Лигейя, По Эдгар Аллан, Год: 1838 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 18 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Эдгаръ По

Лигейя.

Собраніе сочиненій Эдгара По въ перевод съ англійскаго К. Д. Бальмонта

Томъ первый

Поэмы, сказки

Москва, 1901

Книгоиздательство ‘Скорпіонъ’

OCR Бычков М. Н.

http://az.lib.ru

И если кто не умираетъ, это отъ могущества воли. Кто познаетъ сокровенныя тайны воли и ея могущества? Самъ Богъ есть великая воля, проникающая все своею напряженностью. И не уступилъ бы человкъ ангеламъ, даже и передъ смертью не склонился бы, если бъ не была у него слабая воля.

Joseph Glanvill.

Клянусь, я не могу припомнить, какъ, когда или даже въ точности гд я узналъ впервые леди Лигейю. Много лтъ прошло съ тхъ поръ, и память моя ослабла отъ множества страданій. Или, быть можетъ, я не въ силахъ припомнить этого теперь, потому что на самомъ дл необыкновенныя качества моей возлюбленной, ея исключительныя знанія, особенный и такой мирный оттнокъ ея красоты, и полное чаръ захватывающее краснорчіе ея мелодичнаго грудного голоса прокрадывались въ мое сердце такъ незамтно, съ такимъ постепеннымъ упорствомъ, что я и не замтилъ этого, не узналъ. Да, но все же мн чудится, что я встртилъ ее впервые, и встрчалъ много разъ потомъ, въ какомъ-то обширномъ, старинномъ город, умирающемъ на берегахъ Рейна. Она, конечно, говорила мн о своемъ происхожденіи. Что ея родъ былъ очень древнимъ, въ этомъ немогло быть нималйшаго сомннія. Лигейя! Лигейя! Погруженный въ такія занятія, которыя боле, чмъ что либо иное, могутъ, по своей природ, убить впечатлнія вншняго міра, я чувствую, какъ одного этого нжнаго слова, Лигейя, достаточно, чтобы предо мною явственно предсталъ образъ той, кого уже больше нтъ. И теперь, пока я пишу, во мн вспыхиваетъ воспоминаніе, что я никогда не зналъ фамильнаго имени той, которая была моимъ другомъ и невстой, и сдлалась потомъ товарищемъ моихъ занятій и, наконецъ, супругой моего сердца. Было ли это прихотливымъ желаніемъ моей Лигейи? или то было доказательствомъ силы моего чувства, что я никогда не предпринималъ никакихъ изслдованій по этому поводу? или скоре не было ли это моимъ собственнымъ капризомъ, моимъ романтическимъ жертвоприношеніемъ на алтарь самаго страстнаго преклоненія? Я только неясно помню самый фактъ,— удивительно ли, что я совершенно забылъ объ обстоятельствахъ, обусловившихъ или сопровождавшихъ его? И если дйствительно тотъ духъ, который названъ Романомъ, если эта блдная, туманно-крылая Ashtophet языческаго Египта предсдательствовала, какъ говорятъ, на свадьбахъ, сопровождавшихся мрачными предзнаменованіями, нтъ сомннья, что она предсдательствовала на моей.

Есть, однако, нчто дорогое, относительно чего память моя не ошибается. Это вншность Лигейи. Высокаго роста, Лигейя была тонкой, въ послдніе дни даже исхудалой. Тщетно было бы пытаться описать количественность, спокойную непринужденность всхъ ея движеній, непостижимую легкость и эластичность ея поступи. Она приходила и уходила точно тнь. Никогда я не слыхалъ, что она входитъ въ мой рабочій кабинетъ, я только узнавалъ объ этомъ, когда она касалась моего плеча своею словно выточенной изъ мрамора рукой — я съ наслажденьемъ узнавалъ объ этомъ, слыша нжный звукъ ея грудного голоса. Ни одна двушка въ мір не могла сравняться съ нею красотой лица. Это былъ какой то лучистый сонъ, навянный опіумомъ, воздушное и душу возвышающее видніе, въ которомъ было больше безумной красоты, больше божественнаго очарованія, чмъ въ тхъ фантастическихъ снахъ, что парили надъ спящими душами Делосскихъ дочерей. Однако, черты ея лица не отличались той правильностью, почитать которую въ классическихъ созданіяхъ язычниковъ мы научены издавна и напрасно. ‘Нтъ изысканной красоты’, говоритъ Бэконъ, Лордъ Веруламскій, справедливо разсуждая о всхъ разнородныхъ формахъ и видахъ красоты, ‘безъ нкоторой странности въ соразмрности частей’. Я видлъ, что у Лигейи не было классической правильности въ чертахъ, я понималъ, что ея красота дйствительно ‘изысканная’, и чувствовалъ, что много было ‘странности’, проникавшей ее, и все же я тщетно пытался открыть какую-либо неправильность и подробно прослдить мое собственное представленіе ‘страннаго’. Я всматривался въ очертанія высокаго и блднаго лба — онъ былъ безукоризненъ, но какъ бездушно это слово въ примненіи къ величавости такой божественной! близна кожи, не уступающая чистйшей слоновой кости, пышная широта и безмятежность, легкій выступъ надъ висками, и потомъ эти роскошные локоны, цвта воронова крыла, съ прмродными завиткам, съ отливомъ вполн оправдывающемъ силу Гомеровскаго эпитета, ‘гіацинтовый!’ Я смотрлъ на тонкія очертанія носа, и нигд, за исключеніемъ изящныхъ Еврейскихъ медальоновъ, не видалъ я такого совершенства. Ta же чудесная гладкая поверхность, тотъ же еле замтный выступъ, прибліжающійся къ типу орлинаго, т же гармонично-изогнутыя брови, говорящія о свободной душ. Я слотрлъ на нжный ротъ. Онъ былъ поистин торжествомъ всего неземного: очаровательная верхняя губа, короткая и приподнятая, сладострастная дремота нижней, ямочки, которыя всегда играли, и цвтъ, который говорилъ, зубы, отражавшіе съ блескомъ удивительнымъ каждый лучъ благословеннаго свта, падавшаго на нихъ и разгоравшагося мирной и ясной улыбкой. Я размышлялъ о форм подбородка — и здсь, также, находилъ грацію широты, нжность и пышность, полноту и духовность Эллинскую, дивное очертаніе, которое богъ Аполлонъ лишь во сн открылъ Клеомену, гражданину аинскому. И потомъ я пристально смотрлъ въ самую глубь большихъ глазъ Лигейи.

