Лихо, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1879 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 166 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПОВСТИ ИЗЪ СТАРИННАГО БЫТА

Д. В. АВЕРКІЕВА.

Изданіе тщательно пересмотрнное и исправленное въ двухъ томахъ.

ТОМЪ ПЕРВЫЙ.

ХМЛЕВАЯ НОЧЬ.— ЛИХО.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія брат. Пантелеевыхъ. Верейская, No 16.
1898.

ЛИХО.

I.
Молодой хозяинъ.

Весна въ тотъ годъ стала ранняя и дружная. Троица хоть и не поздняя была, а было чмъ храмы Божіи украсить. И радовались люди. ‘Придись — говорили — Троица недлей, десятью-ли днями ран и тогда не гола бы стояла. А нон благодать: настоящія-де зеленые святки’.

Вечеръ подъ девятую пятницу выдался теплый, совсмъ лтній. Манило посидть на крылечк, подышать вешнимъ воздухомъ, поглазть вдаль, съ добрымъ человкомъ словомъ перекинуться. Недалече отъ посада, отъ славнаго города Ростова Стараго, особнячкомъ на горк стоялъ дворъ торговаго человка Ивана Гощина. И заманчивй крылечка, что выходило въ его садъ-огородъ, вблизи не сыскать было. Домъ стоялъ на прикрас: и на него издалече любовались люди, и съ высокаго крылечнаго рундука видъ былъ хорошъ-же. Прямо передъ глазами яблони кружкомъ обступили лужайку, подалъ и малость влво купа рябинъ, деревъ въ семь, раскинулась точно шатеръ. Рябина цвла теперь, и втерокъ несъ отъ нея медвянистый духъ прямо на крылечко. Садъ сбгалъ огородами къ дорог, а по ту сторону дороги стоялъ боръ сосновый, справа отъ бора, золотя его, садилось солнце. Изъ-за бора виднлось озерко, а за нимъ село, а тамъ опять лсъ потянулся. Какого только шума, свиста и гама не стояло въ затишавшемъ воздух! Ласточки со звономъ гонялись за мошками, дрались задорливые воробьи, всякая птица щебетала, чирикала, верещала, куковала, пищала, свирстла и свистла, какъ какой Богъ далъ, въ пруду за домомъ заливался во всю мочь лягушечій хоръ, стадо только-что пригнали съ поля: мычанье, блеянье, хрюканье, перебранка работниковъ, бабій крикъ съ провизгомъ, гомонъ и плачъ ребятишекъ, порой двичій смхъ тонкій, и степенный голосъ старика приказчика едота, не торопясь и безъ злобы выговаривавшаго кому-то за оплошку.

На крыльц сидлъ самъ молодой хозяинъ съ дядей своимъ Тихономъ. Иванъ Гощинъ нынче лишь утромъ воротился изъ Москвы, куда здилъ для устройства длъ посл отцовой смерти. Дядя съ недлю уже поджидалъ племянника, съ которымъ не видался близь двухъ лтъ. Тихонъ Гощинъ годовъ трехъ не дотянулъ до пятидесяти, а на видъ ему порой давали и вс шестьдесятъ. Благообразный, съ сдою, длинной клиномъ бородою, съ лысиной во всю голову, какъ сидлъ онъ теперь, наклонясь всмъ туловомъ впередъ, то казался маленькимъ щедушнымъ старичкомъ. А встань онъ да прибодрись, и явно стало-бы, что онъ и росту далеко не малаго, и крпокъ, и грудью широкъ, хотя и сухъ, и тонокъ тломъ, а кто видалъ его на ходу, т надивиться не могли его неутомимости. Одтъ онъ былъ, какъ и по нын одваются странники. И точно ужь много лтъ, побол десяти, паломничалъ онъ по святымъ мстамъ московскимъ и зарубежнымъ.

И дядя, и племянникъ сидли молча. Смирными голубыми глазами глядлъ старикъ впередъ себя, но предъ его умнымъ окомъ знаменовалось не то, на что было устремлено тлесное. Чмъ ниже садится солнышко, чмъ тише становится на двор, тмъ больше склоняется Тихонъ всмъ туловомъ къ земл, тмъ глубже его далекія думы. То видитъ онъ себя во темномъ лсу, дремучія сосны да ели, за деревьями люди копошатся, устраиваясь на ночлегъ, такіе-жь какъ онъ паломники, сидитъ онъ на огромномъ гранитномъ валун, обросшемъ густымъ и узорчатымъ мшистымъ ковромъ, передъ нимъ не то озерко крохотное, не то колдобина большая, смотритъ онъ въ ея темную глубь и вдругъ видитъ, точно пала туда съ выси поднебесной ясная звздочка. То ровно стоитъ онъ на берегу Студенаго моря, какъ стоялъ въ тотъ часъ, когда впервые заглядлся на его ширь необъятную, заслушался его немолчнаго ропота. И уста чуть слышно шепчутъ т же слова, что сами собой много разъ выговаривались тогда: ‘а море-то, море! Чудны дла Твои, Господи!’ То открывается передъ нимъ съ горки стольная Москва съ верхами и крестами своихъ сороковъ, съ хоромами, домами и домишками, словно затонувшими въ садахъ, съ пригородными слободами, что ползутъ и множатся на вс четыре стороны. Широко раскинулась Блокаменная. Жаромъ горитъ Иванъ, жаромъ горятъ соборныя главы, серебромъ отливаютъ бложелзныя кровли иныхъ церквей, царскихъ и боярскихъ крылецъ и вышекъ, всякими цвтами пестрютъ кремлевскія и городскія башни, синеватыми и черными клубами всходитъ и разстилается дымъ изъ многихъ сотенъ трубъ на баняхъ, пекарняхъ, поварняхъ и стряпущихъ. Одно слово: царскій кусъ. То стелется передъ нимъ степь широкая, вся блая отъ утренняго тумана, солнышко на восход и золотитъ, и гонитъ туманъ, впереди какъ бы ветлы виднются, мельница изъ-за нихъ выступаетъ, вонъ и рчка сверкнула, а подойди поближе — ничего нтъ: то марево. Чмъ захочетъ, тмъ и явитъ туманъ человческому оку хитрая Мара. Недаромъ въ сказкахъ сказываютъ, какъ выручаетъ она царевича, которому ея грозный отецъ велитъ съ вечера выстроить чудныя хоромы съ переходы, чтобъ къ утру-свту въ нихъ жить перейти, какъ потомъ бжитъ она съ царевичемъ, мороча нагоняющаго ихъ отца: обернется сама колодеземъ, а царевича обернетъ въ ковшъ золотой, не то сама рчкой побжитъ, а царевича мостомъ поставитъ. И невдомекъ морскому царю, что близка отъ него дочка, и безуспшно гонится онъ за нею, пока не выбьются изъ силъ его блогривые, что пна морская, кони.

Какъ очнулся Тихонъ отъ мечтаній, то уже все вокругъ затихло и угомонилось, только мальченка пастушокъ жалобнехонько наигрывалъ на дудк псенку да дергачъ поскрипивалъ. Озерко курилось, на берегу ясно и тихо, не шелохаясь, ровно свча, горлъ костеръ. Звздочка, другая проступила на неб. Тихонъ поднялъ голову и мысленно проплъ вечернюю христіанскую пснь: ‘Свте тихій!’ Потомъ всталъ, трижды перекрестился и съ послднимъ крестомъ сотворилъ низкій поклонъ, дотронувшись пальцами до земи. Садясь, онъ оглянулся на племянника.

Сегодня вечеромъ, какъ вышли они передъ ужиномъ посидть на крылечко, случился промежъ нихъ разговоръ непріятный. Племянникъ горячился, почти злобился, вспоминая свою московскую поздку и передавая дяд тамошнія невеселыя новости. Тихонъ сталъ было образумливать племянника, думалъ сердце Иванушкино утишить, анъ вышло худо: тотъ пуще озлобился. На томъ разговоръ и оборвался.

И сейчасъ лицо у Иванушки не совсмъ покойно было, нтъ-нтъ, да и покривятся, вздрогнувъ, углы рта, точно онъ мысленно язвительное слово выговариваетъ, нтъ-нтъ, да и вскинетъ онъ головой кверху и загорятся при томъ негодующимъ гнвомъ его карія очи.

Для Тихона задача была: сейчасъ ли съ племянникомъ заговорить, аль обождать маленько. Сталъ онъ въ мысляхъ раскидывать. Заговоришь,— пожалуй, бды натворишь, взбудораживъ затихающую злобу, авось ли племянникъ отъ нея молчкомъ отсидится. Тихонъ сталъ припоминать давишнія племянниковы рчи, онъ безпокоился не столько ихъ смысломъ, сколько ихъ спутницей, злобою. Слова что! Не свои они у него, пришлыя, на Москв наслушался. Тамошніе людишки о градскихъ длахъ (такъ звали въ старину то, что мы зовемъ политикой) судачить весьма привычны. Все такъ, да злоба-то откуда?

Тихонъ зналъ страсти и извдалъ, каково тяжела борьба съ ними, онъ по опыту зналъ также, что нердко страсть дружится съ извстными мыслями и питается ими, придетъ въ голову мысль и дружная съ нею страсть мигомъ проснется, и человкъ начинаетъ про себя высказывать мысль не спокойно разсудительно, а въ страстномъ одержаніи. О не замтно для человка, занятаго, какъ ему кажется, простымъ размышленіемъ, вкореняется въ его сердц гибельная страсть. А племянникъ вдумчивъ, мысли отъ себя не гонитъ… И вотъ Тихонъ негодовалъ ужь на себя, зачмъ перечилъ племяннику, зачмъ не далъ полной воли его словамъ: высказалъ бы все что у него на мысли, и отлетла бы отъ него, вмст со словами, и злоба. А нельзя ли еще дло поправить?

— Такъ какже, Иванушка, слегка дотрагиваясь до его колна, любовно началъ дядя,— не похвалишься вовсе московской поздкой? Во всемъ неудача?

И Тихонъ съ милой, почти ребячьей хитростью заглянулъ племяннику въ очи. Приступъ былъ удаченъ. Иванъ былъ глубоко правдивый человкъ, и теперь, хотя онъ и не совсмъ еще успокоился, все же не могъ умышленно выставлять хорошее дло въ дурномъ вид. Правдивость одолла злобу.

— Нтъ, разсудительно, посл небольшого молчанія отвчалъ онъ,— мн на свои дла жаловаться — Бога гнвить. Самъ, дяденька, знаешь нон времена какія: съ одной стороны Литва наступаетъ, съ другой — Крымъ украйны наши повоевалъ, всякій-то промыселъ въ засто, во всемъ заминка, торговли почитай нту, денегъ и подавно не спрашивай, а мн, слава т, Господи! таково-то въ Москв посчастливилось: хоть бы и въ богатый годъ, такъ было-бъ чмъ похвалиться. Не моихъ то рукъ дло, правда, не хвастаю,— батюшкиныхъ. То-есть, скажу теб, дяденька милый, такую-то славу добрую покойничекъ по себ оставилъ, что мн одно соблюдать надо: какъ бы, но сил мочи, не уронить ее. Вс-то знакомцы, вс-то милостивцы, о немъ жаля, сокрушаются. И не то, чтобъ для прилики, н-тъ! Самъ знаешь, кто о покойник слыша лба себ не перекреститъ, царствія небеснаго ему не скажетъ? Только за частую рука-то мотается, уста-те лепечутъ, а мысль за тридевять земель гуляетъ. О батюшк не такъ, н-тъ! Всякъ-то, кто со вздохомъ, кто со слезой его душу помянетъ, ‘сердечный былъ человкъ’, скажетъ и потупится. Ужь посл съ тобой заговоритъ, какъ кручина отойдетъ отъ сердца.

И, при памяти объ отц, у Ивана полились тихія слезы. Онъ невольно разговорился о покойномъ, вспоминая его умъ, доброту, честность. Дядя радовался, слушая эти мягкія глубоко сердечныя рчи. Полгода ужь минуло со смерти брата Степана Матвича, улеглася скорбь по немъ въ племянниковомъ сердц, перестала быть острой и жгучей, вызывала не рыданья, а тихія слезы. Но это-то преображеніе скорби въ прочную благоговйную память объ отц и было дорого, по мннію Тихона, благой залогъ видлъ онъ въ этомъ. Слдомъ Иванушка дловито и подробно разказалъ дяд, какъ устроилъ свои дла въ Москв, съ кмъ и какъ именно свелъ счеты, кто отпустилъ ему товару въ долгъ, и прочая. Въ конц, вспоминая, какъ на отъзд вс обнадеживали его напредки и ободряли на продолженіе отцовскаго дла, Иванъ снова разговорился о покойномъ и снова любовь къ нему сказалась тихими слезами.

— Ну вотъ, не утерплъ, замтилъ Тихонъ Матвичъ, — не все же худо одно на Москв. А и рчи твои теперешнія добры же, а даве…

— Нтъ, дяденька, ты двухъ рчей моихъ въ одну не мшай.— И голосъ Ивана, при этихъ словахъ, сталъ тверже и звонче, точно самъ онъ возмужалъ и почувствовалъ силу особую.— А неправду ихнюю (Иванъ разумлъ ближнихъ бояръ) я всегда клясть буду. Эхъ, дяденька, будь ты на Москв о ту пору, какъ Шеину голову рубили, и ты иначе-бъ судилъ сейчасъ. Не только люди, которые въ понятіи состоятъ, а чернеть послдняя, и та заговорила. И все-то ему въ вину поставили, ничего, не бось, не забыли. И мшкалъ-де онъ на короля идти, чуть не нарокомъ распутицы дожидался, и худо-то подъ Смоленскомъ надъ польскими людьми промышлялъ. А о томъ, каково ему было противъ нихъ стоять, безъ хлба и соли, съ голодными да холодными, небось, молчокъ. И про то ни слова же, что отъ него половина дворянъ и дтей боярскихъ изъ-подъ Смоленска разбжались, прослыша, что ханъ на украйны нашелъ, пустились сердечные свои животы да женъ съ дтишками спасать… Мшкалъ онъ,— а сами они что-жь помочи ему цлыхъ три мсяца никакой не давали, до того довели, что король нашимъ вс дороги къ Москв заступилъ? То то!.. Да еще, ишь ты, будто Шеинъ, какъ въ полону въ Литв жилъ, въ т поры еще, покойному королю Жигмонту и ноншнему-де Владиславу крестъ цловалъ, чтобъ ему противъ нихъ отнюдь никогда не воевать. Давно молъ то вдомо. А давно вдомо, для ча-жь они о томъ великимъ государямъ ран не довели, а тогда, какъ Шеинъ подъ Смоленскъ ушелъ, нашептывать стали? Знамо, сегодня одинъ шепнетъ, на завтра другой ту же рчь, будто не-нарокомъ, подтвердитъ, какъ тутъ на сумнніе да на гнвъ не навести?.. Да лихъ, дло-тъ не въ томъ, не за то у нихъ на него злоба стала. Просто, какъ на отъзд былъ онъ у государевой руки, тутъ про нихъ великому государю сказалъ. ‘Молъ, въ т поры, какъ я, Шеинъ, на служб былъ, ноншніе-де бояре ближніе за печью сидли’. Вотъ чмъ и провинился, правотой своею. ‘Гордъ-де весьма: и службой-то, и отечествомъ {Отечествомъ — родомъ.} выше всхъ насъ себя ставитъ’. Тогда-то противъ него говорить не смли, нуженъ былъ Шеинъ, да и у государя въ милости, а теперь, какъ бда на него пришла, и они охрабрились. какъ подумаешь, о государевомъ и земскомъ дл радльцы: свою обиду въ измну поставили…

Казнь Шеина, славнаго въ исторіи нашей долгой и упорной защитой Смоленска противъ короля Сигизмунда, волновала въ то время всю Москву. Въ двадцатое лто царствованія Михайлова, едоровича, Шеинъ былъ посланъ промышлять надъ Смоленскомъ, ему не только не удалось взять города, но, какъ извстно, Шеинъ быль принужденъ отойти посл сдачи всего наряда (артиллеріи) и всякихъ запасовъ, проходя сквозь польскіе полки, русскіе положили знамена предъ королемъ Владиславомъ и кланялись ему земно. Неудачу выставили за измну ‘къ государю и всему Московскому государству’. Врядъ ли, впрочемъ, сами обвинители врили въ измну. По крайности, въ сказк (приговор), которую дьякъ читалъ Шеину передъ казнью, на первомъ мст значилось то именно, что онъ, будучи у государевой руки, ‘поносилъ свою братью, бояръ, предъ государемъ со всякою укоризной’. Народъ помнилъ и свято чтилъ прежніе подвиги Шеина. Но та великая его служба было дло давнее, въ т поры еще князь Василій Ивановичъ Шуйскій сидлъ царемъ на Москв, а посл него было въ Московскомъ государств безгосударное время. Къ тому же, на бду Шеина, кто могъ горой заслонить отъ завистливой боярской спси своего сострадальца по литовскому плну,— патріарха Филарета уже не было въ живыхъ.

Иванъ говорилъ долго и невсегда складно, повторялъ по нсколько разъ одно и то же, припомнивъ какую нибудь мелочь, бросался въ сторону и опять возвращался на прежнее. Осудительныя выходки такъ и сыпались изъ его устъ. Дядя былъ и правъ, и неправъ въ своемъ мнніи о племянниковыхъ рчахъ. Точно, многое въ нихъ было не свое, подслушанное на Москв, но говорились он отъ сердца. Дло было такъ. Кручина по отц, отчасти развянная по дорог въ Москву, искала себ выхода, сердце, еще нспокойное, возмутясь явной неправдой, жадно набросилось на новую пищу. Личная скорбь усугубила горечь негодованія, а сама такъ-сказать осла въ глубь души. Долгое и безысходное, но отнюдь не глубокое раздумье о людской кривд придало негодованію остроту и дкость: мысль точно злилась на свою безвыходность. Отсюда злоба, замченная Тихономъ. Слышалась въ Ивановыхъ рчахъ еще страсть, незамченная дядей, но опасная не мене злобы: он дышали чрезмрной самонадянностію. Казалось, еще сильне, чмъ въ невиновности Шеина, онъ былъ увренъ въ правот своихъ сужденій, и ее-то, свою правоту, пуще всего хотлъ выставить на видъ. Оттого невольно, въ жару рчи, онъ гордо вскидывалъ очами и озирался по сторонамъ, точно ища себ поединщика.

Дядя какъ ршилъ молчать, такъ даже и губами не шевельнулъ. Разбросанность и сбивчивость въ рчахъ племянника онъ счелъ за послднія, уже безвредныя вспышки злобы, а потому слушалъ его безъ особаго вниманія. Онъ проврялъ свои мысли о тхъ же событіяхъ, думы его были тихи и безмятежны. Не градское дло видлъ онъ въ казни Шеина, а человческое, не бояринъ, не славный воевода стоялъ передъ его мыслью, а человкъ,— человкъ изъ лучшихъ, мужъ доблій, но съ душой отемнённой гордостью. Онъ любилъ этого человка и какъ бы переживалъ въ душ его душевную жизнь, ему явственно чувствовалось, какъ гордость, въ начал ничтожная, съ горчичное зернышко, росла, добрла и утучнялась, во всемъ-то находя себ пищу, и какъ, наконецъ, привела къ конечной гибели. Знаніе грха этого человка нисколько не заслоняло для Тихона его доблестей, отнюдь не умаляло скорби о горькой судьб страдальца, оно только восполняло скорбь важнымъ раздумьемъ о нешуточности человческой жизни, о страшной близости гибели, которую мы, въ слпот страсти, незамтно готовимъ себ. И Тихонъ мысленно молился объ упокоеніи души престрадавшаго брата, молился горячо, любовно и въ то-же время трепетно. На сгубителей Шеина онъ также не держалъ гнва. Онъ видлъ ихъ во власти житейскихъ дрязгъ и мелочной злобы, съ совстью, насильственно усыпляемой, но не отворачивался отъ нихъ: онъ находилъ въ себ силу молиться о просвтлніи ихъ душъ, о пробужденіи въ нихъ духа.

— И такого-то человка сгубили! напослдокъ сказалъ Иванъ.— Неволей согршишь, подумаешь: не житіе доброму на земл. А вдь людишки что ни на есть послдніе, поди, какъ живутъ да еще красуются на Москв! Хоть бы дьяковъ взять: какія хоромы себ повоздвигали, при прежнихъ царяхъ и высокородные въ такихъ не живали. А съ чего разбогатли? Со мзды да съ того еще что, по приказамъ сидя, государя въ приходахъ обсчитываютъ. На этихъ радльцы-те наши, не бось, государю не доводятъ. Знамо, рука руку моетъ.

При этомъ новомъ поворот рчи Тихонъ сталъ было прислушиваться повнимательне, но Иванъ на сей разъ не разошелся.

— Эхъ, да что тутъ! отрывисто проговорилъ онъ и не то ршительно, и то съ отчаянья махнувъ рукою, оборвалъ рчь. Что думалъ онъ выразить этими словами и взмахомъ? То-ли, что ‘пропадай, молъ, Московское государство!’, или ‘толкуй, молъ нетолкуй, проку отъ того не прибудетъ’. Богъ всть! Только и по нын нердки такіе перерывы рчи у русскаго человка, какъ разговорится онъ о гридскихъ длахъ.

Дядя пытливо взглянулъ на Иванушку. Вотъ онъ, не сморгнувъ, смутными глазами глядитъ впередъ, точно мысль его уперлась въ тупикъ. А вотъ вздохнулъ, неторопливо повелъ головой по сторонамъ и улыбнулся. Тихонъ порадовался на эту улыбку.

— А что, дяденька, ужь вовсе покойно заговорилъ Иванъ:— засидлись мы съ тобой. едотъ, чать, ворчитъ, что къ ужину долго не идемъ.

— И то вдь темно стало, отозвался дядя и всталъ.— За-свтло бы поужинать, а тутъ свчи жги. Вотъ поведись только съ такимъ, какъ я, бродягой, живо себ убытку добудешь, пошутилъ онъ.

II.
Ужинъ.

Они вошли въ горницу. На свчи, впрочемъ, убыточиться не пришлось, лампадка таково свтло теплилась. Ждали ихъ къ ужину трое: старый прикащикъ едотъ, молодой прикащикъ Томила да сестра хозяинова, Улита Степановна.

Коренастый, крпкій и всегда здоровый, не смотря на свои подъ-семьдесять, совсмъ сдой старикъ едотъ сидлъ особнякомъ, хмуро поглядывая въ красное окно на дворъ. Отъ нечего длать, онъ, перебирая пальцами, постукивалъ по подоконнику. Знающій и честный, едотъ родился и всю жизнь прожилъ у Гощиныхъ, въ старшіе прикащики его поставилъ еще ддъ ныншняго хозяина. Онъ пришелся Гощинымъ ко двору, сжился съ ихъ домомъ, и мысль его рдко на чемъ останавливалась, кром хозяйскаго дла. Съ нею онъ ложился позже всхъ, съ нею онъ вставалъ первымъ. У него на лиц даже какъ бы написано было: ‘А не забыть бы еще чего’. Всюду онъ поспвалъ своимъ неторопливымъ шагомъ, ничего не пропускалъ мимо своихъ щурыхъ сроватыхъ глазъ. ‘Нашъ едотъ, даромъ въ щелку глядитъ, всего досмотритъ’, говорили про него батраки. За хозяйское добро онъ радъ былъ сцпиться со всякимъ, хотя бы съ самимъ хозяиномъ. Съ покойнымъ Степаномъ Матвевичемъ, считавшимъ, и по справедливости, едота своимъ ближнимъ другомъ, бывали у нихъ забавные о томъ перекоры.

Кром хозяйскаго дла, дв вещи тревожили едота. Съ молоду возымлъ онъ привычку бороду подстригать, — такъ повелось въ т дни, вс съ чего-то стали этимъ заниматься. Теперь, на старости, едотъ нердко потлъ надъ мудрымъ вопросомъ: ‘не гршно-ли, молъ, бороду-ту подстригать?’ Одни говорили ‘грхъ’, другіе — ‘нтъ’, и самъ едотъ поутру думалъ, что нтъ грха, а къ вечеру опять, что грхъ, и все подстригалъ да подстригалъ и чмъ дальше, тмъ сильне этимъ муча лея. Другая его забота былъ молодой прикащикъ Томила. Его, мальченка еще, не взлюбилъ едотъ, а теперь, какъ Томилка подбился къ молодому хозяину и съ нимъ въ Москву създилъ, пуще на него сталъ ‘сумнніе держать’, сумнніе это въ послднее время доросло до того, что едоту всякій разъ, какъ видлъ онъ Томилку, приходило въ голову: ‘молъ, знаю я за тобой такое дло, что доложи только хозяину, не токма духа твоего въ дом не будетъ, а и самъ-то ты врядъ-ли живъ будешь’. И если старикъ не доводилъ досел ‘дла’ до хозяина, то единственно по той причин, что и самъ хорошенько не надумалъ, въ чемъ именно оно состоитъ.

И сейчасъ, для того онъ и глядлъ въ окно, чтобы не видть ненавистнаго Томилку, а тотъ на бду чуть не ежеминутно напоминалъ о себ тмъ, что все входилъ и выходилъ изъ горницы. ‘И чего ровно бсъ мечется?’ Улита тоже входила и выходила. ‘Ну, эта по хозяйству, а тыэто съ чего? Такое-то, охъ! знаю я за тобою дло…’

Не будь Улита хозяиновой сестрой, едотъ, чего добраго, согршилъ бы, заподозрилъ шашни между ею и молодымъ прикащикомъ: пожалуй, даже открылъ, бы наконецъ такъ давно знаемое имъ про Томилу дло. Но про хозяевъ едотъ никогда не только дурнаго, но и хорошаго ничего не думалъ, мысль его останавливалась передъ ними, словно ожидая, не будетъ-ли какого приказа, также почтительно, какъ самолично стаивалъ передъ ними едотъ.

За ужиномъ Тихонъ Матвичъ что ни говорилъ, все ради Иванушки, но съ рчью чаще обращался къ едоту, называя его едотушкой, или величая едотомъ Максимычемъ. едотъ, со своей стороны, воспользовался случаемъ, чтобъ пересказать при новомъ хозяин т рчи, что не задолго передъ кончиной говорилъ ему или, — какъ почтительно, не только на словахъ, но и въ мысляхъ, выражался едотъ,— приказывалъ ему покойный. Заговорить о томъ прямо съ Иваномъ едотъ не скоро бы еще собрался, онъ таки побаивался его слегка, а главное не зналъ еще, каковъ-то хозяйскій сынъ въ хозяевахъ будетъ.

— Такъ какже, едотушка, по времени сказалъ Тихонъ,— посл братцевой смерти, говоришь, не совсмъ еще устроились?

— Гд_л батюшка Тихонъ Матвичъ, совсмъ-то устроиться! Да Господь не оставитъ, наладимся. Только одно сказать надо: безъ хозяйки трудно…

‘А Улита чмъ не хозяйка?’ подумалъ Иванъ и, глянувъ на едота, полудобродушно, полуснисходительно усмхнулся надъ его старческой недогадливостію.

— Покойникъ Степанъ Матвичъ, царство ему небесное! спокойно продолжалъ едотъ,— не разъ мн о томъ въ послднее время приказывалъ. ‘Трудно, приказывалъ, безъ хозяйки. Пытался-де самъ съ Иваномъ заговаривать, да нейметъ. Пятый годъ вдоветъ, а самому-то, приказывалъ, тридцатый вдь со второго Спаса идетъ, а вотъ не радуетъ меня новой женитьбой и не радуетъ. Неволить-де не хочу, а пора-бы…’

— И по моему, едотъ Максимычъ, пора-бы…

— Вотъ онъ разговоро-тъ, у васъ къ чему шелъ. Только, не взыщи, дяденька милый, напрасныя эти твои рчи. Какъ далъ я зарокъ другой жены не имть, такъ съ тмъ зарокомъ и въ гробъ меня кладутъ. И батюшка-покойникъ, слышь, меня не неволилъ.

— Тебя не неволилъ, самъ печалился.

— Многажды мн приказывалъ, поддакнулъ едотъ.

— Вотъ что я теб, дяденька, скажу, горяче вступился Иванъ,— далъ мн Господь счастье въ жен видть, да Маруш моей, покойниц, вку не далъ. Что-жь! семь годковъ съ ней прожилъ, и то слава Богу! А какъ родила она мн сына, то посл родовъ на пятый мсяцъ и скончалась. И сыно-тъ году матери не пережилъ. И положилъ я тогда въ себ: не судьба мн дтей имть! Такова воля Божія.

— Ишь, едотушка, быстрый онъ у насъ какой, съ сокрушеніемъ, покачивая головой, молвилъ дядя.— Охъ, Иванушка, Иванушка! Эдакъ-то, какъ ты, говорить какъ будто и грхъ. Какъ ты волю Божію вызвать смогъ, когда и свою, поди, не всегда разберешь: куда она тебя, упрямая, клонитъ. Слово теперь я теб скажу, а ты какъ нибудь на досуг, не торопясь, о немъ подумай. Жилъ ты досел за батюшкой, онъ о теб, ты о немъ заботился: другъ для друга добро наживали. А теперь, не оженись только, и начнетъ тебя смущать черезъ годъ, другой мысль нехорошая. Для кого молъ живу? кому добро коплю? зачмъ тружусь, убиваюся? Суета молъ все? Умру и оставить некому. А не дай Богъ, и того хуже думаться станетъ: какъ молъ ни живи, хорошо-ль, худо, наживай, расточай, трудись ли, лнись ли,— все одинъ конецъ. Охъ, да мало-ль есть негожества въ мысляхъ нашихъ грховныхъ.

Тихонъ на мгновенье остановился, точно раздумывая о негожести мыслей человческихъ. ‘Охъ, не слдъ-бы мелькнуло въ голов, о такихъ вещахъ разговоръ вести, парню молодому ихъ подсказывать’. И Тихонъ иначе сталъ совтовать Иванушк.

— Вотъ что, голубчикъ, разсуди еще. Отцы, дды твои для кого работали, для кого вкъ свой хлопотали? Мало-по-малу, зерно къ зерну, грошъ къ рублю прикапливали? Для дтей да внучатъ, чтобъ добромъ ихъ поминали. На поврку, пожалуй, выйдетъ, что вс-то они на тебя работники были. И родителя своего труды неустанные помани. Благословилъ ихъ Господь, самъ вдаешь. Вотъ и теб также и для тогожь трудиться надо. Въ міру живешь, мірское и твори. Такъ ли едотушка, сказываю?

— Многажды приказывалъ, подтвердилъ едотъ.

— И самъ-то ты, оженясь, Иванушка, потише станешь, въ сердц своемъ успокоишься. Эта тревога несносная, которая теперь въ теб есть, вовсе пройдетъ, словно ея не бывало. Прямой путь, ровный, предъ тобою откроется.

— Все то рчей моихъ давешнихъ не забылъ, подумалъ Иванъ, и съ небрежной усмшкой надъ старческою неотвязчивостью, подобной той, съ какою глядлъ недавно на едота, глянулъ онъ теперь на дядю.

— Видно нашъ хозяинъ такимъ ужь постникомъ на счетъ женскаго пола уродился: на Москв сватать его тожь пытали да съ тмъ же отъхали, вставилъ свое слово Томила.

При первыхъ звукахъ его рчи, Тихонъ всего на мгновеніе глянулъ въ ту сторону и пристально посмотрлъ не то на Томилу, не то черезъ его голову въ уголъ. Въ словахъ молодого прикащика, повидимому, не было ничего неладнаго, но и сами они, а еще боле непріятная развязность, съ какой были сказаны, смутили строй смиренной бесдушки. Вс стали кушать молча.

— Охъ, дай Богъ память! началъ едотъ, кладя ложку и предварительно крякнувъ ради чистоты голоса.— Вотъ еще, Тихонъ Матвичъ, какой мн приказъ отъ покойника былъ. ‘Гляжу я, приказывалъ, на Улиту и въ самомъ себ всечастно мучаюсь. Давно бы двку пора пристроить, да какъ хозяйку изъ дому отпустишь, пока новой не нажито’.

— И я, едотъ Максимычъ, про Улиту тожь скажу: Иванушка ей теперь мало братъ старшій, въ отцово онъ ей мсто. Ему Улиту пристроить, и Богу за нея отвчать ему же.

Такой нежданный поворотъ дла поразилъ Ивана. Онъ невольно взглянулъ на сестру, и мысли вихремъ поднялись и закружились въ его голов. Улита была на двнадцать лтъ моложе брата, онъ помнилъ какъ она родилась, когда-то нянчился съ крошкой. Какъ батюшка оженилъ его, Улит шелъ шестой ли, седьмой ли годъ. Двочка росла да росла, онъ звалъ ее сестрицей, любилъ,— какъ же сестры не любить?— ласкалъ порой, n шивалъ ей гостинцы, но какова эта двочка въ себ, о томъ Ивану не то не досугъ было думать, не то и думать-то объ этомъ почиталъ онъ за лишнее. Должно быть, хорошая, съ чего ей худой-то быть? Отъ добраго дерева и плодъ добръ же бываетъ. По крайности, онъ такъ привыкъ думать, что хорошая, да и кто же опять, кто сестру свою дурной считаетъ? Помнилось еще, что покойная Маруша не разъ толковала, что хочетъ Улитушку къ себ приручить, да дика она и молчалива, хотя къ хозяйству и способная, и прилежитъ. Вотъ и все. Что-жь потомъ-то? Потомъ жена больна была, умерла, тамъ и сынка Господь къ себ взялъ: не до сестры было Ивану…

И вотъ, сидитъ она теперь передъ нимъ, смущенная тмъ, что рчь зашла про ея замужество. Блдна что-то, ужь не больна ли, храни Господь? Рослая, молодая, статная, съ высокою грудью, съ изсра карими очами,— это она, его сестра. И близкая, и далекая въ то же время, родная и какъ-бы чужая… Получаса не прошло, какъ усмхнулся онъ на заботу едота о необходимости новой хозяйки въ дом, когда Улита на лицо. А теперь выходитъ, что Улит не въ его дому хозяйничать, а въ мужнемъ, въ дому невдомаго еще человка, найти котораго лежитъ на немъ. И онъ, выходитъ, какъ бы виной, что не живетъ она досель своей особой, отъ Бога ей назначенною жизнью, онъ какъ бы задерживалъ ея счастье, гнулъ ея жизнь въ иную сторону, ради своего покоя.

И въ смущеніи отъ шумвшихъ въ голов мыслей Иванъ не совсмъ внятно пролепеталъ, что понимаетъ и будетъ стараться, и все какъ слдъ устроитъ. Разговоръ затмъ прекратился и скоро встали изъ-за стола.

Вс, помолясь, разошлись и со стола давно убрали, а Тихонъ все не прощался съ племянникомъ.

— Что-жь, дяденька?..

— Ахъ, да! спохватился Тихонъ Матвичъ.— И то: спать вдь пора. Что-й-то я нынче все не путемъ… Ну, прощай, голубчикъ, прощай, соколикъ мой ясный. Благослови тебя, Господи!

И Тихонъ крестилъ и цловалъ Иванушку.

— Да! вотъ что еще, не забыть бы. Ты ужь прости меня, Христа ради, что даве досадилъ теб. Вдь я не то, чтобъ… какъ бы сказать?.. Ты вотъ-что: разсуждать-то разсуждай, о всякихъ длахъ разсуждай, все испытуй, да другихъ не весьма осуждай. Другихъ судишь, самого себя пуще осуждаешь. А о зл, придется, думать станешь, долго на немъ не застаивайся, о зл думать — самому злиться. Ты лучше о томъ думай, какъ бы его, зло-то, на добро повернуть. Ну, да прощай, соколикъ, прощай, голубокъ мой блый! Дай теб, Боже, во всемъ удачи!

— Да нешто, дяденька?.. Ты погостилъ бы у насъ. Погостишь вдь?

— Богъ всть, Иванушка, Богъ всть! озабоченно и торопливо проговорилъ дядя.— Ужькстати, повремени добавилъ онъ,— этотъ молодецъ, Томилой его, кажись, звать?

— Томилой.

— Ты въ прикащики его поставилъ?

— Я-то я, да еще при батюшк онъ почитай въ прикащикахъ жилъ. Подъ конецъ одобрялъ его батюшка.

— Давай Богъ, давай Богъ! А мн вдь покажись: паренеко-тъ не ладенъ что-то. Говоритъ онъ какъ-то…— Тихонъ подумалъ немного.— Не смирно говоритъ, вотъчто. И такое говоритъ, гд прылгать ему, кажись, нельзя и нечего, а все какъ бы прилыгаетъ.

— Показалось теб! самоувренно отвчалъ Иванъ.— Простъ онъ: что въ мысляхъ, то на язык, безъ прикрасъ правду ржетъ. Да и человко-тъ, какъ скажутъ, рубашка.

‘Не изъ тхъ ли рубахъ, что всякому въ пору да еще сами на чужія плечи наровятъ?’ подумалъ дядя. И еще подумалъ: ‘воли онъ такъ правду говоритъ, какъ же ложь-то?’ Но старикъ не высказалъ прямо своихъ сомнній.

— Я вдь такъ сказалъ! молвилъ онъ.— По свту брожу, многихъ людей вижу, и мнніе о себ такое возымлъ: всякого-то молъ человка чуть не сразу вызнать по лицу да по голосу могу, каковъ онъ есть. Такъ, сомннье одно пустое. Ты иначе на слова мои о молодц и не гляди. На усъ ихъ мотать не зачмъ, точно, только и мимо ушей пускать тоже, пожалуй, не годится. Такъ ты о нихъ и понимай.

Иванъ покачалъ головой на запутанную рчь дяди. ‘И съ чего онъ на Томилу? Согрубилъ онъ ему, что-ли?’

— Такъ ты о моихъ рчахъ и понимай! еще разъ подтвердилъ дядя.

— Ладно, дяденька! уже съ улыбкой отвчалъ Иванъ.— Да еще… прости ужь ты меня, миленькій… все*то ты ровно торопишься сегодня мн сказать, аль завтра?

Иванъ не договорилъ и глянулъ на дядю. Тотъ промолчалъ.

— Эхъ, дяденька, дяденька! точно отвчая на его недомолвку, продолжалъ Иванъ.— Остался-бы ты лучше совсмъ у насъ, покоить бы мы тебя стали…

Дядя все ни слова.

— Дивлюсь я на тебя: какъ теб странничать не надокучитъ, вдоль и вширь матушку Русь святую шагами мрить? Аль жизнь-то странничья сладка будетъ?

— Сладка? вопросительно и недоумнно взглянувъ на Иванушку, повторилъ Тихонъ, точно тотъ же вопросъ одновременно представился и ему самому, и онъ не зналъ, что на него отвтить.— Сладка? почти шопотомъ переспросилъ онъ уже самаго себя.— Станемъ говорить о томъ, Иванушка, ласково улыбнулся онъ, — до свту не кончимъ. Что ночью разговоръ начинать! Утречкомъ лучше, свже. Какъ-бишь въ былинахъ-те про утро сказываютъ?

А и утро, вдь, оно мудреное:

Мудрене утро будетъ вечера

III.
Дремотная ночь.

Третій ли часъ ночи былъ на исход, четвертый ли въ начал {Часы въ старину считались съ восхода и заката солнца. Число дневныхъ и ночныхъ часовъ было разное, смотря по времени года.}. Мсяцъ всталъ. На ущербъ пошелъ ясный, а ярко глядлъ.

Вонъ онъ выплываетъ изъ-за дома, заливаетъ серебристымъ таинственнымъ свтомъ и дворъ, и садъ, и всю ширь поднебесную, всюду бросаетъ быстрыя черныя тни, гонитъ ихъ дальше, толкаетъ въ сторону, путаетъ, перепутываетъ. Сдъ-туманъ со свтлымъ мсяцемъ сговорилися, другъ дружк на ушко шепнули: ‘давай молъ ныншнюю ночку покуралесимъ’. Ползетъ сдой поземл, на кусты, на деревья взбирается, путаетъ все, опутываетъ. А сверху ходитъ ясный: сдину серебря, насквозь туманъ пронизываетъ. И такое-то являютъ они очамъ, что ничего распознать нельзя. Разбери, поди, дерево то стоитъ, аль нежить какая на свтъ выползла, головой пошатываетъ, кругомъ озирается. Была быль да прошла, волшебная сказка зачинается.

У Гощина на двор тишь стоитъ. Спятъ ли вс въ дом, не спитъ ли кто, ничего не слыхать. Бликъ, длинношерстый овчаръ, лежитъ какъ огромный комъ снга вешняго и чутко прислушивается, на кого бы взлаять. Не чуть никого. Нешто пойти Блику на мсяц растянуться, да уставивъ морду на ясный, повыть жалобнехонько. Пошелъ бы да лихъ Карпъ въ сторожахъ, вс его песьи свычаи и обычаи знаетъ и воя его собачьяго не жалуетъ. Съ цпи разв передъ разсвтомъ спуститъ. А зря выть, лежа въ тни, у сарая, откуда, какъ морду ни тяни, все мсяца въ лицо не доглядишь,— дло пустое. Эхъ, кабы едоръ нынче въ сторожахъ былъ, то-то любо было бы! Бликъ бы вылъ, завывалъ, а едоръ себ подъ-носъ псенку мурлыкалъ: оба вдоволь бы натшились. А Карпъ? вонъ онъ, небось, самъ на мсяц услся, носомъ клюетъ: знать, наколотился въ доску-то.

Тихо у Гощина на двор. Но вотъ шатнулся съ просонья, потянулъ втерокъ отъ посада и принесъ на плечахъ цлый клубъ путаныхъ, перепутанныхъ звуковъ. Тамъ-то псы, другъ друга подзадаривая, заливаются, сторожа въ запуски дробь выколачиваютъ, на городовой стн стрльцы перекликаются, пономарь даетъ знать, что не спитъ еще, ударяетъ въ колоколъ. Донесутся эти звуки и стихнутъ, точно всполошились они, бойко и быстро вверхъ поднялись, да дрема и ихъ, и втеръ осилила: пали они, полусонные, на земь. Какъ заслышитъ ихъ Бликъ, цпью загремитъ, на ноги вскочитъ, взлаетъ. Мотнетъ Карпъ головой, сколько-то разъ въ доску стукнетъ. Только не бойко колотитъ, а ужь послдній стукъ и вовсе вялый, знать засыпали, его выколачивая, и рука, и дубинка. Опять заклюетъ Карпъ носомъ.

‘Эка ночь-то дремотная!’ бормочется ему въ полусн.

Улита не засыпала еще. Чего! не раздтая, на кровати прикурнула. Вотъ она выглянула изъ-за полога, спустила ноги на полъ и какъ была, въ однихъ чулкахъ, накинувъ на голову куцавейку, крадется мимо старой няньки, что клубочкомъ свернулась на полу у двери въ ея чуланчикъ (спаленку). Тихохонько, осторожненько, по мстамъ останавливаясь и прислушиваясь, сходитъ двушка въ садъ.

‘Придетъ ли?… Нтъ, не то я думаю. Самъ веллъ, какъ не придти? А вотъ если сидитъ ужь, дожидается, значитъ: не забылъ помнитъ, любитъ’.

Только она въ садъ вступила, какъ шальной втеръ опять занесъ шумы изъ посада, Бликъ взлаялъ, Карпъ заколотилъ въ доску.

‘Нтъ, Бликъ на цпи: Карпъ вдь въ сторожахъ. Да и зачмъ Карпу въ садъ идти? Красть въ огород сейчасъ нечего… Дачу, и затихло все’.

И Улита смлй зашагала впередъ. Тамъ, гд горка вдругъ круто внизъ пошла, по краю обрыва росли густые кусты малины, отдляя садъ отъ огорода. ‘Тамо-тъ, по ту сторону малинника, общалъ ждать’. Она зашла за кусты и глянула вдоль ихъ. Никого, аль за тнью не видать? Она пошла въ тни, если не нарокомъ и забредетъ Карпъ въ садъ, за обрывомъ и кустами не замтитъ: выше головы они.

— Тс! здся! прозвучалъ милый для нея голосъ.

И вотъ она подл него, обняла, цлуетъ.

— Охъ, соколикъ ты мой ясный, дружокъ мой ненаглядный, сыночекъ мой болзненыгій, братецъ родименькій! сами собой лепечутъ уста, прибирая нжныя имена.— Какъ ждала я тебя, какъ боялася, какихъ страховъ не передумала? Ой, да что*й-же ты молчишь? Томилушка, милушка ты мой! Что любы не обнимешь, не поцлуешь меня?

И трепетно ждетъ она его поцлуя, охъ! какъ 4удто прежде слаще цловывалъ, горячей обнимывалъ.

— Не забылъ? помнишь? по прежнему-ль любишь меня? по часту-ль вспоминалъ-то? по многу-ль во сн видывалъ?

И много, много вопросовъ, накопившихся за долгую разлуку, задаетъ она ему.

— Постой ты, Улита. Не спши-ка, дай мн хоть слово вымолвить.

Слава Богу! онъ поминалъ ее чуть не всечастно, видлъ во сн чуть не еженочно да и такъ, на яву, только задумается, она въ мечтаньи передъ нимъ ровно живая стоитъ. Двушка поуспокоилась, услась половче, придвинулась къ нему поближе, и пошелъ разговоръ. Что, какъ, каково на Москв? Двушки тамъ хороши ли, по долгу-ль на нихъ заглядывался? Что онъ тамъ длалъ? А она вотъ что длала: то-то скроила, это вышила, ему гостинчикъ изготовила: какой — не скажетъ, посл, какъ отдастъ, самъ увидитъ, что для него ни глазъ, ни рукъ не жалла.

— Ну, а съ братцемъ какъ ты? сошлися, сдружилися? спросила она потомъ, какъ обо всемъ ужь не разъ переговорено было?

— Ничего, протянулъ Томила.

И досадно-жь ей, что мсяцъ не съ той стороны свтитъ: не видать ей лица его милаго, а по голосу судя, точно не больно они съ братцемъ поладили.

— Не томи ужь, лучше сразу сказывай: не въ ладахъ вы съ нимъ? Аль… ужь и не знаю, какъ сказать-то. Что-жь братецъ-то?

— Братецъ твой, каковъ онъ былъ, таковъ и сейчасъ есть, говоритъ Томилка, какъ о вещи давно извстной, о чемъ и разговоръ-то держать не стоитъ.

Улита лвой рукой схватилась за горло: не доброе чуетъ она въ его словахъ, слезы начинаютъ душить ее, еще ближе она прижалась къ нему, положила на плечо головку.

— Ты, съ растановкой, слово по слову, боясь не заплакать бы, говорила она: — ты съ нимъ обо мн, какъ общалъ, не заговаривалъ? Ни намекомъ не намекалъ?

— Стоитъ! язвительно усмхнулся Томила.

Охъ! загляни онъ ей въ глаза передъ тмъ, какъ выговорятъ это слово ‘стоитъ!’, не такъ бы оно молвилось, врнй, заставили бы его замолчать эти полныя ожиданія очи.

— Какъ? едва внятно проговорила Улита.

— Братецъ! съ гнвомъ на Ивана вскинулся Томила.— Еще спрашиваетъ! Эхъ, кабы давеча на ужиномъ, какъ я словечко о твоемъ суженомъ закинулъ, на него ты глядла, а не въ столъ очи потупила, — не спрашивала бы теперь. Братецъ!..

Улита ясно помнила, что о ней ни слова Томила давече не говорилъ — говорили едотъ да дяденька, но то что она слдомъ услышала про братца, не дало разойтись мелькнувшему сомннію.

— Звремъ онъ на тебя тогда взглянулъ. Вотъ какъ еслибъ у пса голоднаго кусъ отымать, также бы онъ на отымальщика поглядлъ. Простота ты, Улита, простота! Замужъ ему тебя отдавать, приданое отсчитывать надо: вотъ-что. По ровну вдь вамъ обоимъ покойникъ отказалъ. Врно. едотъ мн божился, сказывалъ. Гд-жь ему!.. Братецъ!.. Тоже!..

Господи!.. неужто-жь и въ самомъ дл Ваня такой нехорошій?

— Да нтъ, не скупъ же онъ, нтъ! выговорила она вслухъ, больше отвчая на свое сомнніе, чмъ на его слова.

— Не скупъ? Знаешь ты!.. Точно, пока самъ хозяиномъ не былъ, своихъ денегъ не считывалъ, будто и подобрй былъ. Ты вотъ съ нимъ, какъ я же, безъ малаго четыре мсяца поздила бы, такъ вдосталь бы его щедрости отвдала. На грошъ, прости Господи, купить пошлетъ, а алтынъ сдачи получить наровитъ. Вотъ онъ тароватъ каковъ. Братецъ! Тоже!..

— Какъ же мы теперь? какъ же?..

Томила молчитъ. Таково-то ему ладно и ловко до сихъ поръ на Ивана плелось, — а главное, недумано, негадано, сами слова откуда-то бралися,— что теперь онъ не знаетъ что сказать. Не можетъ онъ тоже сразу догадаться, чего именно отъ него допытывается Улита.

— Скажи же, какъ же мы-то теперь? снова, черезъ силу ужь, повторяетъ она.

— А ты какъ же бы думала? со спокойнымъ любопытствомъ спросилъ Томила.

