правом плече, он постоянно мечтал о том, что не сегодня-завтра будет замечен и затем быстро составит себе карьеру. Шли, однако, дни за днями, стойка на карауле повторялась часто, но заветные мечты Скорутина не сбывались. Как назло, в ту пору, когда он бывал в карауле, государыня или вовсе не проходила мимо него, или если и проходила, то с большою свитою или со своими гостями, так что могла не обратить внимания на кавалергарда, усердно отдававшего воинскую честь по установленным для того правилам.
Всякий раз, когда проходившая мимо Скорутина императрица, казалось, или вовсе не замечала его, или только рассеянно, хотя по привычке и чрезвычайно милостиво, кивала головой в ответ на приемы, которые выделывал вахмистр своим блестящим палашом, Скорутин приходил в отчаяние при мысли, что счастливый для него случай был потерян, что государыня не заметила его, а ему самому не представилась возможность приблизиться к ней.
При таких неудачах Сергею Алексеевичу не оставалось ничего более, как только надеяться на следующий более удачный дворцовый караул, почему он с нетерпением ожидал каждый раз своей очереди.
В то время, когда Скорутин утешался надеждою на осуществление своих честолюбивых мечтаний, ему представилась возможность устроить свою судьбу, по-видимому, весьма счастливо. У одного из богатых и знатных вельмож екатерининского двора князя Ивана Петровича Пелымского была молоденькая и прехорошенькая дочь, княжна Ксения, считавшаяся в Петербурге одною из самых завидных невест. Княжна часто встречалась со Скорутиным в доме своих родственников, и ей полюбился молодой и красивый кавалергард, который вдобавок к тому был человек светский и образованный. Разумеется, княжна не знала о тщеславных помыслах кавалергарда. Знакомство ее с ним становилось все ближе, и в то время, когда Скорутин мечтал о фортуне, молодая девушка в свою очередь мечтала о том, чтобы сделаться невестой, а потом и женою Сергея Алексеевича. Одна почтенная старушка, дальняя родственница Скорутина, а вместе с тем и близко принятая в доме князя Ивана Петровича, взялась, по обычаю тогдашнего времени, за сватовство, и дело стало уже налаживаться.
Еще Петр Великий на том месте, где ныне существует великолепный царскосельский дворец с его роскошным и обширным парком, построил небольшой дом и около него насадил густо разросшуюся ныне аллею из тополей. Неизвестно, с какою целью устроил Петр это скромное, тогда вовсе не царское загородное жилище, так как оно не могло быть вовсе в его вкусе, по неимению вблизи его не только беспредельно разливавшегося моря, но даже и небольшого озера, тогда как другая царская приморская резиденция — Петергоф — вполне удовлетворяла его страсти к плаванию. Петр, впрочем, не только не жил в царскосельской местности, но даже не сохранилось известий, чтобы он когда-нибудь посещал построенный там домик. Все внимание Петра было обращено на обстройку и украшение Петергофа.
Императрица Елизавета Петровна, например, полюбила Сарское, изменившее впоследствии свое первоначальное чухонское название на ‘Царское’ Село. Она избрала это село своим летним местопребыванием, и там, по ее повелению, знаменитый зодчий граф Растрелли построил нынешний великолепный дворец, наружные стены которого — как рассказывали старожилы — блистали позолотой. Но никто из государей не любил так этой местности, как императрица Екатерина II. Для нее окрестности Петергофа представляли немало тяжелых воспоминаний, и она обыкновенно переезжала на лето в Царское Село, где оставалась каждый год до поздней осени, если только какая-нибудь случайность не требовала ее присутствия в столице.
Шведские пленные, употребленные на земляные работы, выкопали прекрасный и огромный пруд, который может считаться большим искусственным озером и составляет красу Царского Села. Там были устроены фонтаны, хотя по подъему воды и по красоте далеко уступающие петергофским, были устроены каскады, мостики в китайском вкусе, хижины и искусственные развалины, расставлены были по аллеям и лужайкам парка бронзовые и мраморные группы и статуи, воздвигнута была так называемая ‘ростральная’ колонна в память морской победы графа Орлова над турецким флотом при Чесме, построены были великолепные турецкие бани, а также и знаменитая колоннада, с которой открывается очаровательный вид на часть парка, прилегающую ко дворцу и к пруду-озеру.
Императрица чрезвычайно любила показывать приезжим к ней в гости знатным или только известным иностранцам устроенный ею царскосельский парк и, между прочим, нередко заходила с ними в оранжереи, которые под надзором прилежного и сведущего немецкого садовника Герстеля не уступали по разнообразию и обилию растений самым знаменитым учреждениям подобного рода во всей тогдашней Европе.
Однажды в прекрасный июльский день императрице вздумалось повести своих гостей, в числе которых был и известный принц де Линь, во вновь отстроенную оранжерею. Величавою и медленною поступью шла государыня, а рядом с нею принц, с которым она громко и весело разговаривала. Скорутину в этот день пришлось быть в карауле и стоять на часах у входа с широкой лестницы, ведущей с колоннады в парк, в то время когда императрица выходила из дворца. С сильным замиранием сердца он увидел спускавшуюся с лестницы государыню. ‘Вот теперь она наверно заметит меня, — думалось Сергею Алексеевичу: — с высоты ей очень хорошо можно меня видеть’. И он приготовился отдать государыне подобающую честь, и взброшенный им ловко на плечо палаш ярко заблистал на солнце.
Он, однако, ошибся. По мере того как императрица спускалась с лестницы, громкий разговор ее с принцем де Линем становился тише, и лицо ее стало принимать озабоченное выражение. Императрица сошла с лестницы, у Скорутина сильно забилось под латами сердце, но увы! — и на этот раз она прошла мимо кавалергарда, не обратив на него никакого внимания, занятая разговором со своим спутником.
За государыней следовал рой гостей и сопровождавших ее молодых дам и девиц, в числе которых была и княжна Ксения. Проходя мимо нравившегося ей кавалергарда, она с приветливой улыбкой кивнула ему своею напудренной головкой и, отойдя несколько шагов, обернулась, чтобы еще раз взглянуть на Скорутина, который, казалось, даже не заметил ласкового привета молодой девушки и стоял в глубокой задумчивости, опустив по проходе государыни свой палаш.
‘Еще один пропащий день!’ — с глубокою горестью думал Скорутин, не предчувствуя, что этот день поведет за собою осуществление его надежды, что этот день доставит ему ‘случай’ видеть государыню в скором времени так близко, как никогда еще ему не приходилось, видеть ее в ночном уборе и говорить с нею.
Герстель, предуведомленный заблаговременно о том, что императрица после обеда пожалует со своими гостями в новую оранжерею, срезал, соответственно числу ожидаемых посетителей, самых зрелых персиков и, держа их на серебряном подносе, покрытом кленовыми листьями, ожидал царственную хозяйку с подносом в руках у входа в оранжерею.
С глубоким, почтительным поклоном он поднес высокой посетительнице плоды своих трудов. Государыня, взяв один персик, предложила другие своим спутникам и спутницам и затем вместе с ними и в сопровождении Герстеля, дававшего государыне объяснения о разводимых им плодовых деревьях, отправилась для осмотра оранжереи. Заметно, однако, было, что беседа с принцем де Линем сильно расстроила ее.
— В этой части оранжереи, — докладывал Герстель императрице по-немецки, — я произвожу опыты над увеличением объема плодов. Нынешние садоводы успели довести их объем до громадных, необыкновенных размеров. Я переписывался об этом с известным германским садоводом фон Бурстом, и он сообщил мне, что более всего в этом отношении представляют затруднения лимоны. Но, кажется, мне удастся достигнуть того, чего не удалось достигнуть моему ученому и опытному коллеге.
— Буду очень рада вашему успеху, — как-то рассеянно проговорила императрица, на которую во время прогулки к оранжереям несколько туманных намеков принца де Линя на отношения Швеции и России произвели сильное впечатление. Разговор с ним об этом заставил ее призадуматься о том положении, в каком находилась тогда Россия по случаю войны с Турциею, а также и о том, до какой степени могло бы ухудшиться это положение, если б России стала грозить опасность со стороны Швеции. Отдавшись этим мыслям, Екатерина, казалось, не слушала объяснений Герстеля и разговаривала с ним, как будто не отдавая себе сознательного отчета в том, что она говорила.
— Извольте взглянуть на это лимонное дерево, — продолжал Герстель. Говоря это, он взял стоявшую около кадки длинную камышовую трость, концом ее раскрыл зелено-желтоватую листву дерева и показал государыне созревший, но еще зеленый лимон. — На этом лимоне все прочие плодовые завязи мною срезаны, так что оставалась только одна на самой верхушке дерева. В эту завязь, обратившуюся уже в плод, должны вверх по порам дерева идти все те соки, от прилива которых созревали бы другие плоды. Можно сказать, что здесь один лимон будет созревать за счет всех лимонов, которые были бы на этом дереве. Таким образом, — продолжал ученый садовник, — все соки сосредоточатся на одном только лимоне, и я надеюсь, что он достигнет объема если не арбуза, то тыквы.
— Чего доброго, ниневийской тыквы, — сострил по-русски Безбородко, отличный начетчик Священного писания.
Между тем императрица, занятая намеками принца де Линя, отошла во время объяснений Герстеля немного в сторону от посетителей и посетительниц оранжереи, стоявших около лимонного дерева, и, делая вид, будто слушает воодушевившегося садовника, начала с горячностью, полушепотом разговаривать о чем-то с де Линем. Заметив, что Герстель кончил свои объяснения и с почтительным вниманием смотрит на нее, как будто ожидая, что она скажет, императрица сделала шаг к дереву.
— Господин Герстель ожидает, что на этом дереве вырастет только один лимон, но зато такой величины, что изумит всю вселенную, — доложил ей Иван Перфильевич Елагин.
— Это будет очень любопытно, — проговорила императрица, хотя и было заметно, что, занятая разговором с принцем де Линем, она вовсе не слыхала объяснений Герстеля.
— Следовало бы этот лимон, — заговорил по-французски со своим хохлацким выговором Безбородко, не обращаясь прямо ни к кому из присутствовавших, — хорошенько сторожить, и как только он созреет и упадет, тотчас же представить ее величеству.
— Это правда: державной хозяйке должно первой взглянуть на такое редкостное, небывалое еще в обширной ее империи произведение природы, — отозвался де Линь.
— В самом деле, это будет очень любопытно, — проговорила императрица, занятая по-прежнему прерванным разговором с принцем и продолжавшая вдаваться в политические соображения.
Присутствовавший при этом Елагин поспешно вынул из бокового кармана своего кафтана записную книжку, выдвинул из золотого рейсфедера карандаш и записал, что ее величеству угодно было изъявить свою высочайшую волю, дабы находящийся на лимонном под таким-то нумером дереве плод, после того, как он созреет и упадет с ветки, был бы тотчас же представлен ее величеству.
Осмотр оранжереи продолжался, но императрица уже не принимала в этом никакого участия. Отойдя в одно из отделений оранжереи, она со все возрастающим оживлением продолжала беседу с де Линем, который и со своей стороны разговаривал с заметною горячностью.
— Идите, mesdames и messieurs, далее, — ласково сказала по-французски императрица сопутствовавшим ей лицам. — Принц так умеет меня очаровывать, что я делаюсь неподвижною на одном месте.
В ответ на это принц поклонился императрице низким поклоном, а свита государыни перешла в другое отделение.
Окончив беседу с де Линем, императрица, заметно взволнованная и сопровождаемая им, присоединилась к прочим своим спутницам и вскоре в сопровождении их вышла из оранжереи.
На возвратном пути во дворец государыня снова прошла мимо Скорутина, опять проделавшего весьма старательно артикул, предписываемый воинским уставом, но и на этот раз ни его усердие по исполнению служебных обязанностей, ни он сам не удостоились ни малейшего внимания со стороны государыни. Вдобавок к этому и княжна Пелымская, недовольная, что Скорутин никаким движением не ответил на первый ее ласковый привет, прошла теперь мимо него, отвернувши свое хорошенькое личико, на котором отражалось выражение досады. Но занятый только мыслью об императрице, Скорутин остался равнодушен к явному нерасположению, выраженному ему княжною.
Выйдя вместе с императрицею из оранжереи, Елагин побежал к себе на квартиру, отведенную ему в одной из дворцовых построек, и немедленно потребовал к себе главного царскосельского командира, исполнявшего в Царском Селе должность коменданта, а сам в ожидании его прихода написал высочайшее повеление о происхождении караульного при начавшем созревать в оранжерее лимоне, с тем, что когда означенный плод упадет с ветки на землю, то дабы оный плод тотчас же был представлен на всемилостивейшее воззрение ее величеству. Со своей стороны, главный командир безотлагательно распорядился о внесении такой высочайшей воли в дежурную книгу, находящуюся при дворцовой кордегардии.
Приставление воинского караула к лимонному дереву не представляется нисколько странным, если принять в соображение подобный же случай, происшедший гораздо позднее, тоже в Царском Селе. Прогуливаясь по тамошнему цветочному саду, император Александр Павлович увидел распускавшуюся великолепную розу, которую он пожелал послать матери своей императрице Марии Федоровне. Государь приказал садовнику сберечь этот цветок, и лишь только он расцветет окончательно, представить розан ему. Распоряжение это было тотчас сообщено военному начальству, которое, со своей стороны, распорядилось поставить около куста часового с ружьем. Под охраною военного караула розан пышно распустился и был представлен государю, но об отмене караульного поста на том месте, где рос куст розанов, распоряжения своевременно сделано не было. Куст расцветал своим чередом ежегодно. Немало сорвано было с него цветов, которые увяли или поставлены в воду, связанные в букет или приколотые в волосах или на груди у хорошеньких и непригожих дам и девиц, а однажды поставленный караул продолжал своим чередом сменяться и сменяться, так как никто не догадался об отмене его.
Скончался император Александр Павлович, и воцарился император Николай, а царскосельская дворцовая кордегардия по-прежнему продолжала высылать от себя часового к тому месту, где когда-то рос розовый куст, совершенно уже засохший. Начальники главного караула недоумевали: зачем был назначен такой караульный пост, в котором, казалось, не встречалось ни малейшей надобности, — но не находили нужным возбуждать об этом вопрос. В прежнее время солдаты расходовались в караулы куда как безрассудно, благо их было так много, что можно было расставлять их повсюду. Наконец догадались сделать в этом отношении благоразумные сбережения и остановились на вопросе: с какою целью назначено было выставлять часового в цветочном саду? За истекшею давностью никто не мог разрешить этого мудреного вопроса, и только после продолжительных поисков в архивных книгах кордегардии нашли сделанную в них запись о постановке при несуществовавшем уже теперь розовом кусте военного караула, а затем, конечно, такое распоряжение было отменено в надлежащем порядке.
Наряд нижнего чина от дворцовой кордегардии в оранжереи для содержания караула при созревавшем там лимоне продолжался своим чередом с надлежащею отчетностью караульному офицеру при каждой смене.
— При карауле моем в ‘ранжерее’, — рапортовал сменившийся часовой, являясь к офицеру, — все обстоит благополучно: никто не убит, не ранен, не взят в плен, ни под караул, ни в бегах никто не находится, а лимон еще не упал, — добавлял часовой, и такой его рапорт записывался по заведенному порядку в дежурную книгу.
Дежурные офицеры, подписывая такие рапорты, только подшучивали и подсмеивались над лимоном, и лишь один Скорутин хмурился, когда ему нужно было, уходя с караула, ставить свою подпись под таким рапортом.
— Ведь вот поди же, — ворчал он, — кому какое на роду написано счастье: государыня соизволила обратить внимание на какой-то лимон — эка, подумаешь, невидаль! — а я, как ни старался, не удостоился даже ни разу благосклонного ее взгляда, судьба, да и только!
Герстель чрезвычайно заботился о своем питомце-лимоне, который, как он надеялся, должен был сделаться чудом природы. Заботливый немец по нескольку раз в день забегал в оранжерею, постукивал сложенными в кулак пальцами о кадку, внимательно прислушиваясь к происходившему от этого звуку, и по нему старался заключить о том, достаточно ли влажна в кадке земля, в которую он, для более тщательной поверки, при каждом своем приходе тыкал по нескольку раз пальцем. Подставлял он к созревающему лимону складную лестницу и, взбираясь на нее при своей тучности с большим трудом, подолгу стоял на ступеньке, внимательно присматриваясь к висевшему на ветке лимону, как будто в ожидании, что он сейчас раздуется еще более, созреет и упадет на землю. Правда, лимон с каждым днем увеличивался в объеме и был уже до такой степени велик, что представлялся замечательным по объему плодом, но зрел он очень медленно. Наконец, на радость Герстеля, он стал сперва желтеть, а потом и золотиться, продолжая вместе с тем увеличиваться в объеме. Радости старательного садовника не было границ.
Молва о необыкновенном лимоне, зреющем в одной из царскосельских оранжерей, все более и более распространялась по Петербургу и относительно его распускались слухи с разными прикрасами и преувеличениями. Приезжавшие из Петербурга в Царское Село знатные персоны и люди среднего состояния старались попасть на дворцовую оранжерею, чтобы хоть мельком взглянуть на готовящееся диво, а приставленный — как говорили, по именному повелению — к этому дереву кавалергард в блестящих латах, в сверкающем шишаке и с большущим палашом внушал особое уважение к золотевшему между листьев лимону. Немного, однако, было таких счастливцев, которым удавалось осуществить их желание. Когда где-нибудь заходила речь о царскосельском лимоне, все рассуждали очень просто, а вместе с тем и вполне здраво, говоря, что если бы зреющий лимон не был каким-то невиданным чудом, то, всеконечно, премудрая государыня не заботилась бы так о его сохранении.
— Сие удивительное произрастение составляет счастливое предназнаменование для нашего возлюбленного отечества, — шамкал какой-то старичок, пробравшийся в оранжерею и, задравши вверх голову, умиленно посматривавший на золотившийся лимон.
Естествоиспытатели и ботаники наезжали из Петербурга в Царское Село, чтобы взглянуть на диво-лимон, и после того принимались за длиннейшие ученые трактаты или пускались между собой в разговоры и прения о естестве природы и о творимых ею чудесах, не постижимых уму человеческому.
Один из витий заготовлял уже торжественное слово по случаю нарождения в нашем отечестве необыкновенного плода.
‘Не едиными лишь еловыми шишками, столь пользительным даром природы, обладает империя всероссийская, но богата она еще и разными изящными произведениями естества, служащими или на пользу, или в усладу человечества. Ни единожды, однако, не являла щедрая природа столько изумительных своих даров, как в настоящие времена, когда в нескольких стадиях от северной нашей Пальмиры, омываемой суровыми, бурно шумящими волнами некогда Варяжского моря, над которым носится хладное дыхание Борея, народился фрукт, совершенно полуночным странам не свойственный и приводящий в изумление тех, кои могут воззреть на него. Вкус лимону, или иначе цитрону, свойственный обыкновенно кислый бывает, но чаятельно, что…’
На этом слове подготовлявшийся заблаговременно оратор споткнулся. Он не мог ничего придумать далее и принялся грызть гусиное перо, надеясь, что новый порыв вдохновения даст ему возможность продолжать начатое им похвальное слово нарождающемуся лимону.
Один из пиитов той поры, следуя духу времени, заготовлял торжественную оду, начинающуюся так:
Под небом северном Пальмиры
Лимон изящнейший возрос.
Певцы российски, стройте лиры,
Ликуй и славься, храбрый Росс,
При виде дивной сей картины,
Кой человек еще не зрел:
От теплоты Екатерины
Лимон средь хладных стран созрел!
— Каково, батюшка? А? Каково, отец родной? — горячился один из тогдашних патриотов при встрече со своим знакомым. — Что скажут, позвольте-ка вас спросить, наши враги? Доказали мы, что у нас могут родиться такие фигуры, каких нет в Европе, да какое в Европе, — в целом свете! Царскосельский лимон… Ась?
И лицо лимонного патриота сияло самодовольством и радостью, как и лицо его приятеля.
Так как государыня в этом году оставалась жить еще и в конце сентября в Царском Селе, то также оставался и кавалергардский корпус, а в составе его и Скорутин. Он, как и прежде, сдавая караул, раздражался рапортами о лимоне и уже начал терять надежду на свое случайное и быстрое повышение. Нередко, сидя один в караульной комнате, он подумывал о том, не лучше ли ему будет отказаться от несбыточных мечтаний и обратиться к старушке Ивиной с просьбою, чтобы она решительно и скорее посватала ему княжну Ксению, как молоденькую, хорошенькую и вдобавок к тому богатую и знатную невесту. Брак с княжною представлялся ему теперь благоприятным. Он был произведен в вахмистры, и теперь ему уже не приходилось стоять в одиночном карауле во всей красе на пути государыни. Намереваясь отправиться в Петербург, чтобы переговорить окончательно с Настасьей Егоровной о своем сватовстве, он чрезвычайно досадовал, что другой офицер, которому он должен был передать караул на кордегардии, так запоздал своим возвращением из Петербурга в Царское Село. С нетерпением ожидая приезда своего товарища, он не раз уже посылал вестового на его квартиру справиться, приехал ли очередной дежурный по кордегардии.
— Что ты, братец, так запоздал? Продержал меня на дежурстве лишних четыре часа! Шутка ли это, я тороплюсь ехать в Питер, а тут сиди словно под арестом! — раздраженным голосом крикнул Скорутин спешно входившему в кордегардию на смену его кавалергарду.
— Да жди, когда упадет лимон? — смеясь, отозвался последний. — Не моя, дружище, вина, что я опоздал, меня просто-напросто остановили, нельзя было ехать: начиная с десятой и до двадцатой версты дорогу заставили рогатками. Никого не пропускали. Ехал с докладом к государыне статс-секретарь Храповицкий, так и того не пропустили.
— Что ты, голубчик, бредишь? Аль в Питере ты так угостился, что до сих пор в себя прийти не можешь? — с удивлением проговорил Скорутин.
— И не думал бредить, а говорю только о том, что вправду со мною было. Я и сам сперва не мог взять в толк такого чудного запрета. Ведь вздумал никого не пропускать по большой проезжей дороге!
— Кто вздумал? Ведь этим пересекли дорогу не только курьерам и посыльным, отправляемым от ее величества, но и самой государыне, если бы она соблаговолила ехать в это время из Царского Села в свой столичной город. Да кто ж осмелился учинить такую продерзость? — горячился Скорутин.
— Известно кто — ‘индейский петух’, — язвительно проговорил товарищ Скорутина Буков.
— Ах он этакий поганец! — почти с яростью крикнул Сергей Алексеевич.
Ругань эта относилась к князю Платону Зубову, которого за его надутость и надменность звали обыкновенно среди молодежи ‘индейским петухом’.
Возвратившийся из Петербурга товарищ Скорутина говорил сущую правду, когда оправдывал свой запоздалый приезд своевольным распоряжением Зубова. Этот зазнавшийся до крайности любимец императрицы не хотел знать пределов своему самовластию. На этот раз он, вздумав поохотиться в окрестностях Петербурга и предвидя, что, быть может, ему придется гнаться за зайцем или за лисицей вдоль иди поперек московской дороги, которая шла также и в Царское Село, приказал приостановить от такого-то и до такого-то часа всякое движение по этой дороге. Приказание было исполнено во всей строгости. Экипажи, волы, телеги, конные и пешие люди — одним словом, все и вс было остановлено на протяжении двадцати верст, и движение было допущено лишь после того, когда князь, сопровождаемый толпою охотников, проехал беспрепятственно через пустую дорогу.
— Видел я, брат, его, — рассказывал приезжий офицер, — на нем был коротенький из вишневого бархата кафтанчик, подбитый соболями, на груди ярко блистала бриллиантовая звезда, а на шляпе — бриллиантовая петлица. А конь-то под ним — просто заглядение! — серый в темных яблоках, и сам-то он, сказать по правде, просто писаный красавец. Да и почет же ему: два генерал-поручика и камергер ехали за ним, как простые стремянные. Вот, брат, силища так силища! Никто ему ни противоречить, ни поперечить не смеет: согнет всякого в бараний рог.
Во время рассказа Букова о Зубове Скорутин беспрестанно менялся в лице: он то бледнел, то краснел, а при упоминании о могуществе князя даже заскрежетал зубами. Не выказывая своих чувств, Скорутин ощущал сильную зависть к могуществу молодого временщика и злился при мысли, что он, Скорутин, не может попасть на его место. Впрочем, злобу против надменного фаворита питал не один Скорутин, но и все поголовно, в особенности же молодежь, причем, конечно, зависть к его исключительному положению было одною из главных причин чувствуемой против него ненависти.
— Да ты, Сергей Алексеевич, торопись ехать, а то, чего доброго, индейский петух опять тебя задержит, — продолжал Буков. — Ведь если бы я приехал в срок и ты тотчас бы сдал мне караул, то все равно тебе без толку пришлось бы простоять четыре часа на дороге, и ты все же запоздал бы приездом в Петербург.
В ответ на это Скорутин только пробормотал что-то себе под нос, сердясь на Зубова и отчасти на неповинного ни в чем Букова. В сильном гневе поспешил он уйти из прискучившей ему кордегардии.
— А что, брат, поделывает лимон? — крикнул ему вслед Буков.
— Ну его, надоел уж он мне! — махнув рукой, отвечал с досадою Скорутин.
Рассказ Букова о князе Зубове пробудил в Скорутине начавшее было засыпать желание сделаться ‘случайным’ человеком. Теперь ему привелось ехать по той же самой дороге, на которой ненавистный временщик лишь за несколько часов распоряжался так самовластно, и, разумеется, что и со Скорутиным, если бы он ехал пораньше, обошлись бы вследствие распоряжения Зубова без всякой церемонии, когда даже статс-секретаря государыни, ехавшего к ней с докладом, продержали на месте, среди возов и телег, в течение битых четырех часов.
Лет за сто тому назад переезд из Царского Села в Петербург был делом вообще нелегким, особенно в наступавшую осень, когда частые, а порою и постоянные дожди размывали и без того вязкую от грязи и вовсе не плотную дорогу. Вдобавок к тому под поезд князя Зубова было забрано со всех станций множество лошадей, так что Скорутину пришлось прождать немало времени на промежуточной станции, с которой лошади были сведены на разные стоянки, временно устроенные на петербургско-царскосельской дороге, на небольшом расстоянии одна от другой, для более удобного проезда светлейшего князя.
Чувство зависти к временщику и злоба против него сильно разыгрались в душе кавалергарда, и мысли Сергея Алексеевича снова настроились на прежний лад — на мечты о карьере. Вместе с тем Скорутин стал решительно подумывать о браке с княжною Ксениею, которая ему куда как нравилась, и лишь чувство честолюбия боролось в нем с сердечною страстью.
Приехав в Петербург, Скорутин на другой день, разодевшись в свою парадную форму, отправился с визитами к знакомым и прежде всего заехал к Настасье Егоровне, желая переговорить с нею решительно о сватовстве к княжне Пелымской. Ивина была дама старых обычаев. Она не придерживалась входившей тогда в русское общество моды говорить молодым людям ‘вы’ и обходились с каждым из них запросто, как добрая бабушка, тем более обходилась она просто с приехавшим к ней кавалергардом, который считался ее родственником, хотя и очень дальним.
— Где ты, мой родимый, запропадал все это время: ни слуху ни духу о тебе не было? Совсем забыл меня, старуху, — с ласковым упреком, составлявшим обычный припев тогдашних старых барынь, сказала Ивина вошедшему в ее гостиную Сергею Алексеевичу, почтительно целовавшему у старушки руку.
— Да все, Настасья Егоровна, служба меня задерживает, — отвечал он с некоторою досадою.
— Слышала, слышала, — перебила Ивина, — лимон какой-то караулите. А тебе-то самому должно ведь частенько при нем состоять приходится?
При этих словах Скорутина передернуло: ему тотчас же пришло на мысль, что в этот день, когда государыня соизволила обратить свое внимание на лимон, он вовсе не был замечен императрицею, несмотря на то, что она могла взглянуть на него с возвышенного места, а он стоял, весь облитый ярким солнечным светом, отражавшимся на его доспехах.
— Я не стою на часах при лимоне, — отвечал он на вопрос Настасьи Егоровны, — около него ставят нижних чинов, а я вахмистр, — не без гордости прибавил он.
— А в Петербурге говорили, будто шеф вашего корпуса распорядился ставить на часы при лимоне и вахмистров.
— Мало ли, Настасья Егоровна, болтают в Петербурге разных вздоров праздные люди, — уже запальчиво перебил Скорутин, раздражение которого усилилось еще более при упоминании о князе Зубове, как о шефе кавалергардского корпуса. — Впрочем, от этого индейского петуха всяких глупостей ожидать можно.
— Как же ты, Сережа, отваживаешься порочить своего начальника? — наставительно заметила старушка.
— Выскочка он! Кто же не знает, как он попал в знатные люди, да еще и в светлейшие князья? — горячился вахмистр.
— Не говори так, голубчик, никогда так не говори, — кротко возразила Ивина, — не нам с тобой рассуждать об этом. Коли он взыскан милостию царицы, так, значит, достоин того. Да и что за беда, коли он тебя и впрямь на караул около лимона поставил: не убыло бы от этого.
Волнение Скорутина усилилось при разговоре о Зубове и о лимоне, и молодой человек с трудом воздержался, чтобы не насказать каких-нибудь резкостей и дерзостей почтенной и доброй Настасье Егоровне.
— Ну да Бог с ним, с светлейшим, да и с лимоном, — проговорила Ивина, заметив раздражение Скорутина. Она как-то нежно взяла из раскрытой стоявшей перед ней золотой табакерки щепоточку табака и слегка понюхала его. — Хочу с тобой поговорить о другом, о нашей раскрасавице — княжне: ведь она на тебя, мой дружок Сережа, сердита. Впрочем, она такая добрая, что всякий гнев у нее от сердца скоро отлетает.
Скорутин навострил уши, но сам не хотел сказать Ивиной, что он заметил уже в Царском Селе выражение неудовольствия со стороны княжны..
— А на что же она на меня может сердиться? Я ей ничего дурного или неприличного не сделал, да я и не посмел бы сделать, — не без волнения отозвался он.
— А вот же жаловалась она мне на тебя. Да по правде-то сказать, такая жалоба должна быть для тебя скорее приятна, нежели огорчительна: значит, сердце ее к тебе лежит.
Скорутин только вопросительно взглянул на старушку.
— Рассказывала она мне, что как-то на днях она, как фрейлина, была дежурной при государыне, и когда после обеда ее величество изволила шествовать по цветочному саду, а она имела счастье следовать за государыней, то сделала тебе украдкой ласковое приветствие, а ты на ее ласку не обратил никакого внимания и никакого ответного знака не подал, только смотрел вслед государыне, не сводя с ее величества глаз. Княжна-то и говорит, что ты, верно, уж очень желаешь понравиться государыне, да по своей молодости и неразумности тебя, чего доброго, к царице ревнует.
При этих словах яркая краска смущения разлилась по лицу кавалергарда. Он изумился, что княжна как будто угадала сокровенные его помыслы, о которых он, разумеется, никогда никому не сообщал и только таил в своей душе.
— Да ведь я тогда стоял на часах, так как же я посмел бы сделать какой-нибудь любительный или приветственный знак княжне, шедшей за ее величеством? — возразил он.
— А княжна толкует по своему девическому разуму так: коль скоро любишь да увидишь, так тут никак не удержишься, чтобы не выразить своих чувствований, где бы и при ком бы то ни было.
— А что я смотрел вслед государыне, — продолжал оправдываться Скорутин, — так это надлежало сделать по силе воинского устава, где постановлено, что караульный, да и все войско, имеют смотреть вслед уходящему начальнику, а тем паче самодержавной государыне. Кто знает, быть может, ее величеству благоугодно было бы обратить свой взор назад, подозвать меня к своей превысочайшей особе и повелеть исполнить что-либо. Часовой всякую минуту должен быть в готовности на такой случай.
Оправдывая себя таким образом, кавалергард в то же время высказывал, конечно, нехотя — и ту затаенную мысль, которая была у него в голове: желание, чтобы государыня так или иначе заметила его.
— Толково говоришь ты, Сережа, ну, а мы рассуждать так толково не умеем. Женское наше дело. Передам я слова твои княжне, и уж, наверно, она примет их в резон и перестанет на тебя сердиться. Вот невеста так невеста — фортуна для тебя и только.
— Сказать по правде, Настасья Егоровна, я и приехал в Петербург, чтобы просить вашей милости — посватать мне княжну Ксению Ивановну, — проговорил робко Скорутин, целуя руку старушки.
— Пойти за тебя, Сережа, замуж — это будет зависеть от нее. Родители к тому неволить ее не станут, а уж твое дело понравиться ей так, чтобы она повенчалась с тобою. Я поговорю прежде с князем и с княгинею, а ты, смотря по их ответу, проси уж сам руку их дочери.
На лице Скорутина проявилась радость. Он торопливо схватил руку Ивиной, стал крепко целовать ее, а старушка за каждым таким поцелуем чмокала его в щеку.
— Я пришлю тебе, Сережа, в Царское Село с нарочным цидулку с ответом, какой получу от Пелымских, но уж и ты не плошай, скачи сюда без всяких проволочек, — сказала старуха.
— Не знаю, как и благодарить вас, матушка Настасья Егоровна, — проговорил Скорутин, начав снова прикладываться к руке заботливой старушки.
— Да и ты, голубчик, коли что случится у вас с лимоном, тотчас же отпиши мне подробно. Не забудь этой просьбы, мой родной! — крикнула любопытная старушка вслед уходившему Скорутину.
— Проклятый этот лимон! — сердито пробормотал втихомолку Скорутин.
Около этого времени была трудная для России пора. Блестящее по внешности долголетнее царствование императрицы Екатерины II клонилось к закату. Издалека доходили до нас громовые раскаты Французской революции. Россия вела тяжелую для нее войну с Турциею и, вдобавок к тому, ей угрожала Швеция. Об этой новой опасности и разговорился с императрицею принц де Линь во время прогулки ее в дворцовую оранжерею. Как человек чрезвычайно остроумный, он начал с нею об этом предмете шутливо и притом в выражениях, неудопонятных для людей, не посвященных в политические тайны европейских кабинетов, но мало-помалу начавшийся разговор о Швеции принимал все более и более серьезный оттенок. Наконец он до такой степени занял государыню, что она, отделившись от своих спутников и спутниц, повела дальнейшую беседу с принцем с глазу на глаз. Беседа эта так заняла императрицу и заставила ее углубиться в политические соображения, что она совершенно забыла — при далеко уже не такой, как прежде, крепкой памяти — о лимоне, показанном ей Герстелем, а затем дальнейшие заботы и тревоги по государственным делам совершенно изгладили из ее памяти сделанное ею вскользь распоряжение относительно лимона.
Лимон между тем дозревал окончательно, и бегавший беспрестанно в оранжерею Герстель полагал, что дозревший плод упадет не сегодня-завтра.
Сентябрь месяц был уже за половину. Началась продолжительная осень с сильными ветрами, завывавшими в царскосельском парке среди деревьев, обнажавшихся от последних остатков густой летней листвы. Начинались уже и утренние заморозки, но чаще всего моросил нескончаемый дождь. Оживленный еще так недавно царскосельский парк опустел. Но не опустел еще дворец, в котором продолжала пребывать государыня, желавшая как можно позднее возвратиться в Петербург, на зимнее житье. Надобно, впрочем, сказать, что если парк опустел, то собственно во дворце и около него было и теперь так же людно, как и в летнюю пору, и даже, пожалуй, еще люднее, так как никто уже не выходил из него на продолжительные прогулки. К императрице каждый день приезжали из Петербурга и докладчики по разным делам, и приглашенные гости, и окна дворца каждую ночь часов до двенадцати — то есть, по тогдашнему образу жизни, до очень поздней поры — были залиты ярким освещением дворцовых зал, резко выделявшимся в непроглядной темноте осенней ночи.
Возвратясь из своей последней поездки в Петербург, Скорутин проводил дни на прежний лад, причем главным его занятием было хождение в караул на дворцовую кордегардию. В карты он не играл, до товарищеских кутежей и попоек не был охотником, и потому его скромная жизнь должна была отличаться утомительным однообразием. После испытанных им неудач он все более отвыкал от мысли сделаться ‘случайным’ человеком и убеждался в неблагосклонности к нему со стороны своенравной ‘фортуны’. Он почти помешался на той обидной для него мысли, что на лимон обращено внимание, тогда как он остался в безвестности. Теперь желание его сосредоточивались на женитьбе. Он принялся мечтать о княжне Ксении и с нетерпением ожидал из Петербурга известия от Настасьи Егоровны, вполне уверенный в благополучном исходе сватовства, предпринятого доброжелательною ему старушкою.
Надежды его оправдались. Вскоре приехавший из Петербурга нарочный доставил ему пространную цидулку от Ивиной. В этой цидулке она сообщала Сергею Алексеевичу, что дело его в доме Пелымских пошло очень удачно, что князь и княгиня знают, что он молодой человек из хорошего дворянского рода и с порядочным достатком, состоявшим из наследственного имения, что он служит в первом что ни на есть в государстве полку или корпусе и вдобавок человек скромный, честный и благонравный и что поэтому он может быть вполне уверен в согласии на брак с их дочерью. Она советовала ему приехать самому в Петербург на следующей неделе и лично покончить дело. В этой же цидулке она напомнила Сергею Алексеевичу о доставке ей сведений относительно лимона.
— Эк ведь как она привязалась ко мне с этим лимоном! — проворчал Скорутин, невольно вспомнив свои честолюбивые расчеты. Но воспоминание об этом тотчас же исчезло при мысли о начавшемся удачно сватовстве к красавице-невесте и вдобавок к тому богатой и знатной.
В своем ответном письме к Ивиной жених рассыпался в благодарственных, почтительных выражениях и писал, что он на следующей неделе непременно явится в Петербург, чтобы расцеловать почтенные ручки своей благодетельницы. В конце письма — или, как тогда говорилось, ‘под скриптом’ — он добавил: ‘Что касается лимона, то он дозревает в благополучии, и хотя сей плод и вышел по величине своей преизрядный, но не дошел до того, чтобы мог считаться каким-либо чудом, и даже, говоря по истине, нельзя назвать его достопримечательным раритетом, тем не менее по воле, изъявленной всемилостивейшею государынею, при одном лимоне, для вящего охранения его, обстоит, как и прежде, военный караул от нашего корпуса’.
Накануне того дня, в который Скорутин сбирался уехать в Петербург для решительного сватовства к княжне Ксении, ему пришлось дежурить в кордегардии. Если и в летною пору — когда около кордегардии было постоянное оживленное движение, ночи были коротки и светлы, а теплая погода позволяла оставаться все время на воздухе, — дежурство в кордегардии было все-таки не совсем приятною обязанностью, то в осеннюю пору оно обращалось в невыносимую скуку. Приходилось целые сутки оставаться в мрачной, почти пустой комнате, ничего не делая и ничем не развлекаясь, и все время не снимая лат и не отцепляя палаша. В то дежурство, которое пришлось отбывать Скорутину накануне отъезда его в Петербург, он был в очень хорошем расположении духа и ходил то по дежурной комнате, то по платформе, устроенной при кордегардии, насвистывая или напевая что-нибудь в ожидании, когда окончится срок его дежурства и он радостно помчится в Петербург. Никакие честолюбивые мечты уже не волновали теперь молодого кавалергарда, как волновали они его несколько времени тому назад. Он мог совершенно хладнокровно вспоминать о ненавистном ему прежде шефе кавалергардского полка, о князе Зубове, который теперь уже не представлялся ему соперником. От нечего делать Скорутин начал перелистывать лежавшую перед ним толстую, сильно засаленную книгу ‘для вписывания высочайших повелений и начальнических приказов’. Перелистывая в ней лист за листом, он дошел до той страницы, на которую было внесено по отписке статс-секретаря Елагина повеление государыни относительно поставления караула к лимону и о немедленной доставке его ее величеству, коль скоро он упадет со стебля.
На этот раз такое распоряжение о лимоне, хотя и напомнившее Скорутину неудачный для него день, нисколько не взволновало его. Напротив, он весело улыбнулся, подсмеиваясь над самим собою.
‘Какой же, однако, я был дурак, — подумал он. — Гонялся за несбыточным, тогда как фортуна так близко была около меня. Я искал счастья там, где мне не было его предназначено, и чуть не потерял того блаженства, которое так скоро ожидает меня’. И, подумав это, Скорутин без досады, с равнодушным пренебрежением оттолкнул от себя книгу, в которой находилась запись о ненавистном ему прежде лимоне.
Наступила темная сентябрьская ночь. Прежнее яркое освещение в окнах дворца заменилось мраком, окутавшим это великолепное здание. Лишь в некоторых его окнах светились тусклые огоньки. На дворцовых часах пробила полночь, и Скорутин, полагая, что теперь никто и ничто не потревожит его, расположился на ночлег, хотя и далеко не удобный для хорошего отдыха и крепкого сна. Не снимая с себя лат и не отцепляя палаша, он уселся на большие, но жесткие кресла в надежде вздремнуть и подкрепиться хоть и не спокойным сном.
Сергей Алексеевич начинал уже дремать, мечтая о том, как он свидится и объяснится с Ксенией, как она выразит свое желание пойти с ним под венец, как он плотно и крепко обнимет ее за тонкую и гибкую талию и поцелует ее так нежно, так страстно, как никого еще не целовал во всю свою жизнь. Под влиянием этих отрадных мечтаний он уже впадал в приятное забытье, когда вдруг дверь в дежурную комнату растворилась с сильным шумом и перед вздремнувшим вахмистром предстал дюжий вестовой.
— Ваше благородие! Ваше благородие! — впопыхах кричал он. — Лимон свалился!
— Что такое случилось? — спросил оторопелый Скорутин, выведенный из дремоты вбежавшим к нему вестовым, но не сразу понявший, о чем идет дело.
— Из оранжереи прибежал сказать, что там свалился лимон, — тревожным голосом гаркнул вестовой.
Спросонья и после мечтаний и грез о своей предстоящей свадьбе Скорутин при известии о том, что лимон упал, не скоро сообразил, что следовало ему теперь сделать.
‘Нужно будет сейчас донести о том по начальству, — проговорил он про себя и, схватив лежавший перед ним лист бумаги, принялся было писать рапорт полковнику, состоявшему в этот день главным дежурным по всем дворцовым караулам. Он уже написал: ‘Его высокоблагородию господину полковнику’, — но вдруг вскочил и разорвал в мелкие куски начатый им рапорт. ‘Нет, не то я делаю… Не буду я дураком… Надобно воспользоваться таким отличным случаем, благо он выпал совершенно неожиданно на мою долю, — мелькнуло в голове корнета, и теперь снова охватило его прежнее, так сильно мучившее его честолюбие. Княжна совсем исчезла из его памяти. — Этот лимон наделал мне немало горя, а теперь — кто знает? — быть может, он сделает мне фортуну, — мысленно добавил взволнованный Скорутин. И он еще раз внимательно прочел запись о лимоне. — Здесь сказано, — проговорил он, проводя пальцем по строке записи, — ‘представить немедленно’. Кто должен представить — не сказано. Разумеется, я должен сделать это, если представить лимон по начальству, то это будет медленно, и таким образом не будет исполнена в точности воля государыни’, — рассуждал весьма здраво кавалергард.
— Эй, вестовой! — громко крикнул он. — Зажигай скорее фонарь и ступай со мною. А ты, Суслов, прими от меня на время дежурство да смотри, чтобы все было в порядке, — обратился он к бывшему также в карауле унтер-офицеру.
Вздев на голову шишак, Скорутин опрометью кинулся к оранжерее, отстоявшей не слишком близко от кордегардии. Следом за ним, едва поспевая, бежал вестовой с фонарем в руках.
В оранжерее, слабо освещенной изгоревшим сильным огарком, вставленным в фонарь, расхаживал около огромной кадки с лимонным деревом караульный кавалергард с палашом на плече. Увидев входившего в оранжерею вахмистра, он поспешил отдать ему надлежащую честь.
— В карауле моем, ваше благородие, все обстоит благополучно: убитых, раненых, умерших, взятых в плен и бежавших нет, — принялся рапортовать кавалергард, — а лимон упал.
Но ни на отданную честь, ни на рапорт часового Скорутин не обратил ни малейшего внимания. В эту минуту его занимал только лимон и те соображения, которые являлись в его голове при виде созревшего плода. Упавший лимон лежал на полу возле кадки на соломе, разостланной возле нее и покрытой войлоком, по распоряжению заботливого Герстеля, ввиду того, что созревший плод, упавший с значительной высоты на твердый пол, мог раздробиться или по крайней мере надтреснуться.
Не говоря ни слова, Скорутин поспешно схватил лимон с войлока и выбежал опрометью из оранжереи. Следом за вахмистром побежал из оранжереи с фонарем и вестовой. Затруднительно было идти кавалергарду в темноте, при мерцавшем свете фонаря, слабо прорезывавшем ночную мглу. От продолжительных дождей плотно убитые щебнем садовые аллеи и дорожки сделались скользкими, а между тем Скорутин бежал ко дворцу, как говорится, сломя голову. Он скользил беспрестанно, а болтавшийся палаш, попадавший на каждом шагу ему под ноги, сильно препятствовал быстрому бегу.
Подойдя к тому боковому подъезду, который вел во внутренние покои государыни, Скорутин, тяжело переводя дыхание, приостановился и стал обдумывать, что ему предпринять. Он приподнял шишак, обтер со лба пот и, махнув как будто с отчаяния рукою, подошел к дверям подъезда. Стоявший здесь на карауле кавалергард беспрепятственно пропустил вахмистра на лестницу, тускло освещенную спускавшимся с потолка фонарем.
Сильно трепетало сердце кавалергарда под его кирасой в то время, когда он поднимался наверх к первой площадке, где дремал, сидя на стуле, дежурный камер-лакей. При неожиданном появлении Скорутина он быстро вскочил и загородил дорогу несвоевременному посетителю.
— Куда изволите идти? — торопливо и озабоченно спросил он кавалергарда.
— К ее величеству, — твердо проговорил вахмистр.
— Да помилуйте, сударь, как же это возможно, — возразил камер-лакей. — И во всякую-то пору так запросто приходить к ее величеству нельзя, а вы пожаловали еще в такое позднее время. Ведь теперь ночь! ‘Должно быть, он с ума сошел’, — подумал про себя камер-лакей, смотря на Скорутина.
— Я дежурный вахмистр на дворцовой кордегардии и должен явиться к ее величеству по именному ее повелению, — настойчивым голосом отрезал Скорутин.
Недоверчиво взглянул на него камер-лакей и сомнительно покачал головой.
— Если оно и так, как вы, сударь, изволите говорить, то все же к государыне идти невозможно. Потрудитесь обождать здесь, а я сбегаю и доложу о вас кому следует.
— Хорошо, ступай! — повелительно сказал Сергей Алексеевич и стал ходить в сильном волнении по площадке лестницы в ожидании возвращения камер-лакея.
Проходя через ближние к лестнице комнаты, камер-лакей сказал другому, тоже дежурному своему товарищу, чтобы тот сбегал скорее к дежурному офицеру по внутреннему дворцовому караулу и сказал бы ему, чтобы пришел на лестницу с двумя часовыми, а сам побежал в комнаты, которые занимала первая камер-фрау императрицы Мавра Саввишна Перекусихина. Горничная Перекусихиной разбудила крепко спавшую Мавру Саввишну, которая, поспешно надев попавшийся ей под руку пудр-мантель, мелкой рысцой, несмотря на свою тучность, побежала на площадку лестницы разузнать обстоятельно, что такое там происходит, так как из слов камер-лакея она ничего не могла разобрать толком.
Мавра Саввишна была крайне удивлена неожиданным появлением кавалергарда.
— Помилуй, голубчик, что с тобой сделалось? — торопливо спросила она, выйдя на лестницу. — Как же ты без предварительного позволения лезешь к царице, да еще ночью, когда она почивать изволит?
— Я не по своей воле сюда пришел, а исполняю в точности повеление ее величества. Разве я мог бы позволить себе что-нибудь подобное, если бы это не было моею обязанностью? Ведь я, слава Богу, не сумасшедший.
— Оно и видно, — пробормотала Мавра Саввишна. — Да что же тебе, родной мой, нужно? Скажи мне, а я сейчас пойду и доложу государыне.
— Не скажу никому. Я должен сам видеть государыню, да и только! — отвечал Скорутин, решившийся теперь действовать настоятельно.
‘Уж теперь все равно пропадать. Ну пусть я пропаду, а царицу все-таки увижу во что бы то ни стало. За семь бед один ответ!’ — думал он.
Не без изумления смотрела Перекусихина на ночного посетителя. Ни разу еще ей не случалось встретить такого чудака, каким казался ей молодой кавалергард. Вместе с тем его статная фигура, а также доброе и честное выражение его лица располагали в его пользу Мавру Саввишну.
‘Он, бедняга, должно быть, вдруг рехнулся. Если приказать его вывести, то он, пожалуй, набедует и накуролесит здесь так, что Боже упаси!’ — думала камер-фрау.
— Да ты кто такой будешь? — надоумясь, наконец, спросила его Перекусихина.
— Я вахмистр кавалергардского корпуса Сергей Алексеевич Скорутин и сегодня состою дежурным на дворцовой кордегардии.
— Хорошо. Так скажи же мне, зачем тебе нужно видеть государыню в такую неурочную пору? — снова спросила Перекусихина.
— Зачем видеть? Чтобы исполнить повеление ее величества, — твердо и настойчиво отрезал кавалергард.
— Ну, нечего делать, ступай за мной, — тяжело вздохнув, проговорила Перекусихина, решившись не приставать более к ночному гостю с расспросами.
Она пошла медленным шагом вперед по слабо освещенному ночником коридору, а Скорутин следовал за нею мерным шагом, громко стуча каблуками огромных ботфорт, звеня шпорами и грохая спущенным палашом.
— Бога-то ты, родимый, не боишься? Чего ты стучишь и громыхаешь? Всех взбудоражишь, а чего доброго, и государыню испугаешь, — обратившись к Скорутину, жалобным голосом сказала Перекусихина.
Скорутин тотчас взял в руку палаш и пошел осторожно, ступая только на носки, так что теперь шпоры его лишь чуть-чуть звякали.
‘Он хоть и сумасшедший, да, видно, из смирных и послушных. С таким сладить я сумею. Лучше обойтись с ним ласково, нежели поднять шум и приказать его вывести’, — подумала Перекусихина.
Дойдя по коридору до одной из выходивших в него дверей, Мавра Саввишна приказала Скорутину войти в отворенную ею дверь и оставаться в этой комнате, а сама, выйдя снова в коридор, особым ходом отправилась в спальню государыни.
Нередко приводилось Мавре Саввишне будить по ночам государыню по какому-нибудь особенно важному случаю или при получении такого известия, которое должно было быть безотлагательно доведено до ее сведения. Несмотря, однако, на частые случаи такого пробуждения, императрица всякий раз бывала встревожена при внезапном появлении ночью в ее спальне Мавры Саввишны. То же самое случилось и теперь.
Мавра Саввишна, войдя на цыпочках в спальню государыни, спокойным, ровным голосом сообщила ей о приходе дежурного на дворцовой кордегардии кавалергардского вахмистра по именному ее величества повелению, а также и о том, что, по словам его, ему необходимо сейчас же видеть ее.
— Решительно ничего не могу взять в толк и никакого подобного повеления я никогда не объявляла. Тут происходит что-то странное. Не спятил ли он с ума? — спрашивала Екатерина Перекусихину.
— Кажись, что с ним эта беда случилась, да он такой тихий да смирный, что к нему выйти можно, а станем его гнать, так он, чего доброго, набурлит и накуролесит, так что мы и сами не рады будем.
Екатерина, как известно, была женщина не робкого десятка, да и кроме того ей хотелось поскорее объяснить такой загадочный, непонятный случай.
Перекусихина, взяв с ночного столика, или так называвшегося тогда по-немецки ‘нахтиша’, стоявшего у постели императрицы, свечу в серебряном подсвечнике и держа ее в руке, отворила дверь из спальни в ту комнату, где в трепетном ожидании стоял кавалергард, и, пропустив вперед государыню, вышла следом за нею.
При виде императрицы кавалергард упал на колено. Опустившийся на пол палаш загрохотал, а от сильного движения кавалергарда задребезжала его стальная кираса, но весь этот шум нисколько не смутил Екатерину.
— Что тебе от меня нужно в такую позднюю пору? — ласково спросила она коленопреклоненного и смутившегося вахмистра.
— Лимон, ваше величество! — невнятно пробормотал он в сильном смущении и протянул руку, на которой виднелся золотисто-желтый лимон.
— Что такое? — с удивлением спросила императрица, невольно отступая от Скорутина к отворенной в спальню двери.
— Лимон, ваше величество! — повторил он, но уже громким и твердым голосом.
— Ровно ничего понять не могу! — сказала императрица. Она отступила еще шага на два, вопросительно взглянув на Мавру Саввишну, только пожимавшую плечами.
— Повергаю его к стопам вашего величества, — заговорил растерявшийся вконец Скорутин, заметивший тот странный взгляд, какой бросила на него императрица. С этими словами он положил на пол лимон и слегка подкатил его к ногам государыни.
Перекусихина слегка потянула императрицу за полу ее ночной кофты по направлению в глубь спальни. Императрица и камер-фрау вошли в эту комнату, и Перекусихина защелкнула дверь на ключ.
— Я говорила вашему величеству, что он спятил с ума, да, впрочем, он такой тихий и смирный, что его бояться нечего.
— Жаль его бедного, — проговорила императрица, с сожалением покачав головою. — Что же мы теперь будем с ним делать?
— Постой, матушка, — успокоительно сказала Перекусихина. — Я обойду к нему кругом и думаю, что мне удастся его спровадить подобру-поздорову без всякого шума и насильства.
— Как знаешь, Мавра Саввишна, так и ведайся с ним. Вольно же тебе было привести ко мне ночью сумасшедшего.
— Да кто же его знал? Он говорил, как мне казалось, толково. Могу ли я знать все те распоряжения, какие вам угодно бывает сделать через ваших статс-секретарей. Быть может, вы изволили бы разгневаться на меня, зачем я распорядилась отменить ваше повеление. Он, впрочем, такой послушный, что, кажись, никаких больше хлопот не наделает. Жаль только, что попусту он потревожил вас. — И говоря это, Мавра Саввишна через другую дверь пошла коридором в ту комнату, где находился кавалергард.
— Ее величество приказала мне поблагодарить тебя за твое верноподданническое приношение. Утром все тебе будет известно, а теперь, мой голубчик, иди с Богом спать. Засни хорошенько: уж очень поздно. Только, как станешь уходить, не брякай Бога ради шпорами и не греми палашом. Государыне нездоровится, да и встревожилась она, когда я ее разбудила, ей надобно дать покой. Так уходи же поскорее и потише, — говорила ласковым голосом Перекусихина, слегка придерживая за руку кавалергарда и вытягивая его из комнаты за рукав мундира.
— Я не знаю, как выразить мою верноподданническую благодарность ее величеству, — сказал Скорутин дрожавшим от умиления голосом. — Я желал бы еще раз припасть к стопам государыни и облобызать ее материнскую десницу.
— Все это будет завтра, все будет. Государыня тебя не забудет, — уговаривала Мавра Саввишна, выпроваживая кавалергарда. — Не заблудился бы ты тут, мой дружок, я провожу тебя на лестницу.
— Не извольте, сударыня, беспокоиться, я сам найду выход. Крайне прискорбно, что я, исполняя мою обязанность, неумышленно дерзнул нарушить спокойствие всемилостивейшей государыни.
— Ничего, ничего, успокойся, голубчик. Ее величество нисколько на тебя не гневается. Напротив, она пребудет к тебе благосклонна. Ты это увидишь завтра, — проговорила камер-фрау.
Они вышли на площадку, где теперь стояли двое часовых от внутреннего караула с ружьем у ноги, призванные на всякий случай камер-лакеем, но Скорутин был так взволнован и расстроен, что не заметил снаряженной против него вооруженной силы. Не распрощавшись даже с Маврой Саввишной, он начал быстро сходить с лестницы, и она беспокойно провожала его глазами до самого выхода.
— Идите, ребята, по пустякам вас сюда позвали, — сказала она, обращаясь к вызванным против Скорутина караульным, а сама поспешила к императрице. Призванные на лестницу солдаты терялись в догадках о причинах ночной тревоги и недоумевали насчет тех странных обстоятельств, при которых мог очутиться ночью в апартаментах государыни кавалергард, ушедший в таком смущенном виде.
— Ушел, матушка Катерина Алексеевна, ушел! — с заметным удовольствием сказала Перекусихина, войдя к государыне. — А какой он из себя статный и пригожий! Жаль, что он с ума спятил.
— Да не пьян ли он был? — с неудовольствием спросила Екатерина.
— Какое! Ни в одном глазу! Был бы хмелен, разве стал бы держать себя так тихо и покорно? Если бы в пьяном виде пришел он сюда, Бог весть, что мог бы он тут наделать, расходился бы без удержу.
— А сумасшедший то, пожалуй, был бы еще похуже, — заметила Екатерина.
— Сумасшедший сумасшедшему рознь. Видно, что он в тихом помешательстве. Посмотрели бы вы ему в глаза, так тотчас бы заметили, как он хоть и странно, но почтительно и ласково смотрел на ваше величество.
— Диковинка! И с чего он вздумал совать мне в руки лимон? Ума не приложу. Ну, да завтра все это объяснится. Жаль его бедного! Пошли кого-нибудь, Мав-руша, на кордегардию поразведать о нем, да только осторожно, чтобы он не заметил, а если он чудит, то пусть присмотрят за ним и поступают с ним кротко.
Успокоенная Перекусихиной государыня легла снова в постель, но не скоро могла опять уснуть. Она старалась разгадать повод к ночному приходу кавалергарда, несомненно рехнувшего в уме, припомнила что-то о лимоне, но никак не могла сообразить, какая связь может существовать между лимоном и кавалергардским вахмистром. Вскоре, однако, ее заняли другие мысли — мысли тревожные насчет затруднительного положения, в каком в это время находилась Россия, и взамен кавалергарда ей стали грезиться турецкие паши и шведские генералы и адмиралы, которые примутся действовать против нее и на суше, и на море. Наконец она заснула под влиянием этих тревожных дум, которые отогнали от нее мысль о коленопреклоненном кавалергарде с лимоном в правой руке.
Скорутин, слишком взволнованный своим ночным похождением, не отправился уже на кордегардию, но пошел прямо домой. Он был чрезвычайно доволен тем, что наконец удостоился говорить с императрицей, а также ласковым обхождением со стороны бти-жайшей ее наперсницы и обещанием этой последней, что завтра, он получит ответ от государыни. Он не мог избавиться от вопроса: что ему принесет завтрашний день? Обсуждая свой образ действий, он находил, что иначе он не мог исполнить в точности волю государыни.
‘Конечно, я ее потревожил не в пору, но что же мне было делать? Я не виноват нисколько, что лимон упал ночью. Государыне должно быть приятно, что с такою точностью исполняются даже такие мелочные повеления, о которых она, за истечением долгого времени, при своих государственных заботах легко может забыть. Для нее не диковинка, что исполняют то, о чем она напоминает или приказывает по нескольку раз. Разумеется, она могла забыть о своем распоряжении относительно лимона, и мне некстати было напоминать ей об этом, как бы не полагаясь на ее собственную память. Да и притом я, по правде сказать, так растерялся, что не мог бы ничего связно и толково рассказать. Наговорил бы я только всякой путаницы, и государыня, чего доброго, сочла бы меня за сумасшедшего. Завтра объяснится все. Быть может, она потребует меня к себе и изъявит мне лично свою благодарность за безотлагательное исполнение моей обязанности как дежурного по кордегардии’.
Приятные надежды убаюкали наконец исправного кавалергарда, но утренний сон его был прерван громким возгласом его денщика.
— Вставайте, ваше благородие, к вам пришли от государыни!
Кавалергарда при этих словах ударило в какую-то приятную дрожь. Он мигом вскочил с постели, но не успел еще вздеть на ноги сапоги и накинуть на плечи шлафрок, как дверь в его спальню отворилась, и к нему вошел высокий и полный старик весьма почтенного вида, с напудренной головой, в светло-синем французском кафтане и в белом, как снег, жабо, обшитом широкими кружевами.
Другой пришедший со стариком какой-то мужчина с кожаною сумкою, привешенной сбоку на плечном ремне, остался за дверями, а в прихожую вошли трое дюжих молодцов. У одного из них был перекинут через руку какой-то странный наряд в виде рубашки из толстого холста с длиннейшими рукавами, на конце которых были укреплены широкие ремни с большими железными пряжками.
— Вы не знаете меня? — ласково обратился к Скорутину вошедший старичок, пристально всматриваясь в его глаза.
— Вы — господин Роджерсон, лейб-медик ее величества, — отвечал кавалергард, торопясь одеваться и почтительно кланяясь гостю.
— Так точно, — с важною холодностью отвечал лейб-медик, не спуская глаз с кавалергарда. — Не трудитесь, государь мой, одеваться и даже вставать, — продолжал он. — С врачом можно говорить и лежа в постели. Я прибыл к вам по повелению ее величества, чтобы наведаться о вашем здоровье. Государыня принимает в вас самое трогательное участие и поручила вас непосредственному моему попечению. Ночь была такая холодная, и ее величество тревожится, не простудились ли вы…
Врач-англичанин, сообщая Скорутину об участии, принятом в нем императрицею, говорил правду, но только переиначил то побуждение, каким оно было в ней вызвано.
— Ты обо мне, любимый Вилим Иванович, не хлопочи, — говорила Екатерина явившемуся к ней по обыкновению спозаранку Роджерсону, чтобы наведаться об ее здоровье. — Я чувствую себя хорошо, хотя меня нынешнюю ночь и потревожили. А вот что: у нас случилось горе, один молодой кавалергард вдруг сошел с ума и ночью пробрался ко мне — как ты думаешь, с чем? — с лимоном.
Роджерсон пожал плечами.
— Конечно, он сумасшедший, — проговорил по-французски лейб-медик, — одностороннее, так называемое предметное помешательство…
— Он оказался, впрочем, таким кротким и послушным, что с ним легко справилась ласкою Мавра Саввишна.
— Я очень рад, что дело кончилось так благополучно, но все же никак нельзя ручаться, что такое помешательство не обратится вдруг в буйное бешенство.
— Ты это лучше меня знаешь, так, пожалуйста, навести его тотчас же. Я знаю, что ты сумеешь обойтись с ним, как следует доброму и умному врачу. Жаль молодого человека!.. Как побываешь у него, то приди ко мне и скажи, как ты его нашел.
Разумеется, Роджерсон поспешил исполнить волю государыни и, отдав через подлекаря надлежащие приказания, отправился с ним к Скорутину, с которым теперь и вел беседу как внимательный и заботливый врач.
— Я всеподданнически приношу ее величеству мою рабскую и бесконечную признательность за милостивейшее ее внимание, но слава Богу я чувствую себя вполне здоровым, — отвечал кавалергард.
— Государыне будет приятно это услышать, но все-таки для точнейшего о вас доклада я обязан несколько заняться вами. Скажите, пожалуйста, зачем вы в такую позднюю пору явились к ее величеству?