Для глазъ мы не находимъ моделей въ отдаленной древности. Быть можетъ, именно въ глазахъ моей возлюбленной скрывалась тайна, на которую намекаетъ Лордъ Веруламскій. Мн кажется, они были гораздо больше, чмъ глаза обыкновеннаго смертнаго. Продолговатые, они были длинне, чмъ газельи глаза, отличающіе племя, что живетъ въ долин Нурджагадъ. Но только временами — въ моменты высшаго возбужденія — эта особенность становилась рзко-замтной въ Лигей. И въ подобные моменты ея красота — быть можетъ, это только такъ казалось моей взволнованной фантазіи — была красотою существъ, живущихъ въ небесахъ или по крайней мр вн земли — красотою легендарныхъ Гурій Турціи. Цвтъ зрачковъ былъ лучезарно-чернымъ, и прекрасны были эти длинныя агатовыя рснщы. Брови, нсколько изогнутыя, были такого же цвта. Однако, ‘странность’, которую я находилъ въ глазахъ, заключалась не въ форм, не въ цвт, не въ блистательности чертъ, она крылась въ выраженіи. О, какъ это слово лишено значенія! за этимъ звукомъ, какъ бы теряющимся въ пространств, скрывается наше непониманіе цлой бездны одухотворенности. Выраженіе глазъ Лигейи! Какъ долго, цлыми часами, я размышлялъ объ этомъ! Въ продолженіи лтнихъ ночей, отъ зари до зари, я старался измрить ихъ глубину! Что скрывалось въ зрачкахъ моей возлюбленной? Что то боле глубокое, чмъ колодецъ Демокрита! Что это было? Я сгоралъ страстнымъ желаніемъ найти разгадку. О, эти глаза! эти большія, эти блестящія, эти божественныя сферы! они стали для меня двумя созвздными близнецами Леды, а я для нихъ — самымъ набожнымъ изъ астрологовъ.

Среди многихъ непостижиныхъ аномалій, указываемыхъ наукой о дух, нтъ ни одной настолько поразительной, какъ тотъ факть — никогда, кажется, никмъ не отмченный — что при усиліяхъ возсоздать въ памяти что-нибудь давно-забытое мы часто находимся на самомъ краю воспоминанія, не будучи, однако, въ состояніи припомннть. И подобно этому, какъ часто, отдаваясь упорнымъ размышленіямъ о глазахъ Лигейи, я чувствовалъ, что я близокъ къ полному познанію ихъ выраженія — я чувствовалъ, что вотъ сейчасъ я его достигну — но оно приближалось, и однако же не было всецло моимъ — и въ конц концовъ совершенно исчезало! И (какъ странно, странне всхъ странностей!) я находилъ въ самыхъ обыкновенныхъ предметахъ, меня окружавшихъ, нить аналогіи, соединявшую ихъ съ этимъ выраженіемъ. Я хочу сказать, что посл того какъ красота Литейи вошла въ мою душу и осталось тамъ на своемъ алтар, я не разъ получалъ отъ предметовъ матеріальнаго міра такое же ощущеніе, какимъ всегда наполняли и окружали меня ея большіе лучезарные глаза. И однако же, я не могь опредлить это чувство, или точно прослдить его, или даже всегда имть о немъ ясное представленіе. Повторяю, я иногда вновь испытывалъ его, видя быстро ростущую виноградную лозу, смотря на ночную бабочку, на мотылька, на куколку, на поспшныя струи проточныхъ водъ. Я чувствовалъ его въ океан, въ паденіи метеора. Я чувствовалъ его во взглядахъ нкоторыхъ людей, находившихся въ глубокой старости. И есть одна или дв звзды на неб (въ особенности одна, звзда шестой величины, двойная и измнчивая, находящаяся близь большой звзды въ созвздіи Лиры),— при созерцаніи ея черезъ телескопъ я испытывалъ это ощущеніе. Оно охватывало меня, когда я слышалъ извстное сочетаніе звуковъ, исходящихъ отъ струнныхъ инструментовъ, и нердко, когда я прочитывалъ въ книгахъ ту или иную страницу. Среди другихъ безчисленныхъ примровъ я хорошо помню одинъ отрывокъ изъ Джозефа Глэнвилля, который (быть можетъ, по своей причудливости — кто скажетъ?) каждый разъ при чтеніи давалъ мн это ощущеніе: ‘И если кто не умираетъ, это отъ могущества воли. Кто познаетъ сокровенныя тайны воли и ея могущества? Самъ Богъ есть великая воля, проникающая все своею напряженностью. И не уступилъ бы человкъ ангеламъ, даже и передъ смертью не склонился бы, если бъ не была у него слабая воля’.

Долгіе годы и послдовательныя размышленія дали мн возможность установить нкоторую отдаленную связь между этимъ отрывкомъ изъ Англійскаго моралиста и извстной чертой въ характер Лигейи. Своеобразная напряженноеть въ мысляхъ, въ поступкахъ, въ словахъ, являлась у нея, быть можетъ, результатомъ или во всякомъ случа показателемъ той гигантской воли, которая, за время нашихъ долгихъ и тсныхъ отношеній, могла бы дать и другое боле непосредственное указаніе на себя. Изъ всхъ женщинъ, которыхъ я когда-либо зналъ, Лигейя, на видъ всегда невозмутимая и ясная, была терзаема самыми дикими коршунами неудержимой страсти. И эту страсть я могъ измрить только благодаря чрезмрной расширенности ея глазъ, которые пугали меня и приводили въ восторгъ, благодаря магической мелодичности, ясности и звучности ея грудного голоса, отличавшагося чудесными модуляціями, и благодаря дикой энергіи ея зачарованныхъ словъ, которая удваивалась контрастомъ ея манеры говорить.

Я упоминалъ о познаніяхъ Лигейи: дйствительно они были громадны — такой учености я никогда не видалъ въ женщин. Она глубоко проникла въ классическіе языки, и, насколько мои собственныя знанія простирались на языки современной Европы, я никогда не видалъ у нея пробловъ. Да и вообще видлъ-ли я когда-нибудь, чтобъ у Лигейи былъ проблъ въ той или иной отрасли академической учености, наиболе уважаемой за свою наибольшую запутанность?

Какъ глубоко, какъ странно поразила меня эта единственная черта въ натур моей жены, какъ приковала она мое вниманіе именно за этотъ послдній періодъ! Я сказалъ, что никогда не видлъ такой учености ни у одной женщины, но существуетъ-ли вообще гд-нибудь человкъ, который послдовательно, и успшно, охватилъ бы всю шпрокую сферу моральнаго, физическаго и математическаго знанія. Я не видалъ раньше того, что теперь вижу ясно, не замчалъ, что Лигейя обладала познаніями гигантскими, изумительными, все же, я слишкомъ хорошо чувствовалъ ея безконечное превосходство сравнительно со мной, и съ доврчивостью ребенка отдался ея руководству, и шелъ за ней черезъ хаосъ метафизическихъ изслдованій, который я съ жаромъ занимался въ первые годы нашего супружества. Съ какимъ великимъ торжествомъ — съ какимъ живымъ восторгомъ — съ какой идеальной воздушностью надежды, я чувствовалъ, что моя Лигейя склонялась надо мною въ то время, какъ я былъ погруженъ въ области знанія столь мало отыскиваемаго — еще мене извстнаго — и предо мною постепенно раскрывались чудесныя перспективы, пышныя и совершенно непочатыя, и, идя по этому двственному пути, я долженъ былъ наконецъ достичь своей цли, придти къ мудрости, которая слишкомъ божественна и слишкомъ драгоцнна, чтобы не быть запретной!

Сколько же было скорби въ моемъ сердц, когда, по истеченіи нсколькихъ лтъ, я увидалъ, что мои глубоко-обоснованныя надежды вспорхнули, какъ птицы, и улетли прочь! Безъ Лигейи я былъ безпомощнылъ ребенкомъ, который въ ночномъ мрак ощупью отыскиваетъ свою дорогу и не находитъ. Лишь ея присутствіе, движенія ея ума могли освтить для меня живымъ свтомъ тайны трансцендентальности, въ которыя мы были погружены, не озаренная лучистымъ сіяніемъ ея глазъ, вся эта книжная мудрость, только что бывшая воздушно золотой, длалась тяжеле, чмъ мрачный свинецъ. Эти чудесные глаза блистали все рже и рже надъ страницами, наполнявшими меня напряженными размышленіями. Лигейя заболла. Ея безумные глаза горли сіяньемъ слишкомъ лучезарнымъ, блдные пальцы, окрасившись краскою смерти, сдлались прозрачновосковыми, и голубыя жилки обрисовывались на близн ея высокаго лба, то возвышаясь, то опускаясь, при каждой самой слабой перемн ея чувствъ. Я видлъ, что ей суждено умереть — и въ мысляхъ отчаянно боролся съ свирпымъ Азраиломъ. Къ моему изумленію жена моя, объятая страстью, боролась съ еще большей энергіей. Въ ея суровой натур было много такого, что заставляло меня думать, что къ ней смерть должна была придти безъ обычной свиты своихъ ужасовъ, но въ дйствительности было не такъ. Слова безсильны дать хотя бы приблизительное представленіе о томъ страстномъ упорств, которое она выказала въ своей борьб съ Тнью. Я стоналъ въ тоск, при вид этого плачевнаго зрлища. Мн хотлось бы ее утшить, мн хотлось бы ее уговорить, но — при напряженности ея безумнаго желанія жить — жить — только бы жить — всякія утшенія и разсужденія одинаково были верхомъ безумія. Однако же, до самого послдняго мгновенія, среди судорожныхъ пытокъ, терзавшихъ ея гордый духъ, ясность всхъ ея ощущеній и мыслей вншнимъ образомъ оставалось неизмнной. Ея голосъ длался все глубже — все нжне и какъ будто отдаленне — но я не смлъ пытаться проникнуть въ загадочный смыслъ ея словъ, которыя она произносила такъ спокойно. Зачарованный какимъ-то изступленнымъ восторгомъ, я слушалъ эту сверхчеловческую мелодію — и мой умъ жадно устремлялся къ надеждамъ и представленіямъ, которыхъ ни одинъ изъ смертныхъ донын не зналъ никогда.

Что она меня любила, въ этомъ я не могъ сомнваться, и мн легко было понять, что въ ея сердц любовь Должна была царить не такъ, какъ дарить заурядная страсть. Но только въ смерти она показала вполн всю силу своего чувства. Долгіе часы, держа мою руку въ своей, она изливала предо мною полноту своего сердца, и эта преданность, боле чмъ страстная, возростала до обожанія. Чмъ заслужилъ я блаженство слышать такія признанія?— чмъ заслужилъ я проклятіе, отнимавшее у меня мою возлюбленную въ тотъ самый мигъ, когда она длала мн такія признанія? Но я не въ силахъ останавливаться на этомъ подробно. Я скажу только, что въ этой любви, которой Лигейя отдалась больше, чмъ можетъ отдаться женщина, въ любви, которая, увы, была незаслуженной, дарованной совершенно недостойному, я увидалъ, наконецъ, источникъ ея пламеннаго и безумнаго сожалнія о жизни, убгавшей теперь съ такою быстротой. Именно это безумное желаніе, эту неутолимую жажду жить — только бы жить — я не въ силахъ изобразить — не въ силахъ найти для этого ни одного слова, способнаго бьпъ краснорчивымъ.

Въ глубокую полночь, въ ту ночь, когда она умерла,— властнымъ голосомъ подозвавъ меня къ себ, она велла мн повторить стихи, которые сложились у нея въ ум за нсколько дней передъ этимъ. Я повиновался ей. Вотъ они:—

Во тьм безутшной — блистающій праздникъ,

Огнями волшебный театръ озаренъ!

Сидятъ серафимы, въ покровахъ, и плачутъ,

И каждый печалью глубокой смущенъ,

Трепещутъ крылами и смотрятъ на сцену,

Надежда и ужасъ проходятъ какъ сонъ,

И звуки оркестра въ тревог вздыхаютъ,

Заоблачной музыки слышится стонъ.

Имя подобіе Господа Бога,

Снуютъ скоморохи туда и сюда,

Ничтожныя куклы приходятъ, уходятъ,

О чемъ-то бормочутъ, ворчатъ иногда,

Надъ ними нависли огромныя тни,

Со сцены они не уйдутъ никуда,

И крыльями Кондора вютъ безшумно,

Съ тхъ крыльевъ незримо слетаетъ Бда!

Мишурныя лица! — Но знаешь, ты знаешь,

Причудливой пьес забвенія нтъ!

Безумцы за Призракомъ гопятся жадно,

Но Призракъ скользитъ, какъ блуждающій свтъ,

Бжитъ онъ по кругу, чтобъ снова вернуться

Въ исходную точку, въ святилище бдъ,

И много Безумія въ драм ужасной,

И Грхъ — въ ней завязка, и счастья въ ней нтъ!

Но что это тамъ? Между гаэровъ пестрыхъ

Какая то красная форма ползетъ

Оттуда, гд сцена окутана мракомъ!

То червь,— скоморохамъ онъ гибель несетъ.

Онъ корчится! — корчится! — гнусною пастью

Испуганныхъ гаэровъ алчно грызетъ,

И ангелы стонутъ, и червь искаженный

Багряную кровь ненасытно сосетъ.

Потухло — потухло — померкло сіянье!

Надъ каждой фигурой, дрожащей, нмой,

Какъ саванъ зловщій, крутится завса,

И падаетъ внизъ, какъ порывъ грозовой —

И ангелы, съ мстъ поднимаясь, блднютъ,

Они утверждаютъ, объятые тьмой,

Что этатрагедія ‘Жизнью’ зовется,

Что Червь Побдитель — той драмы герой!

‘О, Боже мой’, почти вскрикнула Лигейя, быстро вставая и судорожно простирая руки вверхъ,— ‘О, Боже мой, о, Небесный Отецъ мой! неужели все это неизбжно? неужели этотъ побдитель не будетъ когда-нибудь побжденъ? Неужели мы не часть и не частица существа Твоего? Кто — кто знаетъ тайны воли и ея могущества? Человкъ не уступилъ бы и ангеламъ, даже и передъ смертью не склонился бы, если-бъ не была у него слабая воля’.

И потомъ, какъ бы истощенная этой вспышкой, она безсильно опустила свои блдныя руки и торжественно вернулась на свое смертное ложе. И когда замирали ея послдніе вздохи, на губахъ ея затрепеталъ неясный шопотъ. Я приникъ въ ней и опять услыхалъ заключительныя слова отрывка изъ Глэнвилля: — ‘И не уступилъ бы человкъ ангеламъ, даже и передъ смертью не склонился бы, если бъ не была у него слабая воля!’

Она умерла, и, пригнетенный до самаго праха тяжестью скорби, я не могъ больше выносить пустыннаго уединенія моего дома въ этомъ туманномъ город, умирающемъ на берегахъ Рейна. У меня не было недостатка въ томъ, что люди называютъ богатствомъ. Лигейя принесла мн больше, гораздо больше, чмъ это выпадаетъ на долю обыкновенныхъ смертныхъ. И вотъ, посл нсколькихъ мсяцевъ утомительнаго и безцльнаго скитанья, я купилъ, и частію привелъ въ порядокъ, полуразрушенное аббатство — не буду его называть — въ одной изъ самыхъ дикихъ и наимене людныхъ мстностей живописной Англіи. Мрачная и угрюмая величественность зданія, почти дикій характеръ помстья, грустныя и освященныя временемъ воспоминанія, связанныя съ тмъ и съ другимъ, имли въ себ много чего-то, что гармонировало съ чувствомъ крайней безпріютности, забросившей меня въ эту отдаленную и безлюдную мстность. Оставивъ почти неизмнныхмъ вншній видъ аббатства, эти руины, поросшія зеленью, которая свшивалась гирляндами,— внутри зданія я далъ просторъ боле чмъ царственной роскоши, руководясь какой-то ребяческой извращенностью, а, быть можетъ, и слабой надеждой разсять мои печали. Еще въ дтств у меня была большая склонность къ такимъ фантазіямъ, и теперь они снова вернулись ко мн, какъ бы внушенныя безуміемъ тоски. Увы, я чувствую, какъ много начинающагося безумія можно было открыть въ этихъ пышныхъ и фантастическихъ драпировкахъ, въ Египетской рзьб, исполненной торжественности, въ этихъ странныхъ карнизахъ и мебели, въ сумасшедшихъ узорахъ ковровъ, затканныхъ золотомъ! Я сдлался рабомъ опіума, и вс мои занятія и планы пріобрли окраску моихъ сновъ. Но я не буду останавливаться подробно на всемъ этомъ безуміи. Я буду говорить только объ одной комнат — да будетъ она проклята навки! — о комнат, куда въ моментъ затемннія моихъ мыслей я привелъ отъ алтаря свою новобрачную — преемницу незабвенной Лигейи — блокурую и голубоглазую Леди Ровену-Трэваніонъ-Тримэнъ. Нтъ ни одной архитектурной подробности, нтъ ни одного украшенія въ этой свадебной комнат, которыхъ я не видлъ бы теперь совершенно явственно. Какимъ образомъ надменная семья моей новобрачной, въ своей жажд золота, ршилась допустить, чтобы эта двушка, дочь такъ горячо любимая, перешагнула черезъ порогъ комнаты, украшенной такимъ убранствомъ? Я сказалъ, что хорошо помню вс подробности обстановки, хотя память моя самымъ печальнымъ образомъ теряетъ воспоминанія высокой важности, а въ этой фантастической роскоши не было никакой системы, никакой гармоніи, на которую воспоминаніе могло бы опереться. Являясь частью высокой башни аббатства, укрпленнаго какъ замокъ, комната эта представляла изъ себя пятнугольникъ и была очень обширна. Всю южную сторону пятиугольника занимало единственное окно — громадное и цльное Венеціанское стекло, съ окраской свинцоваго цвта, такъ что лучи солнца или мсяца, проходя черезъ него, мертвенно озаряли предметы внутри. Надъ верхней частью этого окна распространялась сть многолтнихъ виноградныхъ втвей, которыя цплялись за массивныя стны башни. Дубовый потолокъ, смотрвшій мрачно, былъ необычайно высокъ, простирался сводомъ и тщательно былъ украшенъ инкрустаціями самыми странными и вычурными, въ стил наполовину Готическомъ, наполовину Друидическомъ. Въ глубин этого угрюмаго свода, въ самомъ центр, висла на единственной цпи, сдланной изъ продолговатыхъ золотыхъ колецъ, громадная лампа изъ того же металла, въ форм кадильницы, украшенная Сарацинскими узорами, и снабженная прихотливыми отверстіями такимъ образомъ, что черезъ нихъ, какъ бы живые, скользили и извивались зминые отливы разноцвтныхъ огней.

Въ разныхъ мстахъ кругомъ стояли тамъ и сямъ оттоманки и золотые канделябры, въ Восточномъ вкус, и, кром того, здсь была постель, брачное ложе въ Индійскомъ стил, низкое, украшенное изваяніями изъ сплошного эбеноваго дерева, съ балдахиномъ, имвшимъ видъ похороннаго покрова. Въ каждомъ изъ угловъ комнаты возвышался гигантскій саркофагъ изъ чернаго гранита, съ царскихъ могилъ Луксора, ихъ древнія крышки были украшены незабвенными изображеніями. Но главная фантазія, царившая надо всмъ, крылась, увы, въ обивк этого покоя. Высокія стны, гигантскія и даже непропорціональныя, сверху до низу были обтянуты массивной тяжелой матеріей, падавшей широкими складками,— эта матерія виднлась и на полу, какъ коверъ, и на оттоманкахъ, какъ покрышка, и на эбеновой кровати, какъ балдахинъ, и на окн, какъ пышные извивы занавсей, частію закрывавшихъ окно. Матерія была богато заткана золотомъ. На неровныхъ промежуткахъ она вся была испещрена арабескными изображеньями, которыя имли приблизительно около фута въ діаметр и узорно выдлялись агатово-чернымъ цвтомъ. Но эти изображенія являлись настоящими арабесками лишь тогда, когда на нихъ смотрли съ одного извстнаго пункта. Посредствомъ пріема, который теперь очень распространенъ и слды котораго можно найти въ самой отдаленной древности, они были сдланы такимъ образомъ, что мняли свой видъ. Для того, кто входилъ въ комнату, они просто представлялись чмъ-то уродливымъ, по мр приближенія къ нимъ этотъ характеръ постепенно исчезалъ, и мало-по-малу поститель, мняя свое мсто въ комнат, видлъ себя окруженнымъ безконечной процессіей чудовищныхъ образовъ, подобныхъ тмъ, которые родились въ суеврныхъ представленіяхъ Свера, или тмъ, что возникали въ преступныхъ сновидніяхъ монаховъ. Фантасмагорическій эффектъ въ значительной степени увеличивался искусственнымъ введеніемъ безпрерывнаго сильнаго теченія воздуха изъ-за драпировокъ, дававшаго всему отвратительное и безпокойное оживленіе.

Въ такихъ-то чертогахъ, въ такомъ брачномъ поко, провелъ я съ Леди Тримэнъ нечестивые часы перваго мсяца нашего брака, и провелъ безъ особеннаго безпокойства. Что жена моя боялась дикой перемнчивости моего характера, что она избгала меня, что она любила меня далеко не пламенной любовью, этого я не могъ не видть, но все это доставляло мн скоре удовольствіе, нежели что-либо иное. Я ненавидлъ ее ненавистью отвращенія, боле напоминающей демона, чмъ человка. Мои воспоминанія убгали назадъ (о, съ какой силой раскаянія!) къ Лигей, къ возлюбленной, къ священной, къ прекрасной, къ погребенной. Я упивался воспоминаніями объ ея чистот, объ ея мудрости, о, благородной воздушности ея ума, о ея страстной, ея полной обожанія любви. И вотъ мой духъ вспыхнулъ и весь возгорлся пламенемъ сильнйшимъ, чмъ огонь ея собственной души. Объятый экстазомъ сновъ, навянныхъ опіумомъ (ибо я обыкновенно находился во власти этого зелья), я испытывалъ желаніе громко восклицать, произносить ея имя въ молчаніи ночи, или днемъ наполнять звуками дорогого имени тнистые уголки долинъ, какъ будто этой дикой энергіей, этой торжественной страстью, неутолимой жаждой моей тоски объ усопшей, я могъ возвратить ее къ путямъ, которые она покинула — о, могло—ли это быть, что она навки ихъ покинула — на земл?

Въ начал второго мсяца нашего брака Леди Ровена была застигнута внезапной болзнью, и выздоровленіе шло очень медленно. Лихорадка, сндавшая ее по ночамъ, была безпокойной, и, находясь въ возмущенномъ состояніи полудремоты, она говорила о звукахъ и о движеніяхъ, которые возникали то здсь, то тамъ въ этой комнат, составлявшей часть башни, что я, конечно, могъ приписать только разстройству ея фантазіи, или, быть можетъ, фантасмагорическому вліянію самой коинаты. Но съ теченіемъ времени она стала выздоравливать — наконецъ, совсмъ поправилась. Однако, черезъ самый короткій промежутокъ времени, вторичный припадокъ, еще боле сильный, снова уложилъ ее въ постель, и посл него ея здоровье, всегда слабое, никакъ не могло возстановиться. Съ этого времени болзнь приняла тревожный характеръ, и припадки, возобновляясь, становились все боле угрожающими, какъ бы насмхаясь и надъ знаніями, и надъ тщательными усиліями врачей. По мр того какъ увеличивался этотъ хроническій недугъ, который, повидимому, настолько овладлъ всмъ ея существомъ, что, конечно, его невозможно было устранить обычными человческими средствами, я не могъ не замтить подобнаго же возрастанія ея нервной раздражительности и возбужденности, до такой степени, что самыя обыкновенныя вещи стали внушать ей страхъ. Она опять начала говорить, и на этотъ разъ боле часто и съ большимъ упорствомъ, о звукахъ — о легкихъ звукахъ — и о необычайныхъ движеніяхъ среди занавсей, о чемъ она уже говорила раньше.

Однажды ночью, въ конц Сентября, она съ большой настойчивостью, и съ большимъ, нежели обыкновенно, волненіемъ, старалась обратить мое вниманіе на то, что вызывало въ ней тревогу. Она только что очнулась отъ своего безпокойнаго сна, и я, будучи исполненъ наполовину безпокойства, наполовину смутнаго страха, слдилъ за выраженіемъ ея исхудалаго лица. Я сидлъ близь эбеновой кровати, на одной изъ Индійскихъ оттоманокъ. Больная слегка приподнялась и говорила настойчивымъ тихимъ шопотомъ о звукахъ, которые она только что слышала, но которыхъ я не могъ услыхать — о движеніяхъ, которыя она только что видла, но которыхъ я не могъ замтить. Втеръ бшено бился за обивкой, я хотлъ объяснить ей (признаюсь, я самъ не могъ вполн этому врить), что это едва различимое дыханіе и эти легкія измненія фигуръ на стнахъ являлись самымъ естественнымъ дйствіемъ обычнаго теченія втра. Но смертельная блдность, распространившаяся по ея лицу, доказывала мн, что вс мои усилія успокоить ее были безплодны. Она, повидимому, теряла сознаніе, а между тмъ вблизи не было ни одного изъ слугъ, кого бы я могъ позвать. Вспомнивъ, гд находился графинъ съ легкимъ виномъ, которое было прописано ея врачами, я поспшно устремился черезъ комнату, чтобы принести его. Но. когда я вступилъ въ полосу свта, струившагося отъ кадильницы, два обстоятельства поразили и приковали къ себ мое вниманіе. Я почувствовалъ, какъ что-то осязательное, хотя и невидимое, прошло, слегка коснувшись всего моего существа, и я увидлъ, что на золотомъ ковр, въ самой середин пышнаго сіянья, струившагося отъ кадильницы, находилась тнь — слабая, неопредленная тнь, ангельскаго вида — такая, что она какъ бы являлась тнью тни. Но я былъ сильно опьяненъ неумренной дозой опіума, и не обратилъ особеннаго вниманія на эти явленія, и не сказалъ о нихъ ни слова Ровен. Отыскавъ вино, я вернулся на прежнее мсто, налилъ полный бокалъ и поднесъ его къ губамъ изнемогавшей леди. Ей, однако, сдлалось немного лучше, она сама взяла бокалъ, а я опустился на оттоманку близь нея, не отрывая отъ нея глазъ., И тогда, совершенно явственно, я услышалъ легкій шумъ шаговъ, ступавшихъ по ковру и близь постели, и въ слдующее мгновеніе, когда Ровена подняла бокалъ къ своимъ губамъ, я увидлъ, или быть можетъ мн пригрезилось, что я увидлъ, какъ въ бокалъ, точно изъ какого-то незримаго источника, находившагося въ воздух этой комнаты, упало три-четыре крупныя капли блестящей рубиново-красной жидкости. Если я это видлъ — Ровена не видала. Безъ колебаній она выпила вино, и я ни слова не. сказалъ ей объ обстоятельств, которое въ конц концовъ должно было являться ничмъ инымъ, какъ внушеніемъ возбужденнаго воображенія, сдлавшагося болзненно-дятельнымъ благодаря страху, который испытывала леди, а также благодаря опіуму и позднему часу.

Не могу, однако, скрыть, что, тотчасъ посл паденія рубиновыхъ каітель, въ болзни моей жены произошла быстрая перемна къ худшему, такъ что на третью ночь ея слуги были заняты приготовленіемъ къ ея похоронамъ, а на четвертую я сидлъ одинъ, около ея окутаннаго въ саванъ тла, въ этой фантастической комнат, которая приняла ее какъ мою новобрачную.— Безумныя виднья, порожденныя опіумомъ, витали предо мной, подобно тнямъ. Я устремлялъ безпокойные взоры на саркофаги, находившіеся въ углахъ комнаты, на измнчивыя фигуры, украшавшія обивку, и на сплетающіеся переливы разноцвтныхъ огней кадильницы. Повинуясь воспоминаніямъ о подробностяхъ той минувшей ночи, я взглянулъ на освщенное мсто пола, которое находилось подъ сіяньемъ кадильницы, на ту часть ковра, гд я видлъ слабые слды тни. Однако, ихъ больше не было, и, вздохнувъ съ облегченіемъ, я обратилъ свои взоры къ блдному и строгому лицу, виднвшемуся на постели. И вдругъ воспоминанія о Лигеп цлылъ роемъ охватили меня, и сердце мое снова забилось неудержюю и безумно, опять почувствовавъ всю несказанную муку, съ которой я смотрлъ тогда на нее, вотъ такъ же окутанную саваномъ. Ночь убывала, а сердце мое все было исполнено горькихъ мыслей о моеи единственной безконечно-любимой возлюбленной, и я продолжалъ смотрть на тло Ровены.

Было, вроятно, около полночи, быть можетъ, нсколько раньше, быть можеть, нсколько позже, я не слдилъ за временемъ, какъ вдругъ тихое рыданье, еле слышное, но совершенно явственное, внезапно вывело меня изъ полудремотнаго состоянія. Я чувствовалъ, что оно исходило отъ эбеноваго ложа — отъ ложа смерти. Я прислушался, охваченный точно агоніей суеврнаго страха — но звукъ не повторился. Я устремилъ пристальный взглядъ, стараясь открыть какое-нибудь движеніе въ тл, но не могъ замтить ни малйшаго его слда. Но не можетъ быть, что я ошибся. Я слышалъ этотъ звукъ, хотя и слабый, и душа моя пробудилась во мн. Весь охваченный однимъ желаніемъ, я упорно смотрлъ на недвижное тло. Долгія минуты прошли, прежде чмъ случилось что-нибудь, что могло бы разъяснить эту тайну. Наконецъ, стало очевидно, что слабая, очень слабая, еле замтная краска румянца вспыхнула на щекахъ Ровены, и наполнила маленькія жилки на ея опущенныхъ вкахъ. Я почувствовалъ, что сердце мое перестало биться, и члены мои какъ бы окаменли, повинуясь чувству неизреченнаго страха и ужаса, для котораго на язык человческомъ нтъ достатечно энергическаго выраженія. Однако, сознаніе долга въ конц-концовъ возвратило мн самообладаніе. Я не могъ боле сомнваться, что мы слишкомъ поторопились — что Ровена была еще жива. Нужно было немедленно принять какія-нибудь мры, но башня была изолирована отъ той части зданія, гд жила прислуга — у меня не было никакихъ средствъ обратиться за помощью, не оставляя комнаты — оставить же комнату, хотя бы на нсколько мгновеній, я не могъ ршиться. Я началъ одинъ, собственными усиліями, длать попытки вернуть назадъ еще трепетавшій, еще колебавшійся духъ. Между тмъ черезъ самое непродолжительное время стало очивидно, что произошелъ возвратъ видимой смерти, краска угасла на щекахъ и вкахъ, смнившись блдностью боле мертвой, чмъ близна мрамора, губы вдвойн исказилисъ ужасной судорогой смерти, вся поверхность тла быстро сдлалась холодной и отвратительно-скользкой, и тотчасъ снова появилась обычная полная окоченлость. Весь дрожа, я кинулся къ ложу, откуда былъ такъ внезапно исторгнуть, и снова отдался пламеннымъ снамъ и мечтаньямъ о Лигей.

Такимъ образомъ прошелъ часъ, и (могло-ли это быть?) я снова услыхалъ какой-то смутный звукъ, исходившій изъ того мста, гд стояло эбеновое ложе. Я сталъ прислушиваться — въ состояніи крайняго ужаса. Звукъ повторился — это былъ вздохъ. Бросившись къ тлу, я увидлъ — явственно увидлъ — трепетъ на губахъ. Минуту спустя он слегка раздвинулись, открывая блестящую линію жемчужныхъ зубовъ. Краннее изумленіе боролось теперь въ моей груди съ глубокимъ ужасомъ, который царствовалъ въ ней раньше безраздльно. Я чувствовалъ, что въ глазахъ у меня темнетъ, что разумъ мой колеблется, лишь съ помощью крайняго усилія мн удалось, наконецъ, принудить себя къ мрамъ, на которыя чувство долга еще разъ указало мн. Румянецъ пятнами выступилъ теперь на лбу, на щекахъ и на ше, замтная теплота распространилась по всему тлу, было слышно слабое біеніе сердца. Леди была жива, и съ удвоеннымъ жаромъ я снова принялся за дло воскрешенія. Я растиралъ и согрвалъ виски и руки, принималъ вс мры, которыя были мн внушены опытомъ, а также и моей немалой начитанностью въ медицин. Все тщетно. Краска внезапно исчезла, пульсъ прекратился, губы приняли мертвенное выраженіе, и мгновеніе спустя, къ тлу снова вернулась его ледяная холодность, синеватый оттнокъ, напряженная окоченлость, омертвлыя очертанья, и вс т чудовищныя особенности, которыя показываютъ, что трупъ много дней пролежалъ въ гробу.

И снова я отдался видньямъ и мечтамъ о Лигей — и снова (удивительно-ли, что я дрожу, когда пишу это?) — снова до слуха моего донеслось тихое рыданіе, съ того мста, гд стояло эбеновое ложе. Но зачмъ я буду подробно описывать неописуемый ужасъ этой ночи? Зачмъ я буду разсказывать, какъ опять и опять, почти вплоть до сраго разсвта, повторялась эта чудовищная драма оживанія, какъ всякій разъ она кончалась страшнымъ возвратомъ къ еще боле мрачной и, повидимому, еще боле непобдиной смерти, какъ всякій разъ агонія имла видъ борьбы съ какимъ-то незримымъ врагомъ, и какъ за каждой новой борьбой слдовало какое-то странное измненіе въ выраженіи трупа? Я хочу скорй кончить.

Страшная ночь почти уже прошла, и та, которая была мертвой, еще разъ зашевелилась, и теперь боле сильно, чмъ прежде, хотя она пробуждалась отъ смерти боле страшной и безнадежной, чмъ каждое изъ первыхъ умираній. Я уже давно пересталъ сходить съ своего мста и предпринимать какія-либо усилія, я неподвижно сидлъ на оттоманк, безпомощно отдавшись вихрю бшеныхъ ощущеній, среди которыхъ крайній ужасъ являлся, можетъ быть, наимене страшнымъ, наимене уничтожающимъ. Тло, повторяю, зашевелилось, и теперь боле сильно, чмъ прежде. Жизненныя краски возникали на лиц съ необычайной энергіей — члены длались мягкими,— и если бы не вки, которыя были плотно сомкнуты, если бы не повязки и не покровъ, придававшіе погребальный характеръ лицу, я могъ бы подумать, что Ровена дйствительно совершенно стряхнула съ себя оковы смерти. Но, если, даже тогда, эта мысль не вполн овладла мной, я, наконецъ, не могъ боле въ этомъ сомнваться, когда, поднявшись съ ложа, спотыкаясь, слабыми шагами, съ закрытыми глазами, имя видъ спящаго лунатика, существо, окутанное саваномъ, вышло на середину комнаты.

Я не дрогнулъ — не двинулся — ибо цлое множество несказанныхъ фантазій, связанныхъ съ видомъ, съ походкой, съ движеніями призрака, бшено промчавшись въ моемъ ум, парализовали меня — заставили меня окаменть. Я не двигался — я только смотрлъ на привидніе. Въ мысляхъ моихъ былъ безумный баіпорядокъ — неукротимое смятеніе. Возможно-ли, чтобы передо мной стояла живая Ровена? Возможно-ли, чтобы это была Ровена — блокурая голубоглазая Леди Ровена-Трэваніонъ-Тримэнъ? Почему, почему сталъ бы я въ этомъ сомнваться? Повязка тяжело висла вокругъ рта — но неужели же это не ротъ Леди Тримэнъ? И щеки — на нихъ былъ румянецъ, какъ въ расцвт ея жизни — да, конечно, это прекрасныя щеки живой Леди Тримэнъ. И подбородокъ съ ямочками, какъ въ т дни, когда она была здорова, неужели это не ея подбородокъ?— но что это, она выросла за свою болзнь? Что за невыразимое безуміе охватило меня при этой мысли? Одинъ прыжокъ, и я былъ рядомъ съ ней! Отшатнувшись отъ моего прикосновенія, она уронила съ своей головы развязавшійся погребальный покровъ, и тогда въ волнующейся атмосфер комнаты обрисовалтісь ея длинные разлетавшіеся волосы, они были черине, чмъ вороновы крылья полночи! И тогда на этомъ лиц медленно открылись глаза. ‘Такъ вотъ они, наконецъ’, воскликнулъ я громкимъ голосомъ, ‘могу-ли я — могу-ли я ошибаться — вотъ они, громадные, и черные, и зачарованные глаза — моей утраченной любви — Леди — Леди Лигейи’.

Эдгаръ По

Лигейя.

Читайте также: