Лицомъ къ лицу
Лицомъ къ лицу
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Лицом к лицу, Ласковая Фанни Григорьевна, Год: 1913
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Когда я очутилась на улиц съ тридцатью рублями въ карман и ребенкомъ на рукахъ — это не очень испугало меня.
Погода была бодрящая, зимняя, пріятно хрустлъ подъ ногами снгъ — мн было даже весело.
Я прижимала къ груди Валю и думала:
‘Наконецъ-то удалось вырваться изъ тисковъ любви’.
Вспомнилась грубая, грязная сцена ухода изъ опротиввшаго мн дома. Крики оскорбленія и угрозы отнять ребенка.
Мн стало мучительно стыдно отъ мысли, что человкъ, котораго я любила, оказался жалкимъ трусомъ, отецъ моего сына — пошлякъ.
— Какъ буду я жить дальше?— мелькала грозная мысль.
Но отвтить мн было трудно. Откуда я знаю?.. Не умру же я съ голоду въ знакомой съ дтства Москв: вдь, я окончила съ золотой медалью гимназію.
Мысли о смерти смшны въ двадцать лтъ.
Шла я въ тотъ декабрьскій солнечный день очень быстро, радостно вдыхая морозный воздухъ.
Кое-какія вещи я отправила заране къ Ольг и шла теперь къ ней. Тридцать рублей обезпечивали жизнь на мсяцъ, и я бодрилась. Вроятно, и мама поможетъ.
Но я забыла тогда, что мама была непреклонно честна, идеально порядочна: всякія отступленія отъ общепринятыхъ взглядовъ она называла ‘глупыми демонстраціями’.
И съ того дня, какъ я — не внчаясь — стала жить въ дом Ольховского, она отвернулась отъ меня, назвавъ выскочкой и — почему-то — демократкой…
Ольга жила на Двичьемъ пол, итти оставалось минутъ десять, но я вдругъ остановилась, и ноги мои задрожали отъ усталости, за послднее время я стала очень слабой — расшатала нервы мучительными ссорами съ Ольховскимъ… часто хворала…
Я присла на сырую скамью бульвара.
Валя неловко сползъ съ моихъ колнъ, заковылялъ нетвердо по мягкому, пухлому снгу и забормоталъ что-то, указывая на прохожихъ.
‘Та-та-та,— торопился онъ, сердясь на меня.
Я молчала и не слушала безсвязную рчь сына…
Тягучее и мучительное утомленіе охватило меня: не хотлось двигаться,— даже поднять рсницы, точно опьянніе кружило голову,— сковало тло: лепетъ Вали раздражалъ. Вдругъ чей-то голосъ заставилъ меня вздрогнуть:
— Надежда Николаевна! Вотъ неожиданность!
Оглянулась — Вейхель — мой упорный старый поклонникъ, преслдовавшій меня, когда я была еще гимназисткой.
Т-же маленькіе сощуренные глаза съ красными жилками, та же свтлая, точно выщипанная бородка, модная прическа, едва прикрывавшая облысвшіе виски. Одтъ франтомъ, шинель съ бобрами, высокая соболья шапка…
Но все та же ненавистная мн улыбка,— открывавшая хищный рядъ большихъ, неровныхъ зубовъ. Радостно усмхаясь, онъ слъ рядомъ со мной — чуть не уронивъ подбжавшаго Валю.
— Здравствуйте,— сказала я сухо и быстро отдернула руку, сквозь перчатку чувствуя его горячее, интимное пожатіе. Мы не видлись три года,— неожиданная встрча была для меня непріятна.
Искоса онъ быстро и внимательно оглядлъ меня, и губы его дрогнули — нервно и некрасиво.
— Какъ живете, милая Надежда Николаевна, какъ ваше драгоцнное здоровье?
Снова схватилъ мою руку и нжно удержалъ въ своей, большой и жесткой…
Я нарочно подозвала Валю и посадила къ себ на колни. Нехорошая и судорожная, какъ гримаса, улыбка расползлась по лицу Вейхеля — что-то брезгливое, дланное.
Я поднялась со скамейки и, не протягивая руки, кивнула головой.
Онъ остро и внимательно смотрлъ на Валю, что-то соображая,— потомъ холодно и небрежно приподнялся,— слегка кланяясь.
Непріятно взволнованная, я шла очень быстро, торопясь отдлаться отъ тяжелаго взгляда Вейхеля, съ дтства у меня сохранилось чувство боязни и отвращенія къ этому любезному человку. Бывало онъ ходилъ за мной по пятамъ, первый поздравлялъ въ дни именинъ, дарилъ роскошные подарки, вчно ждалъ у гимназіи — будто случайно онъ попадалъ на т вечера и концерты, гд бывала я.
Но инстинктомъ насторожившейся двочки я чувствовала что-то выжидающее, упорное въ его преслдованіи — и непріязненно избгала его.
Иногда танцуя со мной, онъ больно сжималъ мою талію, впивался глазами въ мое тло — и окончательно пугалъ меня, приближая свое лицо, всегда слишкомъ близко къ моему. Было въ Вейхел что-то мелкое и опасное, хищникъ не изъ большихъ — но грозный, онъ боялся дйствовать прямо — любилъ выслживать, скалилъ зубы.
Когда я сошлась съ Борисомъ, Вейхель исчезъ изъ дома мамы… и говорятъ, страшно, до синевы поблднлъ, неожиданно узнавъ пикантную новость…
И, встртившись съ нимъ въ тотъ солнечный, ясный день, я вдругъ почувствовала давно забытый дтскій страхъ и предчувствіе чего-то недобраго: точно поймавъ моментъ, когда я была одна и беззащитна, волкъ быстро выползъ мн на дорогу — остро щурится и соображаетъ:— ‘не время-ли схватить?’
Я сильно рванула звонокъ невзрачнаго подъзда квартиры Ольги. Оглянулась и вздрогнула, стиснувъ зубы: Вейхель стоялъ на другой сторон, упорно слдя за мной, не двигаясь съ мста — не пытаясь скрываться.
Задорное чувство мальчишескаго веселья подмывало меня. Я махнула сумкой, засмялась и крикнула звонко.
— Прощайте, сыщикъ!
И съ радостью замтила, какъ онъ криво усмхнулся и покраснлъ, пытаясь смяться.
Захлопнулась дверь — мой шпіонъ исчезъ…
Сначала жила я у Ольги, но втроемъ помщаться въ маленькой комнат было почти невозможно. Мы сняли рядомъ побольше за двнадцать рублей. Ольга съ утра уходила на курсы, и до 6-ти часовъ мы съ Валей оставались одни.
Вотъ прошли дв недли, а я пока ничего не нашла. Отъ моихъ тридцати рублей остались только три.
Что буду длать я черезъ мсяцъ? Не знаю, я ничего -не знаю.
Валя былъ боленъ, пришлось занять у Ольги пять рублей. Важный сдой докторъ,— первый, къ кому я бросилась, осмотрлъ сынишку, покачалъ строго головой и, ршивъ, что у Вали воспаленіе легкихъ, посовтовалъ идеалную діэту, побольше воздуха, свта. Онъ очень неодобрительно обвелъ глазами нашу комнату,— да, въ тотъ день она была особенно уныла. Свтъ слабо проникалъ въ низкое окно, пропадалъ отъ сосдней срой стны… отъ мутныхъ обоевъ,— комната отдавала подваломъ — неуютная, кислая.
Получивъ отъ меня два рубля, докторъ оглядлъ ихъ и заявилъ, шолуобиженяо, полусмясь:
— Предупреждаю васъ, сударыня, меньше трехъ я не беру принципіально…
Покраснвъ отъ смущенія и обиды, я пробормотала что-то и выбжала изъ передней.
— Вотъ, пожалуйста,— сказала я, протягивая рубль…
Ловко опуская деньги івъ широкій карманъ, онъ пробормоталъ зачмъ-то: ‘Не безпокойтесь, сударыня’.
Валя лежалъ въ жару и бредилъ: ‘папа…’ — услышала я, наклонившись къ ребенку.
Внезапно его отецъ, макъ живой, всталъ передо мною, и, казалось, его мягкій голосъ произнесъ здсь, рядомъ съ маленькой кроваткой:
— Наши дороги разошлись, живи, какъ знаешь…— ты сама хотла этого…
Острая, горячая ненависть, какъ хлыстомъ, ударила мн въ душу… Я задрожала, сжавъ кулаки. Разсудительная, давно надовшая фраза Бориса всколыхнула и отравила мою кровь.— Стало душно, бшеная энергія охватила меня.
— Хоть умру съ голоду, но помощи у него не попрошу. Пусть не сметъ сказать, что поддержалъ меня — не далъ погибнуть глупой, гордой двчонк!
Знакомыя слова били меня по нервамъ, мучили. Вспомнились недавнія униженія: бдность, холодность Бориса, мое одиночество… одна я во всемъ мір, и вс бросили, осмяли. Бывало Борисъ пропадалъ по три дня, а вернется — говоритъ такъ небрежно, иронически, со скользкой улыбкой. Вспомнились животныя, грубыя ласки, отъ которыхъ длалось всегда такъ стыдно… и оставалась въ душ больная жалость. ‘Зачмъ… лучше бы не было ихъ’.
Какъ нищая, простаивала я иногда передъ его дверью, съ горящими отъ обиды щеками,— стояла и не ршалась крикнуть:
— Не смй притворяться. Я не раба, не игрушка — я требую объясненія… не смй молчать, не лги!..
Но звукъ его дыханія убивалъ мою храбрость. Дрожа отъ холода и униженія, я покорно шла къ себ и плакала холодными, истеричными слезами,— кусая подушку — и мучительно желая, чтобъ онъ услышалъ, пришелъ, пожаллъ.
Въ эти ночи любовь боролась съ ненавистью, глубокое, всепрощающее чувство утшало: ‘Онъ любитъ, но заблуждается. Онъ самолюбивъ… Пойди къ ‘ему первая — приласкай, скрой свою обиду, будь нжной, красивой, онъ такой любитъ тебя’…
А оскорбленная гордость внушала язвительно: ‘Пойди попроси прощенья, онъ разгорится отъ близости твоего тла, улыбнется и утшитъ небрежно… его ласки будутъ молчаливы, безъ словъ и близости… А насытившись, онъ звнетъ и окажетъ, закрывая глаза.
— Ну, что ты? Иди спать, я ей-Богу усталъ… Ну, дай мн поцловать твои губы… и тотчасъ же притворится спящимъ. А ты поправишь волосы, мягко улыбнешься и выйдешь, дланно граціозно, приласканная и сбитая съ толку… Стыдись… И это отецъ твоего ребенка. Неужели теб не смшно?
Теперь, передъ кроватью Вали, я вспомнила это еще болящее, мучительное прошлое.
Потомъ я подошла къ столу, вынула ящики съ письмами и карточками Ольховского, скомкала все и бросила въ топившуюся печь.
Письма сгорли быстро.
Картонъ коробился, покраснлъ, но все же скоро обратился въ кучу пепла. Я съ ужасомъ глядла, какъ горло все, что было такъ дорого еще недавно.
‘Вотъ и умерла любовь’,— всплыла ясная мысль. И я заплакала въ первый разъ за эти недли, горячими успо каивающими слезами…
Еще дв недли прошли.
Валя поправляется туго. Сталъ онъ посл болзни прозрачный и желтый, слабенькій — шея, какъ у воробья, одни глаза остались, огромные, черные. Капризничаетъ, какъ-то жалостно- пищитъ. То проситъ конфектъ, то зоветъ папу, то вдругъ цлуетъ меня и гладитъ худенькими ручками мое лицо.
‘Мама, мама, Надя’,— шепчетъ онъ, дергаетъ меня за носъ и улыбается, путая пальцы въ моихъ волосахъ. И отъ этихъ ласкъ вздрагиваетъ и падаетъ мое сердце. Любовь мучительная: и жалостная вспыхиваетъ къ милому, слабенькому Вал,— любовь, ради которой хочется пойти на все лишь бы сдлать лучше жизнь ребенку,— избавить его отъ нищеты и мученій.
Денегъ нтъ… вчера я продала бирюзовый браслетъ — подарокъ Ольховского.
Отчего-то такъ жаль было отдавать эту вещь въ руки моей квартирной хозяйки,— цпкія лапы, жадныя… Никогда я не получу обратно мой браслетъ, не увижу его… Какъ-нибудь проживу на эти рубли недли дв. А что длать дальше?
Ольга ищетъ мн работу, помогаетъ деньгами. Но мн совстно брать отъ нея рубли:— сама она нуждается. Обманываетъ меня, ссылаясь на помощь какой-то миической тетки.
Славный человкъ моя Ольга!..
И какъ много на свт хорошихъ людей! Вчера я послала письмо мам. Что я писала? Не знаю, не помню. Это былъ стонъ, а не слова. Что-то въ такомъ род:
‘Ты сама мать. Помоги мн для Вали. Я отдамъ эти деньги. Ребенокъ мой боленъ. Не для себя я прошу, сама я проживу безъ твоей помощи, но сынъ мой такъ слабъ — ему только два года. Пожалй его, мама, онъ маленькій’.
Что отвтитъ она мн?
Почти три года я не видла мать. Была когда-то смлой и гордой — не простила ей оскорбленій мн и Борису.
— Проживу безъ тебя,— сказала я задорно.
А мама язвительно и звонко разсмялась и крикнула:
— Придешь, когда твой Ольховской броситъ тебя… Подожди, жизнь собьетъ съ тебя спть. Скоро придешь, въ ногахъ у меня будешь валяться.
Такъ ясно вспомнилось блдное, искаженное лицо матери, холодные, брезгливые глаза старшей сестры. Цломудренная Вра! Я оскорбила ея чистоту моей грязной любовью…
Какъ противно… гадко… какъ стыдно мн…
Я послала имъ письмо. Подлая, трусливая двчонка. Испугалась жизни. Посл двухъ мсяцевъ неудачъ обезсилла, размякла… Вернуть письмо? Поздно, мама уже получила его, прочла и смется. А Вра брезгливо поджала губы, непогршимая, чистая Вра… и, можетъ быть, торжествуетъ…
И, какъ бы подслушавъ мои мысли, мама прислала мн отвтъ. Она не называла меня по имени… да и какъ назвать преступную двушку?
Надя,— слишкомъ ласково и мягко. Надежда Николаевна,— романично, фальшиво, все-таки — дочь!…
Мама обошлась безъ обращенія.
Она написала просто, коротко и сжато.
‘Мн доставило нсколько пріятныхъ минутъ твое жалкое письмо. Что, сложила гнвъ на милость — поумнла? Я могла бы оставить безъ отвта твои мольбы о ребенк… Что для меня какой-то Валя? Не сынъ, и не внукъ — дитя съ втру — и только. Двчонка не заслуживаетъ въ моихъ глазахъ имени матери. Незаконному ребенку — мсто въ пріют. Вотъ теб мой послдній совтъ. Пока ты не послдуешь ему, не считай меня матерью.
Помощи не жди. Когда избавишь меня отъ навязаннаго внука,— тогда поговоримъ. Какъ наиболе благоустроенный, рекомендую А—вскій пріютъ. Анна Юрьевна тамъ попечительница.
Я могу протежировать ребенку, конечно, не называя вещей своими именами’.
Въ письмо были вложены 25 рублей и французская приписка:
‘Не безпокой маму. Посылаю теб свои деньги, конечно, на меня не разсчитывай, но рублей 20-ть я могу удлить теб въ мсяцъ, отрывая отъ ‘булавокъ’. Прими къ свднію совтъ мамы о ребенк. Согласись, что ошибки исправляются, пока не поздно. Мама проститъ тебя — все уладимъ, замнемъ. Ты еще очень молода, можешь сдлать, если не счастье, то карьеру. В.’.
Вотъ какъ отвтили мн мама и сестра.
Бумажка жгла мн пальцы, напоминая о позор подачки. Я запечатала въ конвертъ деньги и приписала на клочк бумаги:
‘Не желая урывать часть твоихъ ‘булавокъ’, посылаю деньги обратно… Meri, за совты, постараюсь обойтись безъ нихъ. Въ твоемъ благоразуміи я никогда не сомнвалась’…
Письмо мамы я спрятала.
Люблю сохранять интересныя письма. Почеркъ у мамы аккуратный, четкій, изящный, и въ каждой крошечной букв бездна характера…
Я задумалась, и внезапно чувство ужаса стало подползать ко мн… лзло изъ всхъ угловъ, душило… Мн показалось — безобразное лицо нищеты наклонилось такъ близко, оскалило зубы, погрозило.
А въ темнот испуганно крикнулъ Валя и жалобно попросилъ:— ‘Пи-и-ить’…
Какъ раненая, металась я по комнат, не умя избавиться отъ безумнаго страха, зацпилась о столъ, до крови ссадила руку. Въ эту ночь я поняла, что иногда жизнь страшне смерти, что война, объявленная мн жизнью, будетъ безжалостна.
Уже три мсяца я безъ дла, и его не предвидится. Вчера пришлось уйти изъ булочной, куда я поступила съ такимъ трудомъ.
Недли дв я добивалась мста кассирши — просила. Но патрона нельзя было видть… я ршилась написать ему сдлала почти откровенное признаніе совершенно незнакомому либеральному милліонеру.
И онъ оказался, дйствительно, либеральнымъ. Этотъ красивый патронъ.
— Вы знаете,— сказалъ онъ ласково,— служба у меня для интеллигентной женщины — неинтересная и тяжелая. Работа посмнно съ половины седьмого утра до 2-хъ и съ двухъ до восьми вечера. Плачу я 20-ть рублей. За прочеты и болзнь больше двухъ дней въ мсяцъ вычитается изъ жалованья. Вотъ мои условія.
Онъ поглядлъ на меня очень благосклонно и улыбнулся. Разсматривая его красивую, сдую голову, я думала невеселыя думы… и согласилась. Онъ пожалъ, слегка удерживая, мою руку.
Глаза наши встртились…
Я вспыхнула, смутилась и, задвъ стулъ, толкнула дверь…
Вставать пришлось въ пять часовъ утра, бжать по полутемнымъ улицамъ, мерзнуть въ магазин.
Руки мои слишкомъ малы оказались для ручки аппарата. Уставала я страшно, стыдно сказать, вертишь колесо, а глаза мутнютъ отъ слезъ. Валя то восемь часовъ оставался на попеченіи моей хозяйки, капризничалъ, скучалъ. Но мысль, что хоть что-нибудь лучше, чмъ ничего, утшала, подбадривала меня. Дома я отдыхала, цловала оживившуюся мордочку Вали, и, казалось, пропадала боль въ голов. Но на четвертый день моей службы Валя захворалъ. Докторъ сказалъ, что болзнь долгая и требуетъ тщательнаго ухода и осторожности…
Либеральный патронъ, большая ручка аппарата, булочная,— все пошло къ чорту.
И опять я сижу у кровати сына и мечтаю.
Можетъ-быть придетъ прекрасный принцъ, спасетъ меня, и, какъ въ сказк, повезетъ въ волшебный міръ. Но должно-быть въ нашъ вкъ не бываетъ чудесъ. Умерли прекрасные принцы.
Ушли сказки,— смшныя, двичьи сказки.
Я думаю о красот, и страстно, неудержимо рвется къ ней мое сердце.
Я люблю музыку, солнце и синеву неба… и цвты. Боже, сколько красоты разлито повсюду! Какъ хочется избавиться отъ мелочей и дрязгъ,— отъ противныхъ томительныхъ мыслей о грошахъ. Я снова съ наслажденіемъ и восторгомъ читаю Пушкина, упиваюсь гармоніей его стиховъ. Чмъ я становлюсь старше, тмъ больше люблю его.
Чмъ больше вглядываюсь, тмъ онъ глубже и нове.
Я отдыхала въ ту ночь.
Захотлось писать… О чемъ?.. О себ?.. Не нужно. Я достала свои заброшенныя тетради, мн стало такъ грустно.
Вспомнила сказку о голубой роз, о безумц, влюбленномъ въ миическій цвтокъ правды и красоты.
До старости онъ все искалъ, ждалъ эту розу.
Увидлъ, охватилъ и умеръ…
И я всю жизнь буду искать этотъ цвтокъ. Куда бы ни спрятали его люди — найду! Быть можетъ цной жизни — но найду и сорву…
Завтра Пасха.
Городъ оживился, веселъ.
Такъ хорошо пахнетъ влажной землей,— этотъ запахъ точно общаетъ много цвтовъ.
Только недавно кончился мартъ, а о зим нтъ и мысли. Такъ весело вдыхать пряный нездоровый ароматъ городской весны.
Суетятся, толкаются прохожіе. Лица озабоченныя, серьезныя.
‘Гд взять куличъ — у Эйнемъ или Сіу?’
Милые люди! Кушайте — не подавитесь…
Вспомнилось мн мое первое одинокое Рождество.. Я забыла о расчетахъ, купила тонкую елочку, свчи. Валька сидлъ у меня на колняхъ, дулъ на свчи и взвизгивалъ отъ восторга. Пахло зеленью и смолой. Потомъ Валя заснулъ, а елочка, скучая безъ него, вздрагивала тихонько. На завтра свчи догорли, и затрещали втки.
Почему-то жаль было выбрасывать деревцо, хоть она пожелтло и осыпалось, но съ нимъ весело, и пахнетъ праздникомъ.
Потомъ я выбросила засохшую елку. Комната — потускнла, опустла.
Какъ то встрчу я Пасху?
Сегодня я получила отъ старой няньки письмо и пять рублей.
‘Для мальчика’,— писала она дрожащими каракулями.
Отъ старой, выходившей меня няньки я взяла трудовые рубли — для мальчика.
Кром этикъ денегъ у меня осталось еще десять рублей. Больше взять негд, все, что можно — заложено. Продала я даже портретъ Некрасова въ роскошной рам — послднюю память о прошломъ.
Больше всего жаль книгъ.
Моего любимаго Чехова пришлось продать за пять рублей. Я чуть не плакала, разставаясь съ неизмнными друзьями — книгами… привыкла къ нимъ, какъ къ живымъ! Жаль и Уайльда — но зато я богата на дв недли. Десять моихъ и пять няниныхъ.
Милая, смшная няня! Отчего-же ты не совтуешь отдать ребенка въ благоустроенный пріютъ?
Сейчасъ я покупала Вал башмаки — не выдержала и купила шоколадную пасху съ бараномъ изъ сахара,— почти трехъ рублей какъ не бывало. Выхожу изъ булочной,— высокая фигура загородила мн дорогу.
Я вздрогнула,— опять Вейхель,— будто изъ-подъ земли, и, Боже, какимъ франтомъ онъ вырядился! Свтлое пальто, срая шляпа, какіе-то блые цвты, въ рукахъ коробки.
Увидлъ меня, заулыбался, протянулъ руку, чуть конфекты не уронилъ, обрадовался.
Опять воровской косой взглядъ — оглядлъ всю меня.
— А вы похудли, милая Надежда Николаевна! Но это вамъ къ лицу… похорошли. Какъ поживаете, отчего вы пропали, какъ самочувствіе?
— Прекрасно!— смло сказала я.— И живу я прекрасно, и все прекрасно!— Однако, я спшу и прошу пропустить.
Но отъ Вейхеля отдлаться не легко. Онъ мягко взялъ мою руку, погладилъ.
— Злая вы, отчего вы избгаете друзей?
Онъ наклонился и ласково поглядлъ мн въ глаза.
Насторожившись и сжавшись я не поддавалась вкрадчивому тону волка.
— Оставьте мою руку, пустите, я спшу…
— Милая Надежда Николаевна, я провожу васъ, вдь мы такъ давно не видлись. Вы, какъ метеоръ, блеснете и исчезнете…
Онъ опять сжалъ мои пальцы и жадно заглянулъ въ глаза.
Съ чувствомъ отвращенія къ его большой горячей рук, я безпомощно оглянулась.
Улица почти пуста, мы одни на углу переулка.
— Надежда Николаевна, Наденька, вамъ тяжело, вы устали, полно упрямиться, признайтесь мн, вашему другу, не хмурьте брови… Я вдь много о васъ знаю. Вамъ тяжело, бдная двочка?
Мн вдругъ стало такъ жаль себя до боли, до слезъ! Жаль за то, что меня смютъ жалть…
Вейхель пытливо глядлъ мн въ лицо, было темно, но онъ должно быть замтилъ мою слабость.
Оглянулся и какъ то противно, вкрадчиво взялъ меня за талію,— пальцы его дрожали.
Какъ будто меня хлеснуло — я выскользнула изъ полукольца его руки. Блые цвты упали, стукнула коробка отъ толчка.
Подобравъ платье, я бжала по переулку, стиснувъ зубы отъ отвращенія и обиды — злой и фальшивый смхъ поползъ за мной.
— Подождите, вы пожалете!— неясно донесся крикъ Вейхеля.
У меня хватило силъ громко и насмшливо расхохотаться. Я повернула за уголъ, волкъ исчезъ. Что за несчастье, что за роковое совпаденье?
Я всегда встрчаю Вейхеля въ особенно тяжелые моменты слабости и малодушія.
Проклятый, онъ все слдитъ за мной, опутываетъ. Ищетъ удобный случай, чтобы схватить. Думаетъ купить меня, лысая, отвратительная гадина.
И цвты, и сладкій голосъ:
‘Вамъ тяжело, бдная двочка? я вашъ другъ’.
А у самого руки бгаютъ, трясутся.
Я, шатаясь, взбиралась на лстницу, а дома мн все казалось смшнымъ — и комната, и пасха на стол, а главное сахарный баранъ съ золотыми рогами.
Я смялась до боли въ груди и плакала отъ смха.
‘Милая Надежда Николаевна, будьте откровенны!..’.
Опомнилась — стою на, колняхъ,— а надъ Москвой гудятъ колокола,— торжественно и грозно…
Вс у заутрени. Мы съ Валей только дома.
Вотъ и встртили Пасху…
Нтъ силъ страдать дальше… Опять, все то же. Меня въ конецъ измучили, изломали эти униженія…
Ходила я въ гимназію просить работы, но тамъ уже прослышали о моемъ положеніи и встртили любопытно.
‘Что бросилъ?’ — такъ и прыгало во всхъ глазахъ. Подходили классныя дамы,— милыя, хитрыя дамы — и съ участіемъ спрашивали.
— Какъ живете, на курсы поступили, конечно?
А у всхъ сквозило въ лиц, въ голос, въ улыбк: ‘Нарвалась? Интересно, какъ-то вылзешь!’
Тяжело было просить, мн, не привыкшей кланяться, но я просила какимъ-то новымъ отрывистымъ тономъ, неловко шутила, улыбалась. Страстно и неудержимо хотлось крикнуть:
‘Да помогите же, вдь я могу умереть на улиц съ ребенкомъ!’
Но промолчала. Смерть отъ голода,— романично…
Я унесла холодную улыбку начальницы и слова: ‘Буду имть васъ въ виду, дайте адресъ’.
Пусть иметъ въ виду, изъ этого ровно ничего не выйдетъ. Да, еще разочарованье.
Мн повезло въ первый разъ въ жизни.
Предложили урокъ на годъ въ отъздъ, условія чудесныя: имнье, далеко отъ Москвы, тишина, и гонораръ неожиданно высокій. Я понравилась — медалистка.
Но гд могу быть я — нельзя быть Вал… и я отказалась отъ Курской губерніи, покоя, тишины.
Сейчасъ ходила по газетному объявленію… Занятно… Огромный дворъ, а на немъ женщины,— десять, одиннадцать. Молодыя, почти двочки, прекрасно одтыя.
И старыя учительницы съ видомъ водовозныхъ клячъ. На лбу ихъ написано:
‘Пять рублей въ мсяцъ, вс предметы и музыка, разстояніемъ не стсняемся’.
— Номеръ десятый?— спросила я у одной.— Здсь?
Вс глаза впились въ меня, оживились.
— Насчетъ урока?— Да, да!
— Мы полтора часа ждемъ, очередь, вы девятая.
Я закусила губы, чтобъ не фыркнуть.— Преддверіе рая!
Мы — гршницы, ждемъ входа въ рай, но это такъ трудно. Насъ такъ много, выбираютъ съ толкомъ и чувствомъ. Настроеніе мое вдругъ стало юмористическимъ. Пошелъ дождь… Мы жались другъ къ другу…
Чувствовали себя неловко отъ неожиданной конкуренціи.
Пятая гршница вышла съ сіяющимъ лицомъ.
— Взяли!— крикнула она, стыдясь своей радости.
— Пятнадцать рублей!— разсказывала счастливица,— два часа въ день, дв двочки… Я кончаю Высшіе курсы, филологичка, т. е. историко-философка.
— Ну и разводите философію за полтинникъ въ день,— сказалъ чей-то свжій, задорный голосъ… ‘Дорогу женщин!’
Мы засмялись и разошлись.
На углу встрчаю высокую, бдно одтую даму, идетъ торопливо, несетъ въ рукахъ какую-то трубку бумаги.
‘Ужъ не учительница-ли?’ — внезапно весело подумала я.
— Вы въ No 10? Взяли уже,— сказала я, улыбаясь.
Старое, сухое лицо женщины дрогнуло, руки нервно сжали свернутый въ трубку дипломъ.
— Не вы ли, барышня, взяли урокъ?— спросила она робко, съ голодной завистью глядя на мое плюшевое пальто.
Сердце мое сжалось. Вотъ и еще несчастная. Если-бъ даже урокъ взяла я, силъ бы не хватило глядть ей въ глаза… откажешься и отдашь ей невольно… Грустно мн… Я устала и продрогла.
Весна меня совсмъ расшатала.
Нтъ силъ бороться и вырывать кусокъ изо рта другъ у друга. Хочется лечь въ больницу и отдохнуть — такъ болитъ тло. Денегъ у меня осталось еще на недлю…
А дальше… дальше итти ужъ некуда…
Мн страшно…
Опять лицо жизни показало злую гримасу.
Лежитъ вотъ на стол толстый конвертъ, валяется смятое письмо, и отъ незнакомаго мужского почерка, какъ ржавчиной, пахнетъ золотомъ, грубой и тяжелой страстью.
‘Вамъ скрываться больше нечего. Я все знаю. Вамъ ли, слабой и безпомощной, жить съ незаконнымъ ребенкомъ — вы пропадете, погибнете. Надо быть безумной, чтобы не знать Москвы. Вдь безъ протекціи и помощи мужчины вы не пойдете дальше бульвара. Не вы первая и не послдняя кончите проституціей. Въ чемъ же ваше упорство… на кого и на что вы надетесь? Ужъ не на вашего-ли ‘супруга’ Ольховского? Бдная двочка!.. Хотите знать правду? Черезъ три недли Ольховской женится…
Я лгу? Хочу запугать васъ?.. Ничуть не бывало. Хотите доказательствъ — пришлю вамъ портретъ его хорошенькой невсты или приглашеніе на свадьбу?! Право, мн жаль васъ, я не злопамятенъ. Я былъ и буду вашимъ врнымъ рыцаремъ-другомъ. Наденька, прекрасная Наденька, врьте, я люблю васъ. Мою привязанность, презрнный металлъ — все кладу я къ вашимъ ножкамъ. Скажите одно только слово — ‘согласна’, и я вашъ. Я жду, почти не сомнваясь въ вашемъ благоразуміи. Вейхель не фразеръ, подобно инымъ ‘гражданскимъ мужьямъ’. Слово и дло у меня всегда заодно’…
Были вложены и деньги,— много: двсти рублей. Разглядывая ровныя, твердыя буквы, съ болзненной остротой представила себ автора письма: заклеивая деньги, онъ откровенно хихикалъ — теперь уже не сомнваясь, что купилъ меня. И лицо у него было довольное, веселое. Наврно онъ потиралъ руки и говорилъ вслухъ: ‘Что, Наденька, кто кого сълъ? Попалась?’
Я разглядывала деньги и думала тоскливо: ‘Надо отослать. А Валя? Что длать? Отъ блыхъ бумажекъ пахнетъ рабствомъ и кровью… или это духи Вейхеля?’ Оглянулась на дверь,— послушала: тихо!
‘Вотъ что,— сказала я растерянно сама себ:— ‘Я возьму деньги — проживу на нихъ четыре мсяца, а потомъ — потомъ я отдамъ, вдь найду же я, наконецъ, работу!’
Я осторожно сложила деньги, спрятала ихъ подъ книгу. Оглянулась, и выронила книгу…
— Вотъ умница, давно-бы такъ!— сказала хозяйка, стоя въ двери и улыбаясь, какъ сообщница въ краж… потомъ подошла и нжно погладила мою руку…
— Александръ Васильевичъ врный человкъ и для васъ, голубчикъ, находка.
— Вейхель?— закричала я.— Откуда вы его знаете?
— Ахъ, барышня, барышня, и глупая же вы, извините! Александръ Васильевичъ четыре мсяца ко мн ходить — все разспрашивалъ, узнавалъ, очень заботился, не холодно-ли въ комнат, не дуетъ-ли, здоровы-ли вы? Вдь и книги ваши я для него покупала, на кой чортъ он мн… а Александру Васильевичу отчего не уважить…
Руки мои сжались въ кулаки, хриплымъ сталъ голосъ:
— Убирайтесь къ дьяволу вмст съ Вейхелемъ,— смазала я тихо, съ ненавистью глядя въ сухое старушечье лицо.— Скажите ему — я не продаюсь,— бросьте ему въ рожу эти деньги… Убирайтесь вонъ, вонъ отсюда, гадины!..
Я оборвалась и заплакала. Потомъ былъ припадокъ истерики, съ хохотомъ, визгомъ. Такая гадость.
Но Марья Ивановна не сердится на мою выходку. Она даже ухаживаетъ за міной,— раздла, заплела въ косу мои сбитые волосы… Старая сводня разсчитываетъ на благодарность щедраго Вейхеля?
Или по-своему жалетъ меня, опытная, огонь и воду прошедшая женщина?
Кончать надо.
Или умирать свободно, или покорно ждать, пока не обезсилишь, тогда поневол придется кончить утомительную канитель.
Мысли рвутъ голову, скачутъ и стучатъ старую мелодію: ‘Нтъ денегъ. Нтъ денегъ’…
Я иду на улицу, буду ходить и искать, можетъ быть, найду хоть рубль,— рубль отсрочка на два дня…
А чудеса? Иногда я врю въ нихъ: можетъ быть богатый, симпатичный человкъ случайно заговоритъ со мной… Вдь не умирать же мн, молодой, изъ-за тридцати рублей въ мсяцъ?
Вдь есть же хорошіе люди?
Пусть кто-нибудь мн поможетъ — дастъ работу. Пусть дастъ въ долгъ — клянусь, я отдамъ эти рубли.
Но уже девять часовъ — опустла подъ праздникъ моя захолустная улица.
Опять вернуться домой, смотрть со стыдомъ и мукой въ любопытные глаза хозяйки, выслушивать ея доводы: ‘Вейхель для васъ кладъ. Чего ломаетесь, надоло… Подумаешь, недотрога… А ребенокъ то?.. Чай, не отъ архангела Гавріила!..’
Опять глядть въ блдное лицо Вали. Цлые дни одинъ — онъ ковыляетъ по полутемной комнат, безъ свта и солнца. Глядть, и не умть помочь…
Дворъ у насъ асфальтовый, пыльный, ни деревца, ни травы. Вал нуженъ лсъ, а не близость помойки. Онъ опять скоро захвораетъ.
Куда итти?.. Къ Ольховскому?
‘Гляди, твой ребенокъ чахнетъ, ты не долженъ, не смешь молчать, твой сынъ можетъ умереть, не отворачивайся, ты — отецъ!..’
Почти не сознавая, что я длаю, я пошла къ знакомому переулку, перешла мостовую.
И вдругъ англійская коляска вынеслась изъ-за угла и чуть не сбила меня съ ногъ… прекрасныя лошади…
Небрежно развалившись, глядлъ по сторонамъ Борисъ, и поза его и костюмъ говорили ясне словъ…