Его спокойствіе вдругъ передалось ей, и мысль,— готовая отъ узнаннаго про братца перейти въ рыданье о грядущемъ и неизбжномъ гор,— какъ бы остановилась въ своемъ бг и перевела духъ.

— Я думала, усиленно успокаивая себя, начала она:— такъ я мыслью раскидывала, что признаться ему во всемъ.

Улита на мгновенье умолкла, вся охваченная стыдомъ, и потомъ съ ршимостью:— Охъ, была не была! Пала бы въ ноги, все бы ему разсказала, во всемъ повинилася. Ну что-жь онъ? Не убьетъ же! Ну, покричитъ. Ну, побьетъ пущай… А посл все же смилостивится, велитъ грхъ внцомъ покрыть…

— А съ двора долой — вотъ и милость его! сурово крикнулъ Томила, точно самъ въ эту минуту гналъ кого со двора.

Тутъ Улита не смогла сдержать себя. Она была причесана, какъ обычно чесались посадскія двушки въ то время: сзади волосы въ дв косы заплетены, а спереди на плеча, расчесанныя, волной падали. Захватила она въ руки переднія пряди, дернула ихъ впередъ и, накинувъ потомъ на лицо, въ три ручья зарыдала.

Томила испугался даже.

— Постой, постой! охъ, полно… Не сейчасъ вдь… Бого-тъ не безъ милости! торопливо заговорилъ онъ, точно вспоминая вытверженный урокъ.

‘Надлалъ, нехотя, Томилушка, дла’, въ то-же время смутно шепталось въ его голов.

Онъ долго успокаивалъ и уговаривалъ ее, потомъ сбгалъ на ручей за водой,— благо недалече, тутъ же подъ горкой бжалъ, — и принесъ ей напиться въ деревянномъ ковшик, брошенномъ съ незапамятныхъ временъ въ томъ мст, гд бабы изъ ручья воду брали

Улита отошла и отдохнула немного.

— Экая ты скорая какая! съ нжнымъ упрекомъ сказалъ ей Томила.— Я вдь такъ, сгоряча молвилъ, что со двора собьетъ. А ты — вишь ты какая!..

— Перепугалъ ты меня было совсмъ, силясь улыбнуться молвила Улита.

— He-хотя, врь. И какъ теб самой, дурочк, въ голову не пришло, что ему тебя со двора гнать — самому на срамъ накупаться. Покричитъ да и повнчаетъ.

— А съ двора не сгонитъ, кормить станетъ. Такъ мы съ тобой за нимъ вкъ и проживемъ: ты въ прикащикахъ, а я въ ключницахъ, что ли. Нужна же въ дому хозяйка, самъ вишь жениться не хочетъ, утшалась Улита.

Томилу точно кто за языкъ дергалъ и тутъ наплести на хозяина, сказать что ‘коли кормить станетъ, такъ хлбомъ съ водой разв’, и про женитьбу прибавить, что вретъ все: ‘намчена-де на Москв невста’, но вспомнивъ недавнія рыданья Улиты, онъ сдержался, хотя и не безъ сожалнія. Ужь больно красно расписывалъ онъ нынче Иванъ Степаныча: еще бы словца два о немъ прибавить, — и совсмъ бы готовъ былъ, хоть сейчасъ парсуну {Парсуна — портретъ, очевидно испорченное: персона.} его на стну всь.

— Ну, что объ этомъ, будетъ.

— И не худо, ей-ей, проживемъ, не утерпла, добавила Улита.

— Не то, что худо, а и вовсе хорошо, какъ-то вдругъ черезчуръ охотно согласился Томила.

Мысли его, очевидно, принимали другое, боле веселое направленіе, оно-то и отразилось въ послднихъ словахъ.

— А заартачится, съ бойкой веселостью заговорилъ опять Томила: — уйдемъ отъ него. Ей-Богу. Убгомъ убжимъ, да и повнчаемся. Есть же у меня и хозяинъ другой на примт. И не хозяинъ, а хозяйка, вдова, Лукерьей Петровной звать. Зазжій дворъ держитъ: гостинница богатющая. Переманивала меня. ‘По сердцу, говоритъ, ты мн пришелся’.

— И молодая? съ шутливой ревностью освдомилась повеселвшая отъ его бойкихъ рчей Улита.

— Гд! Старуха ужь, бабка предревняя. Одинокая. Она насъ замсто дтей возьметъ. Врно. А я работать лихъ. А ужь для тебя-то, люба, таково-то здорово работать начну: старая вдьма мной не нахвалится.

Томила вовсе развеселился. Онъ былъ нельзя довольнй собой. И на Ивана плелось удачно, и Улиту растревожилъ, и сейчасъ такимъ молодцомъ и работникомъ себя выставилъ, и какъ подвелъ ловко: все-то онъ длать готовъ ради лапушки своей любезной.

— Ну, что-жь, Улитушка, повеселла-ль теперь?

— Ободрилъ ты меня, своими рчами послдними совсмъ ободрилъ. Теперь ничмъ братецъ мн не страшенъ, никакого гнва его не убоюсь. Хоть завтра виниться готова.

— Завтра зачмъ же? Погоди малость… Я самъ еще попытаюсь ему словечко закинуть, уладимся, авось. Да и не то… Слышь ты, Улита, какъ передъ образомъ клянусь, не допущу я тебя передъ нимъ каяться. Коли не устроится, самъ передъ нимъ въ ноги паду, всю вину на себя возьму, пусть на мн гнвъ сорветъ. А тебя… чтобъ ни, ни… ни пальцемъ…

И въ восторг отъ своего воображаемаго великодушія, Томила даже захлебываться сталъ, и глаза у него сомкнулись. И только закрылъ онъ глаза, какъ точно живая мелькнула передъ нимъ Улита,— красивая, высокая, статная. А вдь тутъ она, возл, онъ слышитъ теплоту ея тла. Быстро, съ лаской обратился онъ къ ней, сталъ звать такими-то именами умильными, какими прежде никогда не звалъ, и цловать, и голубить.

Улита почувствовала, что съ нею прежній, любимый и любящій ее человкъ, ея Томилушка, размилушка-милушка. Забыла она и недавнія слезы свои, и грядущее горе, и братца, и все на свт.

IV.
Томила.

Лтъ шестнадцать назадъ, случилось покойному Степану Матвичу по дламъ въ Угличъ хать. Въ одной деревн нахалъ онъ на бду: деревня была ограблена и на половину выжжена. Крестьянишки сказывали, что невдомо откуда воровская шайка на нихъ изгономъ пришла: ни то казаки воровскіе были, ни лисовчики {Такъ назывались сподвижники извстнаго Лисовскаго.} отсталые какіе. Только грабили людей, пытая, жгли и много всякаго безчинства творили. Жонка какая-то невдомая проходила, заночевала въ деревн — и ее, обезчестивъ, убили. Парнишка посл нея остался, едва живъ мальчуганъ,— чуть не до полусмерти зашибли: вишь ты, мать защитить тоже вздумалъ, разбойника за руку кусилъ. Привели и мальчугана казать купцу. Степанъ Матвичъ сжалился надъ черномазымъ парнишкой, незадолго передъ тмъ сыночекъ у него померъ, тоже было ему лтъ пять, шесть ли.

‘Возьму, подумалъ Степанъ, мальчугана къ себ, не объстъ меня сирота, божье дитя. Да и Ванюш моему забава будетъ, а то больно по младшемъ брат скучаетъ’.

Такъ попалъ Томила къ Гощинымъ во дворъ.

Тринадцатилтній Ванюша былъ радъ найденышу, полюбилъ его, съ собой спать клалъ, лакомымъ кускомъ съ нимъ длился. Возился онъ съ нимъ этакъ года съ три. Между прочимъ, присадилъ онъ парнишку грамот учиться: оказался понятливъ, легко ему грамота далася. Довольно дивился на то малограмотный Степанъ. ‘Ишь ты, говорилъ, какой ему таланъ отъ Бога посланъ’.

Сталъ ли Иванъ постарше и почувствовалъ, что не сверстникъ ему Томила, стало-ль Ивану дла побольше, просто-ль наскучило ему возиться съ ученикомъ, только по времени сталъ онъ его все больше и больше отъ себя въ отдаленіи держать. Отецъ сперва пенялъ Ивану: ‘что-жь это ты Томилку-то своего забросилъ вовсе?’ Напослдокъ, видя, что Иванъ совсмъ къ найденышу охладлъ, взялъ отъ него паренька и посадилъ въ лавку, которую держалъ на посад. Томилой и тамъ вс довольны были, малый шустрый, вострый, понятливый, оказался онъ дльне многихъ взрослыхъ болвановъ. А ужь если счесть или въ тетрадь записать что надо,— и говорить нечего, тутъ Томилку взять.

Иванъ радъ былъ слышать такія рчи про своего выученика и при случа похвалялся имъ. Пришло Ивану жениться, и забылъ онъ и думать про Томилу. Напомнилъ о себ найденышъ, какъ шелъ ему пятнадцатый годъ, и нехорошо напомнилъ. Старшаго пакостника со двора сбили, а Томилку поучили, жестоко выскли, самъ едотъ старался. Посл сченья, велно было Томилк къ хозяину идти и земно поклонясь, благодарить за науку. Томилка поклонился и благодарилъ какъ слдъ, но весь день ходилъ съ закушеной нижней губою и трясясь всмъ тломъ.

Черезъ годъ посл этого происшествія зашелъ какъ-то Иванъ по длу въ посадскую лавку. Томила такъ внимательно высчитывалъ и записывалъ, что не замтилъ прихода хозяинова сына. Иванъ освдомился о немъ у прикащика, и получилъ одобрительный отзывъ. Изъ дальнйшихъ разспросовъ оказалось, что Томила, посл науки, сталъ молчаливъ и скрытенъ, отъ товарищей сторонится, все больше одинъ въ углу сидитъ, да и нельзя ему съ товарищами водиться: больно ужь задразнили. Иванъ подошелъ къ пареньку.

— Что такое считаешь? спросилъ онъ.

Томила, подавъ бумагу, толковито объяснилъ дло. Говоря, онъ нсколько разъ подымалъ на своего бывшаго учителя печальные голубые глаза, Ивану казалось, что укоряютъ его эти глаза: зачмъ молъ, приласкавъ вначал, забросилъ ты найденыша? Иванъ этимъ обезпокоился и поговорилъ отцу, нельзя ли Томилу изъ лавки взять и къ другому какому длу пристроить. Отецъ общалъ подумать.

Посл того, всякій разъ какъ случалось Ивану на посад быть, заходилъ онъ въ лавку поглядть на своего выученика. Мальчикъ, казалось ему, хиллъ и блднлъ съ каждымъ разомъ, и съ каждымъ же разомъ все укорительне глядли на Ивана голубые печальные глазки. И онъ уже настаивать сталъ предъ отцомъ за Томилу. Скоро нашлось Томил новое дло.

У Гощиныхъ было нсколько прикащиковъ, полу хозяевъ, разъзжавшихъ на торги по ближнимъ посадамъ, окружнымъ помстьямъ и селамъ, которые побогаче. Они торговали по мелочамъ, въ разновсъ, не пренебрегали и мной, забирая у помщиковъ и крестьянъ и хлбъ, и овесъ, и ленъ, и перья, и пухъ, и все, что придется, до орховъ и сушеныхъ грибовъ включительно. Имъ, по извстной цн, отпускался подходящій товаръ и сбывался залежалый и попорченый, также принималось отъ нихъ все вымненное, если имъ при томъ былъ лишній барышъ, хозяинъ про него не спрашивалъ, смотря по торгу, давалось имъ жалованье и на одежду и кормъ.

Между этими прикащиками бойче всхъ дло велъ нкій Андронъ, мужикъ бывалый и видавшій виды. Въ смутное время ходилъ онъ, баяли, съ ворами {Воръ — по старинному — бунтовщикъ, мятежникъ противъ власти, противникъ государственнаго строя.}, но ходилъ-то оказалось не-по-что. Голый и босый явился онъ къ Степану Матвичу и слезно челомъ билъ, чтобы поволилъ государь, приказалъ бы ему, Андронк, по прежнему, какъ было въ старые годы, за собой жить. Степанъ Матвичъ поволилъ, приказалъ Андронк за собой быть. Старое вспоминать тогда не важивалось, пословица ‘быль молодцу не укора’, можетъ, никогда не была въ такомъ ходу въ Московскомъ государств, какъ въ т дни. Шатость была общая,— не Андронъ же за всхъ отвтчикъ. Всхъ ихъ казнить — не только до Москвы, и до Сибири не перевшать бы. Теперь бы только по-божьи жили.

Андронка всмъ бы хорошъ былъ, да въ шатаньи своемъ черезчуръ навыкъ чертыхаться и всякими неподобными срамными словами рчь цвтить. Не къ лицу это было въ благочестивомъ дом Гощиныхъ. Степанъ Матвичъ приспособилъ его въ разъздные прикащики. Андронка скоро тутъ въ тло вошелъ и раздобрлъ, стали затмъ поговаривать, что у Андронки и деньга завелась, стали Андронку Андрономъ Михайлычемъ кликать.

Андронка, какъ-то пріхавъ за товаромъ, сталъ при Иван Степану Матвичу жаловаться, что ‘хворь* его одолваетъ, и кабы ему паренька молодого въ подручные залучить, въ самый бы разъ. Иванъ вспомнилъ про Томилу.

— Вотъ бы, батюшка, Томилу нашего пристроить.

— И то, согласился отецъ.

— Какой такой Томилка? освдомился Андронъ.

Ему сказали. Выслушавъ, Андронъ изъявилъ желаніе поглядть паренька. Осмотрвъ и поговоривъ съ найденышемъ, онъ ршилъ взять его къ себ.

Сталъ Томила съ Андрономъ колесить, счастья себ колесомъ вызживать. На первыхъ порахъ Андронъ обласкалъ паренька, заставилъ его разговориться, давно Томила ни съ кмъ такъ много и свободно не разговаривалъ. Объяснилъ ему Андронъ, что отъ него требуется, и суть дла, для котораго взятъ.

— Понялъ ли? строго спросилъ онъ.

— Все, Андронъ Михайлычъ, понялъ.

— То-то. У меня понятливый будь, дураковъ не люблю. Самъ я понятливый, и чтобъ вс у меня такими же были.

На пятомъ ли, шестомъ ночлег Томилка въ чемъ-то оплошалъ, Андронъ Михайлычъ за оплошку его поучилъ, за вихры изрядно потаскалъ. Похали. Томила отвернувшись сидлъ, глядлъ въ сторону.

— Ты, слышь, ткнувъ паренька пальцемъ въ бокъ, сказалъ Андронъ:— рыла у меня не вороти. Эка важность — вихры малость помялъ. Мн, слышь ты, и бока мяли. А я, вишь ты, такой-сякой, не плачу же, смюсь. И ты у меня веселымъ будь. Хмурыхъ не люблю. Самъ а веселый, и чтобы вс у меня веселые были. То-то, смйся.

Томила невольно засмялся.

Такъ-то при случа поучалъ Томилу новый наставникъ. Особенно нападалъ онъ на парня за обидчивость.

— И въ кого ты такимъ уродился, говаривалъ онъ,— что слова теб супротивнаго сказать нельзя: сейчасъ и насупился. Аль княжескій ты сынъ, аль тебя, прости Господи, царица ордынская на свтъ выметала? Охъ, Томилка, Томилка! не драчливъ я, а на тебя глядя, о томъ жалю. Какъ мн, слышь ты, въ теб эту дурь искоренить, а?

Томилка обычно не отвчалъ.

— Скажи ты мн, продолжалъ наставникъ: — по торговой части ты идешь, аль по другой какой? Въ купцы, аль нтъ, наровишь?

— По торговой, Андрбнъ Михайлычъ, купцомъ быть желаю.

— А купцомъ желаешь быть, брыкливость надоть по боку. Съ брыкливымъ, слышь ты, не только дла длать, а и разговоръ вести — тьфу! плевать надо. Купцу-тъ надо мягкому быть, чтобъ гд тебя ни пощупай — мякоть одна была, кости чтобъ отнюдь не слыхать было. Ты на меня вотъ взгляни: такой-то я мягкій весь, хоть нарокомъ въ коёмъ хошь мст пощупай. Ну, а мягкій я, и ты у меня мягкимъ будь.

По времени понялъ Томила и эту верховную купецкую мудрость. Таковъ-то мягокъ сталъ, пуховый, скажи. Только кость, хоть и не слышна на ощупь была, осталась она въ немъ. Андронъ, довольный парнемъ, и не догадывался, что ему самому случалось порой эту самую кость глотать. Стоило наставнику лишнее хлебнуть (а былъ онъ изрядный-таки хмльнаго хлебатель),— и Томилка, памятуя на него зло, не утерпитъ, подмшаетъ ему въ вино, въ пиво ли первую попавшую дрянь. Ни одного волосного потасканья, ни одного щелчка, а ни слова грубаго не отпускалъ онъ Андрону.

Кром Андрона, было у кого Томил разума набраться. Андронъ приставалъ или такъ, или на постоялыхъ у своихъ давнихъ знакомцевъ. Многіе изъ нихъ, подобно ему, только съ большей удачей, въ смутное время воровствомъ занимались. Теперь на награбленное добро они пооткрывали постоялыхъ дворовъ и лавокъ, или просто домкомъ жили припваючи. Нердко, хлебнувъ винца, не то чтобы пьянства ради, а такъ, съ похмлья больше, и Андронъ, и его знакомцы вспоминали старинку. Вс эти грховныя воспоминанія, надо правду сказать, обычно заключались благочестивымъ размышленіемъ, что воровство — дло погибельное: отъ него молъ, только людямъ утсненье и разоренье, да крови христіанской напрасное пролитіе. Воспоминанія, однако, и занятне казались Томил, и дйствовали на него сильне, чмъ заключительное благочестивое воздыханіе.

Выдутъ они на другой день съ Андрономъ на разсвт, одолетъ Андрона съ холодка утренняго сонъ непробудный (въ этомъ, надо полагать, и была та ‘хворь’, на которую онъ жаловался Степану Матвичу), а Томилка, поглядывая вдоль дороги, размечтается подъ ровный ходъ лошадей о недавнемъ быломъ. Эко житье-то раздольное тогда было: все ни по чемъ, никакой узды на людяхъ не было. На иконахъ обдаютъ, изъ церковныхъ сосудовъ вино пьютъ, двки въ ризахъ поповскихъ сидятъ, разодтыя, а попикъ тутъ же, который изъ-подъ палки, который въ охотку, замсто скомороха, срамныя псни играя, выплясываетъ. Замужнихъ и незамужнихъ, всхъ гульба одолла: отбою отъ нихъ не было. Простыя надоли, нагрянь на вотчину боярскую: волки, молъ, сюда самое боярыню, а стара сама — боярышню подавай, поглядимъ, каковы он, теремныя затворницы. Гульба ли одна! И нажиться, и выслужиться въ т поры легко было, мужики торговые, которые пограмотне, въ дьяки попадали, а которые побогаче да погорласте — чуть не въ бояре допрыгивали. Что въ бояре! Цариковъ-те мало-ль было, будь только свой царь въ голов, а то… Эхъ, хоть бы денекъ въ волю свою полную попановать!

Размечтается Томилка: глаза горятъ, ноздри раздуваются, во рту сохнетъ. Очнется да какъ хватитъ по коренной.

— Аль т лшій забралъ? чего, такой сякой, гонишь? вскинется на него Андронъ, ударясь на ухаб головой о край сундука или телги.

Какъ минуло Томил за шестнадцать лтъ полгода, шибко сталъ онъ хорошть. Многія изъ тхъ, что въ молодости волей-неволей погуливали, а теперь давно ужь остепенились и за-мужъ повыходили, не перестарки еще были. Заглядывались он на Томилу, и парню отъ нихъ не отварачиваться же было. Попадались и изъ молодыхъ такія, въ которыхъ словно вселился кутежный духъ ихъ отцовъ, и этими Томилушка не брезговалъ.

Два года назадъ Андронъ Богу душу отдалъ, оставивъ Томил малую толику. Сосчитавъ деньги, парень почувствовалъ себя другимъ человкомъ. Въ мечтахъ, онъ и не всть какимъ богачомъ себя воображалъ, чуть не полъ Москвы на Андроновы деньги покупалъ. Какъ пріхалъ онъ затмъ съ отчетомъ къ хозяину, Степанъ Матвичъ освдомился: не желаетъ ли онъ Андронова дла на себя взять. Томила согласился. Онъ задумалъ чуть не сразу разбогатть и повелъ дло вдвое шибче своего наставника, сначала счастье будто ему и улыбнулось, но въ скорости оборвался онъ, и довольно жестоко, пришлось значительно Андронову мошну полегчить. И злился-жь Томила… на всхъ, кром себя.

Какъ расхворался Степанъ Матвичъ до того ногами, что не могъ безъ чужой помощи комнаты перейти, приказалъ онъ едоту быть при себ неотлучно. И едотъ умлъ хворому угодить, и больному было о чемъ съ нимъ отъ скуки побесдовать. Ивану, какъ ни хотлось, нельзя было съ отцомъ сидть: надо было перенять дло въ свои руки. Онъ искалъ себ помощника. Томила какъ нарочно подвернулся. Иванъ ему обрадовался, сталъ уговаривать хоть на время во двор остаться и замстить едота. Томила не упрямился.

V.
Улита.

По третьему году лишившись матери, Улита росла одиноко. Отецъ отдалъ ее съ рукъ на руки бывшей няньк своей покойницы.

— Жену ты мн выпестовала, сказалъ онъ, — и дочку вынянчай.

— Дастъ Богъ, выростимъ. и не увидимъ, какъ заневстится, со вздохомъ отвчала Силантьевна.

Силантьевна, вмст съ Улитой, и ключи въ руки приняла. Двочка, какъ только бгать пошибче стала, всюду увязывалась за старухой. Ей нравилось, что везд-то она за день выходитъ, все высмотритъ, нравилось ей также, что вс съ ней почтительно и любовно обращались и хвалили ее. Бгая за нянькой, Улита съ малыхъ лтъ наслушалась правилъ житейской мудрости. Они на вкъ затвердились въ ея любопытной головк. Знала она, что лучше за худымъ хозяиномъ жить, чмъ межъ чужихъ дворовъ голодному шататься, что лнивый самъ себя бьетъ, что чей хлбъ кушаешь, того и слушаешь, что у куръ свой богъ есть,— горшокъ битый, который потому въ курятник и вшается, а утки безъ бога живутъ, что едора — баба глупая, потому: вздумала куру учить, крапивой ее выскла, зачмъ де лниво яйца несетъ. Но велика мудрость человческая, всей не упишешь.

Улита, привыкнувъ на все глядть и ко всему прислушиваться, сама молчалива стала. Изрдка только она выражала свое замчаніе о вещи ли какой, или человк, — и всегда такое дльное, что Силаньтьевна только руками всплескивала: ‘откуда-де ты ума набралася?*

Отецъ, постоянно занятый и озабоченный, звалъ ее порою къ себ играть, посмотритъ на нее, полюбуется, къ себ подзоветъ, на колни или подл посадитъ, по щечк потреплетъ.

— Ну что, Улитушка? ласково спроситъ.

— Ничего, тятя, слава Богу, отвтитъ двочка.

Посидятъ сколько-то времени молча. Порой двочка надумается у тяти о чемъ нибудь спросить, глянь, анъ тятя о своихъ ддахъ ужь задумался. Такъ и не спроситъ. Ждетъ, пока тятя ее поцлуетъ и, спустивъ на земь, скажетъ,

— Ну, иди, поиграйся себ.

И подросла Улита, и заневстилась, а разговоръ ихъ съ тятей ушелъ немного дальше обычныхъ вопроса и отвта.

Съ Марфушой, Ивановой женой покойной, вотъ какъ уладилась Улита. Та на нее стала вниманіе обращать уже на третій или четвертый годъ замужества, соскучась своихъ дтей ждать. Если Марфуша Ивану жаловалась, что Улитушка дика и молчалива, то Улита, со своей стороны, думала, что съ Марфушой говорить не о чемъ, проста больно. Не сама Улита это словцо выдумала, подслушала, какъ Силантьевна понамариц невстку хвалила.

— За этакой простой, говорила старая,— хоть бы весь вкъ прожить, Бога благодарить надо. Этакъ-то, доложу теб, проста она, на всякое дло повернуть ее могу.

Словцо полюбилось Улит, и стала она въ хитренькой головк выдумывать, какъ бы и ей умудриться невсткой по своему вертть да за одно ужь и Силантьевну туда же прихватить.

Маруша была великая рукодльница и любила, кто этимъ занимается, Улита переняла отъ нея мастерство и тмъ ей весьма полюбилася. А полюбившись, вертть Марушей стала. Пуще всего ей наровилось Силантьевну перехитрить. Когда старуха, дйствуя по давней привычк осторожно и съ подходцемъ, уже ни мало не сомнвалась, что дло сдлается по ея хотнью, тутъ-то вступалась Улита и хитренько перевершала дло на свой ладъ. Старуха никакъ не могла въ толкъ взять, ‘откуда простота (такъ она про себя звала Марушу) ума набралась’. Улиту забавляло недоумніе Силантьевны.

Какъ Маруш помереть, Улита близилась къ тринадцати годамъ, на видъ она казалась чуть ли не полной невстой. Отецъ приказалъ ей хозяйство вести, съ совта и подъ руководствомъ няньки. Силантьевна думала, что теперь-то она отдохнетъ отъ недавнихъ неудачъ и начнетъ въ свою волю жить. Не тутъ-то было. Улита ее не обижала, всегда совтовалась съ нею, только рдко по ея мысли длала. ‘Нтъ, няня, по моему не такъ, скажетъ и объяснитъ, почему не такъ. Старуха сперва поварчивала, потомъ понемногу стала примиряться съ новымъ положеніемъ и кончила тмъ, что умиленно преклонилась предъ раннимъ умомъ своей воспитанницы.

Няня была въ полной ея власти, и Улита стала скучать, розыскивая, кого бы еще подъ свою волю преклонить. Ждать пришлось не мало.

Томила, какъ остался во двор по Ивановой просьб, сразу сумлъ поставить себя на равную ногу съ хозяевами. Правда, хозяевамъ не до того было, чтобъ замчать это, домашніе же скоро привыкли къ Томил.

— Вишь ты, онъ не то, что нашъ братъ, батракъ, — онъ пріемышъ. Степано-тъ Матвичъ его замсто сына младшаго, покойничка, къ себ взялъ, поршило догадливое большинство.

Не то думалъ едотовъ подручный, недавно еще питавшій честолюбливый замыселъ — пойти при случа въ гору.

— И не думалъ никогда Степанъ Матвичъ его въ сына мсто брать, сердито возражалъ онъ, — а просто вашъ Томилка къ Иванъ Степанычу въ душу влзъ. Хоть и не совсмъ еще, а ужь до половины, врьте, вползъ. Чернокнижникъ онъ. У Андронки научился. Тотъ, прости Господи, не бсу ли маливался.

Противленіе подручнаго тмъ и ограничивалось, на дл онъ извивался передъ Томилой Власьичемъ, ничуть не меньше самыхъ усердныхъ лебезилъ.

Томила о многомъ въ дворовомъ хозяйств недоумвалъ, какъ его лучше сдлать. Къ едоту обращаться было дло напрасное: на вс рчи онъ только руками отмахивался. Къ Ивану?— но у Ивана и безъ того были полны руки хлопотъ и заботъ. Отецъ, по малограмотности, избгалъ всякихъ записей, вс свои счеты — и большіе, и малые — хранилъ онъ въ голов. Теперь больной, вспоминая, сказывалъ ихъ сыну. Не надясь на свою память, Иванъ записывалъ, считалъ, подсчитывалъ и проврялъ при помощи отца. Кром того, приходилось ему вдать отцовскія дла по разнымъ выборамъ.

— Потолкуйка ты съ Силантьевной да у сестрицы Улиты Степановны спросись, обычно отвчалъ онъ пристававшему Томил.

Томила толковалъ и спрашивался. Длали съ общаго совта. Улита держала себя хозяйкой и затмъ не обращала на Томилу ни малаго вниманія. Парня задло за живое, онъ привыкъ, чтобъ на него заглядывались.

Недолго, впрочемъ, Томила сердился на двушку. Мысль новая, никогда дотол не приходившая ему въ голову, заняла его. ‘Что хозяйскія дочки за прикащиковъ замужъ выходятъ, то дло бывалое, думалось ему.— Старикъ не выдалъ бы, пожалуй, да скоро, надо быть, ноги протянетъ. А Ивана обойти мн не трудно: самъ просится’.

И Томила сталъ разсчитывать, много-ль на его долю отецъ дочк оставитъ. Иначе теперь онъ сталъ смотрть на Улиту, заставилъ себя проникнуться къ ней нкоторымъ уваженіемъ даже, какъ къ сладкому, но до времени запретному плоду, прилагалъ старанія какъ бы угодить ей. Улита все на него не глядла.

Двушка жила въ такъ называвшемся новомъ дом, хотя слывшій старымъ былъ не на много лтъ древне. Новый домъ строился къ Ивановой свадьб и былъ просторенъ: брусяная изба въ три комнаты съ сньми стояла на каменномъ подклт, служившемъ кладовой, надъ горницей высился такой же величины чердакъ, или теремъ. Улиту поселили на чердак. И теперь они такъ и жили: братъ внизу, сестра въ верху. Со времени отцовской болзни, Иванъ рдко заходилъ въ свои покои, а ночевалъ всегда при отц. Томила не преминулъ устроиться въ пустовавшихъ комнатахъ.

Какъ-то проходя мимо братцевыхъ покоевъ, Улита услышала пнье. ‘Кто бы это плъ?* подумалось ей. И двушка изъ любопытства заглянула въ горницу. Пвцомъ оказался Томила. Онъ перебиралъ разныя вещи, перетиралъ ихъ, пересчитывалъ и записывалъ въ тетрадь. Занимаясь легкой работой, Томила всегда бывалъ веселъ: мечты на него тутъ находили самыя пріятныя. Точно птичка на вточк, распвалъ онъ одну псенку за другою, по временамъ, какъ псня самого забирала, прищелкивая языкомъ и пальцами и легонько ножкой притоптывая. Много прелести было въ немъ въ такія минуты: лицо становилось ясное, беззаботное, глаза мягко свтились, во взгляд проскальзывало предобродушное и предовольное собою лукавство. И не будь въ его глазахъ этого лукавства, не такъ бы мило, казалось, глядли они. Полюбовалась двушка парнемъ и тихонько прочь пошла. Онъ и не зналъ про то.

Много разъ въ тотъ день вспоминалось двушк мило-веселое лицо Томилы. Какъ пришлось ей опять съ нимъ хозяйственный совтъ держать, Улита не спшила дломъ, даже, чтобъ получше разсмотрть парня, задала ему два-три вопроса лишнихъ.

Томила лицомъ смугловатъ былъ, но сквозь смуглую кожу проступала блдность, держался онъ чуть-чуть впередъ похилившись, точно втромъ его слегка къ земл пригибало. Не то чтобъ хворый онъ былъ на видъ, а нжень ужь очень. Приходила мысль, что ненадеженъ парень здоровьемъ, оттого, любуясь имъ, хотлось пожалть его — ‘болзнымъ’ назвать. При разговор съ женщинами въ начал знакомства у него во всемъ видлась не то какъ бы робость (подъ этой видимой робостью сказывался скрытый трепетъ страсти), не то смиренное желаніе съ головой отдаться въ ихъ руки. ‘Смирный вдь я, бери, володй мною’, только что не говорилъ онъ.

И Улит какъ-то мимоходомъ подумалось, что хорошо бы такого молодца въ свою волю привести. Такая мысль пришла ей по дорог въ старый докъ, куда она ежедневно являлась къ обду и ужину ‘кормить отца’, какъ выражался больной. Въ этотъ разъ ей показалось, что отецъ съ особой грустью глядлъ на нее, какъ бы сокрушенный и озабоченный чмъ-то. И вправду, Степанъ Матвичъ, чувствуя себя съ каждымъ днемъ хуже, все сильне сокрушался, что не удалось ему пристроить Улитушку, съ этой смутной думой спшилъ онъ налюбоваться дочкой передъ вчной разлукой.

Улита впервые тутъ подумала, что можетъ скоро лишиться отца, и едва удержалась отъ слезъ. ‘Нтъ, не время теперь ни о комъ, кром тяти, думать’, ршила она, идя обратно къ себ въ теремокъ.

Случилось, однако, что болзнь отца не только не удалила другъ отъ друга, а напротивъ, сблизила молодыхъ людей. Томила первый съ участіемъ заговорилъ о ней, Улита слушала съ благодарностью, вставляя по мстамъ свое слово. То былъ ихъ первый недловой разговоръ. Черезъ нсколько дней старику будто лучше стало, и Улита сама уже спросила Томилу, какъ на его глаза, полегчало-ль батюшк. И вотъ такіе спросы и отвты стали обычны. Еще черезъ недлю, Улита не могла ужь не спросить парня, помнитъ ли онъ своихъ отца съ матерью? Отца онъ не помнилъ, обстоятельства же смерти матери произвели на двушку большое впечатлніе.

По смерти Степана Матвича, Томила явился главнымъ утшителемъ Улиты. Правда, какъ омыли и положили покойнаго на столъ, посл панихиды, Иванъ зашелъ къ Улит въ верхъ.

— Сироты мы теперь съ тобою, сестрица, сказалъ онъ, обнимая ее.

Они долго просидли обнявшись, смшивая свои горючія слезы. Посл Иванъ уже не заходилъ къ сестр, а только, здороваясь и прощаясь, съ особой, какъ бы отеческою нжностью цловалъ ее.

. Грустя по отц, двушка гораздо чаще вспоминала о Томил, чмъ о брат. Думы объ отц и молодомъ парн до того сдвоились въ ея голов, что раздлить ихъ не было возможности. Отдльно о Томил Улита не думала, не спрашивала себя, на столько-ль онъ милъ ей, что съ радостью хоть сейчасъ бы назвала она его своимъ мужемъ. Но Томила и по разговору, и по тому, какъ она на него глядла, былъ вполн увренъ, что — посватайся онъ — не двушка заупрямится. Благоразуміе, однако, совтовало до времени помалчивать объ этомъ.

Сорочины кончались. Дней за десять Иванъ за ужиномъ объявилъ, что въ самый сороковой день, посл заупокойной по родител обдни, детъ онъ въ Москву и Томилу съ собой беретъ. У двушки сердце защемило, ночью ей мало спалось.

На другой день, подъ вечеръ, сидла Улита одна въ своей горенк. Силантьевна недомогала и спала за перегородкой, работницы вс гурьбой въ баню пошли. Улит ничего не длалось, со скуки глядла она въ окно. На двор сиверко было, втеръ вылъ печально и докучно, не то снгъ, не то дождь идти хотлъ. Думала она о поздк брата, какъ еще скучне станетъ ей одной безъ… безъ кого?— Улита не договорила, только съежилась вся и печально опустила головку на подоконникъ. Дорога дальняя, страшная, долгая, скоро-ль вернутся? Охъ! да и придется ли свидться? И таково крпко захотлось ей сейчасъ же поглядть на Томилу. ‘Не у братца ли въ комнат сидитъ? Пойду, какъ тогда же, подгляжу’. Пошла, тихонько въ дверь заглянула. Никмъ никого. Она вошла въ комнату, посидла, всплакнула немного. И опять одолло ее безпокойное, неудержимое желаніе видть его. Она прошла въ сни, сама не зная куда идти. Вдругъ ей почудилось, будто кто-то чуть слышно поетъ протяжную псню. ‘И ему, видно, по мн скучно’, отозвалось въ сердц, раньше чмъ она подумала узнать, откуда и чей голосъ звучитъ. Постоявъ, какъ прикованная, на мст, она безъ мысли повела глазами по сторонамъ и замтила, что западня въ подклтъ открыта. ‘Видно, въ кладовой тамъ роется’, и прежде чмъ эти слова договорились въ голов, Улита уже спускалась по лсенк въ подклтъ.

— Господи! Улита Степановна! оторопвъ немного отъ ея внезапнаго появленія, проговорилъ Томила.

— Видть… хотла… удешь… не въ мочь, чуть слышно прошептала Улита.

— Матушка моя! Хозяюшка!

‘Хозяюшкой назвалъ!’ въ какой-то безумной радости проговорила про себя Улита, и сама не помнила, какъ поцловала его. Онъ принялъ ее въ объятія и тоже поцловалъ.

Забродили въ Томил старыя дрожжи, забылъ онъ свои смирныя намренья и мысли о запретномъ до времени плод.

Какъ на другой день, войдя въ сни Улита негаданно увидала Томилу, изъ ея очей брызнули крупныя слезы. Она быстро обернулась и убжала къ себ въ верхъ.

— Эка красота-то невиданная! прошепталъ Томила, все еще видя передъ собою ея блдное, какъ цвтикъ росой, слезами обрызганное лицо.

VI.
Разговоръ особый.

Рано проснулся Тихонъ, на разсвт. Отодвинувъ волоковое окно, онъ полюбовался на утро: день общалъ быть краснымъ. Тихонъ перекрестился на востокъ и задумался. Что-то манило его въ путь, и онъ не зналъ сейчасъ ли идти, аль денекъ, другой повременить. Тихонъ ршилъ помолиться: какую ему Господь по молитв мысль пошлетъ, то и длать.

Вставъ съ молитвы, онъ тихо какъ-бы бережно услся на лавк и сталъ прислушиваться къ своимъ мыслямъ.

‘Лучше пойду’, сказалъ онъ и слдомъ сталъ объяснять самому себ принятое ршеніе. ‘Останусь,— помолчать, пожалуй, не сумю: надомъ ему только своими рчами, а дла никакого не сдлаю. А какъ уйду,— нтъ, нтъ, да и задумается: куда, молъ, дядя Тихонъ побрелъ? И тутъ ему вс мои рчи помимо воли въ память придутъ. А слово-тъ, кажись, во-время сказано: не усплъ онъ еще съ головой въ свой обиходъ торговый окунуться. А благовременно мое слово,— дастъ Богъ, и останется оно у него въ сердц, и плодъ дастъ’.

Тихонъ еще посидлъ немного.

‘Охъ! и пора жь мн, давно пора’, почти вслухъ выговорилъ онъ и всталъ.

Положивъ три земныхъ поклона, странникъ поднялъ съ полу свой мшокъ, перекинулъ его черезъ плечо и, взявъ въ руку клюшку, бодро зашагалъ къ двери, читая про себя 120-й псаломъ. ‘Господь сохранитъ вхожденіе твое и исхожденіе твое отъ нын и до вка’, сказалъ онъ, переступая порогъ.

Тихонъ оказался правъ. Просыпаючись, Ивану въ мысль пришло, что ныншній день не простой въ его жизни. Сегодня онъ станетъ вполн хозяиномъ. Досел онъ только заканчивалъ отцовское дло, съ сегодня начнетъ свое. Правда дло его будетъ продолженіемъ стараго, давно начатаго, но отъ того, какъ онъ его поведетъ, дло либо выростетъ и получитъ самобытность, либо захудаетъ и рухнетъ. Судьба дла отъ нын въ его рукахъ.

Иванъ приказалъ кликнуть едота и Томилу, чтобъ съ ними осмотрть все хозяйство. Узнавъ’ что дядя ушелъ, какъ солнышко стало всходить, ‘экой упрямый’, не безъ досады подумалъ онъ, ‘не сидится ему на одномъ мст. Хоть бы сказался, послалъ бы съ нимъ дачу по батюшкиной душ ко святымъ мстамъ’.

Но раздуматься о дяд тутъ же было недосугъ. Пошли въ осмотръ. Хозяйство было обширное: при дом большая земля, съ запашкой, лугами и лсомъ. Съ первыхъ же шаговъ молодой хозяинъ замтилъ упущенія. Многое изъ того что, отъзжая, онъ приказывалъ, либо вовсе не было исполнено, либо сдлано не противъ приказа. Пришлось посердиться и покричать. Возвращаясь съ поля, усталый и недовольный, Иванъ принялся выговаривать едоту за малый присмотръ.

едотъ, чуть ли не первый разъ въ жизни, не вполн покойно слушалъ хозяиновъ выговоръ. Онъ и нынче, пожалуй, не обезпокоился бы имъ вовсе, не будь на лицо Томилы. едотъ шелъ слва отъ хозяина, на шагъ позади, изъ почтенія вправо склонивъ голову и настороживъ правое ухо. Томила поотсталъ,— что не мшало едоту воображать предъ собою его зло ухмыляющееся лицо.

‘Нашепталъ за дорогу-ту’, твердилъ онъ про себя, все сильне убждаясь, въ теченіе долгой хозяиновой рчи, въ справедливости своего подозрнія.

Входя въ ворота, Иванъ, выговоривъ все, вздохнулъ посвободне въ надежд, что больше сердиться будетъ не на что. На бду, ему вздумалось посмотрть, какъ сложены привезенные изъ Москвы товары. Приказъ и тутъ не былъ исполненъ.

— Да вы что, сговорились, что-ли, бсить меня сегодня? вскинулся Иванъ Степанычъ.

При первомъ же вскрик, едотъ вжливо отошелъ въ сторону, дабы не застить отъ хозяина виновника неисполненія приказа, Томилы. Молодой приказчикъ молча, какъ подобаетъ, выслушалъ хозяинову вспышку. Тмъ бы длу, казалось, и кончиться. Но какъ пошли дальше, Томила, полагая что Иванъ усплъ уже поостыть, вздумалъ объяснить, почему распорядился по своему, вполн увренный, что хозяинъ самъ увидитъ, что вчерашній его приказъ былъ не весьма ладенъ и не велитъ передлывать уже сдланнаго. Но на Ивана, что называется, нашло, онъ разразился грубо, почти свирпо. едотъ, который въ начал позлорадствовалъ-таки, что любимому прикащику ‘дважды нонче влетло’, и тотъ подъ конецъ струхнулъ немного.

Крикъ хозяина обратилъ на себя общее вниманіе. Кто шелъ — остановился, кто работалъ — работу бросилъ, даже черная кухарка выползла изъ стряпущей на крыльцо и съ безучастнымъ, чисто коровьимъ любопытствомъ, мирно жуя непроглоченный за спхомъ кусъ хлба, во вс глаза глядла, какъ ‘хозяинъ бунтуетъ’.

Томила слушалъ молча, но уже безъ того спокойствія, съ какимъ перенесъ первый гнвъ. Тогда послухомъ былъ одинъ едотъ, такой же, какъ и онъ, прикащикъ, сейчасъ много ихъ, рты разиня, стояло. ‘И вс-то они, думалось Томил, шепчутъ теперь про себя: вотъ-те и ровня хозяину’.

— Вотъ-те и хозяиновъ зять! добавлялъ онъ отъ себя.

— Ты кто такой, чтобъ приказы мои отмнять? кричалъ Иванъ.— Я-ль у тебя аль, ты у меня на жалованьи? Ты сперва заставь меня свой хлбъ сть, а потомъ съ меня и спрашивай. Хочешь служить — какъ слдъ служи, порядочно. А не хочешь — молить не стану. Много вашего брата есть, хоть прудъ вами пруди. То-то, помни! Знай, сверчокъ, свой шестокъ.

Томила все молчалъ, ‘кости’ своей не показывалъ, хоть и зашевелилась она у него внутри. Тяжело дыша, блдный со злости, онъ невидимо, подъ опущенными вками грозно водилъ очами.

— А вотъ какъ объявится сестринъ срамъ, будешь знать свой шестовъ! мысленно прошепталъ онъ.

Обдъ прошелъ скучно, хозяину не лось, другимъ и подавно. Улита сидла сама не своя, она слышала крикъ, изъ разспросовъ знала, что братъ бранилъ молодаго приказчика ‘за дло’, но за какое именно и чмъ оно кончилось, толку не добилась. Благо еще, что за столомъ недолго сидли.

Иванъ вздумалъ было отдохнуть часовъ, — ни тутъ-то было. Онъ былъ недоволенъ собою, чувствуя что, поддавшись гнву, переступилъ мру хозяйской власти. Онъ сознавалъ, что распоряженія молодаго приказчика были дльне его собственныхъ, данныхъ въ торопливой необдуманности. Притомъ, Томила высказалъ свою мысль скромно и почтительно. Не мшай Ивану его понятія о достоинств хозяина, онъ, вроятно, дошелъ бы до желанія попросить у Томилы прощенія. Но хозяину предъ служащимъ заискивать не приходится, слуга долженъ самъ понимать это и стерпть даже несправедливый гнвъ, терпніемъ онъ докажетъ свою любовь и врность, а ужь добрый хозяинъ суметъ при случа наградить его за терпніе.

Иванъ ршилъ нынче же показать Томил, что межъ ними все остается по прежнему. Недовольство собою тмъ не мене осталось въ Иван, все ныншнее утро представлялось ему усиленно и ненужно хлопотливымъ. ‘И изъ чего бьюсь? для кого стараюсь?’ спросилъ онъ самого себя.

И какъ бы въ отвтъ на эти слова, въ его голов послышался мрный и тихій звукъ вчерашнихъ дядиныхъ рчей. Внутреннее чувство, сильнйшее всякихъ размышленій, говорило Ивану, что старикъ правъ. Чтобъ жить покойно, надо жить для кого нибудь. Эти думы утишили Ивана, и съ мечтой о дяд и его странствіяхъ онъ уснулъ не на долго. Сонъ окончательно освжилъ его.

Онъ приказалъ сдлать коней и сказать Томил, чтобъ собирался хать съ хозяиномъ въ посадъ, лавку считать. По дорог туда и въ лавк Иванъ Степанычъ не разъ ласково заговаривалъ съ Томилой или, выражаясь по старинному, задиралъ его на миръ.

‘Ишь, задабриваетъ! думалъ Томила при всякомъ обращеніи хозяина.— Да не на того, братъ, напалъ’.

Работа вышла пріятная, безъ сучка, ни задоринки. Посадскій прикащикъ былъ человкъ исправны и и вс статьи прихода и расхода очистилъ нельзя лучше и ясне. Собрались домой. Какъ выхали за околицу, дядины мысли опять обступили Ивана.

Хотлось особо поговорить о нихъ. Не случись Томилы сейчасъ подъ рукой, все равно, пріхавъ домой’ Иванъ сталъ бы говорить съ тмъ же Томилой: ближе молодаго прикащика у него человка не было. Дло, кажись бы, простое, а Ивану почему-то неловко было заговорить прямо. Тайная думка тревожила его, наклевывалась какая-то мысль, еще не вполн ясная для него самого. Онъ началъ съ вопросовъ вовсе постороннихъ.

— А что, Томила, сказалъ хозяинъ, ближе приступая къ особому разговору,— дивлюсь я на тебя: чего ты досель холостымъ живешь?

Томила весь встрепенулся: ‘Ужли самъ объ Улит заговоритъ?’

— Не случилось, хозяинъ, жениться-то.

— Да самъ-то ты случая подходящаго искалъ ли?

— Правду сказать, и не думалось еще о хозяйк.

— Хочешь посватаю?

— Воля твоя, хозяинъ.

— Право посватаю. У меня для тебя и невста есть на примт.

‘Улита?’ едва удержался, не крикнулъ Томила.

— Въ самомъ дл есть. едотова внучка, Параша, двушка…

Но Томила уже не слушалъ. ‘Знать, вправду’, подумалъ онъ, ‘вечоръ я Улит сказалъ, что жаль ему за ней приданое дать’. Парень былъ скоръ на подобныя соображенія.

— Что-жь, Томила, молчишь? спросилъ Иванъ, окончивъ исчисленіе достоинствъ едотовой внуки.

— Не отдастъ за меня едотъ Максимычъ.

— Зачмъ не отдастъ? Я посватаю, такъ отдастъ! самодовольно улыбнулся хозяинъ.

— Точно, хозяйскаго приказа ослушаться не посметъ. Только не любитъ онъ меня. Еще подумаетъ, что я все дло подстроилъ, да на мн внучкино несчастье вымещать станетъ.

Иванъ пустился доказывать, что не станетъ, Томил же лучшей невсты не сыскать будетъ.

— Размазывай! ворчалъ про себя приказчикъ.— Олуха какого нашелъ! Такъ я уши и развшу.

— Что-жъ, сватать?

— Благодарствуешь, хозяинъ. Много твоей лаской доволенъ, только уволь.

— Да почему-жь?

— Такъ ужь, Иванъ Степанычъ, уволь. У вдоваго хозяина женатому приказчику не житье.

Иванъ съ недоумніемъ взглянулъ на Томилу: что молъ ты этимъ сказать хотлъ? Но сватанье было для Ивана дломъ случайнымъ, простымъ подходомъ къ настоящему разговору, и онъ видлъ яснй всего, что подходъ этотъ не удался.

— Скажи ты мн, Томила, по молчаніи опять издалека началъ онъ,— ничего у васъ съ дяденькой Тихонъ Матвичемъ не вышло?

— Чему у насъ съ Тихонъ Матвичемъ выйти! удивился Томила.— Я съ нимъ, кажись, и слова-то не молвилъ.

— Гм. Съ чего-жъ онъ про тебя… нтъ, не то, чтобъ онъ про тебя дурно думалъ, а равно онъ на тебя какое сумнніе иметъ.

— едотъ натолковалъ, видно. Нелюбитъ онъ меня, говорю.

— Съ чего-жь едоту-то клепать на тебя?

— А Богъ всть. Вс-то они…— Томила запнулся.— Ужъ прости, Христа ради, хозяинъ, и дяденьку твоего чуть было, съ едотомъ за одно, старымъ хрычемъ не обозвалъ. (‘Какъ же не правдивъ-то?* подумалъ Иванъ). А такъ говорить будемъ: что вс-то они на нашу братью молодежь косо поглядываютъ. По комнат пройдешь,— чего ровно бсъ передъ заутреней мечешься? Въ сторону, съ нимъ говоря, глянешь,— къ старшимъ не почтителенъ. Тихо ходишь, такъ лнивъ, а скоро побжишь — втрогономъ прослывешь. Все-то у нихъ внутри ноетъ, про смерть поминаетъ, съ того насъ и не любятъ.

Хозяинъ улыбнулся.

— Смешься ты, Иванъ Степанычъ, и я смюсь же. А погляди, сами такими-жь, прости Господи, ворчунами осудительными станемъ. Чего сдлать не сможемъ, то въ другихъ и осудимъ.

Томила презрительно усмхнулся съ тайнымъ желаніемъ, чтобъ та же усмшка появилась и на Ивановыхъ устахъ. Не разъ онъ задумывалъ подобное, и чаще удачно.

‘Коли по моему хотнью засмялся, значитъ не вовсе еще отъ рукъ отбился’, съ удовольствіемъ замтилъ про себя Томила.

И онъ уже самъ заговорилъ, не безъ помысла, что длаетъ этимъ великое одолженіе обидчику хозяину.

— Не обезсудь, хозяинъ, по просту спрошу я тебя, съ чего ты меня сватать-то вздумалъ? Аль опять въ разъздные меня опредлить желаешь? во двор держать не хочешь?

— Что ты, что ты! торопливо заговорилъ Иванъ, не зная, что отвтить на нежданный спросъ.— И въ голов того не держалъ, чтобъ тебя со двора, значитъ… Напротивъ, ко двору тебя привязать желалъ: едотъ старъ, на покой ему пора, догадался, прибавилъ онъ.

— Та-жъ! протянулъ прикащикъ.— А я думалъ было…

‘Не обо мн, о своемъ барыш хлопоталъ ты, вотъ что!’ добавилъ онъ про себя съ такой укоризной, точно самъ весь вкъ тмъ только и жилъ, что ради другихъ убивался.

— Что-жь ты думалъ было? Говори, не бойся.

— Думалъ-то я, хозяинъ, вотъ о чемъ, встряхнувъ кудрями, бойко заговорилъ Томила,— гд-жь я теперь во двор испомщусь?

— Гд жилъ, тамъ и живи.

— До Степанъ Матвичевой смерти, самъ знаешь, въ твоихъ покояхъ бол прибывалъ, а тепере-тъ незнаю…

— Я въ старомъ дом останусь.

‘Вотъ и ладненько устроилось’, подумалъ Томила: ‘теперь — въ случа чего,— такъ и отржу: самъ, молъ, виноватъ, самъ мн сестру подъ бокъ толкнулъ’.

— Новому все равно скоро вовсе пустовать придется, добавилъ черезъ минуту Иванъ, точно разсуждая самъ съ собою,— сестру замужъ пора выдавать. Жениха вотъ только…

— Трудно сыскать? подсказалъ Томила.

— Для дочери легче, а для сестры… Отвта словно больше…

— Надо, чтобъ богатый былъ.

— Сама не безприданница живетъ, съ голью родниться не приходится.

— Такъ. А главное, чтобъ человко-тъ добрый…

— Въ худой домъ не отдамъ.

‘Нашъ братъ добрымъ, видно не родится’, со злобой подумалъ Томила.

— Въ Ростов не найдемъ, въ Переяславл поищемъ! сказалъ Иванъ и почувствовалъ, что вспыхнулъ весь, поминая Переяславль.

— И въ Переяславл люди есть! безсмысленно поддакнулъ Томила, но Ивану показалось, что онъ какъ-то особенно произнесъ эти слова, подчеркнулъ ихъ, по нашему выраженію.

Та смутная мысль, что наклевывалась при вызд изъ посада, теперь вполн стала ясна для Ивана. Онъ опасливо глянулъ на прикащика, стараясь чтобъ тотъ не замтилъ этого взгляда. Иванъ боялся, не проникъ бы парень его тайнаго помысла, и снова почувствовалъ, что лицо у него горитъ.

— Вотъ ты о Переяславл, спасибо, напомнилъ, не совсмъ ловко заговорилъ онъ,— а то я хочу все, да забываю спросить. Становились мы тамъ на постояломъ, такъ эта… какъ бишь, звать-то ее?.. Ну, хозяйка-то?..

— Лукерья Петровна?

— Ну, да, Лукерья Петровна. Вдова она что-ль, аль мужъ въ т поры въ отъзд былъ?

— Вдова! отвчалъ Томила и вспомнилъ, что хозяинъ въ дорог еще освдомлялся о вдовств Лукерьи Петровны.— Вдова, добавилъ онъ, — полтора ли, два года какъ вдоветъ.

— А замужемъ за кмъ, не знаешь, была?

— А за нмчикомъ. Мужиченка такой лядащій былъ, старикъ ужь. Ни мать у него нмкой крещеной была, ни отецъ выкрестился,— не знаю, только вс его нмчикомъ дразнили. И не любилъ же, страсть. ‘Какой я нмчикъ? я едоръ Богданычъ!’ бывало кричитъ.

— Съ чего-жъ она за этакого лядащаго шла?

— Не она шла, онъ за красоту ее бралъ. Она изъ простыхъ вдь, ну а онъ богачъ: тысящникомъ слылъ. Ишь, наслдство-то ей какое оставилъ!

— Ты, видно, давно ее знаешь?

— Порядочно, мальченкомъ почитай былъ, какъ зазналъ. Андроно-тъ Михайлычъ съ нмчикомъ пріятели были, старинные, завсегда мы у нихъ въ Переяславл приставали. Ну, и лихъ же былъ едоръ Богданычъ вино пить, Андрона зависть даже брала. И разъ вздумали они, слышь ты…

Томила пустился было въ подробности, мало занятныя для хозяина.

— Что-жь она замужъ опять не идетъ? перебилъ онъ.

Томилу словно пріоснило: ‘Э! да она, знать, приглянулась ему. Аль повнчать мн ихъ? Вотъ такъ… шестокъ выйдетъ’. И молодецъ усмхнулся вмст и зло, и весело.

— Чего замужъ не выходитъ? отвчалъ онъ.— А Богъ всть. Съ нашимъ братомъ о томъ совтовать не станетъ: по-господарски себя держитъ. Можетъ, на одномъ обожглась, на другомъ обвариться боится. Аль больно ужь сладко ей съ нмчикомъ жилось, такъ…

И Томила умышленно пустился въ предположенія не весьма скромныя, Ивану досадно стало.

— Богъ съ ней! рзко сказалъ онъ и погналъ лошадь.

— Вотъ такъ шестокъ будетъ! со смхомъ приговаривалъ прикащикъ, нахлестывая кобылу плетью.

Передъ ужиномъ Томила усплъ шепнуть Улит, чтобъ ужотко къ нему внизъ сбжала: въ братцевыхъ-де покояхъ жить стану.

— Аль помирились?..

— Эва! Женю его, отвчалъ онъ какъ о вещи вполн ршенной.

Мысль о женитьб хозяина на переяславльской вдов сильно заняла Томилу: что изъ того выйдетъ — онъ не думалъ, одно ему наровилось, чтобъ дло кипяткомъ пошло да быть бы ему въ немъ главнымъ заторщикомъ и воротилой.

Улита мало увлекалась этой затей, Томила упрекахъ ее, что счастья своего не понимаетъ.

— Пойми, толковалъ онъ,— благодтелемъ ему стану, ни въ чемъ мн тогда отъ него отказа ни будетъ.

Улита молчала, но думала, что никакъ не сможетъ ея Томила стать благодтелемъ такого большого человка, какъ братецъ. Вотъ братецъ, точно, можетъ ихъ облагодтельствовать. Да и что о братцевой свадьб толковать? лучше-бъ о своемъ будущемъ жить побесдовать.

— Знаю, дуешься ты на меня, что въ ту ночь Лукерью старухой представилъ. Тревожить тебя пуще, пойми, не хотлъ.

Улита соглашалась, но ее брало сомннье, что и другія рчи, сказанныя въ ту же ночь и такъ взвеселившія ея сердце, были тоже, пожалуй, говорены въ ея утшенье только.

— Видно, замужъ за меня раздумала, съ досадой ворчалъ Томила.

У двушки слезы выступали. ‘Экой нюней нынче стала, думалъ желанный, аль она?.. Ну, да что о томъ спрашивать: сама статья обозначится’.

Всякій разъ посл ночной бесды съ Улитою, Томила съ удвоенной силой приступалъ къ Ивану. Тутъ дло ладилось, его слушали, сами заговаривали. Томила что день по новому расписывалъ Лукерью Петровну. Сегодня онъ красоту ея расхваливалъ, на завтра про доброту ея такія вещи вспоминалъ, что сама вдова диву бы далась, кабы подслушала: еще черезъ день онъ напиралъ на ея житье горе-горькое за старымъ и пьянымъ нмчикомъ и чуть не до слезъ доводилъ слушателя. Словомъ, черезъ дв недли Иванъ хоть сейчасъ готовъ былъ если не жениться на приглянувшейся ему мимоздомъ вдовушк, то побывать въ Переяславл, чтобъ поглядть ее. Нчто, однако, его удерживало: не то боязнь, не то какое-то стыдливое чувство. Онъ сталъ отъ себя допытываться, что-жь это его задерживаетъ, и ршилъ, что перве всего надо о сестр позаботиться, волю батюшкину исполнить. ‘Не сказывалъ ли батюшка едоту, не было-ль у него жениха какого напримт?’

едотъ — на спросъ о томъ — отвчалъ, что точно приказывалъ покойникъ: есть въ Переяславл Жато въ купецъ, такъ сынъ его, едоръ, какъ разъ бы Улит въ версту былъ.

Иванъ чуть не обнялъ едота за переяславльскаго жениха.

— Ну, вотъ и слава Богу, что надумался тебя спросить. Обрадовалъ ты меня, едотъ. И откладывать нечего,— какъ скажешь?

— Доброе дло зачмъ же, Иванъ Степановичъ, откладывать?

Вдругъ Ивана обезпокоила съ чего-то мысль, что Житовъ, чего добраго, оженилъ ужь сына. Онъ мигомъ сообщилъ о томъ едоту.

— Что-жь тутъ длать, едотъ? что-жь длать? тревожно заговорилъ онъ.— Самому-ль хать, спосылать ли кого?

— Коли моего совтишка, государь, глупаго слушать хочешь, весь просіявъ отъ хозяиновой ласки, отвчалъ старикъ,— такъ скажу, что самому създить поврне будетъ. Старико-тъ Житовъ тятеньк твоему пріятель близкій былъ, другъ искренній. Не безъ того, что промежъ нихъ о дл и говорено было. Коль оженилъ онъ сынка своего, не судьба значитъ Улит нашей Степановн за нимъ быть. А все-жь и тогда на счетъ жениха посовтовать можетъ, а то мы здсь мекать-то будемъ да скоро-ль смекнемъ еще. Только, по моему, никому объ этомъ дл до времени говорить не слдъ, ни Улит Степановн. Въ тайности его держать надо.

Тутъ Иванъ Степанычъ не удержался ужь, расцловалъ едота.

— Золотая, старикъ, у тебя головушка. По твоему и сдлаю. И откладывать не стану. Въ понедльникъ ду.

— День, Иванъ Степанычъ, не хорошъ.

— Ну, во вторникъ. Распорядись, старинушка, прикажи Томил, чтобъ сготовилъ все въ дорогу.

— Обласкалъ, обласкалъ! съ праздникомъ меня нонче поставилъ! радостно твердилъ едотъ, идя исполнять хозяйскій приказъ.— А ужь Томилка мн! Охъ, знаю я про тебя…

VII.
Честная вдова.

— Не чаяла дорогихъ гостей, вотъ ужь могу сказать, что не чаяла.

Такимъ обычнымъ привтомъ окликнула Лукерья Петровна всходившихъ на крыльцо Ивана и Томилу.

— Кабы знать да вдать, прибирала она,— не такъ бы гостей встртила, не ту бы для дорогихъ горницу прибрала, не такой бы обдъ сготовила. По хорошу-ль здили, здоровы-ль пріхали? Куда вамъ нынче Господь путь кажетъ? Аль въ Москву опять собралися?

‘Смекаешь?’ подмигнулъ ей Томила изъ-за хозяинова плеча.

Вдова потупила очи и чуть совсмъ передъ Иванъ Степанычемъ не разсыпалась.

Лукерья вдовла второй годъ. Мать ея была торговка: на базар блинами и пирогами промышляла. И сейчасъ она у дочки въ стряпущей всмъ руководствовала, а про важныхъ гостей и стряпала. Двочкой Лукерья была отдана въ ученье и блошвейное мастерство до тонкости произошла. Убравшись по дому, двушка садилась бывало у окошечка и шила себ, вышивала, играя псни, поджидая жениха. Женихъ ей въ мечтахъ всегда богатымъ представлялся, былъ ли онъ молодъ и изъ себя каковъ, она какъ-то разглядть не успвала, только являлся богатый суженый, какъ сейчасъ же она начинала видть самое себя: сидитъ она разодтая, разубранная, на двокъ-чернавокъ покрикиваетъ.

Не мало молодцовъ хаживало мимо оконце, гд работала двушка, не мало ихъ застаивалось и заглядывалось на ея лицо милое, на ея блыя умлыя руки, только двушка ихъ не видала, а если и видла, то такъ изподтиха глядла, что никому не въ догадку. И старикъ одинъ сталъ мимо оконъ слоняться. Выйдетъ двушка въ праздникъ за ворота, съ подружками посидть, въ расшитый платочекъ посмяться, — глянь, старенькій тутъ, какъ тутъ. Что за старичекъ такой постоянный? Оказалось богатый, тысячникъ, дворъ постоялый держитъ и на двокъ такой-то лихой,— у! не гляди, что старъ. Лучшаго житья, какъ хозяйкой постоялаго двора, и быть не могло, думалось Лукерь. Домъ всегда полонъ гостей, суета, толкотня, въ праздникъ будни, въ будни праздникъ. Гости не то, что мужъ, въ Лукерьюшкиныхъ мечтахъ все молодые прізжали. Крпко задумала она стать гостинниковой женой {Гостинникъ — содержатель гостинницы.}.

Домикъ стоялъ на углу и изъ Лукерьюшкинаго оконца далече по улиц видно было. Разъ подсмотрвъ что старикъ подвигается, Лукерьюшка скоренько во дворъ сбжала и стала у калитки въ щелку глядть. Только старичекъ съ калиткой поровнялся, она на улицу какъ разъ передъ нимъ выскочила.

— Не обезсудь, господинъ честной, что остановлю тебя.

У старичка ушки на макушку ползли.

— А ходишь ты мимо насъ частенько, въ окошко къ намъ глядишь. Все бы ничего, да разговоръ не хорошъ пошелъ. Двушка я бдная, обидть меня не трудно, а мн-ка замужъ надо.

Да и шмыгъ въ калитку, и защелкнулась на запоръ. Постоялъ старикъ, за ухомъ почесалъ, задумался. Что, молъ, оно: хитрость какая, аль такъ спроста сказалося?

Недлю цлую, Лукерья, какъ только завидитъ старичка, отъ окошечка прочь отойдетъ и стоитъ, ждетъ пока старый вздыхатель, не солоно хлбавъ, домой поплетется. Разъ только удалось ему за шитьемъ ее изловить, врнй, сама изловиться пожелала.

Черезъ недлю мать Лукерь говорить стала, что время, молъ, нон крутое, работы куда мало, а шла бы она лучше въ чужой домъ жить, у нмчика де на постояломъ и кормятъ хорошо, и жалованье даютъ.

— А ты вотъ что, мамонька, тому, кто подослалъ тебя, скажи: молъ двушки, которыя въ страх Господнемъ выросли, честь свою двичью берегутъ. А обижать ихъ, молъ, грхъ.

Старуха и глаза на дочь вытаращила.

— Такъ этими самыми, голубушка, словами и скажи, послушайся ужь меня: вдь я умне тебя, знаю, что длаю.

Старуха послушалась. Дочка опять то дразнила старика, отъ него пряталася, то давала ему до-сыта на себя налюбоваться. Черезъ три недли не выдержалъ старый, сватовъ заслалъ, и стала Лукерьюшка гостинниковой женой.

Теперь Лукерь двадцать-пятый шелъ. Дтей у нея не было, да и впредь ихъ она почему-то не чаяла. Ростомъ невеличка, изъ себя пухленькая, сдобненькая, проворно бгала она маленькими ножками на высокихъ каблучкахъ. Одвалась чистенько и что ни платье наднетъ, то краше кажетъ. Носикъ у нея былъ востренькій, вздернутый, глазки сренькіе, игривые: чего только она ими не выдлывала! По щекамъ вились выпущенныя изъ-подъ волосника кудри, какъ-то случалось, что и волосникъ-то все немного у нея назадъ съзжалъ, а оттого спереди виднлись волосы: гд ужь вдов убираться да прихорашиваться! И къ лицу-жь ей былъ этотъ неуборъ!

На счетъ кудрей, что по щекамъ вились, Лукерья Петровна любила говорить, какъ бы себ въ оправданіе, что, молъ, точно такія кудри носитъ царица Евдокея Лукьяновна,— прозжая верховая боярыня ей сказывала {Царицыны покои назывались верхомъ, потому что помщались въ верхнемъ жиль, верховая боярыня значитъ боярыня, имющая пріздъ ко двору.}. Не то, чтобъ Лукерьюшка одна ихъ на посад носила, или осуждалъ ее кто за нихъ, а крпко ужь любила она оправдывать себя во всемъ что ни длала. Коли дло было тайное, да такое вдобавокъ что съ другими про него говорить стыдъ бралъ, Лукерья Петровна предъ самою собой оправдывалась. И всегда удачно. Выходило, что вс ея поступки самые хорошіе, лучше и на свт не бываетъ. И о себ, не спрашиваясь волшебнаго зеркальца, Лукерья Петровна тоже понимала, что краше и добре, и умне ея на свт нтъ.

Она желала, чтобъ и другіе то же про нея думали, весьма дорожа своей доброй славой. И весь посадъ чуть не божиться былъ готовъ, что женщины краше и умне Лукерьи Петровны нтъ: дло такъ ведетъ, что хоть бы мужику, такъ въ версту, честно съ мужемъ жила, честно вдоветъ. Ивану въ скорости въ томъ убдиться пришлось. Рдкій, узнавъ гд онъ остановился, не начиналъ хвалить хозяйку. Если и были какіе дерзкіе сомнители, то они по тому ли, по другому помалкивали.

Лукерья Петровна до того привыкла хитрить и лукавить что была уврена, что любого проведетъ. Не мудрено, что, хитря и лукавя съ собой, она научилась о себя принадувать. Изъ гостей молодыхъ, о которыхъ Лукерья Петровна въ двичеств мечтала, на яву первымъ ей по вкусу пришелся Томила Власьичъ. Тутъ явно, впрочемъ, исконный врагъ рода человческаго шутку сшутилъ: грхъ подъ праздникъ случился, а мужъ съ Андронкой загуляли надолго. Кабы не случай такой нечаянный,— вкъ бы тому не быть. Но какъ ни хорошъ былъ Томила, а человкъ подневольный: Андронъ увезъ его. Переманить бы къ себ паренька, такъ мужъ аспидъ ревнивъ: сейчасъ старый пронюхаетъ, въ чемъ дло. Притомъ, хоть изрдка, Томилушка назжать будетъ, а скучно безъ него станетъ,— будь только охота, себ утху сыскать не трудно будетъ. Только утшаться впередъ съ опаской надо. Лучше всего женатаго раздобыть у котораго жена либо хворая лежитъ, либо изъ себя уродъ. Такой-то и ею дорожить будетъ, и молчать суметъ. И опять: какъ бднягу такого не пожалть: — вкъ вдь ему съ худой женой маяться! Изъ бабенокъ молодыхъ сердобольнй Лукерьи Петровны на свт не было. И сейчасъ у нея такой былъ, третій ли, четвертый счетомъ, мужичина рослый и ражій. Покойный нмчикъ свою душу ему приказалъ устроить и, какъ душеприказчику, ему не зазорно было по часту вдову навщать. Не мудренъ былъ бдняга и все выкладки въ ум длалъ: сколько, молъ, съ такого-то дла,— и диви бы со своего, а то незнамо съ чьего,— примрно барыша получить можно. Свои барыши у него оттого не прибавлялись, а со времени знакомства съ Лукерьей Петровной и поубавились даже. За то вдова не боялась убытка отъ постоялаго. Ражій на вдову не сердился, а жену свою весьма попрекалъ: ты-де мн несчастье принесла.

— Что-жь, подмигокъ мой поняла? спросилъ вдову Томила, улучивъ часокъ.

— А ты мигалъ мн? когда?

И Лукерья Петровна уставила на него широко раскрытые глаза. Такъ точно глядла она, когда подгулявшіе гости завираться начинали: ‘ничего-то не понимаю, ну, вотъ ничевошеньки!’ говорили глаза.

— Не ври. Какъ на крыльцо съ хозяиномъ всходили.

— Мн и не вдомекъ. Чего-жь ты мигалъ мн?

— Хозяину моему больно ты приглянулася. А онъ вдовый. Поняла?

— Что ты, что ты! Охъ, грхъ какой!

И, замахавъ на Томилу руками, вдова проворно убжала.

— Ахъ ты шельма, шельма, бестія! ворчалъ вслдъ ей Томила, прибирая многія столь же ласкательныя имена, какъ пришлыя, такъ и русскія.

Изъ Томилина подмигка поняла Лукерья Петровна, а изъ словъ его вовсе уврилась, что точно случился грхъ: приглянулась она вдовому Иванъ Степановичу. Какъ тутъ быть, какъ грха избыть?

Она стала такъ и этакъ раздумывать. Богатъ, пригожъ, человкъ степенный, коль и впрямь она ему приглянулася, не о баловств думать станетъ, а о добромъ дл, о сватаньи. За такого человка замужъ выйти не худо. Надо только умненько себя повести.

Нмчикъ, кром постоялаго, ничего своей вдов не оставилъ, заведеніе, нечего говорить, хорошее да хлопотливое: везд поспй, всего догляди. Положимъ, съ ражаго она тянула, да не вкъ же онъ такой потянучій будетъ. То ли дло своимъ домкомъ съ молодымъ мужемъ жить: ни горюшка, ни заботушки, шь, пей готовое. Одно разв занятіе найдется: водочку потихонечку тянуть, чтобъ самой крпче спалось, да тло добрло,— мужу въ утху.

‘И остепениться мн пора-же, раздумывала вдовушка.— Что этакъ-то, какъ живу, жить. Грхъ одинъ. Молода была, добра не знала, а теперь время эти глупости бросить’.

Словомъ, какъ всегда, оказалось, что не благого дла Лукерья Петровна и затять не могла. Томила не разъ набивался помочь вдов, она отъ него все также руками отмахивалась и тмъ же все словомъ отговаривалась: ‘охъ, молъ, грхъ какой!’

— И съ чего теб меня за-мужъ выдавать вздумалось? какъ-то сказала она ему.

— Добра теб желаючи.

— Оставь, Томила Власьичъ, свое добро при себ. Я изъ-за тебя и такъ грха довольно на душу приняла.

— Будто?

— Не мало меня за тебя попъ бранилъ.

— Такъ ты попу и повинилася!

— Что съ тобой о томъ говорить, маловръ ты.

— Охъ, ты, княгиня благоврная!

— Какая-бъ ни была, теб не чета. И разговоръ нашъ этотъ самый пустой, ничего изъ него не выйдетъ. Не пойду я за-мужъ, и не пойду!

— Не обтъ-ли дала?

— Обтъ и есть. А разговаривать мн съ тобой некогда.

Томила опять послалъ ей во слдъ десятка съ два ласкательныхъ именъ.

Иванъ по прізд тотчасъ освдомился о старик Житов, сказали: вечоръ, молъ, только на богомолье ухалъ, денькомъ бы раньше и засталъ бы, дней черезъ пять, а черезъ недлю конечно, домой будетъ. едоръ Житовъ просилъ Ивана къ нимъ перехать: ‘какъ и батюшка твой всегда у насъ останавливался да и матушка съ вашими свойствомъ считается’. Иванъ отъ приглашенія отговорился. Старуха Житова приказала свояка обдать звать, Иванъ пошелъ. Изъ ея намековъ онъ убдился, что женитьба едора на Улит — дло въ семь ршенное, только безъ мужа она о томъ прямо говорить не сметъ. Иванъ на счетъ сестры окончательно успокоился.

Какъ ни придумывалъ Иванъ себ дла въ Переяславл, сыскать его не доводилося. Заскучалъ бы онъ, на постояломъ сидя, кабы не Лукерья Петровна. Ея разговоръ часъ отъ часу все больше занималъ его. О муж покойномъ она поминала добромъ, забывая т его обиды, про что Томила разказывалъ. Иванъ не могъ не похвалить ея сердца незлобливаго. Порой она съ нимъ о дл совтовала, и всякій разъ потомъ Иванъ какъ бы въ память записывалъ, что умна она и дловита. ‘Съ такою женой, думалось ему,— обо всемъ говорить можно’. Разспрашивала и его вдова о самомъ себ и о семь, и всегда таково-то скромно, что Ивану казалось, будто онъ самъ съ нею о томъ заговорилъ. Онъ открылъ ей даже по тайности, зачмъ въ Переяславль пріхалъ. Нравилось Ивану и то, что онъ вдовецъ, и она вдова. Ровня, значитъ.

Новость отношеній плняла молодого человка своею необычной для него прелестью. ‘Я словно царь на смотринахъ’, приходило ему въ голову,— ‘высматриваю да выспрашиваю, только что невста у меня одна’.

Поразмысливъ не разъ, онъ положилъ въ сердц своемъ, что какъ только, Богъ дастъ, сестру пристроитъ, и о своей судьб крпко думать станетъ’, безпремнно ему жениться надо.

Лукерья тщательно скрывала отъ Томилы свою близость съ Иваномъ, чуть онъ въ дверь, она уже объ обд или ужин освдомлялась у постояльца, и по его отвт мигомъ уходила. Иванъ тоже не былъ откровененъ съ приказчикомъ, дома его о вдов разспрашивать можно было, но чтобъ душу ему поврять, того Иванъ не желалъ. Близкій ему человкъ былъ Томила, только не другъ.

Томила злобствовалъ и считалъ себя какъ бы обойденнымъ. Не онъ ли въ мысляхъ раскладывалъ, что станетъ не только всего дла воротилой, но и благодтелемъ своего хозяина? Да разв Ивану безъ него мысль о вдов въ голову пришла бы? Ну, нечего сказать, и народъ нынче на свт: благодарности отъ нихъ не жди. И Томила сталъ зорько выслживать за Иваномъ съ Лукерьей, и чмъ неудачне шло выслживанье, тмъ онъ сильне злобился.

Какъ-то подъ конецъ недли, вечеркомъ, жилецъ и хозяйка разговорились особенно по душ. Иванъ разказывалъ ей объ отц покойномъ. Лукерья Петровна, когда надо было, умла слушать. Она вчно съ работой бгала, съ шитьемъ или вышиваньемъ какимъ. И теперь, какъ началъ Иванъ разказывать, она ручникъ вышивать присла. Только давно ужь игла у нея изъ рукъ выпала и ручникъ на лавк, отброшенъ, лежалъ. Она впилась въ разказчика глазами и ротикъ потуоткрыла: точно манну небесную вбирала она въ себя его слова,— мало съ любовью, съ трепетнымъ благоговніемъ. Обольстительно хорошъ былъ этотъ ротикъ: такъ бы и поцловалъ въ него. Иванъ былъ взрощенъ въ слишкомъ крпкихъ правилахъ, чтобъ посягнуть на такое грховное дло.

И такъ-то онъ заговорился, а она заслушалась, что и не замтили, какъ Томила къ двери подошелъ и глядлъ на нихъ. Сперва ему захотлось громкимъ шумомъ встревожить ихъ, потомъ плюнуть съ презрительной усмшкой. Но ни то, ни другое не въ моготу стало. Зависть въ него вошла, сердце засосала: никогда, думалось ему, любовно таковб на него Лукерья не заглядывалась, никогда рчей его съ усладою такой не заслушивалась.

— Постой, попляшешь ты у меня! съ зубовнымъ скрежетомъ подумалъ онъ и ушелъ украдкой.

Только онъ на крыльцо, какъ сказали, что Житовыхъ прикащикъ его спрашиваетъ. Старуху Житову сомннье разобрало, точно ли ради ёдюшкиной женитьбы пріхалъ Иванъ, хотя, по всей видимости, не за чмъ другимъ ему въ Переяславль хать было и тутъ близь недли ея мужа ждать, старуха, для врности, пользуясь подходящимъ случаемъ, подослала своего приказчика къ Гощинскому. Быть-де того не можетъ, чтобъ во двор врно не знали, за какимъ дломъ хозяинъ похалъ.

Житовыхъ прикащикъ повелъ дло умненько. Сперва сказалъ, что зашелъ доложить, что едоръ едоровичу молодому не поздоровилось что то, такъ не зайдетъ ли, молъ, Иванъ Степановичъ завтра утречкомъ свояка провдать. Потомъ зазвалъ Томилу на кружало, достаканецъ вина ему поднесъ и завелъ разговоръ чуть не отъ царя Гороха. Посл третьяго достаканца ршилъ онъ, наконецъ, къ длу приступить и хитро спросилъ, зачмъ-де твой хозяинъ въ Переяславл столь долго безъ дла живетъ?

— Вашего, вишь, дожидается.

— Та-жъ. Зачмъ же ему нашо-тъ?

— Надобенъ, значитъ, отвчалъ Томила и слдомъ подумалъ, ‘а и впрямь зачмъ? Не ради же Лукерьи одной тутъ живетъ?’

— Полно-ка, Томила Власьичъ, не скрывай. Знаемъ мы.

— А знаете, о чемъ же спрашиваешь? схитрилъ Томила.

— Да, вишь ты, Арина наша Семеновна въ сумннье вошла. Ну, и едоръ едорычу не терпится. Парень — самъ, чай, видлъ — въ пор. О невст поврне знать хочется.

— Объ Улит Степановн! не могъ не вскричать Томила, и для него, вмст съ противъ воли вылетвшимъ словомъ, все ясно стало.

Не разъ въ тотъ вечеръ, сила въ кружал, онъ самого себя чуть не вслухъ дуракомъ ругалъ.

‘Чурбанъ ты, глупый чурбанъ! Журилъ онъ себя:— и на такое дло простое ума не хватило. А воротить тоже всмъ думалъ. А все Лукерья треклятая: она меня зіила, отъ дла глаза отводила’.

Долгонько новые знакомцы въ государевомъ кабак просидли, Томила выпилъ порядкомъ. Вино не хмлило его, съ каждымъ лишнимъ достаканцемъ становился онъ мрачне и угрюме.

‘Добро-жь, думалъ онъ, возвращаясь съ кружала,— добро! Крадучись отъ меня дло затялъ,— на себя пеняй. То-то и Улитка все словно нарокомъ со мной на ссору шла. А я-то гадалъ… Знала, подлая, врно знала и хоть бы слово мн!.. Погоди-жь ты… И съ Лукерьей я еще поговорю… У! вс то вы подлые, расподлые!.. Да, въ особину съ тобой, лапушка моя любезная, — волкъ т зашь!— поговорю… А хозяина, Ваньку дурака… Стой! что, бишь, работница мн вечоръ про верзилу этого, что намедни былъ, болтала?.. Не вслушался, дурья твоя голова! все одно на мысли было… Да разузнаю, нынче же приманю, развдаю… Добро-жь, всхъто васъ, охъ! за вашу за подлость’…

Онъ взмахнулъ рукой и чрезъ мгновеніе, какъ бы въ безсиліи, опустилъ ее, потомъ сколько-то времени, безо всякой мысли въ голов, простоялъ на мст.

‘Хотлъ честно жить, со вздохомъ сказалъ онъ,— не велятъ. Ишь, зависть всхъ одолла, на меня, слышь ты, тишкомъ сговоръ держатъ… И на томъ спасибо. А вотъ какъ паномъ стану, а васъ всхъ внизъ’…

И, не договоривъ, онъ быстро пошелъ на постоялый.

Въ правдивости своихъ подозрній Томила никогда не сомнвался, ршенья, принимаемыя имъ въ злыя минуты, были для него святы. А нынче къ тому-жь что-то мрачное, вдомое ему самому досел только на смутнымъ, мимолетнымъ мечтамъ, тяжело и неуклюже копошась въ груди, несдержимо просилось наружу.

VIII.
Томилкина ‘кость’.

— Эй ты, вдовица честная, съ умышленной грубостью началъ Томила, входя на другой день въ Лукерьину комнату, въ собинную, посл того какъ проводилъ хозяина къ Житовымъ,— поговорить мн съ тобой надо.

— Говори, недовольно отвчала вдова.

— Дверь притвори, не подслушалъ бы кто.

— Съ тобой говорю, кому-жь у дверей подслушивать? отбрила Лукерья.

— По мн хоть на площадь говорить пойдемъ.

Онъ помолчалъ. Лукерья глянула на него. За ночь Томила почернлъ и позеленлъ, въ блкахъ кровавыя нити виднлись. ‘Съ похмлья, видно, золъ’, ршила вдова.

— О чемъ же разговоръ-то будетъ? нетерпливо прервала она молчанье.

— Ты, видно, за хозяина надумалась…

— Я думала и вправду ему сказать что надо, а онъ съ тмъ же все…

— Ты съ дьяволомъ хитри, какъ онъ тебя въ пекло потащитъ, а со мной отдумай! сурово перебилъ ее Томила

— Ой, и грозенъ же нынче Томила Власьичъ! легкомысленно засмялась вдова.

— Съ дьяволомъ, говорю, хитри. Не видлъ я, думаешь, какъ ты вечоръ передъ нимъ, глаза вылупя, ротъ разиня, сидла?

— Складно сказываетъ, ровно сказку слушаешь, беззаботно отвчала Лукерья.

И вся хитрость въ ней мигомъ проснулась и на сторбж стала. ‘Ой, и проведу же я тебя!’ мелькнуло въ голов, и Лукерья чуть усмхнулась.

— Довольно я твои увертки знаю, съ пренебреженьемъ отвтилъ Томила, — ты для другого кого ихъ побереги. И слдомъ сталъ поддразнивать ее.— А жаль, сказалъ,— что не похотла ты въ моей вол быть: была бы теперь Ивановой женой. А со своевольствомъ во вдовахъ посидишь.

— Вотъ уродъ, прости Господи, навязался! съ притворнымъ сердцемъ вскинулась на него Лукерья, — то чуть не силкомъ замужъ меня за Ивана тащилъ, а теперь на-ка и думать о немъ не смй… Плевать мн на васъ обоихъ.

— И съ чего только ты своевольничать вздумала? будто не слышалъ ея рчи, продолжалъ Томила.— Прежде ровно не смла. И сейчасъ (онъ съ увренностью поглядлъ ей прямо въ глаза) свистнуть мн стоитъ, какъ песъ за мной побжишь и въ руку меня лизать станешь.

Лукерь Петровн ужь вправду захотлось плюнуть въ Томилу.

— Небось, какъ еще въ охотку побжишь-то: палкой мн тебя гнать — не отогнать будетъ, съ той же покойной увренностію въ голос и во взгляд подтвердилъ онъ.

Вдова глаза потупила. Ей вспомнилось, какъ давно ужь, въ начал ихъ знакомства, прогулялъ Томила съ молодцами Андронъ-Михайловичевы деньги и, придя въ ней, вотъ также покойно поглядлъ ей въ глаза и такимъ же вотъ голосомъ ровнымъ приказалъ, чтобъ украла она у мужа сколько надо ему было рублей. И она безъ отговоровъ и вздоховъ въ ту же ночь исполнила его волю.

— Отстань, говорю. Ни тебя, ни Ивана твоего мн не надо! Цлуйся съ нимъ!

— А неумна ты, Лукерья Петровна, погляжу я на тебя, на новый ладъ сталъ задорить ее Томила:— вдь я Иваномъ-то манилъ тебя, вышутить тебя хотлъ. Кабы вправду хозяинъ женится задумалъ, сталъ бы онъ на тебя глядть. И въ мысли у него того не было.

‘Ну, это врешь!’ хотлось крикнуть вдов, но какъ ни хотлось, сдержалась.

— Онъ-то теб со скуки вретъ, а ты и уши развсила. Думаешь, поди, что для-ради красоты твоей и въ Переяславль-то пріхалъ, и тута живетъ.

— Знаю, что не для меня.

— Вотъ то-то и есть, что не знаешь.

— Анъ знаю.

— Полно-ка. Знала-бы, сразу сказала-бъ.

— Есть что и знать. Да любого мальчонка на улиц спроси, тотъ отвтитъ, что за животовыхъ едьку сестру сватать пріхалъ, да…

— Вотъ оно что, инымъ голосомъ, поглуше, заговорилъ Томила.— Межъ васъ и тайности уже завелись. Я вотъ не зналъ, случаемъ довдался, а ужь ближе меня, кажись, во всемъ двор у него человка нтъ.

Лукерья поняла, что въ ловушку попалась и вывертываться поздно. Чортъ же его зналъ, что на глупости такой сржешься! Важное дло вправду какое: сестру замужъ выдавать вздумалъ. Было что скрывать!

— Вотъ то то же и есть, насмшливо и наставительно, по молчаніи, сказалъ Томила, — не съ твоимъ разумомъ куринымъ со мной тягаться.

— Да теб чего надо? скажи! иначе повернула она разговоръ.— Отступного съ меня, что ли, взять хочешь? Такъ садись, поторгуемся.

— Было время, какъ мы стобой, обнявшись, рядкомъ сиживали. Теперь не смю: хозяйкой мн скоро будешь, государыней звать себя велишь.

— Ну, стоя говори.

— Не въ отступномъ дло, а не годится, Лукерья Петровна, хозяину прикащичьи объдки глодать.

У Лукерьи лицо пятнами пошло.

— Брань одна у тебя на ум, обидчиво сказала она.

— Что, не любишь? съ злорадствомъ спросилъ Томила.

— Ужь не думаешь ли Иванъ Семенычу на меня наплести? Такъ отвтъ у меня давно готовъ: молъ, сватался самъ за меня,— и впрямь вдь ты сватался,— да оглобли повернуть пришлось, — вотъ и шепчетъ со зла.

— Ловко! похвалилъ Томила вдову и тутъ-же хотлъ-было въ конецъ срзать ее да сдержался: захотлось ему, какъ коту съ пойманной мышью, еще поиграть съ нею.— Только одно разсуди: какъ же я, махонькій такой человчишко, ни съ того, ни сего свататься на теб вздумалъ?

— А изъ такихъ вдь ты, что за столъ только посадить, ноги самъ на столъ взволочишь.

Томила опять похвалилъ вдову и перекинулся съ ней еще двумя-тремя словами, всякій разъ похваливая ея увертливость. Вдову это пуще подмывало. ‘Вотъ оно когда взаправду хитрость на хитрость пошло’, думала она. И ей любо было вспомнить, что особенно ловки стали ея отвты съ тхъ именно мстъ, какъ она по своему разговоръ повернула, это еще подбодрило ее. ‘А я вдь тебя мудренй полагала’, ужь начинало мелькать у нея въ голов.

— Похвалился, что перехитрю тебя, апъ вправду, знать, люди скажутъ: похвальное-тъ слово гнило. Больно ужъ ты ловка, увертлива, загоняла меня совсмъ. Имъ, на здоровье, володй себ Иванъ Степанычемъ.

Споръ только что разгорлся, только что до настоящаго жара доходить сталъ, Лукерья твердо знала что великъ еще у нея запасъ отговорокъ, — чего! все растетъ да множится. Новыя хитрости, какъ цыплята, выклевываясь изъ яйца, били носиками о скорлупу и только, казалось, очереди ждали, какъ бы имъ поскорй на свтъ Божій выскочить. Что они выйдутъ куда побойче первыхъ, о томъ и сомннія не было. И вдругъ, въ такую-то минуту, Томила сдался сразу, ни съ того, ни съ сего, просто сказать, головой самъ себя выдалъ.

Такая безпременная и чрезмрная уступчивость показалась вдов подозрительной. Съ недоврчивою тревогой взглянула она на Томилу.

— Одно любопытство знать, быстро и неожиданно спросилъ онъ.— такъ же-ль ты ловко на счетъ верзилы отбояришься?

— Какого еще верзилы, безсовстный? вправду осердилась вдова.

— А намеднишнаго.

— Прохора, что-ль? Такъ онъ по длу вдь, — душу ему свою покойный едоръ Богданычъ устроить приказалъ.

— А онъ и душеньку его прихватилъ! съострилъ Томила.

— Безсовстный ты, безсовстный? Что тебя любила, такъ и безпутной стала. Честно я вдовю, всмъ вдомо, кого хоть спроси. Да и прізжалъ-то онъ при васъ разикъ всего, да и за дломъ, говорю.

— А безъ насъ почаще бывалъ, да все за бездльемъ? со смхомъ подхватилъ Томила.

Какъ часто бываетъ съ хитрецами, легкая обмолвка, неловко сказанное слово, замченныя другими, смущаютъ ихъ сильне, чмъ явное открытіе тщательно скрываемой ими тайны. Не оттого ли, что тутъ попадаетъ въ просакъ ихъ способность вывертываться, чмъ они гордятся, въ чемъ полагаютъ свою силу? Какъ бы то ни было, подобное случилось и со вдовой. Томила удачно подхватилъ и вывернулъ наизнанку ея обмолвку, и она растерялась.

— Ужь я довдаюсь, кто теб на меня налгалъ! съ гнвомъ вскричала она.— Ужь я доду двчонку эту подлую!

— Никого ты не додешь, а вотъ только ты слушаться меня не станешь, — точно, подржу я тебя! холодно сказалъ Томила.

Отъ этого холода у Лукерьи мурашки по спин забгали. Они помолчали. Томила пристально смотрлъ на Лукерью.

Онъ глядлъ съ торжествомъ, довольный самимъ собою. Одно дло было сдлано и ладно сдлано: онъ поговорилъ со своей лапушкой — волкъ ее зашь!— по душ, какъ хотлося. Онъ все прибралъ, чмъ только можно было уязвить ее, прихватилъ и такое, чему и самъ не давалъ вры, какъ словамъ про верзилу, хотя ими-то и срзалъ ее. Онъ былъ радъ, что вчера въ тяжелую отъ вина голову пришла благая мысль разспросить про него у работницы, еще больше тому радовался, что воспользовался всмъ узнаннымъ. Но вчера еще, весь обуянный злостью, выпытавъ все что надо у работницы, онъ тутъ-же пригрозилъ ей, что подржетъ ее, только вздумаетъ она еще кому про хозяйку подобное слово пикнуть. Любовь Лукерьи къ другому, хотя и не сознательно еще для Томилы, уже становилась непереносна ему.

Будь вся Лукерьина вина передъ нимъ въ томъ, что она помимо его воли пролзла къ Ивану въ жены, — тогда иное дло,— онъ, пожалуй, если не поврилъ бы, то заставилъ бы себя поврить про верзилу! отъ того только ‘шестокъ’ для Ивана повыше-бъ вышелъ. Но не этимъ кровно обидла его вдова, а тмъ что самъ онъ вчера своими глазами видлъ. На время эту обиду заслонили новости, принесенныя Житовскимъ приказчикомъ, новый гнвъ на Ивана, на Улиту, на ту же Лукерью, на подлость людскую… Клубокъ обидъ сталъ больно великъ, во много нитей, и вс-то он страшно перепутались.

Сейчасъ онъ смоталъ часть клубка, отплъ Лукерь за малую ея обиду. Но теперь, въ минуту торжества, когда вол, дйствовавшей въ извстномъ направленіи, за концомъ дла идти было некуда,— Томила невольно припомнилъ вчерашнее, и оно опять также сильно задло его за живое. Онъ глядлъ на Лукерью и видлъ ее не такой, какъ сейчасъ она передъ нимъ сидла: сердитая и готовая на худой миръ, испуганная и съ лукавымъ ласкательствомъ въ глазахъ. Онъ видлъ ее такою, какъ вчера сидла она передъ Иваномъ.

— Слушай ты! съ неодолимымъ волненіемъ, безо всякой опредленной мысли и цли, заговорилъ Томила.— Люба ты мн, и никому, слышь ты, не отдамъ я тебя. Самъ досел не зналъ, какъ дорога ты мн, до вечератнаго не догадывался. Скажи-жь, одно скажи: притворяла ты себя вечоръ, какъ его слушала? Одно это скажи ты мн.

Въ голос его слышалась какъ бы и боязливая смиренная просьба. Лукерья вскинула на него глазами. Тотъ же да не тотъ парень стоялъ передъ нею. Зеленовато-масляный цвтъ лица, недавно для нея столь непріятный, теперь какъ-то шелъ къ нему, ладилъ съ его сурово-страстною рчью, глаза загорались, и онъ вздрагивалъ слегка отъ недавняго гнва и какъ бы въ ожиданіи ея отвта.

— А, можетъ, и вправду! невольно, безъ мысли досадить ему, по одной лукавой привычк, дразня, заманивать мужчинъ, отвчала она.

— Не говори, убью, убью! глухо простоналъ Томила.— Да и лжешь: не любишь ты его, и никого-то не любишь. Меня вотъ точно любила когда-то, съ дикимъ одушевленіемъ продолжалъ онъ.— Вспомни-ка, чмъ былъ я тогда? Мальченка молоденькій, у Андрона въ подручныхъ, голъ какъ соколъ, ни кафтанишка себ порядочнаго не нажилъ, никакой у меня этакой прикрасы не было. А полюбила-жь бездомнаго, бездольнаго, глупаго. За меня самого полюбила меня. А я разв въ т поры на что разсчитывалъ? Не деньги-жь съ тебя тянуть хотлъ!

— Аль завидки тебя вечоръ забрали? качая головой, въ раздумьи спросила Лукерья.

— Не знаю. А только зажмурю глаза, и вижу, какъ ты любовно на него глядишь, его съ тихой усладой слушаешь… И хочу я, хочу, всею нутреннею моею хочу, чтобы и на меня также глядла. Только вправду, безъ притворства, по совсти.

Вдова смутилась. Никто никогда, а ни самъ Томила не говорилъ ей такихъ рчей. Больше смшкомъ да шуткой строилось досель ея любовное дло.

— И что съ тобой, люба, я было сдлать хотлъ! Въ отместку вдь, чтобы надъ нимъ надругаться, думалъ его на теб женить.

— Аль онъ досадилъ теб чмъ?

— Чмъ ни досадилъ, а только за обиду мн стало, за великую досаду показалося. О теб, какая теб жизнь будетъ, не думалъ я. Одна мысль была: на любовниц своей на отставленной его оженя, насолить ему. И не простилъ бы онъ теб, нтъ! Избилъ бы тебя, истиранилъ, живую въ землю закопалъ. Добродтель свою на теб вымщать сталъ бы. Ты еще такихъ, какъ онъ, не знаешь. Хуже вдь они нашего брата, зле, только ихъ правду затронь.

Странны и загадочно грозны были для Лукерьи нежданныя рчи Томилы. Не подъ силу ей было ни отвчать на нихъ, ни сообразить ихъ.

— Да и не возьметъ онъ тебя! И шептать мн ему про тебя нечего. Недли не пройдетъ какъ весь Переяславль заговоритъ. Первая Прохорова жена всполохъ затрубитъ. И про меня, и про верзилу тишкомъ сперва, а тамъ галдть учнутъ. А я въ сторон. Одно разв сдлаю: пойду, Житову старику въ ноги паду: ‘спаси, скажу, хозяина, открой ты ему, Христа ради, очи темныя’…

Послдняя рчь проняла Лукерью, очи зажмуря, уши закрывъ руками, сидла она. Стучались и рвались въ ея уши, какъ втеръ стучится и рвется въ закрытое окно, разные толки и пересуды. Добрая слава ея, съ такой заботой поддерживаемая, казалась ей, по втру ужь пущена, вс-то отъ нея отступится, постоялый пустъ стоитъ, раззореніе на нее пришло…

Лукерья не боялась, что Томила про нее Ивану нашепчетъ, шепотъ дальше Иванова уха не пошелъ бы. Тотъ бы самъ ей прямо объявилъ, иль она у него выпытала, и такъ ли, иначе ль въ свою вру опять бы его привела. Живо бы проршку заштопала, и мста, гд разорвано было, на чужіе глаза не знать. А вотъ какъ про нее вс межь собой, а ей самой никто ни слова, пока стыдъ всю ее съ головы до ногъ не покроетъ…

Непорядочное житье досел не безпокоило Лукерью, паденья своего она не сознавала, любовные гршки не тяготили ее. Такъ, забава одна, и забота одна же: чтобы все шито и крыто было. И ладненько все шло. И вдругъ, сразу, какъ-бы при всемъ честномъ народ ея нагота неприглядная, невдомо черезъ кого, обнаружится. А и заговорятъ же про нее, чуяла Лукерья. Еще какъ заговорятъ-то посл долгаго на ея счетъ поста и воздержанія. Словно обжора о Святой на ветчину, вс на нее набросятся…

— Погубитель ты мой! Какъ впервой цловала тебя, тогда еще сердце мн сказывало, что погубишь ты меня.

Лукерья не плакала, а жалобно хныкала. Томила слъ возл и отвелъ ея руки отъ лица.

— Брось, не годится! Не хороша ты въ слезахъ. Точно, бываютъ двушки, которымъ слезы къ лицу (передъ Томилой, какъ сквозь сонъ, безслдно, всего на мигъ, промелькнула Улита), а тебя старятъ только. Ровно баба старая сморщишься.

— Погубитель ты мой!..

— Далека она, погибель-то твоя, да и такова-ль гибель живетъ? Отъ стращанья не станется. А ты вотъ что скажи: на что ты въ немъ позарилась, на богатство одно? чтобы въ поко да довольств съ молодымъ мужемъ жить? Такъ слово скажи, и я богатъ буду, будетъ, чмъ подарить тебя…

— Господи! Аль ограбить кого вздумалъ?

— Съ разбойнымъ дломъ къ губному еще не таскали {Губной староста, выборный, вдалъ уголовныя дла.}, иносказательно сказалъ Томила. А только давно мн волю свою показать хотлося, давно подъ руку толкало… Ну, надъ нимъ, такъ надъ нимъ. Самъ виноватъ, круто дло повернулъ, да и далеко зашло. Назадъ нельзя, да и все равно срамъ на весь міръ будетъ. Такъ пусть же онъ одинъ сраму наглотается. А я — вольный казакъ.

Тщетно стараясь понять загадочныя рчи, слушала его Лукерья. А онъ, какъ выговорилъ ихъ, почувствовалъ, что ему больше ни съ нею, ни съ самимъ собой ни говорить, ни думать нечего: череда длу пришла. Точно отрзалъ онъ себя это всего былого и бросилъ въ пучину. Бурлитъ и крутитъ, и въ чудно богатую глубь манитъ пучина.

— Да, да, подарю, богатъ буду, торопливымъ пошептомъ, прижимаясь къ ней, заговорилъ Томила.— Знаю вдь я тебя: даромъ не станешь любить. Не т годы твои. Кто тебя купитъ, того ты и полюбишь. А кто любитъ, купитъ тебя…

Странно звучали эти слова, сказанныя ласковымъ, чуть не нжнымъ голосомъ.

— Полно же! Что, брови насупя, на меня глядишь?.. Побалуй же меня, поцлуй въ задатокъ. Подарю, врь.

И обнявъ, сталъ цловать ее. Лукерь казалось, что не ласкаетъ онъ ее, а со всей силы о земь бросилъ со всей ея красотою и молодостью, со всей хитростью и лукавой прелестью. Бросилъ и тончитъ съ веселымъ смхомъ, въ дребезги разбивая тихія ея мечты о спокойномъ жить съ Иваномъ. Только не больно ей…

— Да отстань же, ума ты ршился! опомнясь, съ силой оттолкнула она отъ себя Томилу.— Хоть бы двери приперъ, безсовстный!

— Спасибо, что гонишь, знать, милъ я теб, вставая на ноги молвилъ Томила.— Ну, да успемъ еще. Хлопотать бгу.

И былъ таковъ.

IX.
Починъ.

Говоря сейчасъ Лукерь страшно-загадочныя рчи, Томила и самъ еще не зналъ подробностей своей зати.

Томила жилъ душевной, или естественной, жизнью, повинуясь всякимъ побужденіямъ, страстямъ и похотямъ. Жизни духовной, или идеальной, какъ мы говоримъ, онъ не зналъ. Нравственныхъ основъ у него не было: онъ страдалъ житейскимъ безвріемъ, общимъ всмъ вкамъ и народамъ. Это безвріе не размышляетъ ни глубоко, ни мелко, стараясь ршить конечные вопросы, оно не знаетъ сомнній: для него мигомъ все ясно и понятно становится. Живетъ человкъ, какъ ему думается, праведно, трудится честно, а все, какъ ни бьется, достатокъ не скопляется, все трудъ передъ нимъ

безвыходный, ни за честность, ни за праведность ему отъ Бога награды нтъ. И онъ ршаетъ сразу, въ хилой мысли своей, что коли и есть Богъ, такъ несправедливъ онъ, будь справедливъ, давно-бъ награду послалъ. Или: лишается человкъ себ кровнаго,— отца ли, брата ли, подпоры или утхи семьи,— и молится жарко, долго, страстно, упорно, но не христіанской молитвой, смиренной и покорной. Умеръ кровный, не по молитв совершилося, и опять сразу ршено: либо Бога вовсе нтъ, либо молись ему, не молись — все равно: не доходлива до него молитва наша, не внемлетъ онъ скорбямъ нашимъ. Источникъ такого безврія — себялюбіе или самообожаніе, чмъ опредляется душевная жизнь, только поднявшись, хотя отчасти, до мысли о состраданіи и дятельной любви къ ближнему, человкъ, становясь существомъ достойнымъ этого имени, начинаетъ сознавать и любить жизнь духовную, или идеальную.

Безвріе Томилы было такого же рода. Какъ для всякаго душевнаго человка, онъ самъ былъ вещь наидостойншая любви, и не для себя только, но и для всхъ. Еще бы! всегда-то и во всемъ онъ поступалъ хорошо, а если порой и казалось ему, хотя постоянно смутно, что будто и не ладное онъ творитъ, — то парень сваливалъ вину на другихъ, или, какъ говорится, прятался за бабушку, то есть прикрывался прямымъ или мнимымъ примромъ другихъ. Что онъ пилъ и развратничалъ, — эка важность! нешто святые отцы того же не длывали? Вс люди такіе-жь, какъ и мы гршные, вс себ пользы желаютъ, вс чужое прикарманить наровятъ, вс пинка другому дадутъ: не торчи, молъ, на моей дорог.

Длайся все по Томилиной мысли, и добрй его,— думалось ему, — на свт человка не будетъ. Но не все длалось по его хотнью, а что не такъ длалось, то — полагалъ онъ,— длалось нарокомъ ему на зло. Идя съ кружала, винилъ онъ людей, что честно жить они ему не велятъ, какъ того онъ яко бы хотлъ. И разв не правда? Доброе вдь онъ дло задумалъ, на хозяйской дочери пожениться пожелалъ, и какъ отъ соблазна-то себя соблюдалъ, крпче чмъ самой что ни на есть строгой жизни монахъ. Упрекни его кто за поступокъ съ Улитой, онъ весьма бы окрысился.

— Нешто я виноватъ? сказалъ бы.— Сама въ подклтъ ко мн сбжала, на шею бросилась, а я вдь не старецъ пустынный: къ міру живу, мясное мъ*

Упрека со стороны, впрочемъ, не было, а самому упрекать себя съ какой же радости было? Эхъ! да мало-ль онъ посл того для Улиты длалъ? Не общалъ онъ ей, что ли, изъ бды выкрутить, да такъ еще, что Иванъ ее и пальцемъ тронуть не посметъ? И не только общалъ, хлопотать началъ, задумалъ мало хозяина оженить, благодтелемъ ему стать. А она? Тутъ-то она и начала отъ него носъ воротить. И, на тд не взирая, онъ все же по своему общанію длать продолжалъ, свезъ Ивана въ Переяславль. Не молодецъ разв онъ?

И вотъ когда ужь статья вполн обозначилась, и отыскалась причина Улитина охлажденія. Для Томилиной мысли причина эта, понятно, могла явиться только въ вид подобномъ той отговорк, которую, при подходящемъ случа, самъ бы Томила, себ въ оправданье, пустилъ въ оборотъ, то есть отговорки полной себялюбія и для другихъ досадливой. Братъ де Улиту замужествомъ на купецкомъ сын богатомъ поманилъ,— ну и прочь Томилу, не годится онъ.

‘Еще бы! не разъ прошлой ночью со злобой повторялъ онъ, вспоминая о томъ.— Мы не такіе вдь, какъ они, крупичатые: у насъ и рыло-тъ иное, немытое, посконное’.

И выходила Улита подлой, расподлой.

Въ самой сердечной глубин ворошилась у Томили еще одна мысль, но ее онъ и отъ самого себя всми мрами хоронилъ. Она и для него сказывалась урывками, иносказательно. Томила боялся, и сильно, что придется ему теперь, когда сватанье Улиты за Житова далеко зашло, за нее отвтъ держать, и передъ грознымъ судьей, ея братомъ. Оттого онъ про себя и не иначе какъ дуракомъ сталъ звать Ивана. Когда Томила говорилъ Лукерь, что Иванъ истиранилъ бы ее, вымещая на ней свою добродтель, — онъ скрытно чувствовалъ, что не на одной Лукерь можетъ хозяинъ свою добродтель выместить, не одну ее закопать живой въ землю. На комъ еще — въ томъ разв подъ ножомъ сознался бы Томила, но про себя-то, хотя и не выговаривая, твердо зналъ онъ, что на немъ самомъ. Тутъ, можетъ быть, крылась главная причина злобы на Ивана и желанья отомстить ему.

Но будь Улита, не будь Улиты, придется ли за нее отвтъ держать, или нтъ,— становилось теперь дломъ не важнымъ. При сегодняшнемъ свиданіи съ Лукерьей, Томила почти нежданно для себя узналъ за врное, что таково-то она дорога ему и люба, и мила, какъ никто и никогда не былъ. Что Улита, что сама Лукерья въ былое время, что вс он, другія прочія. То легкая любовь была, пока есть она — весело, а и прошла — не трудно. Теперь ему впервые отъ любви больно стало, впервые любовь его терзать и мучать начала, словно рзала ему живому сердце съ печенью. Впервой оказался у него супротивникъ въ любви, подлый остудитель любви милой женщины къ нему. Вотъ какимъ ужь являлся Иванъ Томил.

Выбжавъ отъ Лукерьи, Томила невольно спросилъ себя: ‘что-жь я сдлалъ-то? Съ тмъ ли я къ ней шелъ, чтобъ такія ей рчи говорить стать?’ И, постоявъ немного, онъ словно рукой махнулъ на свое недавнее намренье и промолвилъ: ‘Э, да что тутъ!’ Какая-то сила невдомая,— чуялось Томил,— сильне его воли, сильнй всего, неудержимо толкала его впередъ.

И тутъ съ особой ясностью встало предъ нимъ въ бурной поспшности принятое ршеніе. Весь срамъ — Ивану, а онъ — онъ вольный козакъ, онъ свою волю покажетъ. Показать волю для Томилы значило разршить на вся, порушить все что ему мшать станетъ, не думая хватить по коренной, какъ бывало въ то время, когда Андронъ съ бранью бился головой о край сундука или телеги. А куда кони вывезутъ — ихъ дло. ‘И думалъ-же,— смялся онъ надъ собой,— на Лукерь его оженя, досадить ему. То-то дурость была! Да онъ-бы какъ сыръ въ масл кататься сталъ. А мн его и малость подразнить нельзя-бы было. А вотъ теперь, какъ государь Иванъ Степанычъ на мою Лукерьюшку заглядываться сталъ да женой ужъ, поди, про себя ее величаетъ,— теперь вотъ отнять ее у него, да кром того, всячески насолить ему, чтобъ повернуться ему безъ боли невозможно было: все-бы кололо, все-бы язвило, все* бы про Томилу ночь и день говорило… вотъ это дло’.

И онъ быстро сталъ соображать подробности мщенія, бойко высчитывалъ случайныя задержки и помхи и на двадцать ладовъ устранялъ ихъ, видлъ вблизи, почти руками нащупывалъ успшный исходъ. ‘И скоро, сейчасъ-же начнемъ, и въ пять дней,— куда! въ трое сутокъ все прикончимъ’.

Среди этихъ преступныхъ выкладокъ, въ сердце у него что-то радостно билось. Онъ останавливался по временамъ, какъ-бы прислушиваясь къ этому біенію.

‘И все-то для тебя, лапушка, все-то для тебя, голубушка! страстно шепталъ онъ, — чтобъ теб богатой и радостной быть’.

Для него яснло, зачмъ именно ему Лукерья нужна. Безъ нея, самъ-одинъ, онъ, пожалуй, не справился-бы съ задуманнымъ дломъ, одному-то и жутко, и предъ собою, предъ совстью, отговориться нечмъ. И затмъ еще нужна ему Лукерья была, чтобы было потомъ передъ кмъ похвастаться, было съ кмъ, надъ Иваномъ подсмиваясь, былое вспомнить, было кому шепнуть: ‘а, чай, сердитъ теперь онъ, разорвалъ-бы меня’.

И подъ такіе живые и веселые приговоры и припвы не только въ мысли спло, но и въ явь зачиналось уже злое дло.

Ивану въ тотъ день съ утра не по себ было. Что-то гнело его, томило и безпокоило. У Житовыхъ онъ просидлъ долго и обдалъ тамъ-же. едорова болзнь не велика была, вечоръ его Арина Семеновна въ постель уложила больше по той причин, что самое ее сумннье насчетъ Улиты одолло, чмъ вправду испугавшись нездоровья любимаго сынка. Какъ Иванъ пришелъ, едоръ ужь на ногахъ бродилъ.

Старуха приказала сыну, чтобъ свояку все хозяйство показалъ и на хуторъ его свезъ вишневымъ и яблоннымъ садомъ похвалиться* Все это они и продлали. Иванъ осматривалъ хозяйство безъ обычнаго любопытства, разсянно, длая по привычк т или иные вопросы. Все какая-то мысль гнела его, все ему скучно и тоскливо было.

‘Да неужто-жь, спросилъ онъ себя,— одно мн веселье и есть: на постояломъ сидть да съ Лукерьей Петровной бесдовать?’

Онъ испугался этой мысли не потому, чтобъ на Лукерью любоваться страшное дло было, а потому, что онъ пріхалъ въ Переяславль не того ради. Раньше чмъ сестра пристроена будетъ, ни о чемъ ему думать не слдъ, а тмъ паче о самомъ себ. Въ ожиданьи старика Житова, онъ забылъ о главномъ, попустилъ своей мысли въ сторону забрести. Отнын, пока не повнчаетъ онъ, дастъ Богъ, сестры, по тхъ мстъ и думы у него иной, какъ объ Улит, въ голов не будетъ. На постояломъ ему не сидть, и безъ того вдова довольно высмотрна. Иванъ не только поршилъ это дло про себя, но, мысленно свидтельствуясь Богомъ, клятву съ себя взялъ, что такъ оно и будетъ.

Посл обда, старуха Житова, приказавъ едюш отдохнуть лечь, увела въ садъ, накормила его всякими сластями и всякими водами напоила, и затмъ, заставивъ Ивана чуть не забожиться, что ничего-то онъ про ихъ разговоръ старику не скажетъ, въ свое удовольствіе поговорила объ Улит. Ивану, кажись, такой разговоръ долженъ-бы по душ прійтись, а онъ только на прямые старухины вопросы отвчалъ да ей поддакивалъ. И опять ворчалъ на себя: ‘нтъ-де у меня доброй воли ни капли къ сестрину счастью, дло торговое, и то порой забираетъ сильне, а тутъ словно неволей кто меня хлопотать заставилъ’. Одно утшало его, что старикъ Житовъ завтра къ вечеру, а ужь посл завтра утромъ

безпремнно воротится: нарочнаго съ тмъ къ жен прислалъ.

Отъ Житовыхъ Иванъ не домой прошелъ, а въ ряды, у того, у другого знакомца въ лавк посидлъ, даже дльце одно, хоть и не важное, прикончилъ. Это порадовало его. ‘Давно бы такъ, сказалъ онъ себ,— а то на постояломъ сидишь, только продаешься’. Напослдокъ зазвалъ его одинъ торговецъ къ себ, заклиная всми святыми и покойнымъ отцомъ.

У торговца дв сестры въ двкахъ засидлися, и ему казалось, что Ивану, какъ и всмъ вдовцамъ вообще, объ одномъ думать надо: какъ бы тхъ двокъ перезрлыхъ себ въ жены добыть. Ивану куда не хотлось идти, но онъ пошелъ, памятуя взятую имъ съ себя клятву. Угощенье торговецъ выставилъ значительное, только Иванъ ни до чего, почитай, не дотронулся. Торговецъ обижался, главное на то, что гость дорогой ничего выпить не хочетъ. За чаркой, уврялъ онъ, разговоръ бойче идетъ. Иванъ, кром квасу да пива легкаго, ничего не пилъ, разв когда прозябнетъ, для тепла медку чарочку опорожнитъ, аль съ нездоровья, вина же въ ротъ не бралъ. Разговоръ поэтому шелъ не бойкій, то есть сестеръ торговцевыхъ не касающій. Наконецъ посл чуть не слезныхъ надодливыхъ упрашиваній, согласился Иванъ выпить чарку наливки.

— Совсмъ вода, пояснилъ торговецъ,— у меня ее жена походя пьетъ, а никогда пьяна не живетъ.

‘Совсмъ вода’ показалась Ивану прекрпкой, онъ не то что охмллъ, а какъ-то отуплъ съ нея. Оттого, къ немалому огорченію хозяина, разговоръ не разбойчился, и Иванъ вовсе не понялъ его немудрыхъ обиняковъ на счетъ сестеръ.

Наконецъ вырвался Иванъ Степанычъ отъ навязчиваго угощателя. По дорог ему еще тяжел и грустне стало, но онъ нашелъ себ тутъ утшеніе: все свое уныніе сталъ выпитой чарк приписывать. На постояломъ онъ освдомился, гд Томила, чтобъ сказать ему за память о приконченномъ дл.— Въ стряпущей, былъ отвтъ,— какихъ-то знакомцевъ угощаетъ.— Иванъ туда прошелъ: до того боялся минуту лишнюю со вдовой пробыть.

При Ивановомъ вход Томила спшно съ мста вскочилъ и’ по его знаку, поднялись и оба знакомца.

— А я вотъ Андронъ-Михайловичевыхъ знакомцевъ, по старой памяти, чмъ Богъ послалъ угощалъ, доложилъ онъ хозяину.— Обднли горюны, къ намъ въ батраки просятся.

Иванъ, не взглянувъ даже на нихъ, сталъ съ Томилой о дл говорить. А поглядть стоило. Прямо было видно, что коли Андронъ и зналъ ихъ когда, то не въ добромъ мст съ ними сошелся. У обоихъ и одежда, и лица были поношенныя. Одинъ, коренастый, съ круглымъ, глупо-выпяченнымъ лбомъ, съ срымъ и щербатымъ, одутловатымъ лицомъ и какими-то грязноблыми глазами, въ которые сколько ни гляди, зрачковъ не замтишь,— звался Мухой. Не простой мухой, а съ прибавкой, ну, да мы прибавку опустимъ. Другой, рослый, со шрамомъ на лвой щек и вытекшимъ правымъ глазомъ, отличался какимъ-то бычьимъ упорствомъ и тупой безчувственностью во взгляд и во всемъ своемъ обличьи. Не только, казалось, мысль никогда въ его голову не захаживала, но никогда ей и не зайти туда, до смерти. Но стоило этого человка въ свою волю привести и вбить ему въ тупую голову какой угодно приказъ,— онъ повиновался безпрекословно, какъ дюжій волъ. Вели ему многопудовой куль тащить,— и онъ легко вскидывалъ его на свои могутныя плечи, вели ему человка зарзать, — и тутъ не дрожала спорая его рука. Звали его Иванъ Можай.

— А и ужинать пора, пойдемъ-ка, сказалъ Иванъ, кончивъ о дл.

Томила слдомъ пошелъ, во передъ уходомъ усплтаки шепнуть словечка два Мух съ Можаемъ. Къ ужину вышли еще трое-четверо прозжихъ гостей. Иванъ за столомъ кручиноватъ сидлъ. Томила съ Лукерьей наперерывъ о немъ заботились.

— Да ничего, отвчалъ онъ на ихъ разспросы,— маленько понездоровилось, видно. Сномъ пройдетъ.

И вдругъ ему въ голову пришло, что не заснуть ему нынче во всю ночь, и онъ, самъ не зная зачмъ, невольно то же повторилъ вслухъ.

— Вылечилъ бы я тебя, молвилъ Томила,— да лихъ не послушаешь ты меня.

— Чмъ такимъ?

— А винца бы достаканчикъ хватить, и соснулъ бы, и хворь бы какъ рукой сняло.

Иванъ отрицательно покачалъ головой.

— А не хочешь, пива легкаго глотни: и не хмльно, и здорово. Оно вдь, пиво-то, въ голову бьетъ, сонъ даетъ.

Ивану съ торговцевой наливки и безъ того страсть пить хотлося: онъ согласился на пиво. Лукерья засуетилась было.

— Сиди, Лукерья Петровна, сиди, государыня: семъ-ка я самъ для хозяина на погребицу сбгаю, холодненькаго ему нацжу, знаю вдь, изъ котораго боченка.

Томила воротился со жбаномъ густаго холоднаго пива, отъ быстраго цженья пна такъ и била черезъ край. Иванъ жадно выпилъ больше половины, и потомъ вдругъ какъ бы съ отвращеніемъ отодвинулъ отъ себя жбанъ и сильно вскинулъ головой назадъ.

— Что-й то съ тобою? съ изумленіемъ спросилъ¹Томила.— Аль я не нарокомъ крпкаго нацдилъ? Стой-ка, отвдаю.

И онъ, поднеся жбанъ къ губамъ, сдлалъ видъ, будто глотаетъ, но ни капли ему въ ротъ не попало.

— Ни, легкое! сказалъ онъ, ставя жбанъ передъ хозяиномъ.— А много сразу выпилъ, такъ въ голову и ударило. Да ничего, допей, допей! какъ ребенка уговаривалъ онъ его,— крпче, дастъ Господь, соснешь.

Иванъ съ соннымъ безмолвіемъ протянулъ руку къ жбану и сдлалъ нсколько полунасильственныхъ глотковъ. Потомъ, съ силой толкнувъ жбанъ отъ себя, быстро на ноги вскочилъ. Онъ былъ увренъ въ тотъ мигь, что стоитъ ему только на ноги стать и сейчасъ-же вылетитъ у него изъ головы то тяжелое, что въ нее засло. Ноги не сдержали его и онъ упаль навзничь.

— Вотъ всегда-то такъ, сказалъ Томила, обращаясь къ гостямъ.— Охота-то у насъ смертная, а участь наша горькая: пить-то мы любимъ, а пивишко насъ съ ногъ валитъ.

‘А коли ты про то вдалъ, зачмъ-же поилъ-то его?’ — вдругъ, какъ вопросъ со стороны, пришло ему въ голову.

— И притворщикъ какой!— отвчать Томила на вопросъ, все обращаясь къ гостямъ.— Вчно одинъ припвъ, не поспится-де. ‘И пивка-де мн самаго легонькаго’. Я ужь повадку его знаю,— крпкаго цжу. Для того и Лукерью-тъ Петровну тревожить не хотлъ.

Гости разсмялись. Томила при помощи работника сволокъ хозяина въ чуланъ и, раздвъ, спать уложилъ.

— А что-жь, господа купцы,— какъ то неотразимо задорно началъ онъ, возвращаясь въ столовую избу,— не будетъ ли милости вашей: меня, прикащика безхозяйнаго, винцомъ не угостите ли?

Господа купцы межь собой переглянулися. Давно у нихъ эта мысль, чтобъ выпить, въ головахъ вертлася, только повода подходящаго для выпивки не было, а тутъ и поводъ объявился. Принесли вино, пошла попойка. Томила и самъ веселъ былъ, и всхъ повеселилъ, не съ вина только. Удачей отъ него вяло, съ удачи этакъ-то кутятъ.

Наконецъ, сталъ хмль гостей разбирать. Разбрелись они по своимъ чуланамъ, не безъ того, чтобъ головой о стны и двери не постукаться, одинъ вмсто чулана вовсе не въ подобное мсто забрелъ, и тамъ спать улегся, другой, подъ столъ свалясь, храпъ на весь домъ поднялъ.

X.
Ночная бесда.

— Что-жь, и намъ пора, любушка, пойдемъ въ бесдушк ночь коротать. Охъ и много-жь дла еще!

И, взявъ свчу въ лвую руку, Томила правой обхватилъ Лукерью по поясу. Нахально показалось ей это объятіе, съ чувствомъ отвращенія ёжилась она подъ его рукой, а пошла. ‘Все утрешнее объяснится теперь’, думалось ей.

— Садися, голубушка, присаживайся, миленькая! любовно приговаривалъ Томила, вводя Лукерью въ ея комнату, бережно усаживая ее на лавку и съ нжностью обирая и охарашивая на ней платье.— Потолкуемъ съ тобой, побесдуемъ…

‘Опять толковать пойдетъ!’ съ тоскливой звотой подумала Лукерья. Не того ей вовсе хотлось, а чего — и сама она толкомъ не вдала.

— Слушай же. Много я сегодня дловъ усплъ. Главное, постоялый сбылъ. Вотъ онъ задатокъ, получай.

И онъ выложилъ мошну на столъ. Вдову взорвало.

— Да какъ же ты безъ моего безъ спросу мое добро продавать посмлъ?

— Чего?

Томила поглядлъ на нее, какъ поглядлъ бы отецъ, если бы сынишка котораго онъ за провинность за вихры крутилъ, вмсто того, чтобы прощенья просить, вдругъ ляпнулъ бы: ‘а какъ, молъ, ты меня, тятя, за вихры крутить посмлъ?’

— Какъ посмлъ, говорю? сильнй повторила она.

— Охъ, и дурья-жь твоя голова, Лукерьюшка! съ веселымъ хохотомъ отвчалъ Томила.— Ты жь замужъ за меня собралась, а жить намъ здсь съ тобой не приходится. Утрешнее-то, видно, забыла.

— Ты хоть бы въ разбойныя дла свои не путалъ меня.

— Въ какія такія разбойныя дла? мягко и невинно спросилъ молодецъ.— Что-й-то все у тебя, дурочка, одно на ум. Не грабить его хочу, свое взять. Вотъ онъ, ключъ,— видишь?— съ пьянаго снялъ.

— Какой ключъ еще?

— А отъ сундука. Большой такой въ Ростов у насъ въ повалуш стоитъ, кованный. Много въ немъ добра есть, и деньги лежатъ. Самъ видлъ, какъ кладены. Да не бось, чужого ни гроша не возьму. Свое только отсчитаю. Долженъ вдь онъ мн.

— Много? полюбопытствовала вдова. Собственно не то она сказать хотла, ругать его думала, да разказъ Томилинъ больно занятенъ вышелъ.

— Безъ пяти рублевъ полтысячи, глазомъ не сморгнувъ отвчалъ парень.— Андроновы. Андронъ наторговалъ, слышь, мн оставилъ, а онъ, подлецъ, жилитъ вдь.

— Полно-ка! Нешто мы Андроновыхъ достатковъ не знаемъ? Много онъ теб пятьдесятъ рублевъ оставилъ, да и т, поди, ухнуты давно.

— Ухнуты, какже! передразнилъ ее Томила и вдругъ бойко заговорилъ, почувствовавъ себя въ удар всякое плести, какъ въ ту ночь, когда впервой, воротясь изъ Москвы, свидлся съ Улитой.— Эхъ, говорить-то не хотлося. Да теб ужь скажу. Тайности у меня отъ тебя нтъ, да и не было. Ты думаешь, Ивано-тъ хозяинъ мн? То-то-жь, что нтъ. Братъ онъ вдь мн.

Томила остановился, чтобы поглядть, каково вдова приняла всть нежданную. Она диву далась: только, по видимости, не поврила.

— Братъ же, говорю, лгать теб не стану. Найденышемъ меня такъ, для прилики, кликали. Отъ жены покойникъ скрывалъ. Я вдь Степанъ-Матвичевъ заугольникъ {Заугольникъ — побочный сынъ.}. Какъ жена померла, и во дворъ меня взялъ.

Онъ опять помолчалъ. ‘А Богъ его всть, можетъ и правда’, подумала вдова, и Томила по ея лицу догадался о томъ. Онъ смлй сталъ.

— И покойникъ, слышь та, ужь вовсе увренно продолжалъ онъ,— полтысячи завщалъ мн, а Ивано-тъ скупъ вдь, подлецъ, отцовской воли исполнить не хочетъ. Не мало у насъ и дома-тъ съ нимъ брани да перекоровъ было, до драки чуть не дошло. Вотъ оно чмъ и досадилъ-то онъ мн. А я добръ вдь, губить его не хочу. Силбмъ отнять — душ претитъ, на хитрость пошелъ.

И сказавъ, Томила самъ почитай поврилъ, что точно такъ оно и есть, Степанъ-Матвичевъ онъ заугольникъ прямой. Хоть Томила и думалъ, что вс-то люди чужое прикарманить наровятъ, а эта выдумка ему по душ пришла, дло-тъ, все-таки, будто почестнй выходило.

— Ну, что-жь, поняла? Въ сердц своемъ успокоилась? самодовольно спросилъ онъ Лукерью.

Но со вдовой нынче трудно было разговаривать. У нея въ голов, какъ въ котл бурлило, воля, пробудясь, словно выпрямилась, и Лукерья смло напустилась на Томилу.

— Да мн-то что? съ силой начала она.— Заугольникъ, такъ заугольникъ и живешь. Эка невидаль! Не то полтысячи краденыхъ, а будь ихъ у тебя настоящихъ двадцать, и тогда бы силбмъ замужъ за себя не взялъ! Слышалъ? Довольно теб надо мною бояриться, утромъ въ расплохъ напалъ, а теперь, на-кось, выкуси.

Томила съ изумленьемъ на нее воззрился. Ужь коли этимъ рчамъ убдительнымъ нейметъ, такъ чего-жь ей надобно?

— Да ты съ чего-же? Аль съ вина охрабрилася? спросилъ онъ.

— Не съ вина, а съ правды. Правдатъ-моя.

— По Ивановой дорожк пройтись задумала? глухо, съ презрньемъ пробурчалъ онъ.— Такъ одно сообрази: хвосто-тъ у тебя весь въ грязи. И еще спрошу: забыла ты, что-ль, что теб даве за ослушанье посулено?

— Чего еще?

— А подржу тебя. И ты, гляди, памятуй: безъ горячности я теб это слово сказалъ. А такія мои слова не мимо идутъ.

Онъ выговорилъ эту рчь такимъ же, какъ и утромъ, холоднымъ голосомъ, только на сей разъ холодъ не пронялъ Лукерью.

— Самому бы раньше на глагол не покачаться, отрзала она.

— Гляди, Лукерья!

— Не слпа хожу.

— Не серди ты меня!

— И осердясь, не страшенъ. Аль на тебя ни управы, ни заступы нтъ? Какже! Такъ вотъ съ руками и отдалась!

— О какой еще заступ затолковала?

— Знаю о какой.

— Да мн-то любопытно знать. Такъ я смекаю, что никакой заступы нтъ, да и впреде-тъ чаять нечего.

— А къ воевод пойду, постращала вдова.

— У самой человкъ въ чулан опоенъ лежитъ, а она на меня къ воевод челомъ. Ловко!

Лукерья руками всплеснула.

— Такъ это ты опоилъ его? Храни Господь, къ утру скончается.

— Не бось, не помретъ, только до полуденъ разв продрыхнетъ. Малость самую соннаго зелья забылущаго я ему въ пиво подсыпалъ, какъ бы мимоходомъ замтилъ Томила.— Да дло-тъ не въ томъ, продолжалъ онъ,— а вотъ какъ разсвнетъ, самъ я къ воевод побгу.

— Свою вину да на меня!

— Никакой моей вины нту, съ наглымъ спокойствіемъ отвчалъ Томила.— А что дворничихи на постоялыхъ, гостей обирая, ихъ опаиваютъ, то дло не новое. Да и пиво твое-жь, я самъ его при всхъ отвдывалъ, и всю-то ночь промаялся. А ужь деньги у него къ утру пропадутъ, врно. И теб-жь въ сундукъ, въ другое-ль мсто подкину.

— Доводчику первый кнутъ, все еще смло отвчала вдова.

— И второй тебя не бархатомъ же по спин погладитъ. Коль на розыскъ пойдетъ, и теб пытки не миновать-же. Ты про встряску слыхала-ли? Какъ руки ноги прикрутятъ да на дыб встряхнутъ, ажно вс суставчики хрустнутъ.— И Томила для большей выразительности похрустлъ пальцами.— А потомъ какъ кости выпрямятъ, огонькомъ поджигать учнутъ, — не ныли бы. Кожа-тъ спечется, взволдырится…

— Охъ ужь! молчи ты, молчи! трясясь всмъ тломъ, вскричала вдова. Отъ Томилиныхъ рчей у нея и впрямь кости заныли и кожу стянуло.

— Что, не любишь? со смхомъ повторилъ Томила свое любимое въ такихъ случаяхъ присловье.

Они помолчали. Томила, постращавъ, думалъ приласкать вдову.

— Полна-ка, помиримся, сказалъ онъ, взявъ ее за руку.

Она выдернула съ силой руку, съ шумомъ отодвинулась и отвернулась отъ него. Тряпица какая-то на лавк валялась, она подхватила ее и, теребя, силилась разорвать. Такъ бы и Томилку въ куски разорвать. Крпка тряпица, не рвется. И Томилка здоровъ-же сидитъ.

— Не подъ силу теб, Лукерьюшка, хитрить со мной. Все-то съ опаской я длаю. Со всхъ-то сторонъ ты у меня стью спутана: выскочить захочешь, ножку переломишь, — съ нжной шутливостью приговаривалъ Томила.

Она все, отворотясь отъ него, сидла и тряпицу теребила.

— О еще словечушко мое попомни. Ненарокомъ задумала ты, сдается мн, съ нами съ обоими хитрить: и меня маслить, и Ивана подсдабнивать. Такъ ты эту затйку брось. Не успешь. Лучше ужь со мной мирись. А чтобъ межь насъ двумъ ужбмъ проползти, о томъ и не думай.

Отгадалъ-ли Томила тайную Лукерьину мысль, иль ей просто не въ терпежъ отъ его нахальства пришло, только она отбросила тряпицу и повернулась къ нему.

— Бсъ ты, дьяволъ ты самый что ни есть растреклятый! съ бранью и сердцемъ заговорила она.— О чего теб отъ меня надобно? Который разъ говорю я теб: на тебя, разбойника, а и на Ивана твоего, вахлака, плевать мн не хочется. Провалитесь вы, собачьей смертью оба сейчасъ подохните!.. Сатана васъ сюда занесъ, знала-бъ, давно-бъ батракамъ со двора сбить приказала… Черти вы, дьяволы!… Ссорьтесь вы, ржьтесь вы, кроволители несытые, только меня-то не путайте!.. Жила я безъ васъ въ довольств, въ поко, въ радости, сама себ госпожа… Чего-жь вы?… Зачмъ вы?.. Безъ васъ проживу… А теб, чертъ рогатый, зачмъ, скажи, я ровно сковорода подъ блины занадобилась? Аль дла своего дьявольскаго безъ меня испечь не сможешь? Что ты меня, какъ коня, съ утра взнуздалъ да, уздой теребя, все задергиваешь? Аль на Ивана озлясь, что не подъ силу пришелъ онъ теб?…

Лукерья долго еще прибирала, и чмъ дольше, тмъ бранчливе становилась ея рчь. Томила молчалъ, давая ей выкипятиться. Не только безъ сердца, а съ чмъ-то похожимъ на довольство слушалъ онъ ее. Чуялось ему, что скоро, сейчасъ-вотъ и его часъ настанетъ, и покоритъ онъ навкъ ея строптивое сердце. Какъ оно случится, онъ самъ не зналъ, а только скоро, сейчасъ-вотъ.

— Что-жь ты молчишь? Хотя-бы слово — чурбанъ!— молвилъ. Говори, говори ужь! съ нетерпніемъ прикрикнула на него вдова, какъ у самой словъ не хватило.

— Желанная ты моя! съ нжной тоскою началъ онъ, разгораясь затмъ чуть не съ каждымъ словомъ.— Аль не говорилъ я теб, о любви моей не докладывалъ? Не слушала ты. И любовь-то моя — новая она, небывалая. Слыхала ты: кого любишь, того бьешь, молъ. И ты также вотъ: любя, не жалешь меня. И не бьешь вдь, нтъ! А ты вотъ что со мной, проклятая, сдлала. Ножъ ты мн по рукоять въ сердце всадила, да имъ, играючись, поворачиваешь. И кричать-бы, да сладко мн! И ржетъ, и нжитъ. И вынешь ты ножъ, кровью изойду. Играть имъ перестанешь, съ тоски помру. Мучь ужь, пытай меня. Сколько душ твоей хочется, терзай меня. Такая ужь любовь твоя для меня терзательная вышла. Все-бъ я Ивану простилъ, да для-ради тебя не могу. Что-жь еще-то скажу? чмъ любовь свою выражу? Не знаю, приказывай сама ужь. Не ты въ моей вол, какъ, хвалясь да себя бодря, съ дуру я хвастался. Гд ужь! Я у тебя во власти. Вели,— куда хоть, за тобой пойду. Только не балуй ты, сердяся, меня, а покруче, покруче ножичкомъ-то повертывай. Вотъ въ чемъ и любовь-то твоя. Не прежняя наша любовишка пустая,— да и не любовь то была! Смялись мы, какъ дтки забавлялися. Гд боль, тамъ любовь. Тамъ только любовь и живетъ…

Долго, долго, въ полу сознаніи лепеталъ онъ ‘забавныя рчи’,— и не все у него складно выходило, иное по многу разъ онъ повторялъ, а не докучалъ вдов. Давно ужь она щечку локоткомъ подперла, очей съ него не сводила и, ротикъ полуоткрывъ, едва смла дыханье перевесть. Въ бреду рчи и не замтилъ того Томила. А ее до того обаяла страстная рчь, что скажи онъ ей сейчасъ, ‘садись, молъ, въ телегу, подемъ со мной’,— и, не спросясь, сла-бы и куда захотлъ-бы похала, и покой свой любимый забыла-бы, и о быломъ, далекомъ-ли, ближнемъ-ли, не вспомнила-бъ.

— Такъ вотъ, люба, поняла-ли, зачмъ…

Слова замерли у него на устахъ: онъ вдругъ, точно отъ слпоты прозрвъ, увидлъ ее. Не сдержался, въ полуоткрытый ротокъ поцловалъ.

— Вотъ-же заслушалась! заглядлась-же на меня! какъ охмленный повторялъ онъ.— И въ правду вдь, безъ притворства, въ правду, во истинную…

— Охъ, ужь ты мн! охъ, ужь ты! весело смясь, приговаривала Лукерья.

— Ну, разикъ еще!

— Не довольно-ли?

— Въ послдній ужь.

И опять поцловалъ ее.

— Да будетъ-же, будетъ! шутливо прикрикнула на него Лукерья, и, видя, что онъ опять ‘въ послдній’ сказать собирается, закрыла ему ротъ рукой и скоренько подальше отодвинулась.

— Вотъ то-то-жь, лукаво прищурясь и длая видъ, что стираетъ съ губъ его поцлуи, сказала Лукерья Петровна,— теперь вотъ мила, а давече мало Иваномъ, верзилой корилъ.

— А ты, глупая, думала, что и впрямь я про верзилу повровалъ? Какже! Досадить теб чмъ ни на есть похотлося.

— Ой, врешь!

— Забожусь сейчасъ.

Вдов и улыбнулося, что такую вру къ себ она внушить можетъ и — сказать-ли?— раздосадовало ее маленько, что давече на верзил чуть вовсе не опростоволосилась.

— А вотъ не божись, вправду вдь любила его! подразнила она Томилу.

— Люблю я тебя веселой такой, въ ослпленіи страсти отвчалъ онъ,— вотъ какъ шутки такія веселыя шутить начнешь. Къ лицу теб радость-то, и ужь разстараюсь я, чтобъ кром смха ничего ты не вдала.

— А ножичекъ-то?

— Веселясь, имъ играй.

— А ножичеко-тъ Иванъ выходитъ! мелкимъ бисернымъ смхомъ разсыпалась вдова.

Томил становилось и жутко, и сладко. ‘И любитъ-же меня’, уврялъ онъ себя. Много такихъ шутокъ проскочило въ ту ночь межь ними, Лукерь полюбилось дразнить его, и она — нтъ-нтъ — да, про ножичекъ вспомня, будто и повернетъ его.

Первымъ Томила опомнился.

— Охъ, батюшки! Заболтавшись, о дл забылъ. Да еще что забылъ-то, самое что ни на есть главное.

Вдова чуть насупилась. Опять это дло проклятое, пропади оно пропадомъ!

— Вотъ что, озабоченно продолжалъ Томила,— задержи ты мн его, денечка на два всего задержи. Завтра и безъ того хворый весь день проваляется, а вотъ на посл завтра задержи ужь. А въ среду утречкомъ, Богъ съ нимъ, коль сдогадается, пусть его за мной гонитъ, не поймать тогда. А въ четвергъ, на разсвт, увезу я тебя, повнчаемся.

— Какъ-же мн задержать-то его?

— Хитрости теб не занимать стать.

— А глупа вотъ, не придумаю.

Томила сталъ наставлять ее, хитрости придумывать. Послушала она, и своихъ мигомъ съ десятокъ придумала. Такой оборотъ дла сначала занялъ было Лукерью. Она вошла въ свою знакомую, до малой ямки вдомую колею. Тутъ ей все просто было, и мало просто — спокойно. И какъ только заработала лукавая мысль, обаянье недавней Томилиной рчью,— чувствовала Лукерья,— все падать и падать стало. И вдругъ припомнилось ей, какъ Томила ночью ужь, надъ нею подтрунивая, смялся, что не проползти ей ужомъ межъ нимъ и Иваномъ.

‘Анъ вотъ проползу’, ршила вдова. Еще посл утрешняго у Лукерьи, какъ ни была она смущена и взволнована и стращаньемъ, и бшенной страстью Томилы, шевельнулось въ голов, что такъ ей надо себя повести, чтобъ отъ обоихъ окрестясь, въ сторон, въ прежнемъ поко и довольств остаться. Теперь-же и вовсе ей ясно стало, какъ напредки повести себя.

‘Ай да Томилушка, спасибо, надоумилъ меня, бабу глупую. Какъ еще межь вами ужикомъ-то проползу, любо-дорого!’ И она еще пуще стала разсыпаться мелкимъ бисернымъ смхомъ.

Томила, озабоченный не сорвалось-бы столь удачно начатое и ловко задуманное дло, долго и на разные лады перебиралъ, какъ врне задержать Ивана. Такъ вотъ нельзя, этакъ сдлай, то онъ теб скажетъ, это отвть. А не повритъ, сюда вотъ поверни.

‘И чего высчитываешь, скучая его ужь черезчуръ осмотрительнымъ наказомъ, думала Лукерья.— Нешто хитрость впередъ выдумаешь? которая во время сама придетъ, та и ладна будетъ. Зіхоти я только… да мн что до васъ! Я ужикомъ вдь’.

И она не только скучать, — уставать стала, спать ей захотлось. ‘Посл рчи сейчасъ живьемъ-бы взялъ, ну, а теперь погодишь’, сказала она наконецъ про себя, щурясь отъ дремы на Томилу, и слдомъ громко, во весь ротъ, звнула.

— Аль устала ты?

Лукерья ничего не отвчала, а, вставъ, подошла къ волоковому окну.

— Свчку задуй, ишь, догорла вся, сказала она, отодвигая оконце.

Свжій втеръ пахнулъ ей въ лицо и вдосталь свялъ, казалось вдов, обаянье отъ рчи.

— Свтаетъ, пора ужь теб, прощай! лниво и досадливо сказала она.

— И то пора, съ грустью подумалъ Томила.

Онъ хотлъ по настоящему проститься.

— Чего? цловаться опять? экой лизунъ выискался! И то губы мн вс замозолилъ! не то шутя, не то сердясь, отвчала она.

Томила просить.

— И не думай того! Вотъ какъ прідешь за мной, тогда… Тогда теб отъ меня наградный поцлуй выйдетъ. А нынче довольно ужь. Не долго до четверга-то, подождешь.

‘Посл дождика въ четвергъ поцлую я тебя’, мелькнуло у нея при томъ въ голов.

И шутливо повернувъ Томилу лицомъ къ двери, она со смхомъ погнала его вонъ. Парень, пожалуй, такъ-то, безъ поцлуя, съ большимъ счастьемъ ушелъ, чмъ когда-бъ получилъ желанное.

Сойдя во дворъ, Томила взбудилъ пріхавшаго съ ними изъ Ростова батрака и веллъ ему поить и закладывать лошадей. Онъ съ вечера еще распорядился имъ овса хорошенько засыпать.

— Слышь ты, Данила, наставлялъ онъ батрака,— что хозяинъ проснется, доложишь: молъ на разсвт, какъ приказано было, ухалъ.

— Слушаю, Томила Власьичъ.

— Хозяину безъ меня поусерднй служи, одинъ съ нимъ остаешься, о кружал и думать забудь.

— Зачмъ его, чертово, помнить.

Давъ еще нсколько наставленій Данил, молодецъ тронулъ. Тихо выхалъ онъ со двора, тихо посадъ прохалъ. Въ полуверст стоялъ ни кабакъ, ни дворишка зазжій, ни теплое мсто притонное. Тамъ ждали его Муха съ Можаемъ.

— Садись, ребята! крикнулъ онъ имъ.

Т не замшкали.

— Ну, теперь, коней не жаля, весь перегонъ жарь: въ Ростов новыхъ добудемъ! крикнулъ онъ, заваливаясь подъ кибитку спать.

Лукерья долго у оконца простояла, пока ворота за Томилой затворяясь, не скрипнули. Тутъ она оконце закрыла и, подойдя къ двери, для чего-то покрпче ее на крюкъ заложила.

— Дешево, слава т! отдлалась! сказала она.— Только что изцловалъ всю. Ну, да бабенк молодой за этимъ добромъ, что мужику за тычкомъ, не угнаться вдь.

И, раздвшись, юркнула въ постель. Ворочаясь, извиваясь и потягиваясь подъ стеганнымъ одялкомъ, ‘вотъ этакъ-же я и межъ ними ужикомъ проползу’, подумала она, и вскор сладко уснула.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.
Дв судьбы.

Куда заспшилъ дядя Тихонъ? Аль племянникъ, спрашивая его про житье страничье, сладко-ль оно ему пришлось, ненарокомъ отгадалъ дядину тайну?

Гощины были въ Ростов старожильцы. Давно ужь считались они въ лучшихъ людяхъ, то есть въ числ наиболе зажиточныхъ. И торговали они, и земля у нихъ была. Главнымъ образомъ промышляли они всякимъ постнымъ товаромъ, хотя и при случа и другимъ торговымъ промысломъ не брезговали. Ихъ обширные обозы съ красной рыбой и всякими великопостными запасами первыми поспвали въ Москву къ масляной. У Матвя Гощина осталось въ живыхъ два сына: Степанъ да Тихонъ. Судьба у братьевъ вышла разная одному и неудача въ удачу становилась, другому мало удачи на долю выпало.

Матвй умеръ какъ-разъ въ тотъ годъ, какъ названнаго царя Дмитрія на Москв убили. Братья подлились, какъ того пожелалъ младшій, Тихонъ. Нравомъ братья были несхожи. Старшій, Степанъ, былъ человкъ ровный, неторопливый, осмотрительный и покладистый. Младшій былъ скоръ и на мысль, и на дло, часто зарывался, изъ-за пустяковъ сущихъ могъ съ человкомъ чуть не на вкъ разсориться, терпнья у него вовсе не было, все-бы ему вынь да положь.

Степанъ, подлившись съ братомъ, повелъ дло по маленьку, по старин, какъ оно отъ отцовъ и ддовъ пошло. Но на Руси наставало такое время, что ни по старому, ни по новому никакого почитай дла вести нельзя было. Смутная волна, знаменуя себя всякимъ насиліемъ и конечнымъ разореніемъ, разливалась все шире и шире, съ каждымъ часомъ захватывая подъ себя новые веси, города и земли. Все шаталось, все трещало, все, казалось, въ конецъ гибло. Отецъ тянулъ въ одну сторону, сынъ въ другую, мало было способныхъ отличить правую руку отъ лвой. Гд самому хорошо, тамъ и правда — таково было общее мннье.

Степанъ былъ женатъ, Иванъ ужь у него родился. Слыша о разореньи многихъ городовъ, онъ задумался. Придутъ, чего не растащатъ, то сожгутъ: и жена обезчещена, и сынъ убитъ, и еще слава Богу сказать надо, коли самому тутъ же смерть придетъ. Положимъ, Ростовъ — городъ крпкій и отсидться въ немъ Богъ поможетъ. А какъ изгономъ придутъ, раньше чмъ семью и добро въ городъ перевезти успешь? А какъ городъ приступомъ или хитростью какой возьмутъ? Кто порукой, что вс сидльцы {Сидлецъ — кто въ осад сидитъ.} на чемъ крестъ поцлуютъ, на томъ и станутъ?— Нынче людишки самые что ни есть послдніе, куда озорны стали, лучшіе люди имъ нипочемъ, они ихъ не слушаютъ, сами въ лучшіе наровятъ. Разв не бывало что народъ воеводъ вязалъ да съ колокольнымъ звономъ ворота ворамъ отворялъ? Иной воевода самъ при томъ приговаривалъ: ‘ахъ, свяжите-де меня, голубчики, волоките вы меня родненькіе!’ Такому-то воевод и у воровъ честь, и передъ царемъ, на всякій случай, отговорка есть: ‘силомъ-де вязали’.

Такъ разсуждалъ Степанъ и ршилъ по добру, по здорову заблаговременно убраться изъ Ростова подале. Въ то время не одинъ онъ, а многіе и во многихъ городахъ такъ-же думали. Они или вовсе покидали насиженныя мста, или отправляли свои семьи въ дальніе сверные и восточные города, куда ворамъ путь далекъ, куда если, не дай Богъ, и забредутъ они, то не скоро еще. И то были люди не худые и не вовсе плохіе граждане, то были просто люди смирные и мирные, люди торговые. Въ душ они были за тишину, за порядокъ, за соборы и угодниковъ московскихъ, за московскій государственный строй. Они готовы были стать за великое дло, но думали, что и стать-то нын не съ кмъ, не много крпкихъ стояльцевъ найдется. Во всякомъ случа не имъ, людишкамъ неродовитымъ, починъ въ дл держать, не имъ кличъ кликать и вести другихъ за собою, найдется человкъ, которому поврить можно, кликнетъ кличъ, они — отзовутся. Пока-же, отъ зда хоронясь, они смирно сидли по угламъ.

Степану было куда изъ_%Ростова хать: жена у него была нижегородка. Оставивъ все ростовское хозяйство едоту на руки, онъ самъ на время переселился въ Нижній, забравъ съ собою все, что поцнне, все что можно было взять, не обременяя перезда черезчуръ долгимъ обозомъ. Тесть принялъ его ласково, веллъ ему въ своемъ дом жить. Какъ пришла потомъ всть про ростовское разоренье, то Степанъ со слезами возблагодарилъ Бога, что послалъ ему благую мысль бгствомъ спастись. И тесть тутъ оцнилъ благоразумную предусмотрительность Степана, до того, не смотря на ласковый пріемъ, онъ все-таки подумывалъ, что зятекъ чуть-ли не напрасно трусу отпраздновалъ.

Степанъ въ Нижнемъ не безъ дла сидлъ, онъ тестю помогалъ, не даромъ хлбъ его лъ, кое-какія длишки и за свой счетъ длалъ. Онъ жилъ, какъ и многіе, надеждой на скорое возвращеніе порядка, а съ тмъ вмст и перезда на старое пепелище. Надяться и въ то горькое время было на что: не вовсе оставилъ Господь Русь православную. Какъ Скопинъ со шведами поляковъ и русскую сволочь погналъ, вс, перекрестясь, полегче вздохнули. Потомъ заговорили, что на миръ съ польскимъ королемъ пошло, даетъ-де на царство сына своего, королевича Владислава, а тотъ, въ нашу вру окрестясь и царскимъ внцомъ повнчавшись, все утихомиритъ. И опять невольно врилось измученному люду, что такъ оно и будетъ. Какъ Ляпуновъ къ Москв пошелъ и къ нему даже бывшіе тушинцы пристали, снова блеснула короткая надежда. Время шло, руша вс эти обманныя надежды и замтая ихъ слды.

Пришла очередь послднимъ силамъ въ бой вступить, изъ Нижняго зачалось, Степанъ и его тесть были изъ тхъ что первыми душевно откликнулись на голосъ Минина и безъ утайки и малой жалости дали третью деньгу на святое дло.

У тестя, кром дочери, было нсколько сыновей, всхъ онъ ихъ пережилъ, кром младшаго, послдыша, рожденнаго ему почти въ старости, любимаго и ненагляднаго. Малому шелъ осьмнадцатый годъ: взманился онъ за святую вру пострадать. Какъ ни уговаривалъ его отецъ, что не наше, молъ, купецкое дло на войну идти, наше дло — деньгой помогать, какъ ни просилъ, ни сердился, ни грозилъ даже — ничто не помогло. Парень украдкой бжалъ за ратью. Отецъ поплакалъ, поскорблъ, но не клялъ сына, что на старости лтъ преклонныхъ одлилъ его горемъ. Въ глубин онъ сознавалъ, что сынъ взялся за великое, не всякому посильное дло. ‘Знать, Господь его на то призвалъ’, ршилъ онъ и, усердно молясь, сталъ ждать встей отъ сына.

Воротившіеся изъ похода нижегородцы принесли старику скорбную всть: палъ его сынъ у стны московской блокаменной страдальцемъ за вру Христову. Старикъ не пережилъ сына. Все имнье осталось дочери, и Степанъ нежданно разбогатлъ.

Какъ только дорбги маленько отъ воровъ поочистились и проздны стали, Степанъ собрался въ Ростовъ, сперва одинъ, на легк. Тамъ все было сожжено и разграблено, вс батраки и прикащики разбжались, только одинъ врный едотъ жилъ на пустомъ, необнесенномъ тыномъ двор, въ жалкой землянк. Степанъ со слезами обнялъ его. Еще больше оцнилъ онъ его, когда узналъ что едотъ, бдствуя не одинъ годъ и ведя чуть не нищенскую жизнь, сумлъ схоронить отъ воровъ кой-какія деньжонки и вещи. Он, зарытыя въ лсу, ждали хозяина, едотъ и въ нужд не прикоснулся къ нимъ. Съ тхъ поръ Степанъ не иначе Звалъ прикащика, какъ другомъ своимъ искреннимъ.

‘И чего онъ меня превозноситъ, недоумвалъ едотъ, слушая похвалы своей честности.— Ровно другой на моемъ мст не то-же бы сдлалъ? Разв который безъ Бога живетъ, тотъ на хозяйское добро польстится, а мы, слава Господу, въ церковь ходимъ’.

Степану, получившему нежданное наслдство, не трудно было устроиться. У него во дни общей скудости завелись лишнія деньги. Дло онъ повелъ тихо и осмотрительно. По первоначалу всего небольшую блую избу поставилъ (она-то и слыла старымъ домомъ), только-бъ съ семьей помститься можно было. Чмъ тише на Руси становилось, тмъ онъ шире дло велъ, и благословилъ Господь труды его неустанные, какъ говорилъ Тихонъ, наставляя племянника.

Меньшой Гощинъ пошелъ совсмъ по другой дорог. Подлившись съ братомъ, онъ нкоторое время выжидалъ. Каждый день изъ Москвы приходили всти одна другой чуднй. Молодаго парня стало тянуть туда. Но Тихонъ былъ не даромъ купеческій сынъ, безъ дла въ Москву хать болтаться,— думалось ему,— ужь чего-же хуже. Притомъ въ Москву влекло его не честолюбивое желанье, при частыхъ перемнахъ, повыше взлетть, его просто разбирало молодое любопытство, ему хотлось другихъ посмотрть, себя показать, но не безъ того, чтобъ деньгу при случа зашибить.

Скоро царю Василію плохо пришло, и слдомъ говорить стали, что безпремнно-де къ зим въ Москв хлбъ дорогъ станетъ: вс къ ней дороги воры заступятъ. Тихонъ эти рчи себ на умъ намоталъ. Онъ сталъ хлбъ скупать и счастливо провелъ свой обозъ въ Москву. Ему не долго пришлось ждать хорошихъ цнъ на хлбъ: вскор царь Василій въ своемъ стольномъ город въ осаду слъ. Хотя Тихону и совтовали погодить продажей, пока настоящая дороговь придетъ, онъ не послушался. И посл радъ былъ: онъ и безъ того съ большой выгодой продалъ хлбъ, быть-же кулакомъ, кремнемъ безчувственнымъ и драть послднее съ умирающаго съ голода — претило его мягкому сердцу.

Посл удачи въ Москв, Тихонъ и не подумалъ возвращаться въ Ростовъ. ‘Мн на сторон счастье’, ршилъ онъ въ скорой голов своей. Дла въ Москв со времени осады остановились, за то подъ бокомъ, въ двнадцати верстахъ по старому, а по ноншней мр въ восемнадцати, выросло Тушино со своимъ царикомъ, окруженнымъ всякимъ сбродомъ — русскимъ, польскимъ и казацкимъ. Если бояре и вообще люди именитые, столпы отечествія, такъ сказать, свободно перелетывали отъ царя къ царику и обратно, то торговому люду и подавно скатертью была дорога изъ Москвы въ Тушино. Приходилось, конечно, на заставахъ подмасливать стрлецкихъ и казацкихъ головъ и польскихъ хорунжихъ и ротмистровъ, но торговый человкъ никогда за подмасливаньемъ не постоитъ, будь только надежда вдвое воротить протори съ покупателя.

Тихонъ сперва на легк опознаться слеталъ въ Тушино. Живо смекнулъ онъ, какой товаръ тамъ надобенъ: все, что для мужскаго щегольства потребно, все, чмъ сударушку свою подарить можно. Такой товаръ въ Москв не въ цн былъ. Требовалось еще зелено вино и всякіе напитки свои и заморскіе — въ голодной Москв мало кому питье на умъ шло. Смекнувъ и закупивъ все что надо, Тихонъ перехалъ въ Тушино, гд и открылъ лавку и блую харчевню.

Не одна прибыль тянула его туда. Для Тихона, посл богобоязненной ростовской жизни, попасть въ цариковъ станъ было то-же, что для молодого послушника, взросшаго съ отроческихъ лтъ въ строгомъ монастыр, очутиться незапно на Ярильскомъ праздник.

Все запретное — гульба, развратъ, кутежъ — въ Тушин считалось дломъ похвальнымъ, тамъ оно не хоронилось по темнымъ угламъ, а съ псней, хохотомъ и браннымъ словомъ, заломивъ шапку на бекрень, вольно гуляло по улицамъ.

Дла у Тихона шли нельзя лучше, барыши, мало сказать, сами лзли, просто ломились въ его карманъ. Гульба ему по сердцу пришла. Онъ жилъ, не тужилъ, что называется въ свое удовольствіе, объ одномъ помышлялъ, какъ-бы другихъ перещеголять въ безобразіи, до такого дойти, до чего рдкій додумается. До времени все ему счастливо сходило, какъ съ гуся вода. До судьбы Московскаго государства ему мало было дла. Царя Василія онъ, какъ многіе, не долюбливалъ, полагая его чуть-ли не единственнымъ виновникомъ всхъ бдъ. Въ царика онъ не врилъ. Про себя онъ такъ выражался: ‘чирей-де съ лишаемъ развоевались: каждому пошире ссть хочется’. Такія мысли были бы весьма распутны, будь ихъ источникомъ холодный умъ, а не юркое легкомысліе. Тихона боле веселило красное словцо, имъ придуманное, чмъ мысль, въ немъ заключенная.

Одно время онъ сблизился съ торговымъ человкомъ, кожевникомъ едькой Андроновымъ, стяжавшимъ столь печальную память въ нашей исторіи. едька тянулъ его за собой.

— Брось ты эту канитель торговую! толковалъ онъ Тихону.— Опричь пакости, ничего въ ней нтъ. Послушайся ты меня, человкомъ тебя сдлаю.

— И такъ живу! отвчалъ Тихонъ.

— И мужикъ живетъ. Живешь, а какой почетъ себ видишь? Слушай меня: умъ у тебя есть, грамота далась теб, въ письм за тобой не всякій подъячій угонится. Брось, говорю. Денегъ у тебя для почину довольно есть, а я тебя въ дьяки выведу. Года не пройдетъ, въ почет будешь.

— Отъ добра, едоръ Андронычъ, добра не ищутъ. А ужь мое ли житье не разлюбезное? Умирать не надо. Коту о масляной не слаще жить. Деньги, самъ говоришь, у меня водятся, а красны двицы нон дешевы.

— Дуракъ же ты, на тебя погляжу.

Тихонъ, въ свою очередь, лукаво поглядывалъ на едьку и, посмиваясь, если не говорилъ, то думалъ: ‘а ты еще не глупй ли меня будешь?’. Тмъ разговоръ и кончался. Легкомысліе тутъ спасало Тихона: онъ остался гулякой, воромъ не сдлался.

Тихонъ во-время убрался изъ Тушина. Онъ какъ-то чутьемъ распозналъ, что не слдъ тамъ заживаться. ‘И крысы, которыя поумнй, поди, въ дорогу собираются’, сказалъ онъ себ и съ тмъ ршилъ прикончить дла. Онъ усплъ за хорошую цну сдать и лавку, и харчевню. Въ Москв ему длать было нечего, онъ сталъ собираться въ Ростовъ: тамъ было передъ кмъ похвастать своею удачею. Въ Ростовъ человку съ деньгами не легко было тогда пробраться. Голому да босому разв въ т дни широка дорога была, а кто въ сапогахъ да кафтан, тому не безопасно было пускаться въ путь. Врно можно было разсчитывать, что встртится не одинъ охотникъ и до сапогъ, и до кафтана. Но Тихону не терплось, и, понадясь на свое торговое умнье пролзать сквозь всякія заставы и засады, онъ отправился. И точно, то слдуя съ царскими войсками, то приставая къ казацкимъ и другимъ воровскимъ отрядамъ, задабривая и подпаивая начальство, онъ преблагополучно добрался до родного города.

Дорога не только недешево обошлась Тихону, она и не весела была. Иное дялось на Руси, чмъ думалось въ Тушин сидя. Что оттуда потшными огнями свтилось, то было пожаромъ селъ и городовъ, тамошнее разливанное море на Руси стояло кровавыми озерами, что везлось туда хлбныхъ, мясныхъ и иныхъ запасовъ, то было вымучено съ народа, тамошнее веселье вблизи являлось позоромъ русскихъ семей. Не такъ-то давно прохавъ по той же дорог, Тихонъ увидлъ что мало что на ней уцлло. Пріхалъ онъ не въ прежній богатый Ростовъ, а въ разоренное мсто, которому не скоро оправиться.

Горе, что видлъ по дорог Тихонъ, не выжало слезъ изъ его очей, оно его озлобило. Въ Ростов, поставивъ себ избу небольшую на мст прежняго богатаго дома, онъ понялъ что не время теперь своимъ нажиткомъ хвалиться, надо съежиться да прибдниться. Деньги не въ оборотъ пускать, а въ кубышку ссыпать да и ее-то поглубже въ землю закопать.

Настали для Тихона тоскливые годы, вспоминая о нихъ потомъ, онъ говаривалъ, что ‘ровно въ гробу съ окаменлымъ сердцемъ лежалъ онъ тогда’. Отъ нечего длать, отъ невозможности что-либо длать, молодой торговецъ затосковалъ. Къ тому прибавились всякія хвори и недомоганья: тушинская гульба ими сказывалась. Злоба еще пуще чмъ дорогой стала душить его. Онъ злился на всхъ, кто думалъ еще о спасеніи земли Русской, всхъ ихъ ругалъ, всхъ звалъ земскими погубителями. Не врилось ему, что придутъ опять красные дни, и чмъ сильнй пробуждалась вокругъ него надежда, тмъ зле и угрюме становился Тихонъ. Какъ Пожарскій съ Мининымъ къ соженной Москв прошли, и тутъ не дался Тихонъ надежд. ‘Еще бараны на бойню пошли’, ворчалъ онъ про себя,— ‘аль мало нашихъ о московскія стны лбы себ поразшибали? Не намъ, простецамъ, противъ польскихъ людей стоять’.

Пришелъ, одначе, и для меньшого Гощина радостный день, когда можно было вынести на свтъ нажитое въ Тушин добро. Тутъ онъ оживился. Отстроившись на широкую ногу, задумалъ онъ не меньшее, какъ первымъ торговцемъ въ Ростов стать. Не сдлалось, впрочемъ, по его хотнью: видно, усплъ ужь онъ изжить все свое счастіе. На первыхъ же порахъ крупная бда постигла его: богатый обозъ, отправленный имъ въ Москву, былъ по дорог до-чиста разграбленъ. Тихонъ отъ того не ороблъ и рукъ не опустилъ: было еще чмъ ему поправиться.

Но не мимо видно пословица идетъ, что не бда страшна, а пабдки. Мелкія неудачи стали додать Тихона. Семь лтъ неустанно гонялись он за нимъ, точа его богатство, какъ червь дерево точитъ, не спша, исподволь. Чуть онъ поправится, чуть надеждой занесется, гляди новая неудача поправку, какъ сплый колосъ, серпомъ сржетъ. Пересталъ Тихонъ о томъ думать, чтобъ первымъ ему въ Ростов быть, въ среднихъ бы только удержаться.

II.
Странникъ.

Чмъ человкъ уступчиве къ судьб, тмъ она сильне гнететъ его. Къ судьб надо требовательнымъ быть. Тихонъ на себ это испыталъ. Чмъ онъ больше себя ограничивалъ, чмъ меньшаго желалъ, тмъ дла его шли хуже и хуже.

Къ началу осьмаго года Тихонъ считалъ себя близкимъ къ полному разоренію: бдность ужь стучалась у его воротъ, заглядывая нетерпливо черезъ заборъ. Долго онъ смекалъ, какъ-бы отвадить непрошенную гостью. Наконецъ надумалъ дльце. Ради его Тихону въ Москв побывать требовалось. На отъзд ему вспомнилась старая его мысль, что ему счастье на сторон. Тихонъ прибодрился. Но на сей разъ и на сторон его ждала неудача, У меньшого Гощина и руки опустились. Съ отчаянья онъ бросился было въ гульбу, вздумалъ повторить веселое тушинское житье. Но, видно, не т ужь лта его были, гульба сама по себ не прельщала его, и скоро ему опротивла.

Нердко бываетъ, что нечаянная встрча, слово давно вдомое, но забытое и вновь нежданно и во-время сказанное — заставляютъ человка какъ-бы встрепенуться, другими глазами взглянуть на вещи, и повертываютъ его мысль въ новую сторону. Подобное случилось и съ Тихономъ. На Москв столкнулся онъ со стариннымъ пріятелемъ своего отца и, разговорясь съ нимъ по душ, сталъ горько стовать на свою судьбу. Посл Тихонъ немало дивился, съ чего ему вздумалось открыться старику, о своихъ длахъ, особенно же о неудачахъ, онъ никогда ни съ кмъ не заговаривалъ.

— Чмъ мн тебя, Тихонушка, утшить, сказалъ старикъ,— ужь и не знаю, право. Разв сказать древнее слово, исконное и правдивое. Отъ отцовъ идетъ, что коли бда человка постигнетъ, адь горе какое лютое, словомъ, по церковному молвить, какъ будетъ человкъ во обстояніи нкоемъ, такъ, значитъ, Господь его постилъ. А Господне посщеніе со всякой кротостью и смиреніемъ принимать надо. Постилъ тебя Господь, значитъ близокъ Онъ, молись Ему поусердне.

Ученіе о томъ, что всякое обстояніе есть посщеніе Божіе, ученіе, принесенное къ намъ вмст съ врой Христовой съ православнаго Востока, глубоко вкоренилось въ душ русскаго человка. Тихонъ не могъ о немъ не слышать, но, и зная, онъ никогда не прилагалъ его къ себ. Потому-то слова старика были для него какъ-бы откровеніемъ.

‘Точно, я Бога забылъ!’ сказалъ онъ самому себ.

На возвратномъ пути въ Ростовъ, стариковы слова не разъ приходили Тихону въ память и слдомъ обступали его воспоминанія ранней юности и отрочества. Ему видлся благочестивый обиходъ родительскаго дома, икона въ дорогой риз, передъ нею лампада неугасимая, завтра праздникъ, и отецъ, кадя передъ иконой, поетъ тропарь, на колняхъ стоитъ старушка, Тихонова матушка, молится съ благоговйно вздрогнувшимъ лицомъ. Вспоминается ему и маленькій Тиша, какъ не могъ онъ нищаго увидть, чтобъ не выпросить у тяти грошика, или куска пирога у маменьки родненькой. Эко сердце-то у мальчика любительное было, а нын?..

И вотъ иныя безотрадныя воспоминанія скорбной вереницей тянутся передъ Тихономъ. Буйная жизнь, безобразіе, гульба непросыпная, злоба, гоньба за богатствомъ. ‘Никто меня на эту дорожку не толкалъ, самъ взманился, самъ виноватъ!’ приговаривалъ онъ.

Въ Ростов Тихонъ сталъ чаще, чмъ прежде, ходить въ церковь, въ божественную службу вслушиваться, вникать въ смыслъ молитвъ. Мысль о примиреніи съ Богомъ постепенно сроднилась съ его душой, дло предстояло великое и трудное. Пришлось идти узкимъ путемъ, тернистымъ, бороться со всякими соблазнами, сомнніями и искушеніями, терпніе порой отставляло Тихона, порой онъ падалъ духомъ, и его смущала мысль, что взялся онъ за непосильное дло. Молясь, онъ еще часто задумывался о житейскихъ длахъ и, прося у Бога помощи, невольно относилъ ее къ своимъ торговымъ неудачамъ.

Сильне всего удручала Тихона сердечная окаменлость: онъ не въ силахъ былъ умилиться, не могъ заплакать. По вотъ однажды, читая молитву ко Пресвятой Богородиц и дойдя до прошенія объ избавленіи ‘отъ многихъ и лютыхъ воспоминаній’ Тихонъ почувствовалъ, какъ у него изъ глазъ незапно хлынули теплыя слезы. Сердце умягчилось, слеза проточила камень.

Тихонъ возжелалъ поддержать въ себ такое настроеніе и недоумвалъ чмъ. Припомнивъ, какъ отецъ говаривалъ, что нтъ большаго утшенія въ скорби, какъ вспоминать про Іова многострадальнаго, Тихонъ добылъ книгу Іова и не разъ вникательно прочелъ ее. Къ великому его огорченію, святая книга не умиляла его такъ, какъ онъ того желалъ. ‘Не мн его скорбь понять, разсуждалъ Тихонъ.— Іовъ б человкъ праведный, удаляяйся всякія лукавыя вещи, а гршнй меня есть ли кто?’ Одно ясно понялъ онъ, что если праведнику слдуетъ быть терпливымъ въ несчастій, то знающему за собой грхъ — и подавно, и еще понялъ, что во всемъ слдуетъ безропотно покоряться вол Божіей. По то были заключенія холоднаго ума, еще не претворившіяся въ сердечное убжденіе. Сердце еще оставалось на половину безчувственнымъ.

Прислушиваясь въ церкви къ чтенію псалмовъ, не всегда внятному и вразумительному, Тихонъ надумался перечесть ту книгу, по которой когда-то учился грамот. Псни царя Давида столь же спасительно на него подйствовали, какъ и на многія тысячи людей, подобно ему, искавшихъ живаго Бога и возжаждавшихъ Его, какъ олень жаждетъ источниковъ водныхъ. Въ псалтири Тихонъ нашелъ многое къ себ приложимое. ‘Ровно про меня писано’, норою шепталъ онъ. Лютыя воспоминанія вновь постили его, какъ живыя, во всей своей неприглядности, вставали передъ Тихономъ студныя дла его и ровно просились наружу. Воспоминанія не были, однако, такъ мучительны, какъ прежде, они вызывали не одинъ стыдъ, но и сокрушеніе, и покаянныя слезы.

Пошелъ разъ Тихонъ въ недалекій загородній монастырь въ обдн, посл обдни его въ трапез позвали. Какъ везд, въ послднее время, Тихонъ сидлъ смирно, слушая, не мшаясь въ бесду, ни съ кмъ самъ первый не заговаривая. Игуменъ, ласково бесдуя, наставлялъ богатаго богомольца.

— Великое дло слезы, — говорилъ онъ, — коли источникъ ихъ въ сердц нашемъ. Ежели человкъ въ молитв стоя, или псалмы поя, засворбитъ, вспомнивъ о грсхъ своихъ, и пошлются ему тутъ слезы умилительныя, то — учатъ святые отцы — знаменуютъ собою т слезы, что прощены человку грхи его, о нихъ же онъ, каясь, сокрушался.

Сердце Тихона, при этихъ словахъ, исполнилось свтлой надеждой и радостью. Онъ удвоилъ свою ревностъ къ чтенію псалмовъ и молитв, онъ тосковалъ, когда не умилялся до слезъ. Тихону оставалось еще шагъ сдлать къ примиренію съ Богомъ и этотъ-то шагъ оказался для него самымъ труднымъ. Сколько онъ ни размышлялъ, всегда къ тому приходилъ, что поговть ему теперь самое время. Исповдаться, по глубокому старинному выраженію, значило поновиться. Тихонъ, вспоминая какъ говлъ онъ при батюшк, чувствовалъ, что точно посл исповди какъ бы обновлялась въ т дни душа его. И какъ, бывало, нсколько недль потомъ онъ берегъ и лелялъ душевную чистоту! Вотъ и теперь бы тоже испытать. За послдніе годы у Тихона дло покаянія было запущено, по годамъ онъ не говлъ, и когда собирался наконецъ, то шелъ на исповдь боле по обычаю, чмъ по сердечному влеченію.

Тутъ новыя искушенія остили Тихона. Стала смущать его дума неотгонная, что до того онъ гршенъ, что во вкъ для него невозможно примиреніе съ Богомъ, сомнніе, нердкое у русскихъ людей, быть можетъ порождаемое униженіемъ наче гордости. Затмъ, едва поборовъ стропотную думу, Тихонъ сталъ мучаться выборомъ духовника. То думалось ему, что слдуетъ отыскать святой и строгой жизни монаха, который наставилъ бы его со всякимъ прещеніемъ и наложилъ на него тяжкую эпитемью. То, для поборонія въ себ гордости, хотлъ онъ идти къ самому что ни на есть худой жизни попу.

Чмъ дальше, тмъ непреложне понималъ Тихонъ, что такъ или иначе, а слдуетъ совершить трудный шагъ, и вдобавокъ какъ можно скоре: не то запутается онъ въ конецъ въ своихъ мысляхъ. Насталъ великій постъ, и Тихонъ укрпилъ себя въ мысли говть на первой-же недл и у себя въ приход. Онъ шелъ къ исповди и тревожился однимъ грхомъ тушинской жизни, по его мннію самымъ тяжкимъ изо всхъ его беззаконій. Стыдно ему было въ немъ признаться передъ лицомъ священника, и думалось, нельзя ли какъ обойти тотъ грхъ, покаяться въ немъ не развязывая подробно, какъ было дло, а подъ общимъ наименованіемъ грха. Шелъ онъ печальный и согбенный и вдругъ услышалъ разговоръ про себя. Двое у воротъ стояли и одинъ спросилъ: ‘этотъ, что ли, меньшой Гощинъ?’.

— Онъ и есть, — отвчалъ другой,— съ молоду, вишь ты, пилъ да развратничалъ, а нон въ ханжество ударился. Награбилъ деньжищъ-те, въ Тушин съ ворами живучи, да чужое добро не въ прокъ пошло. Жаль стало, ну и заханжилъ. Только ханжи онъ, не ханжи, а правежа {Правежемъ называлось площадное истязаніе несостоятельнаго должника, замненное, впослдствіи, тюремнымъ заключеніемъ.} ему, кажись, не миновать. И по дломъ вору и мука.

Говорившій, казалось, нарочно громче кричалъ, чтобы слова его долетли до уходившаго Тихона. Горько было Гощину услышать въ такую минуту ненавистное о себ слово, приправленное клеветой, еще горше то было, что и душевное дло, которымъ онъ жилъ, топталось въ грязь. Крпко захотлось ему оглянуться, чтобы узнать говорившаго, но онъ сдержался. ‘Господь его проститъ’, сказалъ онъ и перекрестился.

Ставъ передъ духовникомъ, Тихонъ безъ утайки разказалъ ему все, что мы знаемъ. Священникъ внимательно и сочувственно слушалъ его, изрдка вставляя свои замчанія одобренія и наставленія. Инаго человка, не того давно знакомаго ему протопопа, видлъ предъ собою Тихонъ. ‘Какъ я несердечно каялся, и онъ ко мн безсердеченъ же былъ, а какъ я…’ не разъ мелькало въ его голов.

— Особыхъ грховъ какихъ не имешь ли?— спросилъ священникъ.

Тихонъ запнулся.

— Сказывай, сказывай, не бойся. Не мн открываешь душу-то, Богу. А мн самолично зачмъ бы твои грхи знать?

Тихонъ сталъ говорить и прямо сознался въ томъ именно грх, что недавно еще думалъ какъ нибудь да обойти. Смущенный, растроганный и взволнованный, вышелъ онъ отъ исповди. Она, казалось, не облегчила его. Только немного спустя, когда, успокоясь отчасти и ставъ передъ образомъ, Тихонъ началъ усердно молиться, онъ почувствовалъ, что у него точно заноза изъ души вынута.

Скоро сказка сказывается, дло длается мшкотно. То-же и съ Тихономъ. Съ возвращенія его изъ московской поздки до говнья прошло близъ трехъ лтъ. За послднее время онъ на свою торговлю вовсе рукой махнулъ, предоставивъ ее въ вдніе прикащика. Кое-какъ сами плелись длишки. Теперь, примирясь съ Богомъ, почувствовавъ себя на извстной нравственной высот, меньшой Гощинъ и подавно не хотлъ думать о мірской сует. Въ своемъ жизненномъ пути онъ дошелъ до того поворота, ставъ на который человкъ, не жаля, оставляетъ міръ и его прелести, и становится отшельникомъ. Притомъ не для кого было Тихону Матвичу трудиться. Семьи у него не было. Сперва за гульбой, потомъ за общей неурядицей и своими неудачами, онъ не собрался жениться. Все думалось: ‘вотъ поправлюсь маленько, тогда и оженюсь’. Теперь-же ему, понятно, женитьба и не вспомнилась. И что значили для него, въ обновленной его жизни, почетъ и богатство, когда внутри себя нашелъ онъ сокровище, вновь обрлъ свою потерянную ‘душу живу’.

Что-жь длать-то? какъ впредь жить? Какъ-то Тихонъ утромъ выглянулъ изъ окна, дло было въ начал зимы, въ ночь наралило снга и нанесло около строеній сугробовъ. Старикъ работникъ, извстный всему дому подъ именемъ Сергюшки, отгребалъ снгъ.

— Хорошо Сергюшк жить! подумалъ Тихонъ.— Дло у него извстное, другими приказанное, о хлб насущномъ ему и заботы нтъ: хозяинъ накормитъ. А для души вздумаетъ въ церковь пойти — запрета нтъ. Скопивъ гроши, на богомолье надумается, и тутъ воля. Вотъ и мн бы, за прибылью не гоняючись, такой жизнью пожить.

Эта причудливая мечта была вовсе не пустяшной. Въ первый разъ тутъ Тихонъ ставилъ себя по вншней жизни на мсто батрака, а его ровнялъ съ собою по душевнымъ потребностямъ. Въ своемъ слуг онъ увидлъ такого же, какъ самъ, человка. Теперь ему вспомнилась тогдашняя мечта. ‘Пойду-ка я въ дальнее богомолье да по дорог Сергюшкиной жизнью поживу’, сказалъ онъ себ, — ‘а тутъ мн длать нечего’,

Тихонъ отправился къ большому брату. Братья жили не дружно, рдко видались: слишкомъ ужь по разнымъ дорогамъ пошли они еще съ молоду. Степанъ и радъ бы былъ меньшому брату помочь, но боялся о томъ заговаривать даже, зная его гордость. Тихонъ избгалъ Степана, втайн завидуя его удачамъ.

Придя къ большому брату, меньшой земно ему поклонился и сталъ просить помочь ему выручить его изъ бды, взять себ все, что у него осталось, только долги уплатить. Степанъ поднялъ и обнялъ брата. Онъ успокоилъ его и сказалъ, что по заплат всхъ долговъ, у него еще малая толика на черный день останется.

— А самъ ко мн перезжай, вмст жить станемъ, вмст и торговать. У тебя умъ, у меня удача,— вотъ и ладно заживемъ.

Тихонъ откровенно объявилъ брату свои намренья. Степанъ его не отговаривалъ. Онъ, какъ вс честные и богобоязненные дловые люди, чувствовалъ, что та жизнь, которую избиралъ Тихонъ, выше ихъ собственной. Живя въ сует и заботахъ о мірскихъ благахъ, онъ высоко чтилъ тхъ именно, кто убгалъ этой суеты и презиралъ эти блага.

Только весной запахло, Тихонъ пошелъ въ Кіевъ. Сначала странничье житье ему тяжело было: и ноги-то уставали, и дорожнія невзгоды и лишенія трудны ему были. Оскорбляли его и грубыя слова. Услышитъ, бывало, просясь ночевать: ‘мало-ль васъ тутъ шляется! пусти тебя на постой, а тамъ всю ночь въ оба гляди, карауль, не то стибришь, что плохо лежитъ’, и чуть не плачетъ. Еще пуще огорчали его т бродяги, подъ видомъ странниковъ и чернецовъ, что оправдывали эти грубыя слова. При встрч съ ними, не только сквернословія и кощунства наслушаешься, а они же еще надъ тобой надсмются, ханжой тебя за то обзовутъ, что не хочешь по ихнему жить. Привыкнувъ, Тихонъ научился терпнью и снисходительности.

Свтъ же не безъ добрыхъ людей стоитъ: были и такіе, что ласково принимали Тихона, покоили его и милостыней одаряли, порой значительною. Первые два года онъ на зиму возвращался къ брату, но спокойная, не трудовая жизнь была ему не по сердцу: онъ сталъ наниматься на зиму въ сторожа, изъ-за куска хлба, или зимовать въ бдныхъ монастырькахъ, гд могъ быть полезенъ, какъ изрядный чтецъ и пвчій. Иногда проводилъ зиму у тхъ изъ своихъ милостивцевъ, гд дозволяли ему всякую черную работу длать. ‘Съ тмъ меня и бери, уговаривался Тихонъ, — а даромъ хлба твоего сть не стану’. Не разъ богатые люди предлагали Тихону поселиться у нихъ навсегда, ‘живи, молъ, да за насъ гршныхъ молись’. Онъ всегда отказывался. Такіе богомольцы живали въ царскомъ дворц, ну, и другимъ завести своихъ богомольцевъ охотилось.

Такова была всякому видимая жизнь Тихона, важне была сокровенная жизнь его души. Въ немъ проснулась любовь къ ближнему, онъ сталъ чутокъ и отзывчивъ къ чужому горю. Во всемъ, что касается самого себя, Тихонъ сталъ скупъ, и о томъ только думалъ, какъ бы поменьше истратить на себя изъ подаяній добрыхъ людей. На припрятанный грошъ онъ могъ накормить голоднаго, поданнымъ алтыномъ или полтиной онъ могъ помочь бдняку. Мысль о нравственномъ совершенств не оставляла его. Онъ постоянно разбирался въ своемъ внутреннемъ мір, безустанно преслдуя самомалйшія пробужденія дурныхъ мыслей, чувствъ и страстей. Тысячи мелочей, къ которымъ большинство относится легко и безпечно — эка, молъ, важность!— заботили и тревожили Тихона. Тамъ-то онъ разсердился, тогда-то сказалъ пустое слово, или дурно про человка подумалъ, тутъ мысли ему нехорошія пришли, или безъ омерзнья, а какъ бы съ привтной улыбкою вспомнилъ онъ о какомъ нибудь быломъ своемъ безразсудств. Все это онъ замчалъ, взвшивалъ и, сокрушаясь, ставилъ себ на счетъ. Постоянно слдя за своимъ внутреннимъ міромъ, замчая возникновеніе, связь и переходы мыслей, чувствъ и страстей, Тихонъ сдлался знатокомъ сердца человческаго. Нердко онъ угадывалъ чужія мысли и намренья. Люди дивились его дару, не зная или забывая, что всякій талантъ требуетъ для своего роста неустанной работы. Тихонъ радовался своей проницательности, но не ради ея самое. Она помогала ему, разпознавъ, утшить чужое горе, наставить ближняго на истинный путь, она же была причиной, что люди относились къ нему съ особой доврчивостью и откровенностью, охотно повряли ему свою душу.

Тихона посщали новыя, высшаго порядка сомннія и искушенія, на молитв его смущали хульныя помышленія, и прочая. Объ этихъ препонахъ, общихъ всмъ стремящимся къ нравственному совершенству, мы не станемъ говорить подробно, о нихъ не мало писано и лучше, чмъ мы могли бы описать. Довольно сказать, что Тихонъ старался стать человкомъ, какимъ онъ изображается въ молитв, любимйшей его молитв,

Которую священникъ повторяетъ

Во дни печальные Великаго поста,

и нердко съ сокрушеніемъ видлъ, какъ далеко ему еще до такого совершенства.

Въ ныншній приходъ домой Тихонъ направлялся изъ Новгорода. За Тверью онъ сошелся съ монахомъ, имъ оказалось по пути, и за нсколько дней странствія они полюбили другъ друга.

Монахъ разказалъ про себя, что звать его отецъ Стахй, изъ вдовыхъ поповъ, на Москв въ одномъ изъ соборовъ протоіереемъ сорокъ лтъ служилъ, всхъ своихъ пережилъ и напослдокъ овдовлъ. Внеся за себя богатый вкладъ, поступилъ онъ въ одинъ изъ богатыхъ и славныхъ московскихъ монастырей, но тамъ ему не показалось: ‘суеты больно много, и всякъ о томъ только мыслитъ, какъ бы въ духовныя власти пролзть’. Задумалъ онъ свою пустыньку устроить, гд бы покойно было Богу молиться. И далъ Богъ, удалося.

— Не думай, что своимъ трудомъ устроилъ, продолжалъ отецъ Стахй.— Нтъ! Благодтель нашелся, землицы малость отвелъ, спасибо, не побаловалъ насъ, а то бы корысть одолла. А угодья у насъ всякія есть. Въ лсу пустынька-то стоитъ, ну и рченка съ озеркомъ есть, лсо-тъ грибовный, озерко рыбное. И паску завели, и свчи льемъ, и подъ пахоту лску расчистили. Живемъ себ, по просту сказать, часомъ съ квасомъ, порой съ водой. А ничего, даетъ Господь и съ другимъ длимся. Зашелъ бы, поглядлъ.

Тихонъ согласился. Странничье житье его утомлять стало, начиналъ онъ подумывать о тихой пристани. Еще смущало Тихона: не черезчуръ ли легка и сладка его теперешняя жизнь. Оттого-то онъ и встревожился подобнымъ же вопросомъ Ивана. Но гд пріютиться? Въ богатый монастырь ему не хотлось, потому же что и отцу Стахю. Настоятели бдныхъ монастырей, хотя по большей части и были люди благочестивые, но мало ученые, Тихона же мучали нкоторые богословскіе вопросы.

Отецъ Стахй, не смотря на простоту своей рчи, былъ человкъ весьма знающій, начитанный, или, какъ говорили въ старину, витійственныя словеса слагая, ‘имлъ великое теченіе по книгамъ’. Тихонъ въ томъ скоро убдился изъ разговора.

Монастырекъ полюбился страннику: тихо, бдно и уютно. ‘А ближняго любить везд можно, подумалъ онъ, и сюда горюны заходятъ’. Тихонъ сталъ просить отца Стахя взять его подъ свой началъ.

— Ты-то мн нуженъ, отвчалъ тотъ.— Чтецъ ты изрядный и на клирос пть мастеръ. Я же люблю, чтобъ все благоговйно и по чину было. Только какой я теб наставникъ буду? Плохъ вдь я самъ, и къ другимъ оттого строгъ и строптивъ: чего самъ не умю, того отъ другихъ требую.

‘Таковъ-то наставникъ мн и надобенъ’, подумалъ Тихонъ, и дло было ршено.

Тихонъ шелъ въ брату съ мыслью проститься съ нимъ, навкъ покидая міръ. Степана онъ не засталъ въ живыхъ и, наставивъ какъ умлъ Ивана, заспшилъ въ монастырь.

Кром свиданія съ братомъ, у Тихона была еще нужда зайти въ Ростовъ. Большую часть денегъ, оставшихся отъ продажи имущества и за расплатой долговъ, онъ давно роздалъ неимущимъ. Только двадцать рублей сохранилъ, закопавъ ихъ въ лсу. Онъ тогда же ршилъ внести ихъ въ тотъ монастырь, гд Господь доведетъ постричься. Теперь насталъ день выкопать кубышку. Какъ непохожъ былъ Тихонъ на того, который вырывалъ когда-то изъ земли нажитое въ Тушин богатство.

ГЛАВА III.
Лихо.

Иванъ, на другой день посл опоя, проснулся поздно. Солнечные лучи полосой падали вдоль чулана, проникая въ щель неплотно задвинутаго волоковаго окна. Въ этой свтлой полос какъ-то весело переливались словно золотыя пылинки. Уже по этому Иванъ могъ бы догадаться, что на двор утро не раннее, окно выходило межь востока и полудня. Но онъ, взглянувъ да полосу свта, только глаза отъ боли прижмурилъ.

Иванъ чувствовалъ, что нездоровъ, но изъ какой-то боязни вполн ясно сказать себ, что боленъ, отвернувшись отъ свта, старался заснуть. Сонъ его былъ тяжелъ и прерывистъ, онъ безпрестанно просыпался, безпокойно метался на постели и опять засыпалъ на минутку.

Проснувшись въ который-то разъ, Иванъ подумалъ, что больше не заснетъ. Онъ хотлъ встать. Голова была какъ свинцовая, въ рукахъ и ногахъ какая-то тупая боль. Черезъ силу прислъ онъ на постели, упершись спиной въ уголъ комнаты. Онъ сидлъ то безо всякой мысли, то въ голов у него просыпалось смутное и затуманенное сознаніе, что ему плохо. Посидитъ, скажетъ: ‘а вдь плохо мн’, и опять безсмысленно уставится глазами въ противуположный уголъ чулана. Вдругъ ему показалось, будто тамъ кто-то шевелится. Онъ — вглядываться. И точно, что-то, словно черезъ силу выползая изъ щели угла, неловко закопошилось и стало рости. То было какое-то подобіе человка, Иванъ различалъ впалые, горвшіе, какъ у звря во тьм, глаза и тощія блдныя щеки. Одежды на немъ никакой’ а ровно темная загорлая кожа, шершавая, а кое-гд болтается безобразными мохрами. По голому тлу оно была лыкомъ подпоясано. ‘ Нежить какая-то ‘, подумалось Ивану.

И вотъ видится ему, что нежить будто приплясывать пустилась, и слышитъ онъ, какъ съ присвистомъ и провизгомъ играетъ она веселую псню, отъ этого веселья у него сердце защемило.

— Лихо! съ ужасомъ вскрикнулъ Иванъ.— Лихо мое на свтъ выползло.

Иванъ зажмурилъ глаза, и когда вновь открылъ ихъ, нежити уже не было. Только пыль въ полос свта вертлась шибко, прешибко, точно Лихо, взбудораживъ ее, по солнечному лучу убжало изъ комнаты.

Иванъ дрожалъ всмъ тломъ, ровно въ лихорадк. Онъ легъ и, закутавшись съ головой въ одяло, согрлся и уснулъ. Проснувшись, онъ почувствовалъ себя въ испарин, о видньи онъ не помнилъ: онъ заспалъ его. Кто-то легонько скребся въ дверь.

— Кто тамъ? аль ты, Томила, будить меня пришелъ? Вставать, что-ль, пора? окликнулъ Иванъ.

— Заспался ты, Иванъ Степанычъ, отвчалъ тоненькій голосокъ.— Ранніе обды давно отошли, за поздній садиться собираемся.

— Ты это, Лукерья Петровна? Пошли, ради Христа, Томилу скорй. Плохо мн что-то.

— Аль нездоровъ ты?

— Нездоровъ и есть.

— А Томила-тъ ухалъ.

— Ухалъ? куда?

— По твоему приказу. На разсвт еще. Да пожди, батрака къ теб сейчасъ пошлю.

Иванъ не понималъ, куда могъ Томила ухать, да еще по его приказу. Онъ силился вспомнить вчерашнее, и довольно отчетливо вспомнилъ все до того, какъ за ужинъ слъ. Дальше для него темно было. Пришелъ Данила. Онъ объявилъ, что точно Томила Власьичъна разсвт ухалъ и со всеусердіемъ передалъ хозяину вс наставленія, полученныя отъ прикащика. Дло отъ того для Ивана ни мало не разъяснилось. Онъ, при помощи батрака, перемнилъ блье и думалъ было встать, но у него голова закружилась.

— Нездоровъ я, громко и тоскливо сказалъ онъ, тяжело опуская голову на подушку.

Тутъ опять тоненькій голосокъ за дверью послышался.

— Не здоровъ ты, слышу. Дай-ка взгляну на тебя.

И Лукерья вошла въ чуланъ. Какъ увидала она блдное и тоскливое лицо Ивана, жалость взяла ее. Ей притомъ подумалось: ‘изъ-за меня, бдненькій, мучается’. И эта мысль, всегда любезная женскому сердцу, усилила жалость.

— Дай-ка голову пощупаю, продолжала она.— Ишь, горячая какая! Бываетъ этакая хворь, бываетъ. А не мутитъ тебя?

— Больно мутитъ.

— Ну, такъ слушай же меня, а я тебя живо на ноги поставлю. На голову листъ капустный наложимъ, а самъ разсолу огуречнаго попей. Жбанчика два, а не то три выпей. Я этакъ же зимусь одного вылечила, а хворь у тебя похожая. Ладно-ль говорю?

Иванъ слабо головой кивнулъ, что ладно.

— Слышь ты, Данила, бги, спроси листъ капустный. Да разсолу братину принеси. Такая большая братина есть. У Маврушки спросишь, она знаетъ. Ступай же!

Вдова со вдовцомъ съ глазу на глазъ остались.

— Спасибо теб, голубушка, что жалешь меня, слабо и растрогано сказалъ Иванъ.

— Какъ не жалть-то? нжно отозвалась Лукерья.

Впервой еще ее ‘голубушкой’ Иванъ назвалъ, то все чинился, по имени и отчеству величалъ.

— Ничего-то вчерашняго не помню, сказалъ Иванъ.

— И дивно съ чего съ тобой сталося. Перепужались мы вечоро-тъ. Съ пива съ самаго легкаго пластомъ палъ.

— Наливка проклятая! подумалъ Иванъ и вслухъ:— И зачмъ Томилу въ Ростовъ послалъ, и того не помню.

Вдова взглянула на мученика изъ-за нея, и пожалла его чуть ли не крпче еще чмъ въ первый разъ. Оттого, видно, и на вопросъ Ивановъ, она не по Томилину наказу отвчала.

— А жениться, сказывалъ ты, у насъ въ Переяславл задумалъ, какъ бы стыдясь, съ опущенными глазами проговорила Лукерья.— Такъ невст за подарками послалъ.

Иванъ не спросилъ, на комъ онъ жениться задумалъ. ‘Что у тверёзаго на ум, то у пьянаго на язык’, подумалъ онъ.

— Что-жь это Данила замшкался? Пойду, подгоню его.

И Лукерья Петровна торопливо и озабочено направилась къ двери.

Къ вечеру Ивану полегчало. Слабый, съ облегченною, но тупою головой, вышелъ онъ въ другую комнату. Скоро явилась хозяйка съ совтомъ покушать. Иванъ согласился.

— Ты бы для силъ подкрпленія чарочку медку выпилъ.

Иванъ вспомнилъ вчерашнее, и у него лицо перекосило.

— Ну, не надо, не надо, поспшно залепетала самозванная дохтурша,— а только пользительно-бъ теб было.

Иванъ кушалъ, Лукерья Петровна угощала и, присвъ съ рукодльемъ, ‘разговаривала его’, скуку разгоняла.

Съ Лукерьей нынче особенное дялось. Утромъ она и вправду пожалла Ивана, цлый день ей вспоминалось его блдное тоскливое лицо. Мысль, что онъ изъ-за нея мучается, что не полюби онъ ее, и Томилка на него гнва не держалъ бы,— не выходила у нея изъ головы. Невольная жалость, подбодряемая этой мыслью, могла бы вырости въ боле теплое и глубокое чувство. На бду, Лукерья Петровна никакому чувству не могла отдаться съ полной искренностію, какъ скоро она стала раздумывать объ Иван, лукавство зашевелилось и задуло тлвшую искорку живаго чувства.

Отдайся вдова чувству безъ задней мысли, она прямо перешла бы на сторону Ивана и все бы ему про Томилу разказала, теперь же опасалася. Со злости Томила могъ ее къ длу припутать, до розыска довести.

‘А какъ плохо придется и отецъ родной отъ сына отступится, а мой Ванюша и подавно про любовь забудетъ’, разсудила она.

Сама-то Лукерья со страху ужь наврно бы про всякую любовь позабыла. Ее радовало, что удачно придумала, зачмъ Томила въ Ростовъ похалъ. Ужь еято выдумка куда скорй Томялкиной безсмыслицы задержитъ Ивана на денекъ лишній въ Переяславл. И выйдетъ Лукерья и передъ Томилкой права и передъ Иваномъ не виновата же. Такъ-то Лукерья на первыхъ порахъ ‘ужикомъ поползла’. Что дальше длать, видно будетъ.

Удачной выдумк не даромъ же пропадать: надо нынче же къ ней другую, еще похитре, припутать, чтобы Ивану отъ нея не вывернуться.

— А что, Иванъ Степанычъ, не обезсудь меня, жалючи тебя спрашиваю: часто это съ тобою бываетъ?

— Что, Лукерья Петровна, бываетъ?

— А вотъ что, какъ вчера же, пьянъ съ ногъ свалишься, а по утру не помнишь, что вечоръ натворилъ.

— Никогда со мной того, Лукерья Петровна, не бываетъ, съ горькимъ упрекомъ выговорилъ Иванъ.

— Съ чего же вчера-то?

Иванъ сказалъ ей про наливку. Вдова недоврчиво покачала головой.

— А еще тоска на меня вчера напала, весь день томь томила, къ хвори, видно. Да какъ хвори придти, что ни длай, все ей на руку.

Лукерья опять головой покачала, но не недоврчиво ужь, а какъ бы въ раздумьи.

— Всякое бываетъ, сказала она.— А только теб остерегаться надо. Вечоръ было…

Она, будто изъ страха его растревожить, замолчала.

— Аль еще что надлалъ? тревожно спросилъ Иванъ.

— Со стороны-то глядть — оно дло пустое, ну, а кому его отвдать пришлось, и горько, пожалуй, покажется.

— Аль обидлъ я кого?

Вдова опять помолчала, будто не легко ей было ему про обиду выговорить.

— Все бы ничего да за ужиномъ гости сидли, хоть и не тутошніе, не переяславскіе, да худая-тъ слава бжитъ, сказываютъ. Не дай Богъ кому изъ нашихъ переяславскихъ перенесутъ: отъ стыда житья не будетъ.

Иванъ какъ на угольяхъ сидлъ, страшное дло ему мерещилось.

— Какъ же! продолжала вдова, — при всхъ-то взялъ да и ну цловать меня. Мало того: еще именами разными нжными обзывать вздумалъ. Что ужь подумали они, не знаю, а таково-то подло захихикали.

У вдовы и губки надулись.

— Господи, Господи!

И Иванъ обими руками ухватился за голову. Онъ сталъ у Лукерьи Петровны прощенья просить. Говорилъ онъ нетолково, путаясь темными намеками, будто желалъ объявить ей что-то, и не то боялся, не то стыдился. Нездоровье ли тому было причиной, аль заклятье, что Иванъ вчера съ себя взялъ,— Богъ всть, бываютъ такія запавшія глубоко въ душу мысли и ршенія, что безсознательно для человка, какъ-то скрытно, связываютъ ему языкъ. Ужь посл человкъ догадается, что ему говорить мшало.

‘Ишь вдь хитритъ какъ, думала Лукерья, слушая его.— Прямо, небось, не скажетъ. Нтъ, ужь врно: коли у человка мозги въ голов есть, безъ хитрости онъ не живетъ’.

— Ладно, ладно, въ отвтъ на извиненія промолвила она.— Знаю я вашу братью, мужескъ полъ, какъ вы насъ, дворничихъ, понимаете. Распутныя мы вс по вашему да пропащія.

Иванъ сталъ клясться и божиться, что и въ мысли у него того не было.

— Эхъ, Лукерья Петровна, разгорвшись сказалъ онъ,— обидла ты меня, кровно обидла. Не то у меня про тебя на мысли живетъ, не такъ я тебя понимаю. Знай ты только…— Но тутъ Ивану явственно вспомнилось вчерашнее ршеніе, и онъ, смущенный, пробормоталъ:— Не нынче о томъ говорить. А скоро, скоро узнаешь, тогда корить меня не станешь.

— И я-то, дура, по молчаніи сказала Лукерья:— человкъ чуть на ногахъ отъ хвори держится, а я его глупыми рчами тревожить! Ужь прости меня, Христа ради, Иванъ Степанычъ!

Иванъ началъ было опять передъ ней виниться.

— Полно-ка. Сказалъ ужь, что скоро узнаю. Ничего, я подожду: я терпливая. А про обиду вчерашнюю забудь, Богъ тебя проститъ, а я не злопамятна. А теперь прощай-ка. Ложись да почивай съ Богомъ: сонъ теб нуженъ.— Она пошла было и остановилась у порога.— А медку, меня не послушаешь, на ночь не выпьешь?

— Не знаю ужь, съ неохотой въ голос отвчалъ Иванъ.

Вдова къ нему подлетла.

— Да что-жь ты, аль мн не вруешь? Опою я тебя, что-ли, прости Господи?! Вотъ и жалй такихъто упрямыхъ! прикрикнула она на него, какъ мать кричитъ на любимаго, но привередливаго сына.— Коли не вришь, сама при теб полъ-чарки выпью.

Ивану совстно стало, и онъ поспшно согласился. Выпивъ принесенную Данилой чарку, онъ почувствовалъ, что его ко сну клонитъ. Крпко и спокойно проспалъ онъ ту ночь.

Данило, придя по утру будить хозяина, объявилъ ему давно желанную всть. Чуть-ли не на зар еще отъ Житовыхъ мальчикъ прибгалъ: хозяинъ-де въ ночь воротился. Иванъ бодро вскочилъ съ постели и сталъ спшно собираться. Одваясь, онъ хватился ключей, одного — отъ сундука, что въ павалуш стоитъ, на связк не оказалось.

Иванъ обезпокоился. Лукерь онъ безусловно врилъ, и никто не разубдилъ-бы его въ ея правдивости. Ужь коли она сказала, что Томила за подарками посланъ, значитъ такъ оно и есть. Всякіе уборы, платья и кузнь {Кузнью называлось то, что нынче зовется ювелирными вещами.} покойницы Маруши хранились въ томъ сундук, что въ павалуш, приказалъ онъ Томил вещи какія оттоль вынуть, долженъ былъ ему и ключъ дать. Только ключа онъ, Иванъ, никакъ дать не могъ, ключей онъ вчера съ собою не бралъ, они въ чулан подъ изголовье были запрятаны. Лукерья-же говоритъ, что пива выпивъ, онъ вскор пластомъ палъ, а ужь она неправды не скажетъ. Какъ-же въ ничевеньи-то {Ничевенье — безпамятство, когда человкъ ничего не помнитъ.} онъ могъ Томил ключъ дать? Выходитъ, ключъ взятъ прикащикомъ самовольно. Это первое. А второе: Томил не слдъ было того ключа брать, даже отдавай его хозяинъ съ рукъ на руки, хоть и въ памяти былъ-бы да выпивши. Въ томъ сундук деньги лежатъ, и Томила о томъ знаетъ: при немъ туда кладены. А еще: съ чего онъ въ Ростовъ заспшилъ? Не завтра Ивану подъ внецъ идти, могъ-бы по крайности дождаться, какъ хозяинъ проснется.

Напрасно Иванъ старался отогнать возникшее сомнніе, напрасно уврялъ себя, что Томила не таковъ человкъ, что правдиве его онъ парня не знаетъ. Ему приходили въ память дядины слова про этого правдиваго парня, что и правду-то говоря, онъ все какъ будто прилыгаетъ. И едотъ его не безъ причины-же не взлюбилъ. Еще вспомнилось Ивану, что когда клалъ онъ деньги въ сундукъ и при томъ нечаянно на Томилу взглянулъ, то замтилъ, что тотъ, ровно коршунъ на цыплока, на его руки глядлъ. И смутился-жь тогда молодой прикащикъ отъ хозяйскаго взгляда.

Такія мысли волновали Ивана по дорог къ Житовымъ, тамъ онъ на время забылъ про нихъ.

Старику Житову не было еще пятидесяти, и на видъ онъ былъ вовсе не старъ, звали-же его старикомъ по многимъ причинамъ, потому что у него отъ старшаго сына и дочери внуки были, а главное — потому, что младшій сынъ былъ отцу тезка. Чтобы не спутать двухъ едоръ едоровичей, одного стали старымъ кликать, а другого молодымъ. Старый едоръ едоровичъ былъ человкъ дловой и прямой, онъ не терплъ ни проволочекъ, ни обиняковъ. Еще слылъ онъ въ Переяславл дошлымъ за то, что всякое дло распутать могъ, до самой до его сути доходилъ. Къ нему ходили разбираться не только торговцы, но и мстные дворяне. И Житовъ такъ споръ разберетъ, что обимъ сторонамъ ясно станетъ, которому и въ чемъ другому уступить надо.

Старикъ Житовъ первымъ долгомъ попенялъ Ивану, зачмъ не у него присталъ и — какъ халъ въ Москву и изъ Москвы возвращался — къ нему глазъ не показалъ. Иванъ извинился, что, въ Москву хавши, больно ужь горевалъ и людей, даже близкихъ самыхъ, ему видть трудно было, а на обратномъ пути домой заспшилъ. Сейчасъ-же у него пристать не смлъ, боясь, не держитъ-ли на него старикъ гнва. Затмъ онъ объяснилъ, что пріхалъ отцову волю исполнить.

— Точно, отвчалъ Житовъ, похваливъ Ивана за почтительность къ вол покойнаго,— не разъ у насъ съ твоимъ батюшкомъ объ этомъ дл толковано было. Да ты вотъ не зазжалъ, и я, гршный человкъ, подумалъ ужь, не заспсивился ли, молъ, Гощинъ молодой, аль, можетъ, у него для сестры другой какой женихъ на примт есть. Думалъ стороной какъ разузнать, да ты вотъ самъ надумался. Теперь, дастъ Богъ, столкуемся.

И они стали толковать: и дло поршили, и рядную запись {Запись о приданомъ — весьма обычный въ старину юридическій документъ.} даже написали. Время незамтно до обда прошло. Иванъ былъ нельзя больше радъ, и какъ радостное чувство поулеглось, онъ почувствовалъ себя довольнымъ и покойнымъ, какъ человкъ, исполнившій наконецъ тяготившій его долгъ.

Вошла Арина Семеновна мужа къ обду звать и притомъ спросила у него ключъ отъ погреба. Этотъ ключъ напомнилъ Ивану про другой, и онъ опять заволновался. Оттого за обдомъ онъ не разъ, не дослышавъ вопроса, не въ попадъ отвчалъ.

— А чмъ-то ты, Иванъ Степанычъ, вижу я, безпокоишься, сказалъ старикъ.— Ну-ка, выкладывай, что на душ, я твое дло живо разберу: мастеръ на это. Иванъ откровенно разказалъ все, что мы знаемъ.

Въ одномъ только солгалъ: будто Томилу за товаромъ послалъ. Сукна-де желтаго съ Москвы три половинки захватилъ, а тутъ покупатель подвернулся, а оно, сукното, въ томъ же сундук положено. Чуть ли не въ первый разъ въ жизни солгалъ тутъ Иванъ, и та ложь была ему не во спасенье.

— Дивное дло: изъ за трехъ половинокъ въ Ростовъ чуть свтъ на тройк гнать! Воля, Иванъ Степанычъ, твоя, а не ладно выходитъ. И вечоръ ты не съ наливки охмллъ, а и не съ хвори пластомъ палъ, а тебя…— Тутъ едоръ едоровичъ на минутку запнулся и затмъ увренно прибавилъ:— видимое дло, опоилъ онъ тебя, чтобъ, хватясь, за нимъ не погнался.

Иванъ съ этихъ словъ весь назадъ откинулся, въ первый мигъ они только изумили его, а во второй показались истинною правдой. Затмъ ему въ голову пришло, что и Лукерья Петровна, какъ онъ ей про наливку и хворь говорилъ, тоже будто не поврила, сумнительно головой покачала. Иванъ тутъ вполн уврился въ истинности старикова домысла.

— Охъ ужь мн эти постоялые! съ сердцемъ продолжалъ старикъ.— Опричь пакости, ничего въ нихъ нтъ.

Иванъ ни слова не отвтилъ, только дыханье у него захватило. Стали толковать, какъ бд помочь. Иванъ сказалъ, что лучше всего ему домой на-легк верхомъ хать: и скоре, и споре. Не захватитъ Томилы въ Ростов, все-жь оттуда его легче изловить будетъ. Старикъ одобрилъ такое ршенье и веллъ Ивану коня съ своей конюшни взять.

— Только ты, ради Бога, ни кому на постояломъ ни полъ-слова не шепчи. Не сама хозяйка, такъ изъ батраковъ кто ему помогалъ: пожалуй, на дорог сторожить станутъ. А ты скажи, коли промолчать нельзя будетъ: молъ, къ Житовымъ на хуторъ ду. А вещи твои, которыя останутся, завтра прикажу къ себ перевезти, тогда и за постой твой расплачусь.

Вскор посл обда Иванъ вскочилъ на коня, чтобъ, въ минутку на постоялый завернувъ, немедля въ Ростовъ гнать.

IV.
Братъ и сестра.

Приказавъ Данил коня на время подъ навсъ поставить, Иванъ прошелъ въ свою комнату. Онъ скоренько переодлся, заткнулъ за поясъ пистоль и ножъ, вынувъ деньги изъ шкатулки, за голенище ихъ сунулъ и затмъ, присвъ по обычаю на минутку, помолился передъ отъздомъ Богу.

Какъ ни скоры и тайны были его сборы въ дорогу, они не скрылись отъ взоровъ Лукерьи Петровны. Только онъ послдній поклонъ положилъ, она въ комнату.

— Крадучись отъ меня ухать, Иванъ Степанычъ, задумалъ?

— Я не далече вдь къ Житовымъ на хуторъ всего собрался, твердо отвчалъ Иванъ.

— Давно-ль къ Житовымъ на хуторъ съ пистолями да съ ножами за поясомъ здить стали?

Иванъ смутился.

— Мн что-жь! Позжай, куда знаешь. Держать не стану. За постой посл отдашь. Торговецъ ты богатый, за тобой и подождать можно: на сиротскіе алтыны, авось, не позаришься.

Говоря, Лукерья подошла къ окну и, поворотясь къ Ивану спиной, стала во дворъ глядть.

— Эхъ Лукерья Петровна! только и могъ промолвить въ отвтъ Иванъ.

— Не родня ты мн, все глядя въ окно продолжала вдова,— чужой. Ни теб до меня, ни мн до тебя дла нтъ. Позжай. Только гроза вотъ находитъ…

Иванъ бросился къ другому окну: точно, грозовая туча надвигалась, солнце свтило еще, а отъ запада полъ-неба темью подернулось.

— хать, такъ торопись, повернувшись лицомъ къ Ивану, сказала дворничиха.— До Житовыхъ хутора не далече, авось, до грозы успете. А и захватитъ на пути, не бда: тамъ есть гд обсушиться и дождь переждать.

Иванъ смущенный и опечаленный ея рчами, не зналъ что отвтить.

— Вотъ, будто про себя, опять отворотясь отъ молодца, грустнехонько заговорила Лукерья,— вотъ оно, житье наше, дворничье. Заживется гость какой съ недлю, да, не дай Богъ, прихворнетъ еще,— ты-то его холишь, ты-то, жалючи, за нимъ ходишь, не-хотя ровно брата роднаго его полюбишь, а ему и заботушки мало. Со двора съхалъ, про тебя забылъ. Много, много коли отъ постоялаго до постоялаго помнитъ.

— Вкъ я твоей, Лукерья Петровна, ласки не забуду, черезъ силу проговорилъ Иванъ.

— Ты здсь еще? Не ухалъ? Ой, спши до грозы выбраться. Говорю: за постой поврю. Охъ, да съ чего я про постой-то?! къ Житовымъ на хуторъ вдь собрался.

Иванъ пробормоталъ что-то и для него самого не вполн внятное.

— Ты, можетъ, думаешь, въ обид я на тебя? съ досадливыми слезами въ голос перебила его Лукерья: ей и вправду было и обидно и досадно на Ивана.— Вечоръ точно поманилъ ты меня, пріятное что-то общалъ сказать. Да я, не думай, теб не поврила. Мимо ушей слова твои пустила. Мало-ль что человкъ съ похмлья вретъ!..

— Ну, точно, ну, виноватъ я передъ тобой… только не тмъ, чмъ думаешь. Нынче мы со старикомъ Житовымъ поршили, сестру я просваталъ, и рядную запись написали… Заторопился я къ сестр, радость ей поскорй объявить… И не надолго вдь, денька черезъ три и вернулся бы.

Ивану, какъ говорилъ онъ про сестру, мимоходомъ подумалось, что такъ-то лучше сказать: нечего де Лукерью Петровну тревожить. Чуть ли, однако, не врне полагать, что совтъ старика Житова никому ничего про Томилу не сказывать, безсознательно для Ивана, заставилъ его выставить сестру причиной спшнаго отъзда.

Поврила-ли ему Лукерья,— она сама не смогла бы прямо на такой вопросъ отвтить. Къ чести ея надо сказать, что про Томилкинъ приказъ безпремнно Ивана до утра задержать она тутъ не вспомнила.

— Ну, и позжай съ Богомъ! Я что! Я человчекъ махонькій, обидть меня не трудно…

И Лукерья съ досады расплакалась. У Ивана сердце не на мст стало, онъ весь встревожился, все внутри его затосковало, заворошилось и задрожало. Онъ не зналъ ни что длать, ни что говорить. Вдругъ ему въ голову пришло, что больше ему таиться нечего, съ сестрой покончено, и третьегоднешнее заклятье само собой пало.

— Слушай же, Лукерья Петровна! съ дрожью въ голос началъ онъ, стараясь притомъ успокоить себя и выговорить т важныя слова, отъ коихъ зависло его грядущее счастье или несчастье, голосомъ твердымъ и ровнымъ.— Сердцемъ меня выслушай. Не говорилъ я раньше… Господнимъ именемъ заклялъ я себя, пока сестры не пристрою, о своей судьб не думать. А теперь сказать можно. Ни обижать тебя, ни обманывать и въ мысли у меня не было. Объ одномъ я думалъ, какъ тебя женой своей назову. И сюда-то халъ, и здсь-то я жилъ не для одной сестры… Не зная тебя, о теб задумался, а какъ вдосталь тебя высмотрлъ… И теперь объ одномъ молю, къ сердцу ты мои слова прими, и какъ я теб сердечно говорилъ, такъ и ты мн сердечный же отвтъ дай.

Потупивъ голову, слушала его Лукерья. Она не плакала ужь, и только одинокія, словно бы отсталыя слезинки крупными каплями тяжело падали на полъ. Строгая важность Ивановыхъ рчей, неложная свидтельница, что онъ говоритъ о дл для него жизненномъ и ни мало нешуточномъ, словно придавливала Лукерью. Она еще не успла сообразить, въ какихъ словахъ отвтить ему, какъ прямо надъ ихъ головами разразился страшный громовой ударъ. Лукерья боялась грозы. Съ крикомъ бросилась она къ Ивану и, вся вздрогнувъ, прижалась къ нему, крпко обхвативъ его руками. Она звала его милымъ, желаннымъ, душенькой своимъ, и просила защитить и схоронить ее. Какъ-то случилось, что губы ихъ встртились. Кто кого первый поцловалъ,— Богъ всть. Иванъ, раздумывая потомъ объ этомъ мгновеніи, объ этомъ первомъ своемъ грховномъ поцлу, всю вину на себя бралъ.

Гроза шумла, заглушая и звукъ поцлуевъ, и любовныя забавныя рчи. Пронеслась гроза, дождикъ разошелся, но не онъ одинъ помшалъ Ивану въ Ростовъ спшить.

Когда на другой день, на разсвт, проходилъ Иванъ полутемными снями, Лукерья ему на шею бросилась.

— Прощай, прощай, мой голубчикъ желанный! приговаривала она.— Только знаю, забудешь ты меня. Сама виновата, сама себя не соблюла…

Иванъ забожился, что только Оспожинки {Успенскій постъ.} пройдутъ, сестру онъ обвнчаетъ, а тамъ черезъ недлю, много черезъ дв, и свою суженную къ внцу поведетъ.

едотъ руками о полы ударилъ, увидвъ възжавщаго подъ вечеръ на дворъ Ивана.

— Вотъ т и разъ! проговорилъ онъ,— чаяли хозяина съ молодой женой встртить, апъ хозяинъ одинъ верхомъ прибжалъ.

Томила Лукерь приказывалъ въ оправданіе своего отъзда сказать Ивану, что тотъ ему къ сестр съ радостной встью поспшить веллъ да за товаромъ еще, что въ Переяславл проданъ, послалъ: Лукерья свое солгать придумала. Подъзжая къ Ростову, Томила увидлъ, однако, что ему для едота что-нибудь придумать надо,— иначе не дастъ старый чортъ хозяина покойно обобрать. Въ своей новой выдумк онъ съ Лукерьей сошелся. То-то бы сердечная рада была, узнавъ объ этомъ.

— Молчи, Максимычъ, сказалъ Иванъ въ отвтъ на едотово привтствіе.— Ступай за мной да топоръ захвати: сундукъ взломать придется, ключъ обронилъ.

едотъ повиновался и, взявъ у батрака топоръ, нагналъ хозяина. Тотъ въ новый домъ спшилъ.

— Томила долго тутъ пробылъ?

— Часа съ три, не больше. Пожалуюсь я на него теб, Иванъ Степанычъ: коней-то чуть вовсе не загналъ, пристяжная правая пала вдь вчерась:

— На чемъ же онъ отсель похалъ?

— На другой тройк, что въ третьемъ-то году куплена. Ужь я пыталъ говорить ему, да одно: ‘хозяинъ-де гнать веллъ’, твердитъ. Къ свадьб, подумалъ…

— Что-жь онъ тутъ длалъ?

— А ничего.

— Я спрашиваю: изъ дому что онъ взялъ?

— А сказывалъ — бдную берешь, такъ, говоритъ, все приданое самъ длать хочетъ, чтобъ невст, значитъ, противъ жениха не стыдно было. И взялъ изъ сундука что въ повалуш…

— Такъ обокралъ онъ насъ, едотъ!

Старый прикащикъ остолбенлъ и чуть топора изъ рукъ не выронилъ. Вотъ оно, то дло, которое онъ давно за Томилкой зналъ! И не ему о томъ хозяину довести пришлось, а самъ отъ хозяина услышалъ!

Они вошли въ повалушу и взломали сундукъ. Всхъ лтнихъ и зимнихъ платьевъ, а равно уборовъ и кузни покойницы Маруши какъ не бывало, лучшіе кафтаны Ивана и покойнаго отца также были взяты, три половинки сукна не забыты же были. Деньги и подавно.

— И деньги туда-жь! вскричалъ Иванъ.

— Когда-жь ты деньги-те въ сундукъ переложить усплъ? боязливо спросилъ едотъ.

— Не бойся, не вс. А помнишь, долги-те еще при покойник сбирали, рублевъ съ двсти вдь ихъ было…

— Ну?

— Ихъ и укралъ. Какъ нарочно, клалъ при немъ.

— Разбойникъ, какъ есть разбойникъ! Ахъ ты, Господи, Господи!..

— А теб и не въ домекъ было, что онъ со злымъ умысломъ пріхалъ?

— Какъ же, Иванъ Степанычъ, домекнуться-то было? Всегда онъ при теб, во всемъ ты ему врилъ, всюду съ собой бралъ. Ну, и ключъ опять… Ключемъ онъ меня и поддлъ.

— Даромъ ему не пройдетъ, сурово молвилъ Иванъ.— Чуть свтъ, къ воевод побгу. Изловимъ, авось.

— Чего спускать!.. Ахъ ты, Господи, Господи!.. И на счетъ женитьбы твоей тоже налгалъ, значитъ?

— Посл о томъ. А съ Житовымъ по рукамъ ударили и запись рядную написали.

— Слава Богу, хоть въ этомъ удача.

— Ступай-ка, кликни сестру ко мн. Дома она?

— Гд-жь ей быть? Будто купаться съ двчатами собиралась, да никакъ пришли ужь, съ купанья-то.

— Зови-жь ее. Только ничего ей не болтай: самъ объявлю.

едотъ встртилъ Улиту въ сняхъ: съ купанья шла.

— Братецъ, Улита Степановна, пріхалъ, сказалъ онъ ей.— Въ повалуш сидитъ. Бги-ка къ нему скорй, съ радостью тебя поставитъ.

Горькое житье было Улит со дня братцева отъзда въ Переяславль. И Томилина затя не по душ ей была, и самъ онъ передъ отъздомъ ровно другой сталъ. Рдкую ночь она не въ слезахъ проводила. Только на мигъ для нея будто прояснло, какъ Томила воротился. Улучивъ часовъ, сбжала она къ нему въ повалушу. Поцловать хотла, онъ головой на дверь кивнулъ: не равно-де войдетъ кто. На вс ея разспросы только и сказалъ, что братецъ, молъ, женится и твоя свадьба скоро-же. И точно спохватись, убжалъ отъ нея. Посл все съ батракомъ въ повалуш возился, вещи укладывалъ, и не удалось ей даже проститься съ нимъ. Изъ окошечка только поглядла, какъ въ кибитку лзъ.

Томила избгалъ Улиты не потому, что ему совсть зазрила. Полный новой страстью, онъ взглянулъ на нее, какъ молодой человкъ смотритъ на дтскую свою игрушку, сохраненную бережливой матерью, какъ пожилой — на ту женщину въ которую, много-много лтъ назадъ, былъ онъ страстно влюбленъ.

‘Что-жь, толковалъ самъ съ собою Томила,— любилъ ее, баловалъ, грхъ ей на меня плакаться. Мало-ль ихъ у меня, такихъ какъ она, перебывало?

Теперь, услышавъ отъ едота, что братецъ ее съ радостью поставитъ, надеждой встрепенулась Улита. ‘Не обманулъ меня Томилушка, а я-то, глупая, въ немъ сумнвалась’. И весело вбжала двушка въ повалушу.

— Здравствуй, братецъ!

Иванъ нжно обнялъ и расцловалъ ее.

— Садись, сестрица, потолковать съ тобой мн надо, любуясь Улитой, сказалъ онъ: ему какъ-то жаль было сразу объявить ей радостную всть.

— Что-й-то, братецъ, длаешь? невольно полюбопытствовала она, увидвъ открытый сундукъ и вещи, въ безпорядк разбросанныя по полу.

— Не мое дло, съ усмшкой отвчалъ Иванъ,— Томилкино. Ограбилъ насъ, подлецъ!

Ноги у Улиты подкосились. Благо, что у лавки стояла. Тяжело опустясь на лавку, двушка не въ силахъ была сидть и прилегла на нее туловомъ.

— Что съ тобой, сестрица? Полно-ка, не полошайся. Не разорилъ еще насъ. Понравимся. Да и ему отъ кнута не убжать же.

Улита, тяжело дыша, все на половину лежала на лавк.

— Полно же, присядь. Забудь о томъ. Я тебя сейчасъ съ радостью поставлю.

Двушка черезъ силу сла.

— Жениха я теб нашелъ, какъ можно веселе старался говорить Иванъ,— молодаго, добраго, хорошаго…

Улита ни слова.

— Житова, переяславльскаго торговца, сынъ, едоромъ зовутъ… Да ты… аль… аль не рада ты?..

— Не пойду я, едва слышно отвчала Улита.

— Не пойдешь? Это съ чего?

— Въ монастырь собралась.

— Э, полно! Вс-то двушки, какъ о жених имъ помянутъ, въ монастырь собираются, а глядишь — подъ внцомъ стоятъ, беззаботно замтилъ Иванъ и потомъ строже:— Не моя тутъ воля, сестрица. Женихо-тъ еще батюшкой теб выбранъ, только за болзнью предсмертной выдать тебя не усплъ. Аль ты и батюшки не послушала бы, этакъ же бы ему про монастырь отвчала?

— Нельзя мн… замужъ-то.

— Нельзя? Почему?

— Не гожусь. Двичества своего не соблюла, глухо, но твердо проговорила двушка.

Ивана назадъ отъ этихъ словъ отбросило. Онъ ушамъ своимъ не врилъ, онъ еще надялся, что сестра, изъ сильнаго желанья въ монастырь идти, или по другой причин, клевещетъ на себя. Онъ ждалъ ея слова, она молчала, потупивъ очи въ полъ.

— Съ кмъ же? робко спросилъ Иванъ.

Сестра молча подняла голову и указала рукой на взломанный сундукъ.

— Съ Томилой? едва могъ вскрикнуть Иванъ — Господи! Да какъ же? растерянно продолжалъ онъ.— Обманомъ онъ тебя взялъ, да?— И не дождавшись ея отвта, стиснувъ зубы:— Такъ вотъ зачмъ, какъ изъ Москвы мы вернулись, онъ и просилъ меня въ моихъ покояхъ бывшихъ помстить его. Тутъ онъ и налгалъ теб, тутъ-то… И я же, я виноватъ во всемъ!.. Господи, Господи!..

Иванъ сдлалъ движеніе, какъ бы собираясь кинуться сестр въ ноги.

— Нтъ, не ты, не ты! закричала она, невольно глубже садясь на лавку и прижимаясь къ стн.— Раньше… давно…

— Еще батюшка живъ былъ?

— Нтъ, а по смерти… въ скорости…

— Такъ вотъ какъ ты отца поминала! съ гнвомъ вскричалъ Иванъ.— Сорокоуста на немъ отпть не успли, а ты, подлая, полюбовника завела? Вставай, вставай! кричалъ онъ, хватая ее за руку и ставя передъ собой,— кайся, все говори, безъ утайки. Ну!..

Улита слабымъ голосомъ разказала всю печальную повсть любви своей. Какъ ей полюбился Томила, какъ она думать о немъ не хотла, какъ онъ о батюшк жаллъ, какъ ей всгрустнулось, когда братецъ на Москву собрался, какъ она въ подклть сбжала…

Разказъ ея былъ правдивъ и трогателенъ. Слушая его, казалось, нельзя было не пожалть двушки, не подумать: ‘и ты на ея мст также бы палъ’. Будь Улита Ивану не сестра, а чужая, и онъ бы ея разказомъ тронулся. Но мысль, что она, эта винящаяся двушка, его сестра, гнала жалость изъ Иванова сердца,

На земл для Ивана не было ничего святе своей семьи. Для него она была какъ бы воплощенной правдой, мстомъ, куда ни грхъ, ни соблазнъ не заходятъ, гд можно только добро длать, только добру научиться. И эта святыня была опозорена, и какъ еще! Память отца не была пощажена, мало того: какъ бы умышленно поругана. Все правдивое въ Иван возмутилось до глубины. И малаго извиненія не находилъ онъ для сестры. Его сестра, взросшая въ его семь, должна быть цле голубя. Другимъ простить можно, ей — никогда. Другіе примры дурные видли, слова нехорошія слышали, а она и отъ намека на это была бережно сохранена. О томъ, что вчера въ Переяславл съ самимъ Иваномъ было, онъ въ душевномъ волненіи не вспомнилъ.

— Все? спросилъ братъ, какъ Улита кончила свой разказъ.

— Все.

— И совсть въ теб ни разу не заговорила? И не думала ты внцомъ грхъ покрыть? У брата прощенье вымолвить?

— Онъ не веллъ. Сказалъ, что друженъ съ тобой, самъ скажетъ, всю вину на себя возьметъ.

— Да теперь-то ты съ чего какъ безчувственная тварь стоишь? Ни слезы въ глазахъ, ни стыда въ душ!..

— Братецъ!..

— Ты понимаешь ли, что натворила? Не меня одного осрамила. То не важно есть, что про меня говорить начнутъ: ‘здилъ, молъ, Гощинъ молодой гнилой товаръ въ Переяславль сбывать’. А и про батюшку тоже говорить станутъ. Были Гощины, можетъ сто лтъ про нихъ какъ про честныхъ понимали, а теперь нтъ ихъ, вс, по твоей милости, обезчещены: и отцы, и дды!

— Братецъ! братецъ!..

И съ умоляющимъ рыданьемъ она протянула къ нему руки. Онъ схватилъ ее за руки и отбросилъ отъ себя.

— Братецъ! я въ монастырь, грхъ замаливать, пойду! простонала она, припавъ на лавку.

— Въ монастырь? со злобнымъ смхомъ подхватилъ онъ.— Мало, что родъ весь обезчестила, и святой обители пощадить не хочешь. Въ какой такой монастырь тебя, безпутную, возьмутъ? Аль тамъ срамъ занадобился?

— Господи, Господи! куда-жь мн идти-то, коли ты, братъ родной, и то капельку пожалть меня не хочешь?..

— Куда? не помня себя отъ гнва кричалъ Иванъ:— одна теб… въ кабакъ дорога! Въ кабацкія жонки иди! Аль къ полюбовнику бги! Съ нимъ сговорись вдосталь меня ограбить, по втру мою славу пустить!..

Иванъ не жаллъ грубыхъ и жесткихъ словъ, каждое такое слово точно подбодряло его гнвъ! Тогда онъ только опомнился, какъ услышалъ что кто-то съ крикомъ упалъ на полъ. Сестра въ припадк билась, катаясь по полу. Иванъ постоялъ мигъ въ нершительности, онъ не въ силахъ былъ перемочь себя, къ сестр броситься. Опрометью выбжалъ онъ въ сни.

— Эй, Силантьевна! Эй, кто тамъ? закричалъ онъ.— Бгите скоре, уберите ее, въ повалуш пала.

И прокричавъ, какъ изъ зачумленнаго дома, бросился изъ сней. Онъ вбжалъ въ старую блую избу, въ отцовскіе покои и тамъ заперся изнутри.

V.
Лучше всего — нигд.

Цлую ночь почти проходилъ Иванъ взадъ и впередъ по комнат, изрдка присаживаясь, когда усталость брала свое. Гнвъ его не унимался, онъ только сталъ какъ бы холодне и разсчетливе, перейдя въ чувство нкотораго омерзенія къ сестр.

‘Одно осталось, не разъ толковалъ себ Иванъ, раздумывая, какъ замазать дло,— подлеца этого изловить да повнчать ихъ. Пусть что награбилъ въ приданое возьметъ, и еще дамъ, только бы съ глазъ ихъ долой. Пусть, куда хотятъ, только подальше убираются. А на глазахъ будутъ, до грха меня доведутъ’.

Жалость по прежнему не пробуждалась въ Ивановомъ сердц, простить сестру, казалось ему, значило надругаться вмст съ ней надъ памятью отца, въ грязь втоптать все, что только свято на земл. На сколько возможно, онъ защититъ добрую славу рода Гощиныхъ, онъ бросится въ ноги старику Житову во всемъ ему повинится. едоръ едоровичъ, ради дружбы къ покойнему его отцу, разглашать не станетъ. А въ Ростов потолкуютъ да и перестанутъ. Да и о чемъ толковатьто? Разв мало прикащиковъ на хозяйскихъ дочеряхъ женятся?

Поршивъ такимъ образомъ дло, Иванъ всякій разъ спрашивалъ себя: съ чего Томила на татьбу пошелъ, зачмъ не повинился передъ нимъ? Прямаго отвта на то не было.

‘Злому во всемъ зло видится, разсуждалъ Иванъ.— Такъ и Томила. Слово-ли какое мое, аль сестрино за великую ему обиду стало, и задумалъ онъ насъ въ позоръ опозорить. Не то со страху, что вины ему не прощу, отместку мн задумалъ, не то… Богъ его всть съ чего. Правду дядя Тихонъ говоритъ, что только допусти до сердца злую мысль, она свое дло сдлаетъ. Все на зло перевернетъ, все въ худую сторону перетолкуетъ. И чмъ дальше, тмъ пуще злоба тучнть станетъ, пока въ конецъ человка не изведетъ’.

Такія разсужденія мало успокаивали Ивана’, прямая причина Томилиной злобы имъ не разъяснялась. Не находя тутъ выхода, онъ какъ-бы въ отчаяніе впадалъ. ‘Господи, Господи! за что наказуеши мене?’ восклицалъ онъ, не видя за собой вины, достойной столь тяжкаго наказанія, хотлъ молиться и — не могъ.

Усталый отъ ходьбы и безысходныхъ мыслей, Иванъ прислъ. Онъ силился забыть недавнее, не думать о немъ, хоть малость отдохнуть душою. Страстно желалъ онъ припомнить что нибудь такое, о чемъ бы могъ крпко раздуматься. Пусть и горькое, и худое вспомнится, только бы не это. Ничто не вспоминалось, но въ голов его настало какъ бы междумысліе, и съ минуту позоръ его не тревожилъ. И тутъ какъ бы въ туман встало передъ нимъ переяславское виднье.

‘Такъ вотъ къ чему мн Лихо привидлось, сказалъ онъ.— Вотъ къ чему оно изъ-подъ земли на свтъ выползло. Долго-ль еще будетъ меня, треклятое, мучать?’

Ивану вспомнилось все, что онъ о Лях слышалъ. ‘Оно неотвязное, Горемъ еще его зовутъ, Злочасіемъ величаютъ, отъ него не скроешься не убжишь никуда. Тутъ оно, близко, всегда съ тобою…’

И Гощинъ боязливо глянулъ въ уголъ, ожидая, что вотъ опять закопошится тамъ и станетъ рости лыкомъ по нагому тло подпоясанное Лихо. Въ углу ничего не было, а сердце у молодца замирало, волосы какъ бы шевелились на его голов, холодъ его пронималъ.

‘Тутъ оно, близко, возл, холодомъ на меня дышетъ, только показаться не хочетъ’, шепталъ Иванъ.

Собравъ вс силы, онъ всталъ на ноги и опять заходилъ по горниц. Вмст съ тмъ, той же безысходной сутолокой, затопотали въ его голов прежнія мысли. Ходьба, взадъ и впередъ наконецъ истомила его тло, и душа устала отъ подобнаго же движенія мысли. Иванъ прилегъ и не то что заснулъ, а впалъ въ какое-то тяжелое безчувствіе. Ночь тмъ временемъ ужь къ разсвту приблизилась.

Только солнце всходить стало, Иванъ очнулся. Онъ скоренько умылся, окатилъ голову холодною водою, думалъ пріодться да не во что было. ‘И такъ хорошъ’! съ дкой усмшкой сказалъ онъ и пошелъ во дворъ. Встртивъ хлопотавшаго ужь едота онъ приказалъ часа черезъ три за нимъ лошадь въ посадскую лавку прислать.

Придя на посадъ, Иванъ не зналъ какъ время убить. Раннія обдни шли, онъ въ церковь завернулъ. Молитва не шла ему на умъ, онъ постоялъ, замтилъ, какъ дьячокъ, звая и почесываясь, лниво ‘аминь’ протянулъ и сталъ на него глазть, ожидая, скоро-ль еще звнетъ и почешется? ‘Нтъ, соблазнъ одинъ, лучше уйду’. Онъ вышелъ на площадь, день былъ базарный. Иванъ потолкался межь возовъ. Отъ нечего длать спрашивалъ цны, говорилъ ‘дорого’, и когда торговецъ освдомлялся: ‘а твоя какая-жь цна будетъ?’ онъ уже былъ далеко, и мечталъ совсмъ о другомъ.

‘Чай, и лавка наша отперта ужь’, подумалъ хозяинъ и побрелъ туда, стараясь идти какъ можно медленне, чтобъ время обмануть.

Лавка была отперта, онъ вошелъ потолковалъ съ прикащикомъ, не слушая его отвтовъ.

— Дай-ка мн для поминка что нибудь, сказалъ онъ между прочимъ, — къ воевод иду, да для подъячаго алтына два въ бумажку заверни.

Безъ поминка въ старину въ чужой домъ не хаживали, вжливость требовала хоть какой нибудь гостинецъ хозяину принести. А по длу идя, и подавно надо было человку показать, что помнишь его. Такой поминокъ легко переходилъ во взятку.

— Чать, всталъ ужь? полчаса спустя спросилъ Иванъ.

— Какъ, чай, не встать: время, ршилъ прикащикъ, догадавшись, что хозяинъ про воеводу спрашиваетъ.

Воеводой въ Ростов сидлъ князь Семенъ Иванычъ Треухъ-Кильдеевъ. По узкимъ глазамъ, широкимъ скуламъ и рдкой бороденк видно было, что онъ татарскаго иль мордовскаго рода. Хворый старикъ, и лтомъ не выходилъ онъ изъ заячьяго тулупчика, а съ головы скуфьи не сымалъ: все мерзла она у него. Князь Треухъ понималъ себя человкомъ обиженнымъ и обойденнымъ всмъ на свт: и чиномъ, и здоровьемъ, и втромъ, что вчно на него отовсюду дулъ, и поломъ кирпичнымъ {Изъ дубовыхъ или иного дерева кирпичиковъ, родъ паркета, ихъ иногда раскрашивали разными цвтами, въ шахматъ.}, что ноги его знобилъ. Кисляемъ его въ Ростов звали.

Про Ивана тотчасъ же доложили, и князь Треухъ, немедля, его передъ свои свтлыя очи допустилъ.

— Садись, Иванъ Степанычь, гость будешь, сказалъ Треухъ.

— Постою, государь.

— Садись!.. Что-й это учить ужь меня вс стали, обидчиво промямлилъ Кисляй.— Вжество я лучше твоего знаю: кого хочу, того и посажу.

Иванъ слъ. Воевода попенялъ ему, что рдко заходитъ — какъ хозяиномъ сталъ ни разу у него съ поклономъ не былъ. Впрочемъ, по свойственной ему справедливости, князь Треухъ слдомъ за то похвалилъ Ивана, что отцовскій обычай наблюдаетъ: рыба къ его столу поставляется въ довольномъ количеств, по прежнему, какъ при покойник повелось.

— И ничего рыба, хороша, прибавилъ князь.— Только вотъ ты въ Переяславл былъ, а нтъ, чтобъ сельдей тамошнихъ съ собой захватить, а? Люблю вдь я ихъ.

— Не въ домёкъ, государь, было да и не ловъ имъ сейчасъ.

— Разв что не ловъ. А ‘не въ домёкъ’ не говори! обидно. Я и то безсчастнымъ такимъ зародился, что вс-то про меня забываютъ. А какъ и свои-то торговцы помнить не станутъ, тутъ ужь!..

Отъ избытка горя воевода не договорилъ даже. Затмъ онъ освдомился, зачмъ Иванъ къ нему пожаловалъ.

— Не безъ просьбицы, чай, лукаво подмигнулъ Треухъ.

Иванъ, памятуя свое ночное ршеніе, что Томила, каковъ онъ ни есть, единственный возможный для сестры женихъ, ршился прилгать малость.

— Прикащикъ у меня, государь, пропалъ, Томилой звать.

— Какъ такъ пропалъ?

— За товаромъ я его изъ Переяславля сюда послалъ, а ни его, ни товару не дождался.

— А много товару-то? освдомился воевода, очевидно считая эту пропажу боле важной.

— Много.

— И дорогой?

— Дорогой. Думаю ужь не ограбили-ль…

— Мудренаго нтъ, невозмутимо замтилъ воевода.— Людишки нон распущены. Ихъ посл смуты, за прежнее воровство, прикрутить бы надо, потуже бы прикрутить — вотъ такъ!— И воевода зашевелилъ пальцами, точно суча суровую нить.— А государь великій льготъ имъ понадавалъ. Ну, и въ конецъ избаловались. Пыталъ я въ Москв ближнимъ-те толковать, чтобъ въ ушко шепнули… Да нешто меня послушаютъ? Посл спохватятся, да поздно будетъ. Какъ царики-те опять проявятся, тогда вспомнятъ, что и князь Треухъ не безъ мозговъ живетъ. Ань бда ужь. То-то.

Князь Треуху не слдъ бы цариковъ бояться: безъ Тушинскаго вора онъ и въ окольничьихъ бы не былъ, и вотчинъ бы за нимъ меньше писалось, и въ Ростов воеводой ему не сидть бы. Въ томъ и вся заслуга его передъ Московскимъ государствомъ была.

— Мудренаго ничего нтъ, говорю, заключилъ воевода свою умную рчь.

— Въ погоню идти хочу.

— Что ты, что ты!? замахалъ воевода на Ивана руками, точно тотъ брякнулъ что несуразное.— Коль ограбили, самъ пшъ приплетется. А убили, что его искать? Всхъ же ракитовыхъ кустовъ не осмотришь.

— Все попытаюсь…

— Да еще чертъ его знаетъ, не самъ ли этотъ Истомка, аль Томилка онъ, и товаро-т у тебя покралъ.

— Не таковъ, государь, человкъ, поневол вступился Иванъ за Томилу.

— Гд ты ихъ не такихъ нон сыщешь! Распущены, говорю, людишки-те.

И воевода вновь проговорилъ свою умную рчь, видно, по пословиц судя, что ее и слушать пріятно.

— А я, государь, на тебя надясь, сюда шелъ… Что стрльцовъ ты мн дашь…

— Какихъ еще стрльцовъ?

— А я на коней бы ихъ посадилъ, нагнали бы…

— Кого еще? Коль его убили, разбойниковъ давно и слдъ простылъ. А онъ укралъ, гд ты его сыщешь? И даже очень просто схорониться-то: позжай въ Москву. Самъ ты въ ней бывалъ, каковъ муравейникъ знаешь. Человка въ ней найти все одно, что въ куч муравейной того муравья словить, что въ третьемъ лт палецъ теб укусилъ… Ишь ты, стрльцовъ еще ему дай!..

— Да какже?..

— Не дамъ, не дамъ! чуть не гнвно закричалъ князь Треухъ.— Самому мн стрльцы надобны. И мало ихъ, и которые есть, при дл вс. Дай теб, а тутъ меня этакъ же, какъ тебя, ограбятъ.

— Что-жь мн теперь длать? съ отчаяньемъ воскликнулъ Иванъ.

— А плюнь. Я всегда такъ-то. Доложатъ мн о дл какомъ пакостномъ, я возьму да и плюну на него. И на душ легче станетъ.

— Прощай, государь, на ласковомъ слов спасибо, съ горькой усмшкой проговорилъ Иванъ.

— Прощай. Да слышь-ка, заходи, почаще заходи. Какъ ныньче же побесдуемъ.

‘И чертъ меня къ этому Кисляю понесъ, сердился Иванъ, сходя съ воеводскаго крыльца.— Своихъ батраковъ на коней дав посадить бы, давно-бъ его, подлеца, нагнали’.

Иванъ поспшилъ въ лавку, лошадь ужь ждала его, онъ слъ и похалъ домой. Сначала онъ продолжалъ досадовать на воеводу, тамъ сталъ думать, какъ погоню устроить. Ни то, ни другое, впрочемъ, не занимало сильно Ивана, главное дло было передумано и ршено за ночь. Усталая мысль не хотла останавливаться на подробностяхъ и склонялась къ общимъ разсужденіямъ. Въ этихъ разсужденіяхъ проявилась снисходительность.

‘У всякаго-то свое горе и своя забота есть, думалъ Иванъ.— И нашъ Кисляй самъ не знаетъ, о чемъ горюетъ, а всхъ жалобъ его и не переслушать будетъ! У него одно, у меня…’

Ивану словно лнь стало додумать, онъ зналъ, что у него за горе. Нежданно для него самого мысль не вспомнила объ Улит съ Томилой:— передъ Иваномъ какъ живая встала Лукерья Петровна, когда, прощаясь съ нимъ, она приговаривала: ‘забудешь меня, сама виновата, себя не соблюла…

Сознаніе своего грха не подвигло Ивана на извиненіе чужого, но оно заставило его построже взглянуть и на другіе свои поступки. Онъ считалъ себя еще правымъ въ строгомъ суд надъ сестрой, но признавалъ уже, что судъ былъ черезчуръ жестокъ. ‘Что къ кабацкимъ жонкамъ сестру приравнялъ, то скверно’, осудилъ себя Иванъ.— А что ночью придумалъ ее замужъ за этого подлеца отдать, то того гаже. Какъ ей теперь съ нимъ жить и не подумалъ! Что у меня онъ укралъ, то дло наживное, а чмъ онъ ее обидлъ… И опять мысль на Лукерью повернула. ‘Вотъ Томилку все подлецомъ зову, а какъ самъ, хоть и противъ воли, Лукерью обману?..

И, встревоженный, Иванъ приказалъ вознику хать скоре. Дома его ждало Лихо съ новымъ несчастьемъ.

Улита долго билась въ припадк. Ее снесли въ верхъ. Силантьевна опрыскала ее крещенской водой и велла растерть троицкимъ масломъ. Улита, наконецъ, успокоилась и уснула, была уже ночь и усталыя работницы, какъ убитыя, повалились на постели.

Двушка проснулась на разсвт. Готовая мысль какъ бы поджидала только ея пробужденія, чтобъ тотчасъ же напомнить о себ. Та мысль была: ‘нигд-то на земл для меня мста нтъ’, въ ней какъ бы сжались вс рчи, что вечоръ братецъ, бранясь, говорилъ.

Улита оглянулась по сторонамъ. Нтъ ли для нея вовсе мста на земл, или, можетъ быть, гд и найдется,— Богъ всть, только мста тоскливе и постыле ея горенки ужь, конечно, она не сыщетъ. Улита кое-какъ одлась и пошла, куда ноги понесли, только-бъ не быть въ постылой горенк. Она сошла въ садъ, поровнялась съ кустами малины, стала съ горки спускаться. Спускаясь, она глянула вдоль обрыва, что-то отвратное ей неясно вспомнилось, она вся съежилась, сжалась и, опустивъ голову, скоре пошла внизъ.

‘Нигд мн на земл мста нтъ, шепталось помимо воли въ ея голов.— Правду братецъ сказалъ, что нигд. Гд-жь быть-то мн? Ужь и не знаю. А лучше всего нигд… нигд…’

Остановясь, Улита замтила что пришла какъ разъ на то мсто, гд всегда съ двушками купалась. Она оглядлась вокругъ. И странны показались ей эти съ дтства знакомые и вода, и село за озеромъ, и дальній заозерный лсъ, и ближній лсъ, и высокое небо… Чужды какъ-то были они ей въ эту минуту.— ‘И не только чужіе они мн, а ненужны, вовсе ненужны, и безъ нихъ жить могу’, подумала двушка. Слдомъ она оглядла самое себя, свои руки и ноги. И руки, и ноги, и все тло также показались ей ненужными для ея жизни, какой-то лишней и несносной обузой. Она тревожно повела очами, какъ бы ища вблизи что нибудь для нея дорогое или, по крайности, не столь чужое, какъ все остальное.

У воды лежалъ огромный камень. Онъ-то и показался двушк какъ-бы своимъ. Она вспомнила его, онъ такой гладкій, прегладкій, волна любитъ его и часто обмываетъ. Съ дтства онъ знакомъ ей. Бывало, какъ зайдетъ съ Силантьевной на берегъ, всегда, улучивъ, какъ старуха зазвается, прокрадется и взберется на камень. И бранивала же ее за то Силантьевна, стращая, что никогда съ собой никуда не возьметъ. Въ этомъ воспоминаніи все было мило и любезно Улит, и она спшно пошла къ камню съ тмъ же чувствомъ, какъ человкъ бжитъ, завидвъ вдали на улиц стараго друга, съ которымъ много лтъ не встрчался и тутъ-вотъ нечаянно замтилъ.

Камень отъ росы былъ мокрый и скользкій. Улит вздумалось повторить дтскую шалость, осторожно взобралась она на камень и пошла по немъ. Вотъ она у края, смотритъ въ студеную воду. Вдругъ ей почудилось, что кто-то зоветъ ее, она оглянулась, поскользнувшись, не сдержалась и пала въ воду.

Конюхи повели лошадей въ озер купать. Одинъ замтилъ, что у камня что-то лежитъ: дерево ли волной прибило, аль человкъ утопъ? Они вытащили изъ неглубокой воды тло Улиты, двушка, падая, ударилась вискомъ о другой камень, остріемъ торчавшій изъ воды.

Конюхи снесли тло во дворъ и сложили на крылечномъ рундук. Вс сбжались, съ оханьемъ и слезами столпились вокругъ. Иванъ, възжая во дворъ, увидлъ, что Силантьевна, на колни предъ чмъ-то склонясь, на крыльц стоитъ, а вокругъ народъ. Онъ приказалъ вознику остановиться и, поспшно подойдя, вмшался въ толпу. Никто его не замтилъ.

— И вотъ, прерывая рчь рыданьями, толковала Силантьевна,— ужь сколько я ей разъ… двочкой еще она была… того камня… бояться наказывала… И съ него вотъ… Охъ, кто знаетъ, гд смерть свою найдетъ?..

Иванъ рванулся впередъ, вс, узнавъ его, разступились. Онъ подошелъ къ крыльцу и, молча, изъ подлобья вмст и злобно, и боязливо поглядлъ въ лицо утопленницы. Потомъ перекрестился, поцловалъ сестру въ лобъ и сдлалъ знакъ рукой, чтобъ тло въ верхъ несли.

Пришелъ священникъ по усопшей раб Божіей Улит панихиду пть. Иванъ вышелъ къ панихид, внутри у него все точно загрубло и закорузло. Онъ крестился и творилъ земные поклоны, но не молился, слезъ у него не было. Долго и пристально глядлъ онъ въ лицо покойницы и вдругъ вспомнилъ, что какъ на посадъ шелъ, косатка съ жалобнымъ крикомъ надъ нимъ вилась.

‘Сестрицына душа той косаткой въ небо улетала’, вздохнулъ онъ и слдомъ явственно и холодно проговорилъ про себя:— ‘ты убилъ ее, своей лютостью ‘губилъ сестру’.

На другой день отпли и похоронили Улиту Степановну.

VI.
Переяславльскія новости.

Мрачно и угрюмо провелъ Иванъ первые два дня посл похоронъ сестры. Мысль, что онъ ея убійца, не отступала отъ него. Днемъ онъ еще кое-какъ справлялся. Онъ почти ни минуты не оставался одинъ, все съ едотомъ, ходилъ съ нимъ по хозяйству, толковалъ о настоящихъ и будущихъ длахъ, вспоминалъ о покойномъ отц, о старин. По вечерамъ Иванъ звалъ Силантьевну и заставлялъ ее разказывать все, что припомнитъ про сестру’ Простыя воспоминанія старухи успокаивали его, порой даже исполняли его душу какой-то задумчивой отрадой. Но ночью, ночью!.. Ивану спалось мало, много думалось. И все таже безотрадная неотвязная дума…

На третье утро Иванъ ршилъ бжать на время изъ родительскаго дома. Куда? Съ обвиненіемъ себя въ смерти сестры у Ивана неразрывно и странно вязалась мысль о Лукерь. За сестру, думалось ему, ждетъ его тяжкое наказаніе. Онъ станетъ невольнымъ виновникомъ гибели любимой женщины, послдующіе упреки совсти и всякія душевныя терзанія не оставятъ его до смерти, въ этомъ-то и будетъ его казнь на земл.

И вотъ, задумавъ бжать изъ родительскаго дома, Иванъ чувствовалъ, что куда бы онъ ни похалъ, онъ не можетъ и не долженъ миновать Переяславля. Пусть ему суждено погубить Лукерью Петровну, все же онъ сдлаетъ все отъ него зависящее, чтобъ предупредить гибель. Посл ему успокоительно будетъ думать, что онъ вполн невольный ея погубитель. Странно: какъ передъ первой переяславльской поздкой, Ивану и теперь стало словно бы стыдно и страшно избрать прямой причиной своей отлучки изъ дому свиданье съ Лукерьей Петровной. Онъ сталъ придумывать, какъ бы оправдать передъ едотомъ свою поздку, такое придумать, чтобъ старикъ ни мало не усомнился въ искренности его намренія. Прошло нсколько дней.

— А что, едотъ, отпустишь ты меня? На долго хочу ухать, недль на шесть, аль и вс два мсяца прозжу.

— Чего не отпустить? Дло теперь лтнее, и безъ тебя, дастъ Богъ, съ уборкой управимся. Вотъ зимой точно не отпустилъ бы… Куда-жь ты хать-то надумался?

— На богомолье. Тоска ужь больно меня додаетъ. Къ Троиц думаю.

— За такимъ дломъ и Богъ веллъ отпустить. Хорошее ты, Иванъ Степанычъ, надумалъ.

Ивану стало совстно, и онъ тутъ же положилъ непремнно къ Троиц създить.

— А къ Житовымъ зазжать мн? нершительно спросилъ онъ.

— Какъ же не захать-то? съ печальнымъ вздохомъ отвчалъ едотъ.

Иванъ обрадовался, какъ мальчикъ, получившій нежданное приказаніе туда идти, куда самъ крпко хотлъ, да не смлъ спроситься.

— И еще, едотъ Максимычъ, будь другомъ. Пригляди за передлкой, хочу въ новомъ дом кой-что передлать. А то и стны тамошнія, и т меня смущаютъ. Пойдемъ-ка, покажу.

— А ты въ передланный домъ новую хозяйку привози, вотъ и ладно будетъ! посовтовалъ едотъ.

На сей разъ Иванъ въ Переяславл у Житовыхъ присталъ. Тамъ удивились его скорому и нежданному возвращенію. Услыхавъ про смерть нареченной невстки, старики перекрестились, потупили голову и тихо заплакали. Жаль было глядть на молодаго едоръ едорыча. Онъ навзрыдъ рыдалъ, онъ такъ убивался по Улит, хотя никогда не видалъ ее, какъ рдкій женихъ плачетъ по долго знаемой и любимой имъ невст. Парень твердо врилъ, что выборъ родительскій дуренъ быть не можетъ, изъ разспросовъ про невсту онъ зналъ, какая она, и въ мечтахъ украшалъ ее всякими добродтелями. Онъ заочно полюбилъ ее и теперь неутшно сокрушался по своей суженой. Глядучи на него, и у Ивана проступила первая слеза по сестр.

Пошли панихиду по усопшей служить, изъ церкви Иванъ поспшилъ на постоялый, подъ предлогомъ, не услышитъ ли онъ тамъ чего про Томилу, тутъ же наскоро разказалъ онъ старику Житову, какъ обчистилъ его молодой прикащикъ.

Со смутнымъ и тревожнымъ чувствомъ подходилъ Иванъ къ Лукерьину двору. Войдя въ ворота, онъ невольно прибавилъ шагу и чуть не бгомъ побжалъ въ крыльцу. Только онъ занесъ ногу на первую ступень, какъ кто-то окликнулъ его.

— Эй, господинъ честной, кого надоть?

Говорившій былъ здоровый и плотный рыжій мужикъ въ синемъ суконномъ кафтанц.

— Хозяйку здшнюю.

— Какую хозяйку?

— А Лукерью Петровну.

— Нту ея. Я теперь здсь хозяинъ, коль по постоялому что надо, ко мн обращайся.

— Какъ такъ? не вря ушамъ, спросилъ Иванъ.

— А также, продала она дворо-тъ, а я покупатель, значитъ, вышелъ! вразумительно и самодовольно пояснилъ рыжій.

— Давно?

— А съ воскресенья ужь хозяйничаю.

— Гд-жь она сама, Лукерья Петровна, то-есть?

— А ухала. Замужъ вышла, да съ мужемъ и ухала.

— Врешь ты! вапалчиво вскрикнулъ Иванъ.

Рыжій оглядлъ его нсколько разъ съ головы до ногъ.

— Собака, коль на чужой дворъ забжитъ, и та смирна бываетъ, спокойно сказалъ онъ,— а ты на-ко-съ на хозяина лаяться вздумалъ.

Иванъ спохватился и сталъ прощенья у рыжаго просить, что по горячности своей, помимо воли, вспылилъ и обидлъ его. Затмъ настоятельно, хотя и вжливо, сталъ требовать, чтобъ новый дворникъ сказалъ ему, за кого Лукерья замужъ вышла и куда похала. Переходъ отъ заносчивой брани къ вжливой рчи показался рыжему подозрителенъ. Онъ прищурился на Ивана, что-то сообразилъ и ршилъ на всякій случай отвчать осторожно и уклончиво, а то долго-ль, молъ, до бды.

— А, ей-Богу, не знаю! простодушно заговорилъ онъ. Наше дло купить, а про ихнія дла не разспрашивалъ: намъ они не очинно любопытны. Сказала, что ду, вовсе молъ, отсель узжаю, такъ не купишь ли? а куда, я, признаться, мимо ушей пустилъ. И за кого замужъ вышла, про то стороной слышалъ: ни онъ костромской, ни углицкой. И какъ звать-то сказывали, да какъ оно мн не любопытно, то и запамятовалъ.

Ивану подумалось, что рыжій нарочно путаетъ, зубы ему заговариваетъ, но онъ понималъ, что своей вспышкой все дло испортилъ и больше ничего не добьется. Постоявъ еще немного, переминаясь съ ноги на ногу, словно бы еще о чемъ освдомиться желая, Иванъ въ великомъ смущеніи пошелъ со двора. Вотъ что случилось въ его отсутствіе.

Лукерья была нельзя счастливе въ день Иванова отъзда. Что она задумала и крпко, какъ ни о чемъ со времени перваго замужества не задумывала, — то исполнялось. Весь день она весела была: не ходила, а бгала и все-то псенки напвала. О Томил она ни разу не вспомнила. Хотлось Лукерь хоть съ кмъ нибудь подлиться своей радостью, и, зазвавъ къ себ въ горницу заброшенную въ стряпущей ‘мамоньку’, она по тайности шепнула ей, что замужъ выходитъ за ростовскаго торговца Гощина. По ласковой рчи и многимъ поцлуямъ непривыкшая къ дочерней нжности Лукерьина мамонька заключила, что женихъ долженъ быть страшно богатъ.

На другой день, въ среду, Лукерья ужь не такъ весела съ постели встала. Завтра на разсвт общалъ за ней Томила быть. Вдова потрушивала и не разъ себ докладывала, что сердиться Томилк на нее не за что, на сколько веллъ, на столько она и задержала Ивана. Близился вечеръ. Неужто-жь ей жениха такого хорошаго бросить и съ проходимцемъ, съ висильникомъ связаться? Лукерья хорошенько обдумала, какъ ей Томилку избыть. Она на крюкъ дверь заложитъ и сундукъ къ ней придвинетъ. Ломиться онъ не станетъ, а коль вздумаетъ, тоона въ волоковое высунется и накривъ кричать станетъ. Не бось, тутъ и Томила струситъ, давай Богъ ноги. Не будь за нимъ татебнаго дла, еще и похрабрился бы, а теперь нтъ. Даромъ, что ее розыскомъ стращалъ, самому-го, чай, тоже перваго кнута отвдать не захочется.,

Задумано, сдлано. Всю ночь дрожмя продрожала Лукерья, пугаясь всякаго шума и вскрика. Много разъ вскакивала она съ постели и на цыпочкахъ въ двери подбгала, много разъ пріотодвигала волоковое окно и во дворъ поглядывала. Все было тихо и смирно. Вотъ и свтать стало, и разсвло, и день насталъ, и по двору люди заходили. Лукерь долго не врилось, что такъ счастливо для нея роковая ночь минула. Убдись, наконецъ, что Томилка никакъ ужь нынче не явится, она повеселла и, какъ-то особенно смло глянувъ впередъ, усмхнулась. Съ радости она чуть ли не увидла, какъ Томила, на осин вися, качается.

Въ полдень къ ней явились два незнакомые человка, сказавъ ‘отъ Томилы, молъ, Власьича’. Одинъ былъ здоровый рыжій мужикъ въ суконномъ синемъ кафтанц, суда по ноздреватымъ сизо-багровымъ щекамъ и такому же носу другого, его можно было признать за подъячаго, ходока и доку. Лукерья гостей въ свою горницу провела и дверь притворила.

— А мы, Лукерья Петровна, за добрымъ дломъ пришли, сказалъ рыжій.— Дворикъ свой, Томила Власьичъ сказывалъ, продаешь.

Вдова вспылила.

— То-то вотъ твой Томила Власьичъ путаникъ большой, да еще.и выдумщикъ. Какъ-то шутемъ я ему про дворъ сказала, а онъ и поврилъ. Была мн охота дворъ продавать!..

Рыжій подмигнувъ, поглядлъ на подъячаго, подъячій, подмигнувъ, поглядлъ на рыжаго. Оба встали и, къ сторон отойдя, шептаться начали. Тмъ временемъ Лукерь благая мысль ‘пришла.

‘Семъ-ка я дворъ продамъ, на что онъ мн теперь? лучше я своему Ванюш деньги въ приданое принесу. Да еще выговорю, чтобы самой тутъ до третьяго Спаса прожить. И предъ Томилкой опять права же буду’.

— Какъ же, а задаточекъ? просиплъ подъячій посл совщанія съ рыжимъ.

— Задатокъ хоть сейчасъ назадъ бери. И еще сказать надо: Томила Власьичъ безъ пути все длаетъ: задатокъ принесъ, а цны сказать и не подумалъ.

— Цну я хорошую дамъ, сказалъ рыжій.

— А какая твоя цна будетъ?

Цна оказалась такой плохой, что разв за великую нужду можно было взять ее. Лукерья погнала покупателей.

— Томила Власьичъ такъ сказывалъ, попытался было образумить ее рыжій.

— А ты его передъ мои очи поставь, пусть при мн повторитъ. А то такъ теб я и поврила!

— Да гд-жь мн его сейчасъ взять?

— И мн негд.

И Лукерья въ сундукъ ползла, задатокъ доставать.

— Погоди ты, ишь скорая какая!— сказалъ рыжій.— Поторгуемся.

Ему весьма хотлось дворъ купить, давно онъ ужь его намтилъ, давно деньги вопить сталъ. Сегодня же утромъ къ нему, отъ Томилы Власьича нарочный прибгалъ со словомъ, что воли, молъ, хочешь покупать, такъ нынче-жь кончай, а не то не ровенъ часъ и задатокъ прогуляешь. Начался торгъ. Лукерья не сдавалась, пока не выторговала хорошей цны. Тутъ подъячій чернильницу отъ пояса отстегнулъ, перо изъ-за уха досталъ, бумагу изъ-за пазухи добылъ и принялся строчить. Настрочивъ, онъ веллъ Лукерь и рыжему подъ бумагой свои кресты поставить.

Проводивъ гостей, Лукерья денежки бережно въ сундукъ заперла и сама на него сла.

‘Вотъ Ванюш послушать бы, каково я торговалась: ужь врно потомъ о всякомъ дл торговомъ со мной совтовать бы сталъ’, самодовольно подумала она.

Слдомъ она стала своей удач дивиться. Все-то она по своей вол длала, и все ровно по Томилкину наказу выходило.

На ночь она опять заперлась и ночь тихо же прошла. Въ пятницу подъ вечеръ буря съ дождемъ поднялась. Лукерья въ столовой изб сидла, весело болтая съ прозжимъ гостемъ, давнишнимъ своимъ знакомцемъ, какъ работница вошла и шепнула ей, что Томила Власьичъ въ ея горниц сидитъ. Вдова тотчасъ же пошла. Затвать ссору съ нимъ она и не думала.

‘Еще ножемъ треклятый пырнетъ, а лучше лаской да покорностью его спроважу’, утшала она себя.

— Здравствуй, люба! сказалъ Томила, подымаясь ей на встрчу.

— Пошелъ, пошелъ! отстранила его рукой вдова.— Сердита я на тебя. Съ четверга жду, не дождусь.

— Дловъ много было. Надо было добро подальше да поскрытнй схоронить.

— Аль добра много? Все свое взялъ?

— Все, мрачно отвтилъ Томила.— Покупщикъ былъ?

— И за него тебя бранить надо. Цну ему такую сказалъ, что лучше-бъ дворъ за даромъ отдать!

— Вретъ онъ: никакой я ему цны не говорилъ. А задатокъ взялъ, чтобъ ты съ другимъ раньше не прикончила. Покупщиковъ-де много, отбою нтъ, сказалъ… А ты ему и поврила, и продешевила?

— Эку дуру нашелъ! Цну хорошую взяла. Вотъ он, денежки, въ сундучк лежатъ.

— Ладно. Хозяинъ когда ухалъ?

— Какъ ты приказалъ.

— И по моему наказу ему все сказала?

— Вотъ ужь похвастаю: поумнй твоего придумала.

Она сказала, что придумала. Хотя Томила и самъ подобное едоту сказалъ, что она Ивану, но ему Лукерьина хитрость не понравилась. Онъ слегка насупился и съ недоврчивостью на нее взглянулъ. Она того не замтила.

— Завтра на разсвт жди меня. Я легонько въ дверь этакъ три раза ударю.

— Чего! я и двери запирать не стану. Одтая совсмъ тебя ждать буду. Ужь я и то по томъ час истомилась, какъ на вкъ твоей стану.

Томила опять недоврчиво взглянулъ на нее. Затмъ онъ предложилъ Лукерь нсколько вопросовъ, намренно задирая и шпыняя ее, она ни разу не только не окрысилась, но даже какъ-бы безъ вины винилась передъ нимъ.

— А я халъ да и думаю: а что какъ Лукерьюшка моя про меня забыла да съ хозяиномъ столковалась? пытая послднее средство разсердить вдову, сказалъ Томила.

— И-и, что ты! нжно отвчала она.— Ужь для кого другого, а для тебя-то я что ни на есть самая врная. Стану я сокола на кукушку мнять! Глазъ у меня что ли нтъ? Разсмотрла я твоего Ивана, и не хорошъ-то онъ, и скучно съ нимъ: разговора у него никакого нтъ.

Томила припомнилъ, какъ вдова Ивана заслушалась, и еще больше насупился.

— Ну, прощай! сказалъ онъ и, не дослушавъ ея сахарнаго отвта, вышелъ.

Томила былъ недоволенъ своимъ свиданіемъ съ Лукерьей.

‘Плутуетъ бестія, плутуетъ, ворчалъ онъ про себя.— Либо насъ обоихъ обманываетъ, либо одного и врнй, что меня. Ужь врно у нихъ съ Иваномъ что нибудь да вышло. Ишь, на что ему намекнула! что жениться будто на ней общалъ! И бранитъ еще его. Нтъ, люби она меня вправду, про ‘ножичекъ’ вспомнила бы. Не лаской нынче со мной говорила бы, а всего бы истерзала… Да не на таковскаго, Лукерья Петровна, напала! И не люби я тебя, а только знай, что ты ему мила, и тогда бы тебя силкомъ своей сдлалъ’.

Томила уже несъ наказаніе за свои поступки. Не то наказаніе вншнихъ несчастій, котораго такъ жадно ищутъ люди, какъ должнаго воздаянія за преступленіе, а наказаніе внутреннее. Онъ страдалъ отъ тхъ же страстей и похотей, чему столь усердно послужилъ. Обманщикъ, онъ ежечасно страшился быть обманутымъ, хищникъ, онъ трепеталъ за награбленное добро.

Лукерья особенно тщательно въ этотъ вечеръ заложила дверь на крюкъ и придвинула къ ней сундукъ. Она не раздвалась и положила во всю ночь глазъ не смыкать, и сама не знала, какъ заснула. За часъ до разсвта Муха перелетлъ черезъ заборъ и отворилъ ворота. Тихо въхала во дворъ кибитка. Муха побжалъ и взбудилъ еще съ вечера подкупленную Томилой работницу, ту самую, что ему про верзилу насплетничала. Работница пробралась до хозяйкиной горницы и три раза въ дверь стукнула, приговаривая: ‘Лукерья Петровна! а, Лукерья Петровна!’

— Кто тамъ? Ты, Томилушка, что-ль?

— Нту, я это, енька.

— Чего теб?

— Не ладно у насъ. Стряпущая дыму полна. Боюсь, не пожаръ ли.

— Ты батраковъ бы взбудила.

— Выдь сама, погляди. Боюсь, полымя скоро выбросить.

Лукерья бросилась къ окну: стряпущая сзади стояла, и разгорись ужь пожаръ, она и тогда его не видала бы. Другого чего подозрительнаго на двор Лукерья не замтила, Томила все тонко расчелъ.

— А что, скоро и свтъ ужь? спросила Лукерья изъ чувства невольной предосторожности.

— Гд! Часа два, аль три еще до свту-то.

— Пожди. Сейчасъ я.

Встревоженная мыслью о пожар, хозяйка отодвинула сундукъ и крюкъ сняла. Только она дверь пріотворила, какъ вошелъ Томила, а за нимъ Можай. Лукерья шарахнулась назадъ и вскрикнуть хотла. Томила поспшно зажалъ ей ротъ.

— Не перехитрить меня, говорилъ! сквозь зубы прошиплъ онъ.

Затмъ схвативъ одяло съ постели, крпко обмоталъ его вокругъ Лукерьиной головы и плечъ и промолвилъ Можаю.

— Волоки ее, а я сундукъ захвачу.

Все было сдлано безъ шума, и никто не проснулся. Только въ подклт оконцо одно отодвинулось: то Лукерьина маменька съ безсонницы, заслышавъ шаги, выглянула. Томила быстро подбжалъ къ окну и, погрозивъ кулакомъ, шепнулъ старух что-то такое страшное, что та кубаремъ слетла на полъ и почитай замертво до утра пролежала.

Опять шагомъ выхала тройка съ Лукерьина двора и опять за посадомъ у притоннаго мста остановилась. Томила свистнулъ, изъ избы выбжалъ рыжій покупатель.

— Хоть завтра на новое хозяйство перезжай, сказалъ ему Томила.— У васъ вдь все, какъ слдъ, сдлано?

— И купчая есть, и въ книгу передъ губнымъ записана.

— Ладно. А спрашивать кто про Лукерью станетъ, сказывай за мужъ, молъ, вышла, да съ мужемъ въ Москву что-ль ухала. А и приврешь, не бда.

Вернемся къ Ивану. Какъ повертывать ему за уголъ въ проулокъ, чтобъ въ Житовымъ пройти, встртилась ему старушка какая-то бдная. Она его по имени и отчеству окликнула.

— Ты меня почемъ знаешь?

— А вдь я Лукерьина матушка, государь. Слава Богу, что тебя-то повстрчала. Сказывала вдь доченька, за-мужъ ее за себя берешь…

— Гд-жь она-то?

— А твой же прикащикъ ее силомъ увезъ.

Старуха не видала, какъ дочку тащили, но заключила о насиліи изъ того, что ее самое Томила убить пообщалъ, а еще больше изъ того, что новый дворникъ ее со двора согналъ.

Иванъ зашатался. ‘Въ конецъ меня погубить задумалъ, ну, и доканалъ-же!’ прошепталъ онъ и сдлалъ нсколько шаговъ.

— Куда ты, государь? нагнала его старуха.

— Аль еще что знаешь?

— Нту. А на бдность твоей милости не будетъ ли?

Иванъ сунулъ ей рубль въ руку.

‘Ну, Томилка! проговорилъ онъ чуть не вслухъ: — и ты на мой ножъ наткнешься. Живъ разв не буду, тебя не сыщу. Господи, Господи! аль мн на него ни суда, ни расправы нтъ?’

VII.
Томилкинъ слдъ.

— А я на Томилкинъ слдъ напалъ.

Такими словами старикъ Житовъ встртилъ входившаго Ивана.

— Гд? задыхаясь, прокричалъ тотъ.

— Торговецъ одинъ заходилъ. Слово за слово, и сказываетъ, что третьего дни его съ этой бабенкой скверной, съ дворничихой-то, Лукешкой что-ль ее звать, на Углицкой дорог повстрчалъ.

— Далеко?

— На седьмой ли, на десятой ли верст, говоритъ.

— Нагоню еще. Веди меня къ воевод.

И глаза у Ивана засверкали страшнымъ блескомъ.

— На много, знать, онъ обобралъ тебя.

— Все-то счесть, побол тысячи будетъ. Да это что! Душ моей онъ много вреда натворилъ.

— Что еще?

— Посл, едоръ едорычъ, посл. А теперь, ради Христа, веди меня къ воевод.

Переяславльскій воевода ни мало на ростовскаго не походилъ. Былъ онъ человкъ стариннаго московскаго дворянскаго рода Оплеваньевыхъ. Правду сказать, воевода не Оплеваньевымъ писался, не съ она, а съ аза, и на тхъ, кто его съ она писалъ, не разъ челомъ билъ, прося великаго государя смилостивиться, чтобъ ‘честишки его отъ того она не вовсе изгибнуть’. Аплеваньевъ былъ великій весельчакъ и забавникъ. Первую шутку надъ переяславцами онъ такую сшутилъ. Зазвалъ ихъ къ себ на пиръ, въ государевы именины, на Михайла Малеина, и столъ силенъ учредилъ. У переяславцевъ и слюнки потекли: ни одинъ еще воевода ихъ такъ не угащивалъ. Какъ пошли домой, то увидли они, что ворота на запор, а у калитки подъячій съ позолоченымъ блюдомъ стоитъ да дти боярскія {Низшее дворянство.} со стрльцами. Подъячій каждому вжливенько докладывалъ, что съ него за обдъ слдуетъ. Кто платить артачился, того стрльцы вжливенько-же подъ руки хватали и въ холодную запирали, пока жена за двойную цну не выкупитъ. Памятны остались переяславдамъ т государевы именины.

Когда за воеводой шутокъ довольно набралось, стали въ земской изб {То-же, что нынче дума.} толковать, не пора ли, молъ, на воеводу великому государю челомъ ударить. Аплеваньевъ, узнавъ о томъ, только присвиснулъ: больно сильна у него рука въ Москв, въ государевомъ дворц была.

Воевода не только пошутить любилъ, охочь былъ и похохотать надъ шуткой. Смялся онъ всмъ тломъ: и ногами притоптывалъ, и руками размахивалъ, а брюхо, словно бы морская волна въ погоду, поколыхивалось. Даже носъ и тотъ принималъ участіе въ хозяиновомъ весельи: онъ весь морщился и въ пуговку съеживался, а щеки вокругъ въ пріятныя складочки сбирались. Одни глаза не смялись, но и они не безъ дда же оставались. Воевода то ими впередъ поглядывалъ, словно въ зеркало на себя любуючись, то они у него по сторонамъ бгали, ровно бы наблюдали, такъ ли и другимъ, какъ воевод, весело.

— Вотъ гость-то дорогой! во. весь голосъ закричалъ воевода, увидавъ старика Житова.— Садись, голубчикъ, садись, золотой. Все-то ты тяжбы у меня разбираешь, у дьяковъ моихъ хлбъ отымаешь, а нын самъ, чать, не безъ тяжебнаго же дла ко мн пожаловалъ. Ха, ха, ха!..

Житовъ объявилъ воевод, зачмъ онъ пожаловалъ. Принявъ отъ Ивана поминокъ и внимательно разглядвъ его, Аплеваньевъ ршилъ, что дломъ заняться стйитъ.

— Что, дружочекъ, скажешь? ласково обратился онъ въ челобитчику.

Иванъ разказалъ про Томилу, что счелъ нужнымъ.

— Э, э! да не онъ ли, не Томилка-ль твой, и дворничиху нашу сманилъ?

— Онъ самый, потупивъ голову, прошепталъ Иванъ.

— Молодчина же, нечего сказать. Ну, и она баба не промахъ. Какъ разъ этакому разбойнику подъ масть. Плутъ-баба, воръ-баба. Нечего сказать, ладненько заживутъ: онъ-то ее грабить, она-то его надувать, По семейному, значитъ. Ха, ха, ха!

Стекла и слюда затреслись и задребезжали въ окнахъ отъ воеводскаго хохота. Иванъ поблднлъ отъ гнва и горя, но ни слова не молвилъ: онъ только руки въ кулаки сжалъ и силился какъ можно больнй вдавить ногти въ ладонь.

— Чего-жь отъ меня, дружочекъ, желаешь? нахохотавшись вдоволь, спросилъ воевода Ивана.

— Людей мн, государь, дай. Чтобъ было мн съ кмъ его нагнать.

— Людей! Гм! почесывая въ затылк, пробурчалъ воевода.— Аль стой: дло твое сдлано. Эй, Трифонычъ!

Вбжалъ, точно присдая на каждомъ шагу, длинный и тощій подъячій. Онъ припадалъ на бгу не столько отъ дряблости ногъ, сколько изъ почтительности: казалось, вотъ-сейчасъ первому встрчному въ ноги падетъ и челомъ ему ударитъ. Честливый былъ парень: всякому честь воздавалъ.

— Гд у тебя казаки-те?

— Въ изб, государь, заперты сидятъ. И кони ихъ подъ замкомъ же.

— Сбгай-ка. Который изъ нихъ поумне да постарше, того сюда приведешь.

Трифонычъ, опять припадая, побжалъ, словно-бы думая, за неимніемъ людей, хоть двери покланяться.

Воевода объяснилъ постителямъ, что съ недлю тому казаки, пять человкъ, въ город объявилися и ему челомъ ударили. Сказывали, будто съ государевыми людьми подъ Смоленскъ ходили, а оттуда за чмъ-то въ Соль-Галицкую посыланы были, а теперь-де по дорог исхарчились и пообносились вовсе и челомъ бьютъ, чтобы ихъ къ Москву, что-ль, обратно доставить.

— Врутъ, чай, этакую-то околесную городя. Просто заворовались, такъ думать надо, прибавилъ воевода.— Чмъ мн въ Москву про нихъ отписывать, лучше я ихъ теб въ батраки отдамъ.

— Спасибо, государь. Вкъ твоей милости великой не забуду.

— А народъ лихой. Только-бъ на слдъ напали, ужь врно твоего грабителя изловятъ… коль тебя самого по дорог не ограбятъ. Ха, ха, ха!

Тутъ воевода такимъ хохотомъ разразился, что врно бы лопнулъ, если-бъ подоспвшій Трифонычъ, поколотивъ его изрядно въ спину, не отпоилъ его воеводской чести липовымъ медомъ.

— Охъ, чтобъ т! сквозь слезы молвилъ воевода.— Привёлъ, что-ль?

Трифонычъ ввелъ казака. Воевода объяснилъ ему въ чемъ дло.

— А много-ль за поимку дашь? обратился казакъ къ Ивану.

— Коль изловите его, по шести рублевъ на брата не пожалю.

Казакъ въ затылк почесалъ.

— Аль мало? сердито спросилъ воевода.

Онъ не на казака сердился, а на то, что Иванъ такихъ денегъ большихъ этакимъ ворамъ дать не жалетъ: все равно пропьютъ-де.

— Нтъ, ничего! надумавшись, сказалъ казакъ.— И по шести будто довольно. Только безъ товарищей отвта ему дать не сумю. Позволь, государь, кругъ собрать.

— А дьяволъ т шь и съ твоими казацкими обычаями. Бги ужь, только живй у меня, чертъ, поворачивайся!

Казакъ ушелъ. Воевода, болтая о томъ, о семъ съ едоръ едорычемъ, обдумывалъ какъ бы ему къ тмъ казацкимъ шести рублямъ хоть малость присосдиться.

Вернулся казачина.

— Ничего, согласны! объявилъ онъ Ивану,— Только вотъ ты, хозяинъ, по шести на брата за поимку даешь, а не дастъ Богъ, не поймаемъ его?

— На себя грхъ возьму.

— Что-жь, мы и тмъ довольны.

— Наша невстка все трескатъ! посмялся воевода.— Только стой ты, чертъ, слушай меня! добавилъ онъ. Отпущу я васъ, а вы, анаемы, и глазъ ко мн потомъ не покажете. А я про васъ въ Москву отписалъ. Какъ згинете, какой я отвтъ дамъ?

— Чего намъ глазъ не казать? Покажемъ!

— А для врности вотъ что мы сдлаемъ. Пусть мн купецъ половину, по три рубля съ головы, итого пятьнадцать, значитъ, за руки отдастъ. Воротитесь и денежки получите.

— Какъ знаешь, государь.

— Ужь я-то получше твоего знаю. Да и за купца я покойне буду. А не то, безъ залога отпусти я васъ, вы мн его истеряете.

— Какъ такъ истеряемъ?

— А ограбивъ, убьете.

— Господи Владыко? перекрестился казакъ.— Мы съ роду такимъ дломъ, чтобъ душегубничать, не занимывались.

— Ладно-ка, разговаривай! Ты и кругу твоему дурацкому такъ объяви. Воевода молъ приказалъ. И чтобъ пикнуть у меня никто не смлъ: запорю.

Иванъ тутъ же отсчиталъ пятьнадцать рублевъ. Аплеваньевъ поглядлъ на рубли и, потреся ихъ на рук, опустилъ въ карманъ съ такимъ видомъ, словно бы получилъ съ Ивана должокъ, который давно ужь ‘читалъ погибшимъ.

Отъ воеводы Иванъ вышелъ вмст съ казакомъ. На двор онъ его уговаривать сталъ, нельзя ли нынче же въ походъ тронуться. Казакъ, объявивъ что его товарищи въ атаманы выбрали, отвчалъ ршительнымъ отказомъ.

— И кони голодны, и у ребятъ съ воеводскихъ харчей животы подвело. Опять же для дороги и то, и другое закупить потребуется. А ты, хозяинъ, лучше малость ребятамъ на гулянку пожертвуй. Напились бы они, налися, завтра какъ встрепанные вскочили. Да и конямъ овсеца не поскупись дать. Нынче мы на голодныхъ коняхъ много, много пять верстъ проплетемся, а завтра на сытыхъ-те мы теб за то лишнихъ десять пробжимъ. Врно. А теб бы, хозяинъ, меня послушаться, а ужь я теб заслужу.

Какъ ни нетерплось Ивану нынче же въ путь, онъ не могъ не согласиться съ атамановыми доводами.

На первомъ же привал пошелъ Иванъ съ атаманомъ по селу встей про Томилку сбирать. День былъ праздничный, по улиц народу много, только имъ все больше нетутошные да немогузнайки попадались. Дойдя почти до околицы и отчаявшись что путное узнать, они думали уже поворотить ко двору, гд прислали, какъ атаманъ замтилъ, что нарядный парень, сидвшій у самой крайней избы на завалинк, рядомъ съ блымъ какъ лунь ддомъ, что-то имъ кричитъ и рукой машетъ.

Нарядный парень съ сережкой въ правомъ ух былъ одинъ изъ тхъ, какихъ не мало видалъ всякій довольно поздившій по Руси. Онъ все зналъ и даже такъ о себ понималъ, что вещи, которой онъ не знаетъ, и на свт нтъ. Онъ никогда не лгалъ, а только путалъ порой безо всякаго злаго умысла впрочемъ, единственно изъ желанія помочь ближнему и въ силу чрезмрной живости соображенія. Все, что онъ по частямъ и въ разное время видлъ, парень въ одно совокуплялъ и часто столь удачно, что выходило то именно, что отъ него узнать требовалось.

— Вы что, ищите кого, что-ль? спросилъ онъ у подошедшихъ Ивана съ атаманомъ.

— И то ищемъ, отвчалъ Иванъ. Не прозжалиль тутъ парень молодой съ бабочкой молоденькой же?

Парень подумалъ.

— Въ кибитк? Еще коренникъ вороной? спросилъ онъ въ свою очередь.

— Выхалъ онъ не на ворономъ, да, можетъ статься, обмнилъ гд, раздумчиво сказалъ Иванъ.

— А вороной былъ кореннико-тъ. Ддко, вороной, что-ль?

Ддко поднялъ голову, Прищурился отъ солнца и опять уткнулся бородой въ грудь.

— Такъ, такъ, продолжалъ соображать парень.— Еще онъ чернявый, а она пухлая такая, блая.

У Ивана глаза отъ радости заблестли.

— Они есть, ужь вовсе увренно сказалъ всезнайка.— И въ кибитк еще пуховниковъ и подушекъ страсть. Дивовались мы не мало: никогда столькихъ пуховниковъ не видали.

Пуховики не произвели на Ивана особаго дйствія.

— Какже! Еще старуха съ ними.

По лицу Ивана парень догадался, что старуха будто и лишняя.

— А какъ будто сидла тамъ, старуха-то. Ддко! была-ль старуха, аль нтъ?

Ддко опять голову поднялъ, пожмурился на солнце и затмъ бороду въ грудь уткнулъ.

— И въ Угличъ прохали? спросилъ атаманъ.

— Прохать-то они прохали, только не въ Угличъ. А отсель проселкомъ на Калязинъ свернули. Еще я имъ и проселоко-тъ указалъ. И вамъ, воли надо, укажу. И, подумавъ, парень прибавилъ:— Точно, коренникъ вороной, а вотъ за старуху, была-ль она, нтъ ли, не побожусь. Запамятовалъ.

— А не слыхалъ ли, какъ его или ее звать?

— Его не знаю’ по имени его не называла. А вотъ ее онъ точно кричалъ. Какъ бишь ее? Ни Дарья, ни Лукерья. Ужь изъ этихъ именъ одно врно, хорошо помню.

При имени Лукерьи у Ивана опять лицо просвтлло. Слушая парня, онъ все соображалъ. Зачмъ Томил въ Калязинъ? А въ Угличъ-то зачмъ? Иванъ былъ того мннія, что Томил одна теперь дорога: въ Литву. Бгство за рубежъ въ то время было явленіемъ обычнымъ. Русскіе люди, натворивъ дома бды, въ Литовское государство бжали, литовскіе, по тмъ же причинамъ, въ Московское отъзжали. Могъ Томила и на Калязинъ глухимъ проселкомъ пробраться, чтобъ оттоль верхней дорогой въ Литву бжать. А что онъ изъ Переяславля по Угдицкой дорог выхалъ, въ томъ Иванъ не сомнвался. Онъ самъ вчера едоръ едоровича знакомца разспрашивалъ, тотъ и Томилу въ рядахъ видалъ, а ужь Лукерью-то хорошо зналъ, обознаться на ея счетъ никакъ не могъ. Онъ было и поздороваться съ ней хотлъ, да она, узнавъ его, отвернулась. Одно смущало Ивана: что за старуха съ ними? Впрочемъ, старуху для услугъ взять могли, Лукерья съ горя занемогла врно. За то парень съ серьгой не солгалъ, что она русая, а онъ чернявый. И опять же хорошо помнитъ, что Лукерьей ее прозжій называлъ.

Вс эти соображенія передалъ Иванъ атаману, отведя его въ сторонку. И тому вроятнымъ показалось, что Томила въ Литву побгъ.

— А другія примты теб видне, сказалъ онъ.— Сдается, будто и они, а впрочемъ, хозяинъ, какъ самъ знаешь. За непоимку грхъ на себя общалъ взять. Твое дло приказывать, наше слушаться.

Иванъ ршилъ на Калязинскій проселокъ свернуть и взялъ парня съ серьгой въ провожатые, чтобъ поворотъ имъ указалъ.

едоръ едоровичевъ знакомецъ не лгалъ: онъ точно Томилу съ Лукерьей на Угдицкой дорог видлъ, но не могъ того знать, что Томила, пробираясь въ укромное мстечко, чуть ли не вокругъ всего Переяславля проселками объхалъ, показываясь то на томъ, то на другомъ большак. Боясь погони и розыска, онъ слдъ свой путалъ.

И парень съ серьгой въ ух не солгалъ же. Онъ точно такихъ, какъ описалъ, прозжихъ на Калязинскій проселокъ провожалъ, одно онъ сказать не догадался, что дло зимой еще было. Вспомнилъ онъ о томъ, какъ погоня ужь далеко отъхала, только пыль куревомъ въ пол виднлась.

— Окричать, не услышатъ. Да и что ихъ понапрасну обижать, ршилъ парень и домой пошелъ.

VIII.
Новые зипуны.

Съ Иваномъ шло пятеро казаковъ. Межь ними старшимъ по лтамъ былъ атаманъ, его сильно ужь сдина прошибла. Былъ онъ ростомъ не малъ, но до того костью широкъ, что ростъ за шириной терялъ. Лицо у него тоже широченное было съ широкой, чуть не отъ глазъ начинавшейся, бородою лопатой. Издали подслпому показаться могло, что у атамана не живое лицо, а на доск писаное. Только вблизи можно было различить узкіе свиные глазки и толстый короткій носъ. Прозвище атаману было Дюжй.

Второй за нимъ казакъ звался Сысойрой. Если атаманъ олицетворялъ волю товарищества, то Сысойка былъ его умомъ. Что онъ выдумывалъ, то и другихъ думать заставлявъ. Съ виду Сысойка невзраченъ былъ: бороденка скверная и росла-то какъ слдъ только на правой сторон, а слва какой-то сро-бурый пучокъ торчалъ, лицо у него прищеватое было, а носъ непомрно великъ, такъ что подивиться можно было, какъ онъ умщался межъ тощихъ и узкихъ щекъ. Сысойка вчно ворчалъ, кого-нибудь подомъ лъ, некого было, онъ самъ себя грызъ. Этимъ-то насмшливымъ подъ-даньемъ и дйствовалъ онъ на товарищей.

Третьяго, высокаго и здороваго, звали Колотушкой не потому, чтобъ онъ драчунъ былъ, а по той причин, что давно за обычай стало, въ сердцахъ ли на кого или на что-нибудь, иль просто шутки рада, по загривку его бить. Колотушка только голову назадъ вскидывалъ и затмъ, лниво оглянувшись, приговаривалъ: ‘Да это ты?’ И здоровъ же загривокъ у него былъ! На него глядя, думалось, что коли-бъ ему овцу въ зубы дать, то могъ бы онъ, не хуже волка, на спину ее перекинувъ, далече стащить. Остальные двое звались Якушъ и Затычка. Они были мене замчательны, просто добрые казаки и на всякое рыцарское дло смышленные: на руки охулки не клали, коль рубиться, такъ рубились, а увиливать, такъ увиливали.

Иванъ, какъ забилъ себ въ голову, что Томилка на Калязинъ въ Литву побжалъ, то ни-что уже его въ томъ разуврить не могло. Порой погоня какъ бы вовсе теряла слдъ бглецовъ, порой какъ бы снова на него нападала. Одинъ будто подтверждалъ слова парня съ сережкой, другой совсмъ иное болталъ. Бглецъ порой превращался въ блокураго, а баба въ чернявую, старуха въ старика и даже въ батрака молодого, а то и совсмъ исчезала.

Все, что добывалось въ дорог встей, Иванъ въ свою пользу перетолковывалъ. халъ онъ больше молча. По лицу судя, дв думы смнялись въ его голов. Когда онъ халъ съ поднятой головой, со взглядомъ, пронизывавшимъ даль, держась рукой за ножъ или пистоль и порывисто дыша, можно было врно угадать, что онъ мечталъ о мести, видлъ Томилку предъ собой и самосудомъ казнилъ его. Когда голова у Ивана была понурена, его удручали мысли о Лукерь. Чмъ дальше, тмъ боле разуврялся онъ во вдов. На отзывахъ о ней воеводы и Житова онъ мало останавливался. Но странно казалось ему, какъ могъ ее Томилка силомъ увезти? Неушто-жь ей и вскрикнуть нельзя было, аль того крику услышать было некому? Живи она одна въ дом, въ проулченк какомъ-нибудь, можно бы тому поврить. А на постояломъ и своего, и чужого народа во всякое время довольно есть. Не могъ же Томила, въ ея же дому, какъ его, Ивана, зельемъ опоить ее? И опять: не могъ рыжій мужикъ ни съ того, ни съ сего чужимъ добромъ завладать. Зачмъ же она вдругъ продажей заспшила? И отъ Житова знакомца, узнавъ его, отворотилась. Не одинъ онъ — съ людьми — на трехъ тройкахъ халъ. Только голосъ Лукерья подай, отбили бы ее отъ Томилки. Самъ торговецъ на то Ивану намекнулъ.

Убжденіе, что онъ обманутъ Лукерьей, нисколько не умаляло въ Иван чувствъ гнва и ненависти къ Томил, напротивъ, усиливало ихъ.

‘Онъ, онъ все подстроилъ, думалъ Иванъ.— Ее подучилъ, чтобы глаза мн отъ своихъ пакостей отвести, да кстати и тло, и душу мою нечистой любовью опоганить. Ужь не дьяволъ ли онъ во плоти, прости Господи?*

День за днемъ проходилъ, а Томилка все еще гд-то далече впереди бжалъ. Вотъ и Волга, и Калязинъ городъ. Въ Калязин вс слды бглеца исчезли, ни на одномъ двор Иванъ ничего похожаго на всть добиться не могъ. ‘Нтъ, такихъ словно и не бывало’, твердили вс дворники въ голосъ, точно сговорясь. Но могъ вдь Томила и стороной городъ объхать, хоть бы изъ боязни въ многолюдств кому-нибудь на глаза попасться. Да и не любятъ такіе-то городовъ, каковъ ни есть, все воевода сидитъ. Хоть бы ради денежнаго вымогательства подозрительнаго человка сейчасъ остановитъ. А на вор, извстно, шапка горитъ, всего ему боязно. И Иванъ положилъ идти на Тверь.

Въ первый же день, къ вечеру, страшная гроза настигла въ пол погоню.

Темь такая стала, что только тогда и подвигаться можно было, какъ молнія сверкнетъ. Громъ гремлъ безъ устали, дождь ливмя лилъ. Путники наши остановились, чтобы съ дороги не сбиться. Гроза будто утихать стала, и явственно вправ раздался звукъ колокола, какъ по покойник звонятъ. Вс перекрестились.

— А вдь село вправ не далече, замтилъ Сысойка.— Прямикомъ бы прохать, пока потише стало. Аль не намоклись еще?

Совтъ показался дльнымъ, тронулись. Вскор опять гроза усилилась и дождь еще сильнй полилъ. Казаки, однако, ршили погонять коней. Они врно до села дохали бы, не случись на пути болота. Какъ двое коней по брюхо въ трясин угрузли, вс своихъ за узду придержали. Невесело было имъ еще съ часъ на дожд мокнуть. Наконецъ стихло. Ночь, слава Богу, не холодная была и мсяцъ всталъ. Вытащивъ загрузшихъ въ болот коней, погоня взяла наискось влво: тамъ невдалек лсокъ виднлся. Они стали на опушк, не безъ труда и чертыханья костеръ развели, обогрлись, торбы съ довомъ достали.

— Эхъ, старый дуракъ! хватилъ себя по лбу атаманъ,— и не доглядлъ, что вино все вышло.

— А это видлъ? сказалъ Затычка, показывая синій кувшинъ.

— Ай да Затычка! эку дыру бдовую синимъ кувшиномъ заткнулъ, съострилъ Якушъ.

Выпили. Иванъ было отказаться хотлъ. Атаманъ на него прикрикнулъ:

— Выпей, говорю, хозяинъ. А то хворъ сдлаешься, куда намъ въ т поры тебя волочить?

Иванъ послушался. Поужинавъ и вытянувъ кувшинъ, до дна, вс вокругъ костра улеглись и подняли богатырскій храпъ.

На разсвт раньше всхъ Сысойка проснулся. Онъ. разгребъ золу, подбросилъ хворосту, котелокъ съ варевомъ подвсилъ и заглянулъ въ синій кувшинъ. Убдись, что хоть выдави кувшинъ, ни капли изъ него не выльется, Сысойка со злости толкнулъ атамана ногой: вставай молъ, сдатый песъ. Атаманъ на силу прочухался, оглядлся и, сказавъ: ‘э, да пора ужь!’ хотлъ, было остальныхъ взбудить.

— Погоди. Варево еще не готово. Да и слово сказать хочу.

— Ну?

— Долго намъ за этимъ — онъ кивнулъ головой на Ивана — путаться?

— А Богъ всть.

— Эдакъ онъ насъ къ Архангельскому городу поведетъ, а мы какъ бараны и попремъ?

— Зачмъ къ Архангельскому, въ Литву побгъ тотъ-то.

— Что-жь намъ до рубежа идти прикажешь? Аль и Литву всю сквозь пройти?

Атаманъ въ затылк почесалъ.

— Нанялся продался, подумавъ, сказалъ онъ.— Потерпимъ, новые зипуны себ добудемъ.

— Такъ ты ихъ, новыхъ, и добылъ! Гляди, старыхъ не истерять бы. Диви бы еще деньги хорошія взяли, а то по три рубля всего.

— Какъ такъ по три?

— Аль у тебя руки такія долгія, что изъ воеводскаго кармана свои деньги достанешь?

Атаманъ помолчалъ, потомъ на сторону сплюнулъ.

— Нтъ, не хватятъ, увренно сказалъ онъ.

— То-то же и есть. И на Донъ пора.

— Пора, согласился атаманъ.

— А по моему: по казацки бы съ нимъ разсчитаться. Что буркалы-то выпятилъ? Дло говорю. Бросить его да и концы въ воду. Эхъ ты, сдая борода, чего думаешь? Собирай-ка кругъ.

Атаманъ еще немного подумалъ и потомъ, подвинувшись къ растянувшемуся на брюх Колотушк, здорово его по загривку хватилъ, велвъ и остальныхъ казаковъ взбудить.

Стали казаки въ кругъ. Сысойкина мысль всмъ по сердцу пришла. На чемъ онъ сталъ, то и они приговорили.

— А ну, Колотушка, приказалъ атаманъ, подыми-ка хозяина.

Колотушка запустилъ руку Ивану подъ голову и, ухвати за шиворотъ, поставилъ его на ноги.

— Что? аль заспался я?

— Не то, чтобъ заспался, а кругъ поршилъ разсчесться съ тобой, важно сказалъ атаманъ.

— Какъ разчесться?

— А вотъ подавай мошну, что-ль, да и ступай себ съ Богомъ,

— Такъ вы грабить меня! вскричалъ Иванъ, хватаясь правой рукой за пистоль, а лвой за ножъ.

Тутъ его по затылку ударило и онъ, пошатнувшись, упалъ.

— У, душегубъ проклятый! выругался атаманъ. Чего билъ? онъ одинъ, а насъ пятеро.

— Какъ двухъ на мст уложилъ бы, трое всего-бъ осталось, отвчалъ Сысойка.

— Да до смерти его зачмъ же? уступилъ Дюжой.

— Гд до смерти! Отлежится, встанетъ. Я вдь прикладомъ только. Глянь, ни кровинки.

И въ доказательство, Сысойка дунулъ на ружейный прикладъ и обтеръ его рукавомъ.

— Теперь что-жь? Аль дуванъ дуванить {Добычу длить.}? помолчавъ, спросилъ атаманъ.

Казаки въ кругъ стали. О приговорили: деньги вс на руки атаману отдать, а что за дорожными расходами останется, на шесть частей подлить: атаману дв, казакамъ по одной. На остальное жребій бросить. Одному конь съ сдломъ, другому пистоль съ ножомъ да шапка, третьему армякъ походный да рубашка, двумъ остальнымъ, кому платье все, кому сапоги одни.

— Ну, ребята, давай гроши!

Вынувъ гроши и закусивъ кто разъ, кто два, всякій по своему обычаю, бросили ихъ въ шапку, Сысойк сапоги доставалися.

— И сапоги пригодятся, утшалъ онъ себя,— мои-то каши сть запросили, а эти хоть и поношены да работа хороша.

И онъ сталъ стягивать сапоги съ Ивана.

— И подверточки, глянь ребята, новенькія. А ножки у него каки бленьки! Знать, отродясь на босу ногу не хожено.— И Сысойка сталъ приговаривать на жалобный распвъ: — Быть вамъ, ноженьки, окрававленнымъ, острыми камешками изрзаннымъ! объ колючи кусты всмъ изодранными! Раннимъ холодомъ ознобленнымъ, жаркимъ солнышкомъ испеченнымъ.

Казаки хохотали надъ Сысойкинымъ причитаньемъ.

Подливъ добычу и оставивъ Ивана, въ чемъ мать родила, казаки, перекрестясь, завтракать сли.

— Вотъ на Донъ придемъ, молвилъ Якушъ, отирая ротъ рукавомъ,— никто не посмется, что не почто подъ Смоленецъ ходили. Въ новыхъ зипунахъ щеголять станемъ.

— Нались ли? спросилъ атаманъ.

— Сыты вс.

— А сыты, коней взнуздывай!

Какъ кони взнузданы были, атаманъ поглядлъ на Ивана и пожаллъ его.

— Что-жь, ребята, сказалъ онъ,— аль Бога у насъ вовсе нтъ? такъ мы его нагого и бросимъ?

— Точно, не годится, отозвался Якушъ, самый молодой, а потому и самый мягкій изъ казаковъ.— Кабы мертвый былъ, и безъ одежды бъ ему тепло лежалося. Давай-ка, ребята: что кому досталося, тотъ тмъ и жертвуй. Мн платье все, я зипунишка дамъ.

Онъ бросилъ зипунъ, слдомъ въ кучу полетли шапка, рубаха, штаны.

— Ишь, дьяволъ, расщедрился! сказалъ Сысойка Якушу.— Ты этотъ зипунишка нарочно, видно, про такой случай берегъ. Дыры одн и т на живую нитку сметаны.

— Ладно. Разувайся-ка да сапоги давай.

— Въ т поры я сапоги сыму, какъ атаманъ коня съ сдломъ въ ту же кучу броситъ. И то сказать: на что лежачему сапоги-те? А и встанетъ, пшему на босу ногу вольготнй. А вотъ я ему сумочку съ сухариками пожертвую. Безъ сапогъ обойдется, безъ ды нтъ.

Свъ на коней, казаки перекрестились и тронули лошадей, словно доброе дло сдлавъ.

Опамятовавшись, Иванъ понялъ, что случилось. Онъ потянулся за рубахой, чтобъ ею наготу свою прикрыть, оглядлъ ее и, сжавъ въ рукахъ, навзрыдъ зарыдалъ.

— Домыкалъ я себя, домыкалъ! До наготы домыкался…

Длать было, однако, нечего: Иванъ одлся въ рубище, взялъ сумку съ сухарями и пошелъ дорогу искать.

Только онъ изъ лса на дорогу выбрался, градовая туча налетла, крупный градъ такой.

— Ничего, бей меня, шибче бей, приговаривалъ Иванъ,— прятаться не стану: одежда какъ разъ по теб, не испортишь.

Онъ шелъ, самъ не зная куда. Вдругъ ему показалося, кто-то нагоняетъ его. Онъ боязливо оглянулся, никого не было.

— И дуракъ же я, испугался было! съ дкой усмшкой посмялся онъ надъ собой.— Забылъ, что ‘голому-босому шумитъ разбой’.

Подъ вечеръ Иванъ до рчки дошелъ. У берега паромъ стоялъ. Невдалек, у шалашика, двое, молодой да пожилой, на трав сидя, лапти плели.

— Перевощики, что-ль будете? спросилъ Иванъ.

— Перевощики и есть, отвчалъ молодой.

— Перевезите меня, Христа ради, на ту сторону.

— А много-ль перевознаго дашь?

— Что дать то? окром горя ничего у меня не осталося.

— А ты попой да попляши. Горе-тъ, сказываютъ, и пляшетъ, и скачетъ, и псенки поетъ.

— И не грхъ, Антипка, теб, вступился пожилой,— надъ горькимъ да голымъ смяться? Аль забылъ: чему посмешься, тому послужишь. А онъ еще, можетъ, блаженный какой человкъ.

— Что-жь что блаженный? Нешто на блаженныхъ блажь не находитъ?

Антипка и самъ не зналъ къ чему и чего ради онъ эти слова сказалъ. Созвучіе, видно, увлекло его.

— Не слушай его, милъ человкъ, сказалъ пожилой, ласково обращаясь къ Ивану.— Перевозить намъ тебя не охота да и теб не къ спху, чай. А рчка наша не широка да быстра больно. Ползай-ка въ шалашикъ да сосни. Тамъ и тулупчикъ, чмъ укрыться, есть. Подъдетъ кто, и тебя за рку доставимъ.

Иванъ ползъ въ шалащикъ и, согрвшись подъ тулупомъ, вскор уснулъ. Рано утромъ его Антипка взбудилъ

— Эй, блажной, вставай, что-ль. Не то перевозъ прозваешь, до вечера ждать придется.

Подъхалъ какой-то торговецъ, по всей видимости богатый. Иванъ вошелъ на паромъ. Какъ отчалили, ему задумалось ноги обмыть: вс то он до колнъ грязью облплены были. Иванъ слъ и спустилъ ноги въ воду, вспомнивъ про сухари, досталъ одинъ и хотлъ въ вод размочить. Наклонясь къ рк, онъ увидлъ, что оттуда на него смотрятъ впалые, горящіе какъ у звря во тьм, глаза. Чьи это глаза? Чье лицо? Чьи эти блдныя тощія щеки? Иванъ вдругъ вспомнилъ чьи и съ крикомъ откинулся назадъ, его подхватили, чтобъ въ. воду не палъ.

— Съ чего ты? спрашивали его.

— Лихо свое увидалъ, вдругорядь ужь. Видно, какъ къ вод я склонился, подумало, что топиться хочу, и оттоль попужать меня выглянуло. Дотъ до чего довело — и Иванъ потрясъ себя за воротъ рубашки — а все отстать не хочетъ.

Вс искоса и насупившись поглядли на Ивана, но въ этомъ взгляд не было ничего ему враждебнаго. Прозжій торговецъ по блымъ ногамъ догадался, что нищій не простой мужикъ. Какъ паромъ къ берегу присталъ и пока лошадей закладали, онъ подошелъ къ Ивану, спросилъ, кто онъ и не ограбили ль его. Иванъ отвчалъ, что торговецъ и точно добрые люди ограбили его. Прозжій предложилъ довезти его до своего города и оттоль домой отправить.

— Нтъ, нтъ! точно испугавшись, быстро заговорилъ Иванъ,— у меня тутъ по близости дло есть.

— Жалко мн тебя, а ты вотъ это всего отказываешься. Подаянье-то хоть примешь ли?

— И подаянья не приму. Ограбятъ еще.

— Что нибудь, Христа ради, возьми отъ меня, взмолился прозжій.

— А коль не скупъ ты, хлбушка мн дай. Цльный хлбецъ, не початой. И соли пригоршню въ тряпочку завертть прикажи.

Его желанье было исполнено.

— Ну, и ножичекъ мн пожертвуй, чмъ хлбушка рзать.

Подали и ножъ.

— Ммъ, не годится, сказалъ Иванъ, бросая ножъ на земь.— Аль побольше нту? Аль жаль теб?

— Ишь, привередливый какой! Выньте ему ножо-тъ побольше.

— Вотъ и спасибо. Спаси тебя, Господи!

И Иванъ побрелъ вверхъ по рк.

— Не въ полномъ онъ разум, боязливо шепнулъ прозжій своему прикащику, садясь въ кибитку.

Иванъ скоро въ лсъ вошелъ. Хлбъ и соль онъ въ сумку сложилъ, а ножъ въ рук оставилъ. Онъ шелъ и все на ножъ поглядывалъ, точно дивясь откуда онъ взялся. Еще онъ вспоминалъ что-то, и вспомнить не могъ.

— Вспомнилъ, вспомнилъ-таки! радостно вскричалъ онъ, въ то же время скрежеща зубами. Въ этомъ лсу онъ хоронится, и она съ нимъ. Вотъ ножичекъ-то и пригодится. Подржу, подржу голубчика.

Иванъ чуть не бжалъ, зорко поглядывая межь деревьевъ, въ чаяніи что вотъ сейчасъ Томилку увидитъ. Его знобить стало, зубъ на зубъ не попадалъ.

— Это что? лихоманка пожаловала? Что-жь, вдвоемъ веселе. Ихъ двое, и насъ двое же. А ножичка у нихъ нту.

Пока Ивана знобило, онъ бодро справлялся съ лихорадкой, но какъ начался жаръ и руки, и ноги отяжелли, онъ изнемогать сталъ.

— Охъ, осилю, осилю тебя, голубушку, храбрился Иванъ.— И его осилю.

Но идти ему стало не въ мочь. Споткнувшись о корень, онъ упалъ и встать ужь и не подумалъ.

IX.
Лсной монастырекъ.

— Никакъ звонятъ?.. И вправду звонятъ. А я думалъ во сн мн прислушалось.

Темнть начинало. Иванъ всталъ и, шатаясь, на звонъ пошелъ. Вскор онъ набрелъ на ворота, вошелъ во дворъ и увидлъ, что молодой послушникъ звонитъ въ колоколъ, подвшенный межь двухъ столбовъ на перекладин.

— Чего звонишь? спросилъ онъ его.

— Какъ чего? Всеночная идетъ. Второй звонъ это

— Куда-жь я зашелъ?

— А въ монастырекъ. Вотъ она, церковь-та. Завтра втораго Спаса вдь, престолъ у насъ.

Второй Спасъ былъ днемъ рожденія Ивана.

— А мн можно? спросилъ онъ.

— Кому-жь въ церковь нельзя? Аль ты татаринъ некрещенный?

— Не то спросилъ. Гд дверь-то въ церковь?

— А вотъ пойдемъ, сведу тебя.

Они вошли въ маленькую, низенькую и темную церковку, въ род тхъ, что въ старину обыденными звались {То есть, какъ самое сіово указываетъ, построенныя міромъ въ одинъ день (объ единъ день). Нынче слово обыденный часто неправильно употребляется въ смысл ‘обиходный’.}. Иванъ боязливо перекрестился и сталъ въ уголъ, къ сторонк. Старый послушникъ читалъ шестопсалміе. Голосъ показался Ивану будто знакомъ. Онъ сталъ вслушиваться.

‘Господи, да не яростію твоею обличиши мене, ниже гнвомъ твоимъ накажеши мене’, трепетно читалъ старикъ.

У Ивана сердце сжалось. Онъ перекрестился и сталъ молиться, живо принимая къ сердцу слова псалма, живописующаго человческое горе, тоску оскорбленнаго, до крайности дошедшаго человка, но смиренно сознающаго грхи свои и вопящаго о помощи ко Господу.

‘Нсть исцленія въ плоти моей отъ лица гнва твоего, нсть мира въ костехъ моихъ отъ лица грхъ моихъ’.

— Истинно, истинно, шепталъ Иванъ. Про меня, про меня… И я таковъ же… Господи, Господи! помилуй мя гршнаго и окаяннаго раба твоего.

‘Сердце мое смятеся, остави мя сила моя, и свтъ бчію моею, и той нсть со мной’.

— Правда, правда опять! приговаривалъ Иванъ, бія себя въ грудь кулакомъ.— И свтъ померкъ въ очахъ моихъ, и все. То же, все то же, и со мною все то же.

‘Не остави мене, Господи Боже мой, не отступи отъ мене, вонми въ помощь мою, Господи Боже мой!’

— Не оставь, не оставь меня, Господи, молился Иванъ, яко нищъ есмь азъ. Защити, спаси меня! Отъ врагъ моихъ спаси меня, Господи! Беззаконіе ихъ погуби, яростію твоею отомсти имъ, Боже мой! Порази ихъ гнвомъ твоимъ, громомъ твоимъ небеснымъ убей ихъ, молніей твоей испепели его… Беззаконникъ онъ, тать, убійца… Сестру мою сгубилъ, не я, не я, а онъ сгубилъ ее, Господи!.. И меня… погубитъ же… погубитъ… и меня… Спаси меня, Господи!.. Боже мой, спаси меня!

Иванъ молился горячо и страстно. Слова бурнымъ потокомъ вырывались изъ его устъ. Все сильне и мучительне взывалъ онъ о мщеніи, о скорой и конечной гибели своего раззорителя. И вотъ къ молитв стали примшиваться какія-то страшныя мечты. Уже не Господь являлся мстителемъ, а онъ самъ, Иванъ, спшилъ на месть. Какъ давече въ лсу, онъ озирался по сторонамъ, какъ давече, онъ ждалъ, что вотъ сейчасъ увидитъ Томилу. Онъ глянулъ себ на руку и вздрогнулъ, не увидавъ въ ней ножа. ‘Все равно задушу, голыми руками задушу его’, скрежеталъ Иванъ.

И весь полный грховныхъ мечтаній, онъ спшно и усердно крестился, и вновь взглядывалъ себ на руки, и вновь со скрежетомъ зубовнымъ готовъ былъ душить Томилу.

Опомнясь немного, Иванъ оглядлся вокругъ. Сначала онъ не могъ понять, гд онъ и какъ попалъ въ церковь, потомъ вспомнилъ и поникъ головой.

‘Благослови, душе моя, Господа и вся внутренняя моя имя святое Его’, съ любовнымъ и благоговйнымъ страхомъ произнесъ чтецъ.

Иванъ вспомнилъ, что въ былое время этотъ псаломъ умилялъ его до глубины душевной. ‘Было, было, было и мн за что благословлять Господа, а нын, нын?..’

Псаломъ перечисляетъ, за что должна душа благословлять Господа.

‘Исцеляющаго недуги твоя…’

— Гд-жь исцленіе? Насилу на ногахъ стою. И свтъ бчію моею, и той нсть со мною, ропотно шепталъ Иванъ.

‘Внчающаго тя милостью и щедротами…’

— Въ томъ и милость, что нищимъ сталъ, за милостынью хожу. А щедроты — рубище вотъ это разв, съ большимъ и большимъ издвательствомъ надъ святыми словами кощунствовалъ Иванъ, одолваемый духомъ ропота и противленія.

‘Исполняющаго во благихъ желаніе твое, обновится яко орля юность твоя…’

— Аль я злого когда желалъ? Аль того, до чего дошелъ, у Бога просилъ? Аль о сестриной гибели молилъ? Юность обновится? А я старъ сталъ, отъ горя высохъ и сморщился, сдъ совсмъ… Чего-жь я молюсь-то? Чего-жь я крещусь-то? Предъ кмъ колни гну?

Въ безпамятной горячности, почти вслухъ выговоря эти слова, Иванъ дерзкими и сухими глазами глянулъ на ликъ Спасителя. Глянулъ и отшатнулся. Свча передъ иконой, показалось ему, все сильнй разгорается. Пламя кружитъ, все руша на пути своемъ, и все къ нему близится. ‘Испепелитъ меня!’ съ ужасомъ вскрикнулъ Иванъ, хотлъ бжать и рухнулся безъ дыханія на полъ.

Четыре недли пролежалъ Иванъ огневой {Горячкой.}. Когда, придя въ память, онъ увидлъ подл себя дядю Тихона, то ни мало ни удивился. Въ его ушахъ зазвучалъ только голосъ, какимъ старый послушникъ читалъ 37-й псаломъ: ‘Господи, да не яростію твоею’. Дядя всячески ухаживалъ за племянникомъ. Благодаря молодости и свжему лсному воздуху, Иванъ скоро оправляться сталъ. Ему не терплось разказать дяд вс свои странствія и страданія.

— Погоди, останавливалъ его Тихонъ,— успешь еще. И безъ словъ твоихъ вижу, что горе привело тебя сюда. Теперь же вспоминать станешь, только растревожишься да, не дай Богъ, опять хворъ сдлаешься. Семъ-ка я лучше теб почитаю.

Тихонъ начиналъ читать. Иванъ, слушая, то душою умилялся, то заносился мечтой въ далекое прошлое, то просто засыпалъ. Наконецъ дождался онъ дня, когда дядя разршилъ ему сердце облегчить. Разказъ Ивана походилъ на исповдь, онъ ничего не утаивалъ, до глубины обнажалъ передъ дядей свою душу, не скрывалъ даже помышленій и мимолетныхъ чувствованій, которыя вспоминались ему во время разказа. Дядя слушалъ молча, только два замчанія сдлалъ, и оба они сильно поразили Ивана.

Когда племянникъ разказалъ, какъ строго судилъ онъ сестру свою, Тихонъ, поднявъ на него голубые глаза, тихо, даже нсколько робко спросилъ:— Съ чего-жь ты столь жестокъ былъ? Аль за собой и малаго грха не зналъ?

Объясняя, какъ Томила и Лукерья обманули его, Иванъ прибавилъ:— И не чрезо что иное, какъ чрезъ доврчивость свою пострадалъ я.

— Не замчалъ я ее у тебя. Будто и вовсе у тебя ее нтъ, доврчивости-то. Стоитъ теб малость въ человк усомниться, ты совершенно и на вкъ усомнишься въ немъ.

— Правда! прошепталъ Иванъ.

— А вотъ что въ теб есть, такъ есть: ужь коли ты что правдой сочтешь, то никому не повришь, что въ ней хоть крупинка лжи есть. Черезчуръ ты свои мысли любишь, черезчуръ ужь крпко за нихъ стоишь. Мннье ли о себ ты высокое имешь, иль надешься на себя лишь одного,— не знаю. А потому, какъ эту страсть твою назвать, не придумаю. Самомннье-ль это упорное, аль самонадянность позорная?

Иванъ до глубины сердечной почувствовалъ правду дядиныхъ словъ. Онъ быстрымъ взглядомъ окинулъ всю свою жизнь. И все-то въ ней, до самыхъ мелочей, словно на нить было нанизано на указанную дядей страсть.

Дло было вечеромъ, и, разговорясь, дядя съ племянникомъ не замтили, что до вторыхъ птуховъ засидлись. На утро Иванъ объявилъ дяд о своемъ желаніи на вкъ съ нимъ въ монастыр остаться. Тихонъ съ сомнніемъ и неодобрительно поглядлъ на племянника.

— Ничего теб на то сказать не могу! по молчаніи отвчалъ онъ.— Дло отъ меня не зависящее. А игумну поговорю. Какъ онъ прикажетъ.

Черезъ пять дней позвали Ивана къ игумну. Келья отца Стахя отличалась отъ самой бдной избы только тмъ, что въ переднемъ углу стоялъ старинный образъ въ дорогомъ оклад, да подъ нимъ на полк и на стол довольно книгъ лежало и печатныхъ, и писанныхъ. При вход Ивана игуменъ читалъ.

— Садись, сказалъ онъ, дочитавъ до извстнаго мста,— вотъ тутъ на лавк, противъ свту сядь, чтобъ мн твое лицо хорошо видать было.

Иванъ слъ и взглянулъ на игумна. Отцу Стахю много лтъ было, сколько именно — онъ никогда не сказывалъ, отвчая на вопросъ словами писанія: ‘человкъ — яко трава дніе его’. Не смотря на преклонныя лта и на то, что волосы на голов у отца игумна вовсе сдые были, въ бород и усахъ у него, точно упорствуя поддаться сдин, сохранились еще черноватые клоки. Лицо у игумна строгое было, чему много способствовали густыя всклокоченныя и сросшіяся брови. Глаза были ясные и спокойные, только какъ бы слегка опечаленные.

— Подробно о жизни своей теб разказывать мн нечего, началъ игуменъ,— дядя твой все, что надо, пересказалъ мн. А потому на вопросы краткими словами отвчай, только подумавъ и отъ искренняго сердца… Въ монастырь желаешь?

— Желаю, владыко.

— Что-жь тебя въ монастырь влечетъ или гонитъ? Съ чего теб желанье такое въ мысль пришло?

Иванъ подумалъ и отвчалъ:— Съ горя.

— Такъ, такъ, не виню я тебя за то. И самъ я, пожалуй, съ горя же въ чернецы пошелъ. Далеко намъ до дядюшки твоего, тотъ ‘совершенъ быти’ возжелалъ, по нравственному совершенству всей душой воскорблъ, къ нему стремясь, и въ обитель пошелъ. И даже, скажу я теб, другъ мой любезный, и до простыхъ-то чернецовъ намъ съ тобой далеко же. Мужички вотъ у меня подъ началомъ живутъ, такъ они пришли, чтобъ въ труд беззаботномъ не на себя, а на всю братію,

да въ молитв немудрой жизнь проводить. А мы съ тобой горе одно Богу въ даръ какъ бы принести хотимъ. Ужь не знаю, добро ли творимъ..* Еще причины какой не скажешь ли?

— Грхъ я за собой знаю, едва разжимая губы проговорилъ Иванъ,— великій грхъ… Замолить хочу.

— Какой грхъ?

— Въ сестриной смерти виню себя.

Игуменъ пристально поглядлъ на Ивана.

— Сказывалъ мн про ея смерти Тихонъ Матвичъ… Аль я запамятовалъ что? Слушай-ка, врно ли помню.

И онъ разказалъ обстоятельства смерти Улиты.

— Все врно! подтвердилъ Иванъ.

— А врно слушай, что скажу теб, какъ имющій уши, слушай. Страхъ-то у тебя въ сердц есть, только не Господень страхъ. А самый что ни на есть грубый и не хорошій. По просту сказать, тотъ самый, у котораго глаза велики. Такъ-то, любезненькій.— Игуменъ помолчалъ и потомъ продолжалъ.— Грхъ-то тутъ есть, да не въ томъ, въ чемъ ты его видишь. Жалости въ теб къ сестр не много было, а любви къ ней и вовсе мало. Вотъ въ этомъ и кайся. Ты думаешь въ томъ покаяніе, чтобъ на себя грхъ, который потяжел, взвалить? Не думай. Господу того не надобно. А въ томъ покаяніе, чтобъ грхъ свой знать, твердо знать, въ чемъ онъ, не умалять его и не раздувать. Да еще въ томъ, чтобъ грха своего ни мало не скрывать. Вотъ какъ псалмопвецъ говоритъ: ‘Беззаконіе мое азъ знаю и грхъ мой предо мною есть выну’. А выну-то значитъ наружи, не скрыто ни мало, вотъ какъ бы на ладони.

Игуменъ опять помолчалъ.

— И еще тутъ грхъ, и великій есть. Себя черезмрно виня, ты и на сестру тяжкій грхъ взводишь, будто она сама себя жизни лишила. А за самоубійцъ-то и церковь не молится. Почемъ ты знаешь, какъ ей смерть пришла? Можетъ, ей Господь, скорбь ея видя, скорую смерть послалъ, безболзненную? Онъ-то человколюбивъ и многомилостивъ. Помни… Охъ, вижу я и сестрина смерть въ сердц твоемъ любви не воскресила. Себя-то ужь больно ты любишь, только о себ и заботишься. А по моему разсужденію слабому, въ немъ-то, въ себялюбіи-то, и есть корень всхъ страстей нашихъ. Отъ него и гордъ, и жестокъ, и чревоугоденъ человкъ бываетъ. Корень то одинъ, страсть одна, только образы ея многочисленны и разны. Любовь, любовь въ сердц своемъ оживи. Вотъ о чемъ молись, вотъ въ чемъ и кайся. Подумай теперь о томъ, что сказалъ теб. А я отдохну малость: усталъ говоря-то.

Игуменъ склонился надъ книгой и сталъ читать. Прошло съ полчаса.

— А больше грха за собою никакого не знаешь?

— Можетъ и есть, да сейчасъ вотъ, владыко, не вижу.

— Ладно. Могу, значитъ, я теб всть передать. Отъ врныхъ людей узналъ я, гд твой прикащикъ таится.

У Ивана глаза сверкнули.

— Ужь прости меня, Христа ради, продолжалъ игуменъ,— что схитрилъ. Ничего-то я про прикащика твоего не знаю. И ты сердце свое укороти, не злобься. А схитрилъ я, чтобъ грхъ твой другой наружу вызвать: гнвомъ зовется.

Иванъ понурилъ голову.

— А ты знаешь ли, сколь тяжкій грхъ гнво-тъ? Вникни и запомни, что скажу. Не. мое слово, Златоустево. Если скажу я, учитъ онъ, человку: ‘постись’,— хворъ я, отвтитъ, ‘бднымъ помогай’, — у самаго мало, скажетъ, дтишекъ же много, всхъ ихъ обуть, одть, накормить надо. ‘Поученій, скажу ему, слушай’ — не досугъ мн, отзовется, ‘ближняго на истинный путь наставь’, — радъ бы, промолвитъ, да совтовъ моихъ не слушаетъ. Хоть и пустыя вс эти отговорки, да все-жь отговорки. А скажу я человку: (и голосъ игумна при этихъ словахъ звонокъ сталъ) ‘гнвъ свой оставь’,— чмъ отзовется? Тутъ ничмъ: ни хворостью, ни бдностью, ни недосугомъ, а ни неразуміемъ своимъ не отговоришься. И выходитъ, что грхъ этотъ есть самый непростительный. И точно: гнвъ любовь изъ сердца гонитъ, братоненавистными, братоубійцами насъ творитъ… Общаешь ли слово это помнить?

— Общаю, владыко.

— Ладно. Въ монастырь ты теперь желаешь? Что-жь тутъ длать станешь? Тяжкой работы крестьянской, что простые чернецы у насъ длаютъ, исполнять ты не въ силахъ, да и не привыченъ къ ней. За духовной подвигъ возьмешься? Охъ, миленькій дружочекъ мой, духовный-то трудъ куда потяжел тлеснаго будетъ. И какъ съ тлеснымъ же и съ нимъ лнь дружна. А лнь эта въ мечтаньяхъ, и отъ себя ихъ отогнать не только послушнику молодому, а и старцу опытному не легко, весьма не легко. Вотъ ты, на молитв стоя, и размечтаешься о гнв да мести. И выйдетъ, что, въ монастыр живучи, у тебя гнвъ и злоба не токмо не умалятся, а удесетерятся, пожалуй. А въ міру-то за дломъ, теб съ дтства привычнымъ, легче про свою обиду тяжкую забудешь.

— Зачмъ же гонишь ты меня? отъ Бога прочь зачмъ ты меня гонишь? стремительно сказалъ Иванъ, поднявъ ни игумна смлыя очи.

— Не гоню я тебя, съ удареніемъ отвчалъ тотъ,— а наставляю.

Иванъ глаза потупилъ.

— Что-жь я въ міру-то длать стану? глухо спросилъ онъ.

— А то же, что вс добрые люди длаютъ, что самъ досел длывалъ. Женись, дтей по христіански воспитай,— вотъ и дло теб, и не легкое.

— Самъ не женюсь, а приказать мн некому.

— Дядя Тихонъ прикажетъ, твердо промолвилъ игуменъ.— И слушай еще. Заживаться теб въ монастырьк безъ дла нечего. Дядя твой съ собой рублей съ двадцать вкладу принесъ, много у насъ еще денегъ осталось, рублей никакъ двнадцать. Изъ нихъ удлимъ теб на дорогу, посл отдашь. Завтра же и позжай: здоровъ теперь.

Иванъ долго молчалъ.

— Нельзя мн въ міръ, нельзя! съ тоской, черезъ силу, точно посл упорной борьбы съ собою, вскричалъ онъ.

— Почему нельзя?

— Лихо меня въ міру ждетъ, какъ изъ обители выйду, Горе-Злочастіе опять ко мн привяжется.

— Что за Лихо такое?

Иванъ подробно разказалъ, какъ дважды онъ свое Лихо видлъ.

— Мечтанье пустое, баснь, баснословіе эллинское, строго сказалъ отецъ игуменъ, относя, согласно тогдашней учености, народныя поврья къ эллинской мноологіи.— Горе и скорбь Господь намъ посылаетъ, любя насъ и испытуя, оттого и бду Божьимъ посщеньемъ зовутъ. Еще діаволу Онъ попускаетъ зло человку творить, вотъ какъ въ книг Іова писано. А чтобы Лихо, или Горе живое про межь людей, какъ ты сказываешь, ходило,— ты о томъ и думать забудь. На Бога больше надйся, и Лихо теб не страшно будетъ. Баснь оно, говорю, мечтанье языческое, вр Христовой противное. Бабьи толки одни.

Игуменъ могъ запретить Ивану о Лих думать, но не убдить его, что оно живое межь людей не ходитъ.

‘Самъ, самъ видлъ’, въ глубин шепталъ онъ.

— Ну, теперь обо всемъ, кажись, переговорено. Ступай-ка, въ дорогу сбирайся.

— Не гони, ради Христа, не гони ты меня прочь отъ себя, съ рыданьемъ, припадая къ ногамъ игумна, вскричалъ Иванъ.— Наставляй, поучай, наказуй, испытуя, бей и мучь меня, только отъ себя не гони.

— Полно-ка, глупенькій, любовно отвчалъ отецъ Стахй, гладя его по головк.— Встань. Слезы-те отри. Подумаемъ.

Иванъ повиновался.

— Ко мн въ монастырь желаешь? подъ мой началъ?

— Да, твердо отвчалъ Иванъ.

— А подъ мой началъ идешь, слушаться меня долженъ. Такъ ужь и быть, грхъ, какъ по просту говорится, по поламъ разломимъ. Искусъ такой я теб положу. Завтра ты домой подешь и вс дла свои устроишь. И годъ дома проживешь. Коль чрезъ годъ въ желаніи своемъ не охладешь, приходи, гнать тогда тебя ужь не стану.

Иванъ, тяжело вздохнувъ, затосковалъ и затревожился.

— А просьбу сказать теб можно? собравшись съ духомъ, робко спросилъ онъ игумна.

— Отчего же, дружокъ мой хорошій, нелзя-то?

— Хворъ я, долго не проживу. Не гляди на меня такъ, владыко, правду говорю.. По ночамъ меня кашель мучитъ и нехорошій, чую. Я завтра поду, тебя послушаю, только позволь мн на зиму сюда вернуться. А весной, коль живъ буду, я опять уду и тогда искусъ, который ты наложилъ на меня, выполню: годъ въ міру проживу.

— Позволяю, черезъ силу согласился игуменъ, и потомъ ласково и грустно:— отказать-то не смю. Какъ ты сейчасъ сказалъ, такъ и сдлаемъ.

Затмъ, благословивъ, отецъ игуменъ отпустилъ Ивана.

X.
Спасенный путь.

О долгомъ отсутствіи хозяина едотъ не весьма безпокоился. Отъ батрака, возвратившагося съ вещами изъ Переяславля, онъ зналъ что Иванъ на Томилкинъ слдъ напалъ и въ погоню за нимъ пошелъ. И въ погон, и въ обратномъ пути замедлиться могъ, аль Томилку поймавъ, ждетъ, пока разказнятъ его, треклятаго. По мысли едота, молодаго прикащика, за вс его подлости, колесовать аль четвертовать слдовало, а на худой конецъ живымъ сжечь.

Увидвъ, что хозяинъ на простой тележенк и плохенькой лошаденк еле домой съ погони доплелся, едотъ заключилъ, что Томилка удралъ по добру, поздорову. А что было съ нимъ, какъ про вс хозяиновы бды услышалъ!..

На третье-ль, на четвертое ли утро по прізд, Иванъ позвалъ едота о длахъ потолковать.

— А что, Максимычъ, плохи дла-те наши?

Походивъ въ рубищ, поживъ въ бдномъ монастырьк и испытавъ скудость на обратномъ пути домой, Иванъ какъ-то привыкъ себя бднякомъ считать.

— Что ты, батюшка Иванъ Степанычъ? Перекрестись, родной. Съ чего нашимъ дламъ плохими быть?

— Да Томилка вотъ деньги покралъ, да я сколько ихъ истерялъ.

— Что-жь онъ покралъ-то? двсти рублишекъ всего. Да и ты не велики деньги истерялъ, сто рублевъ съ чмъ-то. Эка важность. Изъ-за трехъ сотъ рублевъ да Гощинымъ раззоряться! И тысяча у насъ пропади, и тогда головы не повсимъ. Да мы въ годъ ихъ вернемъ, вотъ что! Слушай-ка! Урожай у насъ, далъ Богъ, нон рдкій, а за Переяславль къ Москв и въ другихъ подмосковныхъ мстахъ плохъ, говорятъ. Я и хлбъ ужь скупать сталъ. Да мы на хлб одномъ поправимся. А про рыбу и говорить нечего: то исконный Гощинскій промыселъ. Николи насъ рыба не продавала.

Иванъ тяжеленько вздохнулъ, жаль было ему разстаться съ мечтой о своей бдности.

— А добро, что Томилка увезъ, ты въ счетъ не кладешь? сказалъ Иванъ, хватаясь за эту пропажу, какъ утопающій за соломенку.

— Добра точно не на мало увезъ, со вздохомъ отвчалъ едотъ.— Да и его, дастъ Богъ, накопимъ еще, не скоро да накопимъ же. Не къ спху вдь. Если-жь теб теперь жениться, то хоть сейчасъ есть чмъ жену подарить. Посл покойницы Улиты Степановны,— царство ей небесное!— мало-ль уборовъ оборовъ.

— Ладно, ладно. Торгуй, едотъ, торгуй, поправляй дла-те. Да кстати все ты меня женишь, а внучку что-жь замужъ не выдаешь? Алъ жениха на примт нтъ?

— Нашелся, радостно отвчалъ едотъ.— У нашего же посадскаго прикащика сынишка подросъ. За него выдать собираюсь, съ отцомъ ужь и по рукамъ ударили.

— Вотъ и чудесно. А приданое я ей, за вс твои труды, богатое дамъ.

— Спасибо теб, Иванъ Степанычъ, великое теб спасибо! со слезами на глазахъ отвчалъ едотъ.

— Только ты меня за то опять отпусти.

— Куда еще?

— Къ дяд Тихону.

— Отъ него да опять къ нему же? Аль онъ тебя, прости Господи, въ чернецы сманиваетъ? не безъ испуга проговорилъ едотъ.

— Нтъ, нтъ, только зиму у него проживу, пока здоровьемъ вовсе не оправлюсь, успокоилъ его Иванъ,— А къ Троицину дню ты за мной прізжай. Безпремнно самъ прізжай. Дло тутъ на свата да на зятя оставишь. Общаешь ли?

— Какъ же не пріхать-то?

Наканун отъзда Иванъ подалъ едоту свитокъ, въ полотно зашитый, съ навшенной восковой печатью.

— Это что еще?

— А грамота моя душевная {Духовное завщаніе.}.

— Аль ты, прости Господи, умирать собираешься?

— Нтъ еще, едотъ Максимычъ. А въ дорогу ду, всякое въ дорог бываетъ. Какъ смерть-то близко подл меня прошла, боязливъ я сталъ… Да не бойся, увидимся еще, съ горькой улыбкой добавилъ Иванъ.

По духовной, все имнье Иванъ едоту оставлялъ: съ тмъ, чтобъ тотъ сдлалъ извстные вклады въ монастырь на поминъ душъ отца, сестры и самого Ивана, да еще столько-то нищимъ роздалъ.

И двухъ недль полныхъ на сей разъ Иванъ дома не прожилъ.

Томила все это время въ глухой деревушк жилъ. Деревушка стояла межъ Ростовомъ и Переяславлемъ, отъ большака верстъ двадцать въ сторону, въ дремучемъ лсу, если изъ Ростова хать, то вправо свернуть надо было. Въ той деревушк лсной если не чистые разбойники, то все же конокрады жили.

Жилось Томилк невесело. Награбленное добро въ ‘боротъ пустить нельзя было. Пожалуй, конокрады его въ долю и приняли бы, да онъ передъ ними мошну вынуть опасался — не подрзали бы. Скупость и страхъ не отступали отъ Томилы. Своихъ батраковъ даже онъ опасался, особенно Можая.

‘Съ Мухой еще я справлюсь, да и покоренъ онъ, думалъ преступникъ,— а этого буйвола подучи только: сейчасъ мн за грошъ горло перерветъ’.

Съ Лукерьей Томила въ скорости посл увоза обвнчался и въ скорости же въ томъ раскаялся. Лучше бы, думалось ему, ее, подержавъ у себя время да деньги отнявъ, въ три шеи прогнать: пусть бы къ Ивану шла. Тотъ, чай, еще больше бы, ее увидя, обозлился, чмъ въ день, какъ узналъ, кмъ она увезена.

Лукерья отъ бездлья, съ досады, что ея хитрая затя прахомъ пошла, попивать стала. Межь супругами обычная бесда такова была:

— Чего ты все валяешься? кричалъ Томила, входя въ избу:— аль опять натянулася?

— Не на твои, на свои пью.

— И гд ты только пить научилася?

— Всегда пила, налыгала на себя Лукерья,— только на постояломъ бывало выпьешь, да потомъ набгаешься, да съ людьми побесдуешь, хмле-тъ ходой да рчью и выйдетъ. А тутъ и людей нту, дьяволы одни. Со страху, на нихъ глядя, напьешься, чтобы не видть ихъ.

Томила обзывалъ ее площаднымъ словомъ.

— Чего лаешься? Не бось, за Ивана угодила бы, лаю такого не слыхала бы. И опять пьянствомъ меня онъ корить не сталъ бы, только бы приговаривалъ: пей да добрй: Чего зубы-те скалишь? Вс купчихи богатыя виномъ занимаются.

— Молчи, пока не колочена!

— Чего молчать-то? Небось, пока увивался за мной, всмъ прельщалъ: и подарю-то, и въ богатств жить будешь.

— Аль мало теб уборовъ подарилъ?

— Въ этихъ-то уборахъ, и за Иваномъ живучи, щеголяла бы. Вс ужь теперь перенадевывала-бы. Да и новыхъ сколько надарить бы усплъ!

— Молчи, люба, уступчиво говорилъ Томила,— и я подарю. А пощеголять и на Литв успешь.

— Давно я про эту Литву слышу, да не видать ея что-то.

— Скоро теперь. Какъ заживемъ-то еще! Въ годъ столько-то я наторгую, сколько Ивану и во сн не грезилось.

— Наторгуешь ты! Красть твое дло, а на торговлю у тебя разума нтъ. На это Ивана взять.

И слово за слово опять ссора подымалася, а порой и потасовка изрядная.

Томила ршилъ давно на Литву бжать, только выхать все опасался. Онъ посылалъ Муху на развдки. Муха не даромъ свое прозвище носилъ, онъ по дорогамъ не ходилъ, а леталъ. Первымъ дломъ онъ въ Ростовъ слеталъ и привезъ всть, что Иванъ по прізд у воеводы былъ и съ нимъ незнамо о чемъ разговоръ держалъ, а потомъ опять въ Переяславль похалъ, врно провдавъ, что Томила Власьичъ тамъ былъ. Услышавъ о смерти Улиты, Томила Ивана выругалъ.

— У, подлецъ какой! Уложилъ сестру. Лукерья, слышь, Иванъ сестру убилъ.

— Какъ убилъ?

— Въ озер утопилъ. Только-бъ приданаго за кей не давать? Помнишь, говорилъ я теб, что эти-то, съ лица праведные, позле нашего брата будутъ?

Клеветой на Ивана онъ думалъ заглушить ропотъ совсти.

Во второй разъ Муха слеталъ и плохія всти принесъ. Иванъ у воеводы Аплеваньева былъ, и тотъ ему казаковъ пять человкъ далъ, чтобъ было съ кмъ за Томилой Власьичемъ въ погоню идти’ Тутъ Томилка не въ шутку струхнулъ. Нсколько ночей онъ трясся: вотъ, молъ, вотъ казаки налетятъ. Онъ ршилъ пропадать въ деревушк, пока дло не уляжется. Теперь, думалъ онъ, далеко оно огласи лося, всмъ вдомо стало. Воеводы всюду приказъ послали ловить его. На Томилину бду, былъ онъ человкъ во всей округ издавна извстный. Одно утшало Томилу: борода у него шибко рости стала. Отростетъ, тогда сразу не признаютъ. И Томила положилъ, пока Иванъ изъ погони не вернется, съ мста не трогаться: тутъ все безопаснй.

Наконецъ-то, воротясь ужь изъ пятаго или шестаго полета, Муха объявилъ, что Иванъ на тощей кляченк еле живъ дотащился. Томилка въ этотъ день съ радости пьянъ напился и Лукерь напиться веллъ.

Черезъ день, разсчитавъ Можая, съ врнымъ Мухой отправился онъ въ путь.

Было то случайно, иль промыселъ, только Томила задувалъ въ Литву бжать на Калязинъ же и Тверь. халъ онъ туда проселками, только не той дорогой, по которой гнался за нимъ и теперь отправился Иванъ. Въ Калязинъ и хозяинъ, и бывшій его прикащикъ въ одинъ день пріхали.

Иванъ, дохавъ до Калязина, оттол батрака домой отпустилъ, ршивъ дойти до монастырька пшкомъ. Онъ вышелъ на разсвт, нсколькими часами раньше, чмъ Томила выхалъ. Тому на дорогу кой-что въ рядахъ закупить потребовалось.

Стояла ужь поздняя осень. Въ ночь морозило, на утро солнышко ярко засвтило. Иванъ шелъ по холодку, не чувствуя усталости. Перейдя въ бродъ рченку, онъ ршилъ привалъ сдлать.

Усвшись на старомъ пн у самой дороги, Иванъ вынулъ изъ сумки хлбъ, соль и ножъ, чмъ хлбъ рзать. Ножъ былъ тотъ самый, что онъ у прозжаго выпросилъ.

Посл бесды съ игумномъ, Иванъ пошелъ по лсу побродить, чтобъ мысли въ его голов улеглись и горячую голову лсной свжестью пообвяло. Нечайно забрелъ онъ въ то мсто, гд когда-то больной палъ и откуда звонъ колокольный услышалъ. Солнце, пробираясь сквозь пордвшую уже листву, крупными кружками на траву падало. Вдругъ что-то въ трав блеснуло. Иванъ наклонился и поднялъ ножъ. Недалече, въ кусту, лежала и сумка, что ему Сысойка пожертвовалъ. Иванъ ршилъ на память о прошлой бд сохранить и сумку, и ножъ.

Всякій почти разъ, какъ бралъ Иванъ тотъ ножъ въ руку, ему вспомнилось, какъ въ мечтахъ онъ думалъ имъ Томилку подрзать. И слдомъ приходило въ память Златоустово слово о гнв. Смущенный и встревоженный, Иванъ всегда творилъ молитву: ‘Ненавидящимъ и обидящимъ насъ прости, Господи человколюбче’,— прибавляя отъ себя такія слова: — ‘И забвеніе обидъ даруй мы’.

То же и сегодня было. По молитв, онъ занесъ ножъ, чтобъ хлбъ почать. Вдругъ бубенцы послышались, тройка шибко отъ Калязина бжала. Какъ стала она къ рчк спускаться, лошади показались Ивану будто знакомы. Вотъ она бродъ переходитъ, вотъ на взволокъ кибитку дружно выноситъ. Какъ кибитка съ Иваномъ норовнялась, женская голова изъ нея выставилась.

— Прими, странный, Христа ради! прокричалъ тонкій голосокъ, и слдомъ грошъ упалъ къ Ивановымъ ногамъ.

Иванъ невольно вздрогнулъ отъ голоса и на ноги скочилъ. Тройка будто пріостановилась, мужская голова изъ нея выглянула.

— Аль ты, хозяинъ, странничать собрался? Что-жь? помозоль ножки-те. Только меня добромъ поминай: безъ меня пшкомъ ходить не выучился бы. А теб за лошадокъ спасибо!— съ наглымъ смхомъ прокричалъ Томила, и тройка опять поскакала.

Заслышавъ Томилинъ голосъ, Иванъ стиснулъ ножъ въ рук и сдлалъ нсколько шаговъ впередъ, но вдругъ сталъ, какъ вкопанный, и ножъ выронилъ.

— Ненавидящихъ и обидящихъ насъ прости, Господи человколюбче, и забвеніе обидъ даруй мы! крестясь, проговорилъ онъ.

Одинокая слеза, соленая и горючая, покатилась по его щек.

Затмъ, вздохнувъ, Иванъ поднялъ ножъ, прислъ на пень и позавтракалъ. Помолясь Богу, онъ ровнымъ шагомъ пошелъ въ монастырекъ.

А-й нашелъ онъ, молодецъ, спасенный путь,

какъ въ былин сказывается,

Предчувствіе не обмануло Ивана. Когда на слдующій годъ, согласно хозяинову приказу, едотъ къ Троиц въ монастырекъ пріхалъ, чтобъ домой его везти, дядя Тихонъ, или врне братъ Тихикъ (ибо былъ онъ уже постриженъ), свелъ его на племянникову могилку.

Кронштадтская колонія.

23 августа 79 г.

ЛИХО.

I.Молодой хозяинъ.

II.Ужинъ.

III.Дремотная ночь.

IV.Томила.

V.Улита.

VI.Разговоръ особый.

VII.Честная вдова.

VIII.Томилкина ‘кость’.

IX.Починъ.

X.Ночная бесда.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.Дв судьбы.

II.Странникъ.

ГЛАВА III.Лихо.

IV.Братъ и сестра.

V.Лучше всего — нигд.

VI.Переяславльскія новости.

VII.Томилкинъ слдъ.

VIII.Новые зипуны.

IX.Лсной монастырекъ.

X.Спасенный путь.

Читайте также: