ЛЕВКА БОБЫЛЬ.
ЛЕВКА БОБЫЛЬ.
Деревенскіе очерки (*).
I.
II.
Ненила три года платья не мыла.
Поговорка.
Левка бобыль, Дементьев Василий Арсеньевич, Год: 1851
Время на прочтение: 40 минут(ы)
(*) Считаю необходимымъ предупредить читателя, знакомаго съ нашимъ народнымъ бытомъ только по книгамъ, по большимъ дорогамъ и окрестностямъ столицъ, что, какъ ни много покажется ему буколическимъ въ моемъ разсказ, не смотря на то, онъ боле или мене взять съ дйствительности, и вынесенъ изъ того захолустья чисто русской жизни, куда не успло еще проникнуть вліяніе городское. Авт.
На улиц снгъ валилъ хлопьями.
Въ крайней ветхой избушк, на лавк, опершись руками на блый сосновый столъ, и грустно склонивъ на нихъ голову, сидлъ парень, въ тонкой пестрядинной рубашк, съ зачесанными за уши, косымъ проборомъ, темнорусыми кудрями, съ черными глазами, съ атлетическими, обнаженными до локтей руками, и правильнымъ русскимъ очеркомъ чуть опушившагося лица. На глазахъ его навернулись слезы. Долго сидлъ онъ молча, и только судорожныя движенія его рукъ, которыми онъ, по временамъ, то судорожно сжималъ свою голову, то съ выраженіемъ отчаянія на лиц, безсмысленно, теръ изо всей силы столъ, обнаруживали глубокую тоску его сердца. Наконецъ онъ поднялъ глаза, обвелъ грустнымъ взглядомъ избу, и зарыдалъ.
— Родимая ты моя!— началъ причитывать парень,— и не почиталъ-то я тебя, и не поилъ-то я тебя, и не кормилъ, не покоилъ твою старость!… И не спрашивала ты ничего отъ меня, а сама все мн же наровила, — да вдь ты думала, что я не люблю тебя!… Богъ видитъ, любилъ ли я тебя!…
Сію минуту только проводилъ парень мать свою на вчный покой — и остался одинъ, какъ перстъ, съ своей злодйкой бдностью, да съ своей безталанностью.
Грустно посмотрлъ онъ на заплсневелыя отъ сырости палати, на перегородку, надъ которой на брусу лежали, давно забытыя, ршета и сита, деревянныя большія чашки, горшки, уполовникъ, косарь, щепавая лучина, — и еще грустне стало ему: и вспомнилъ онъ, какъ третёднись еще только, черезъ силу переломивъ свою немочь, старушка напекла блиновъ, и кликала туда, за перегородку, къ залавку, своего Левку, и маслила своему родимому горячіе блины насбираннымъ по добрымъ людямъ въ Петровки маслецомъ, и длала ему изъ насбиранныхъ же яицъ яичницу. И не было у старухи въ жизни другой заботы, кром своего ненагляднаго. И вспомнилъ онъ, какъ за такую любовь старушки, онъ только озарничалъ съ нею, бражничалъ по деревн съ ребятами, да тшился въ хороводахъ да въ посидлкахъ съ двками, а дла своего не знавалъ и не длывалъ.
— Прости меня, матушка!— сказалъ онъ, всхлипывая, потомъ всталъ и началъ молиться Богу.
Сдлалъ онъ три креста, положилъ три земныхъ поклона, — на четвертомъ рука его остановилась на лбу и не кончила креста: вспомнилъ онъ, взглянувъ на тябло, какъ старушка, кончаясь, все поднимала къ образамъ глаза, потомъ глядлъ на него, и будто что-то силилась ему сказать, и длала рукою движенія, какъ будто силясь указать туда. Поручала ли только она этимъ Богу своего сына, или хотла ‘что-нибудь передать, завщать ему — не могли тогда понять и догадаться. Но теперь у Левки пронеслась въ голов какая-то мысль: онъ всталъ на лавку, поснималъ съ тябла вс образа, осмотрлъ его, но ничего особеннаго не нашелъ. Остановившись на минуту въ раздумь, онъ снялъ потомъ древніе мдные кресты и образки со стны и синюю исписанную грамотку, прибитую подъ нихъ, и — подъ грамоткой оказался квадратикъ изъ чуть замтныхъ щелокъ. Увренность въ догадк увеличилась. Онъ взялъ со стола ножъ, выворотилъ имъ крышку сдланнаго въ стн потайнаго ящичка — и изъ него посыпались на лавку цлковики. Мать и изъ могилы подала своему дтищу руку помощи. Онъ торопливо, какъ будто боясь, чтобъ кто не подсмотрлъ и не лишилъ его такъ чудно открытаго сокровищъ, подобралъ съ лавки цлковики, слъ, и сталъ считать ихъ. Оказалось двадцать цлковиковъ. Это была, вроятно, вся собина старушки, скопленная ею по копейкамъ про черный день съ перваго дня замужства, или, быть можетъ, съ того двическаго лта, когда она въ первый разъ продала офен батманъ сушеной черники, малины, блыхъ грибовъ и ведерко соленыхъ, боровыхъ рыжиковъ и груздей, выношенныя ею въ лто.
Черезъ месяцъ, въ воскресеніе, Левка, отслуживъ на могил панихиду по матери и вернувшись домой, надвалъ новое плисовое полукафтанье и такіе же широкіе шаровары, и, смотрясь въ обломокъ зеркала, расчесывалъ себ голову. Потомъ слъ за столъ, вынулъ изъ кармана два цлковика, положилъ передъ собою, и такъ началъ разсуждать про себя:
— Господи! прости мое великое согршеніе…. Отмолю ли я когда этакой грхъ!…. да не въ терпежъ приходитъ, силъ моихъ нтъ, все мое сердце изныло — я чай, какъ уголь сдлалось… Какъ быть? Не давно еще, такъ, ни за что, ни про что, для смху только, я выдернулъ Елеськ полбороды…. Издать отдать ему оба цлковика: на одномъ не помирится… А на что я сапоги новые куплю?… Разв продать бересто, что на крышу надралъ?…. На лто надеру новаго, зимой течи нтъ, а лтомъ тепло и на улиц. Продамъ!… Подавись, черный воронъ… Да ужъ ежели голубчикъ не сдлаетъ….
Колдунъ Елеська, прозванный въ околодк Ворономъ, былъ самое страшное и вмст самое беззащитное старое существо. Кром Левки, пока не дошла до него бда, едва ли бы нашелся въ околодк смльчакъ, который бы осмлился сдлать или сказать Ворону что-нибудь на зло, на перекоръ, или не позвать его на сватьбу, на братчину, на никольщину: такой смльчакъ не миновалъ бы несчастья: и молодыхъ бы въ позд лошади разбили или въ лсъ занесли, и скотъ бы вымеръ у него, и самаго бы его лшій обошелъ въ лсу, и проч. А Левка врилъ ли въ него, нтъ ли, все равно: у Левки рука чесалась и безъ его воли порывалась на достойнаго соперника — злую силу. И противъ такихъ смльчаковъ Елеська, по своему званію, долженъ былъ находить силу и защиту въ самомъ себ, а жаловаться не смлъ и заикнуться: этимъ онъ потерялъ бы выгодное мнніе о себ. И это правильное понятіе сосдей о его личности, давало смлому, какъ Левк, всякое право длать съ нимъ, что угодно. Впрочемъ, въ общемъ мнніи Елеська былъ столько же добрый, какъ и злой духъ: его же дло было — вылечить скотъ, устроить свадьбу счастливо, приворожить двицу къ молодцу, заговорить зубы и всякую немочь и недугъ, прогнать нечистаго, отвадить отъ лошадей домоваго, если онъ по ночамъ клочитъ имъ гривы и зазживаетъ ихъ до пны, погадать, и проч. и проч. И за все это довольствовался онъ гривенничкомъ, десяткомъ яицъ и т. п. Должностей онъ испрошелъ много: съ молода былъ въ ополченіи 12-ги года, вернувшись на родину, сталъ жить бобылемъ, приглядывался двкамъ, служилъ въ город лакеемъ, былъ три года Офеней, подъ старость былъ церковнымъ сторожемъ, три года жилъ въ монастыр, и наконецъ попалъ въ колдуны. Жилъ онъ въ полверст отъ деревни дворникомъ на опуствшемъ боярскомъ двор, одинъ-одинешенекъ зимой и лтомъ. Мсто его жительства много способствовало его званію: боярскій дворъ былъ не что иное, какъ широкій, зеленый лугъ съ разбросанными тамъ и сямъ деревянными развалинами погребовъ, сараевъ, и пр. Давно уже, чуть въ памятухи старикамъ, богатые господа забросили его и жили въ Москв, либо въ Питер, либо въ другихъ помстьяхъ. Никто не опасался отъ Елеси незаслуженнаго зла. Молодежь, напротивъ, еще любила егоза розсказни и болтовню, вовсе не стариковскую, и, по исконному заведенію, весной, каждое воскресенье со всего околодка собиралась на боярскій дворъ качаться на качеляхъ и водить хороводы. Лицо Елеси было не глупое и благообразное старческое лицо. Его кудри и небольшая, но густая и курчавая бородка, которую онъ и подъ старость все еще любилъ разчесывать и холить, если бы не были такъ сды, очень много придавали бы его лицу молодечества. Онъ былъ живъ и вертлявъ, и, по временамъ, сидя на крыльц своей лачуги и разсказывая окольной молодежи похожденія своей молодости, до того воодушевлялся, что тусклые глаза его разгорались огнемъ юности, руки напрягались, и онъ, пожалуй, готовъ былъ тогда и трепака отхватить, и подраться на кулачки, и отпустить молодецкое словцо красавиц. Онъ до старости любилъ придерживаться чарки. Часто видали его, сидящаго задумчиво въ саду, подъ густой акаціей, на устроенной имъ самимъ дерновой бесдк, среди его же руками разведенныхъ клумбъ, пестрвшихъ разными цвтами, и не одна баба видла, какъ онъ, въ полночь, ходилъ по этому саду на голов, и слышала, какъ съ нимъ разговаривала человчьимъ голосомъ всякая былинка.
— А, доселева русскаго духу слыхомъ не слыхать, видомъ не видать, а нонича русской духъ самъ, какъ ладонь, на домъ,— проплъ Елеся, лишь только Левка показался въ дверь.— То-то, молодчикъ, не плюй въ колодецъ….
— Елисей Елисеичъ! прости, кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ, — сказалъ Левка,— пришла до тебя нужда нужная.
— Прости, а полбороды-то у меня еще не выросло, выдернуть-то выдернулъ, а вставить-то, небось, не съумешь!
— Прости, Елисей Елисеичъ! На колнки встану, — отвчалъ Левка, видя проясняющееся лице Елеси.
— Ну, лежачаго не бьютъ, — отвчалъ Елеся, — а что безчестья?
— Вотъ, сколь есть, — отвчалъ Девка, выкладывая на стодъ цлковый.
— Сколь есть?— сказалъ Елеська съ лукавой улыбкой, — есть у тебя, молодецъ, и побольше, да и еще будетъ. Картишки что ли раскинуть?
— Нтъ, Елисей Елисеичъ!..
— То-то нтъ, глупой ты человкъ. Ты свиснешь, а онъ ужь и смыслитъ. Выкладывай остатокъ-то,— знаю, знаю, что теб надо.
— Помоги, Елисей Елисеичъ,— отвчалъ Левка, выкладывая другой цлковой,— что ужь отъ тебя таить,— съ тмъ и пришелъ… встимо, ты и самъ все знаешь — нечего разсказывать.
— То-то ты, бобыль ты бездомовной, замахнулъ куды далеко, да и хотлъ помимо меня обойдтись. А кто теб, не я ли же все помогъ, глупой ты человкъ, какъ пьяная старостиха съ дочерью хала съ братчины, да въ перелски опрокинулась телга, а лошади взблаговали, а ты подхватилъ старостихину дочь — не далъ ей слетть въ грязь да сломить себя голое)? Видъ ласково, чай, взглянула она втпоры на тебя? Это, братъ, онъ еще однимъ только мизинчикомъ подшутилъ.
— Что тутъ и говорить, Елисей Елисеичъ,— отвчалъ Левка, — знаю, что ты же все: старостиха сама видла его, куды и хмль длся, вкъ не забуду твоей милости,— помоги ужь и еще,— ты началъ, ты и покончи.
Елеся былъ не злопамятенъ. Къ тому же приворожить, быть можетъ, по воспоминанію своей молодости, была его исключительная страсть. Подйствовали тутъ и два цлковика: Елеся отъ начала своего настоящаго ремесла ни отъ кого не видалъ такой богатой подачи. Притомъ привлечь на свою сторону единственнаго своего врага, и тмъ увеличить свою славу и возстановить высокое мнніе о себ и вру въ себя, которыя начали колебаться со времени огласки Левкина поступка съ его бородой — въ этомъ онъ не могъ не видть своей явной пользы.
— Что съ тобой длать,— сказалъ Елеся,— такъ и быть… Полно теб мыкаться по свту,— будь все по твоему. Поди къ дверямъ да стань ко мн задомъ.
Левка исполнилъ это. Елеся вынулъ изъ стола пряникъ-сусляникъ, и взявъ его въ пригоршни, началъ что-то шептать надъ нимъ. По временамъ нкоторыя таинственныя, никому, должно быть и ему самому непонятныя, и, очевидно, съ намреніемъ произносимыя громче, слова, долетали до слуха Левки.
— Стань отъ праведнаго солнца, приложись трою къ матери сырой земл, да говори за мной,— сказалъ онъ, кончивъ это дйствіе и подозвавъ Левку. Левка исполнилъ это, и проговорилъ за нимъ:
‘Прикладываюсь я рабъ Божій Левъ къ матери сырой зцмл. Иванъ Марья, Яковъ Дарья, Адамъ Ева, земля мати, благослови своего плода взяти. Отъ пчелъ и отъ цвта медъ, отъ неба и отъ травы цвтъ, отъ корене трава, отъ земли корень. А къ чему тебя, плодъ, беру, къ тому будь для добра: како бываютъ радостны свтлому Воскресенію, и сребру и злату, тако бы радовались не человцы мн рабу Божію Льву, и отъ женской особы въ любвибы я былъ.— Гласъ твой слышу, очей твоихъ не вижу, сердце изъ тебя выну, подъ камень положу и на камени стану, — что хощу, то и творю. Сему моему заговору ключъ на замокъ. Аминь.’
— Ну, теперь съ Богомъ,— сказалъ потомъ ему Елеська, отдавая пряникъ.— Дождись святокъ, приди за мной, и пойдемъ вмст на посидлки…. Тутъ разныя средствія есть…. Пряникъ разломишь пополамъ — одну половинку съшь самъ, а другую ей дашь състь. Только не забудь-т-безъ меня не подйствуетъ, скажи втпоры мн.
— Спасибо, Елисей Елисеичъ, вжъ не забуду твоей милости. Все, все сдлаю, какъ сказалъ,— отвчалъ Левка, отвшивая ему низкіе поклоны, и вышелъ отъ ворона безъ оглядки.
Святкц. Время было давно уже за полночь, давно уже въ посиделкахъ двушки попрятали прялки на полати, на полицы и подъ лавки, давно уже водили хороводы и играли въ разныя игры. Левка сидлъ въ углу задумавшись, въ новомъ полукафтань, шароварахъ и со шляпой въ рукахъ. Давно уже замираетъ у Левки сердце, и бросаетъ онъ взгляды на дверь: много входитъ и выходитъ въ нее, но Елеськиной лысины нтъ какъ нтъ. Хоть бы вмшаться покамстъ ему въ игры, да что толку: игры и хороводы идутъ все такія, гд молодцу самому надо выбрать себ двицу, а не случайно доставалась она, а Старостиной дочери зазорно бы было, еслибъ ее выбралъ бобыль, и не ставало на это смлости у Левки, онъ же не могъ и думать, чтобъ Наташа могла полюбить его: были тутъ и почище его: тутъ былъ и бурмистръ, и молодой холостой парень земской, большой грамотникъ, и управительской лакей съ ермолью, да и вс тутъ были лучше его — не бобыли бездомовные, хоть онъ и не уступилъ имъ сего-дня въ длежк двушкамъ пряниковъ и баранокъ, хоть и бойко давича плясалъ и игралъ на балалайк, хоть и вс, кто тутъ ни былъ по кружк и по прочему, гд могъ быть длежъ полюбовный была ему закадычные друзья, но это прочее никогда не коснулось бы Старостиной дочки Наташи. Одна въ чести, избалованная у отца и у матери, она была немножко горда, и иногда властолюбива между подругами, какъ Старостина дочка, что, впрочемъ, ей было очень къ лицу, но въ вознагражденіе этихъ, не совсмъ похвальныхъ, случайныхъ ея качествъ, она была умна, рукодльна, богомольна, скромница, въ характер ея была уже замтна твердость. По всмъ этимъ качествамъ она была недоступна для обыкновеннаго волокитства ребятъ. Да и ни у кого бы, даже у земскаго Филипья, не стало силъ погубить такую двку — полюбить ее на время, и бросить потомъ, не жениться на ней.
И хороша была теперь Наташа. На ней былъ тневый, съ черными и красными полосами, матеревый сарафанъ, миткалевая снгу благо рубашка, надъ полуоткрытой грудью на ше три ряда крупныхъ янтарей, на тонкихъ блыхъ пальцахъ золоченыя кольца и перстни, въ ушахъ такія же серьги. Ея стройный и гибкій станъ, обтянутый широкой голубой лентой, ея темнорусая, длинная коса, небрежно, змею, раскинувшаяся случайно по блому полуобнаженному плечу, ея черные глаза и брови, и немножко смуглое, съ округлыми и упругими формами личико — хоть кого такъ свели бы съ ума.
Надолго сидлъ Левка въ кути, съ думой крпкою. Хорошъ былъ и Левка въ своихъ обновахъ: полукафтанье его. было растегнуто, и изъ-подъ него выставлялась красная рубашка и плетеный шелковый поясокъ, на ше у него былъ голубой шелковый платокъ. Одною рукою онъ облокотился на окно и грустно склонилъ на нее голову, и небрежно разсыпались по рук, пробжавъ сквозь пальцы, его темныя кудри. Въ другой рук онъ держалъ новую пуховую шляпу съ красной шелковой ленточкой и павлинымъ перомъ. Никого изъ молодежи не было удале и красиве Левки.
Вотъ наконецъ, только что хороводъ началъ было пть:.
Коло Дону, коло Доау,
Коло тихаго Дуная,
Добрый молодецъ гуляетъ,
Пару коней выбираетъ,—
выставляется въ дверь лысина Елеськи, и сильно стукнуло сердце у Левки.
— Здравствуйте, красныя двицы и добрые молодцы,— сказалъ Елеська, раскланиваясь на вс стороны.
— Добро пожаловать, добрый молодецъ…. Елисей Елисеичъ…— Дядя Елисей, ддушка Елисей, Елисей Елисеичъ!— раздалось со всхъ сторонъ.— Въ хороводъ его. Нтъ, двы, давайте играть въ Дунай, онъ будетъ молодцемъ.
— Нтъ, двы,— перебили другія,— давайте играть королемъ. Его въ короли — и картъ не станемъ раскидывать.— И со всхъ сторонъ двицы тормошили Елесю.
— Да полно ли вамъ, балалайки вы эдакія безструнныя!— воскликнулъ наконецъ Елеся:— что я вамъ за ровня?… Нтъ, ужъ времена-те не т: зима на голов. Эхъ, кабы старые года — далъ бы я вамъ знать…. А топере мое мсто разв вотъ гд — лучину перетыкать.— И съ этими словами онъ слъ у свтца. Надо замтить, что въ посидлкахъ обыкновенно горла лучина, а свчка только тогда, когда въ угоду двушкамъ приносима была догадливымъ молодцомъ.
— Нтъ, нтъ, двицы, въ короли его!— раздалось опять со всхъ сторонъ.— Не отнкивайся, дядя Елисей, а не то мы тебя плясать еще заставимъ.
— Да перестаньте, трещетки вы эдакія: оглушили!— отвчалъ Елеся.— Ну, въ короли такъ въ короли.— Я же васъ!… Ну, на мсто!
Вс двушки и молодцы сли вокругъ стола, около Елеси, и начали подходить къ нему по порядку, со словами: ‘Король, король! я твоя слуга: что прикажешь длать?’ Всхъ двушекъ какъ будто на зло, онъ сводилъ съ постылыми, либо — еще и того хуже — заставлялъ отворять дверь лбомъ. Наконецъ очередь дошла и до Наташи.
— Король, король! я твоя слуга, что прикажешь длать?— проговорила она.
— Поди къ Лёвушк сирот, да отмряй ему двнадцать аршинъ лентъ,— сказалъ ей важно король.
Никогда и ни для кого не могъ нарушиться уставъ игры, и Наташа, подошедъ къ Левк, начала разводить руками, какъ будто отмривая аршиномъ, и стала посл каждаго размаха, красня, церемонно цловаться съ Левкой.
Взглянувъ на Левку съ Наташей, и видя, что они исправно цлуются, король произнесъ Левк важно, указывая на Наташу:
— За врную твою службу вотъ теб невста.
Много уже, но разнымъ порученіямъ и приказаніямъ короля, разошлось по угламъ и двицъ и парней, и кружокъ около Елеси сталъ рдть. Онъ взглянулъ на бобыля и Старостину дочку, и замтилъ, что Наташа не противилась его поцлуямъ, а только лица обоихъ пылали, какъ зарево, что не часто бываетъ на посидлкахъ отъ привычки къ поцлуямъ. Елеся всталъ изъ-за стола и подошелъ къ свтцу переткнуть догорвшую лучину, не усплъ, онъ зажечь новой, какъ огарокъ изъ свтца какъ-то выпалъ въ подсвтешную лахань съ водою, и вс остались въ могильной тьм. Левка обхватилъ станъ Наташи, Наташа обвила руками его шею и вся дрожала, они поцловались длиннымъ поцлуемъ. И палило Левк лицо знойное дыханіе двушки, и грудь ея волной колыхалась у его груди. Старуха стучала кремнемъ и плавью на шестк за перегородкой.
— Любишь ты меня, Наташа?— спросилъ тихо Левка.
— Давно, Левка!— отвчала тихимъ голосомъ Наташа, прикорнувъ къ его груди. Левка обнялъ, и еще разъ крпко, крпка поцловалъ ее.
Могъ ли онъ вспомнить о Елесиномъ пряник!…
Наконецъ лучи свта прорзались изъ-за перегородки въ дверь, и вслдъ за ними явилась старуха съ пылающею лучиной въ рукахъ. Никто ни на кого не обратилъ особеннаго вниманія, посл этого нердкаго случая. Изъ одного только угла старая двка съ усиліемъ свела два косые глаза на раскраснвшихся лицахъ Левки и Наташи, и злобно улыбалась на нихъ. Давно уже бобылка Ненила раскосье имла виды на Левку, и нсколько уже разъ пыталась дать понять ему это, но Левка и знать ее не хотлъ,— и вчера только гордая Наташа за что-то взорвалась на нее, при всхъ двицахъ обезчестила ее — въ глаза назвала раскосьемъ. Кто зналъ Ненилу, тотъ, взглянувъ теперь на нее, тотчасъ догадался бы, что она задумала что-нибудь недоброе. Но Левк и и Наташ теперь было не до нея.
Начали играть въ ‘Дунай’. Парни вс отшатнулись въ кутъ, а двушки вновь сли кругомъ стола. Ненилу, какъ старшую и всегда помыкаемую въ подобныхъ случаяхъ, и еще другую двушку, выбрали въ зватыя. И подъ псню:
Вотъ какъ звали молодца,
Позывали удальца —
Дунай мой, Дунай,
Селивановичъ (*) Дунай!—
(*) Вмсто ‘Селивановичъ’ въ нкоторыхъ мстахъ поютъ, помнится, ‘свтъ Ивановичъ’ и ‘сынъ Ивановичъ’.
Ненила отправилась въ кутъ, и выборъ ея нагъ прямо на Левку. Левка никакъ не ожидалъ такой чести прежде земскаго Филиппа, бурмистра и управительскаго лакея, тмъ боле отъ Ненилы. Онъ надлъ шляпу, и Ненила вернулась съ нимъ. Двицы потснились и дали ему мсто. Подъ слова псни:
Молодецъ вдов челомъ,
Съ молодца шляпа долой —
Дунай мой, Дунай,
Селивановичъ Дунай.—
Уж ты, вдовушка, подай,
Распрекрасная, подай!—
съ особеннымъ изворотомъ руки, Левка снялъ шляпу, небрежно бросилъ ее на столъ, и привставъ, поклонился сидвшей напротивъ двушки.
Но отвтомъ была
Не слуга, сударь, твоя,—
Я не слушаю тебя.
Левка всталъ, пошелъ опять на прежнее мсто въ кутъ, и слъ пригорюнившись, и склонивъ голову на руку. На этотъ разъ два молодца снова подходятъ къ нему и говорятъ ободрительнымъ голосомъ:
— Что, братъ, призадумался? На милость суда нтъ: давай, попробуемъ въ другой разъ.
Левка опять идетъ, что повторяется нсколько разъ. Наконецъ ему даютъ мсто противъ Наташи. Вновь шляпа бросается на столъ, вновь Левка ловко и низко кланяется подъ слова псни:
Ужъ ты, Двица, подай,
Распрекрасная, подай!
И неосторожная Наташа, вся раскраснвшись, подаетъ ему шляпу, запваетъ чуть слышно, волнующимся голосомъ, и хоръ подхватываетъ:
Я слуга, сударь, твоя,
Вотъ я слушаю тебя!—
Дунай мой, Дунай,
Селивановичъ Дунай.
Потупивъ глаза и пылая какъ зарево, она, противъ обычая, робко, чуть-чуть поцловалась съ нимъ. А у Ненилы злая улыбка все глубже и глубже прорзывала кругомъ губъ морщины, и узенькіе косые глазки ея сдлались масляными.
Весь этотъ вечеръ пара была въ какомъ-то забытьи и упоеніи, и не видла, что творилось кругомъ ихъ. Къ счастію еще, что вс эти нмыя сцены другимъ подругамъ, кром Ненилы, были пока не въ доменъ.
Вернувшись домой, Левка, какъ полуумный, началъ хохотать и длать прыжки по изб. Онъ и забылъ и не почувствовалъ, что хата его три дня не топлена, а на двор стояли трескучіе крещенскіе морозы. Наконецъ отъ холода любовный хмль вечера нсколько испарился изъ головы и далъ мсто разсудку. Левка завернулся въ армякъ и нагольный тулупъ, и повалился на лавку. Счастье было еще такъ ново, что никакъ не могло придти Левк въ голову заглянуть въ даль, но онъ былъ однако въ состояніи сообразить, что имъ съ Наташей нужно быть поосторожне передъ двицами.
И въ слдующіе дни святокъ, Левка и Наташа стали избгать случаевъ сходиться и цловаться въ играхъ, за то они вполн вознаграждали это лишеніе, когда двушки гурьбой отправляются на улицу гадать, и когда Левка въ темныхъ сняхъ подстережетъ Наташу, обхватятъ ея станъ, вырветъ на минуту изъ среда подругъ и поцлуетъ.
Они и не замтили, какъ прошли святки. Посл святокъ Левка видлъ богомольную Наташу только въ церкви, и любовался на нее, когда она съ умиленіемъ клала предъ Богоматерью земные поклоны — быть можетъ, за него, — и чище становились душа и сердце озарника Левки.
Настала масляниица. Появилась гора, и рядомъ съ нею шесты. Шесты эти утверждались на костр и висли на воздух, при ихъ начал, по крайней мр, сажени на полторы отъ земля. Ни съ кмъ, кром Левки, Наташа не прокатится по шестамъ,— ни съ кмъ, кром его, не подвергнется опасности слетть подъ шесты, и, если не сломить, то, по крайней мр, проломить себя голову объ ледъ. Впрочемъ, она была уврена, что въ Левк станетъ и ловкости и силы сдержать ее. Наступилъ и великій-постъ — прекратились игры и забавы. Молодые люди видлись рдко.— Но вотъ и Свтлое Воскресенье. Кончилась заутреня. По всему храму раздаются радостныя восклицанія, ‘Христосъ воскресе! воистину воскресе!’, везд переходятъ изъ рукъ въ руки красныя яички. А на священникахъ и причет новыя ризы и стихари такъ и горятъ серебромъ да золотомъ, а свтъ тысячи свчей такъ и играетъ, и переливается въ золоченой рзьб иконостаса. Весело, привольно душ и сердцу, и у стариковъ появились на глазахъ слезы умиленія, что еще разъ привелъ Господь дожить до великаго дня. А въ избахъ, передъ нарядными матерями прыгаютъ на одной ног ребятишки и кричать: ‘мама! мама! молоко съ березки прилетла. Мама! мама! дай мн красное яичко’!
Левка дождался Наташи на паперти.
— Христосъ воскресе, Наталья Степановна!— сказалъ онъ ей.
— Воистину воскресе, Левъ Васильевичъ!— отвчала, покраснвъ, двушка.
Они улыбнулись другъ другу, какъ старые знакомые, три раза поцловались и обмнялись красными яичками. И въ Христовъ день ни передъ кмъ не зазорно было и бобылю похристосоваться и поцловаться съ старостиной дочкой.
Паску Левка гулялъ да бражничалъ съ молодежью тю сосдямъ. Онъ былъ веселъ и счастливъ — заглядывать въ будущность ему не приходило еще въ голову.
Но его ожидало и грустное происшествіе.
Часто завертывалъ Левка на боярскій дворъ къ Елес. Смекнувъ его колдовство, Левка полюбилъ его, и Елеся полюбилъ Левку. То, бывало, завернетъ Левка со сткляночкою простячку въ карман, купленнаго на выработанныя на чемъ-нибудь копейки, повеселить старика и поразогрть старыя кости и остывающую кровь, то придетъ такъ себ — побалясничать, отъ нечего длать, и выпить на Елесинъ счетъ. О Пасх завернулъ онъ къ Елес похристосоваться. Взошедъ въ его хату, имъ остановился: на тябл, передъ иконами, теплилась свчка, подъ нимъ, въ переднемъ углу, лежалъ больной Елеся. Глаза его были мутны. Онъ не шевелилъ уже ни рукой, ни ногой. За нимъ ходила бобылка Устинья, его старая знакомка. Левка подошелъ къ нему, и проговорилъ:
— Христосъ воскресе, ддушка Елисей!
Елеся съ усиліемъ поднялъ на него глаза, узналъ его, и проговорилъ слабымъ голосомъ:
— Воистину воскресе, Левушка…. Въ послдній, знать, разъ, Левушка, привелъ меня Богъ дожить до великаго дня,— продолжалъ Елисей, посл минутнаго молчанія, хриплымъ голосомъ, и на тусклыхъ глазахъ его появились дв крупныя слезы,— да объ этомъ-то я не тосковалъ бы: Его святая воля,— старымъ костямъ и на мсто пора,— назадъ-то оглянуться страшно,— вотъ что сокрушаетъ меня….
Долго потомъ молчали они, наконецъ старикъ началъ опять:
— Такъ-то, Левушка: я былъ дв капли воды какъ тьк и того, и сего давай, та двка не хороша, другая не по-мысл, и въ город не житье, и въ деревн не привольно — такъ бы вотъ, бывало, и извдалъ все!— И растратилъ я свою молодость ни за копеечку, разсорилъ свою силу по чужимъ людямъ, былъ блоручка, не знавалъ ни сохи, ни косули,— и не спохватился, какъ пронеслась она, моя молодость, процдилась, какъ вода въ ршето…. Да вотъ нужда нужная да бда неминучая и заставила на старость лтъ забыть стыдъ и совсть: и Бога я не побоялся, и людей не постыдился — всклепалъ на себя колдовство, знакомство съ нечистою силою, и обманывалъ добрыхъ людей. Охъ, тяжело мн теперь, Левушка!… А Богъ видитъ, злой ли я былъ человкъ,— сдлалъ ли я зло умышленное вотъ хоть этакому ребенку Старикъ заплакалъ, и потомъ продолжалъ.— такъ-то и ты, Левушка…. Брось, забудь ты эту Старостину дочку, кусъ ли она бобылю бездомному, послушайся меня старика: ты вдь только еще помыкаешь на свтъ-отъ. Женись на какой-ни-на-есть степенной двушк да обзаведись домкомъ,— а то подъ старость и тебя застигнетъ моя судьбина да злая доля.
— Нтъ, силъ моихъ нтъ, Елисей Елисеичъ!— отвчалъ Левка, у котораго давно уже навернулись слезы на глазахъ.
— Глупой, глупой ты: силъ нтъ! вдь это намъ только такъ кажется: захоти, вотъ и сила будетъ, — сказалъ Елисей.— Сними Грхъ съ моей души: грховодникъ я, грховодникъ старой — погубилъ парня и двку.
— Нтъ, ддушка Елисей, и говорить объ этомъ нечего, — и хотть силъ нтъ,— отвчалъ Левка.— А теб спасибо, большое спасибо, ддушка Елисей: не погубилъ ты насъ….
— Да что же ты сдлаешь, глупой ты человкъ? вдь ты бездомокъ,— сказалъ старикъ: — вдь не заставишь долю плясать подъ свою дудку.
— Заставлю, дядя Елисей!— отвчалъ Левка, сжавъ кулакъ и напрягши руку, и удальски тряхнувъ головой, отчего густыя кудри его разсыпались и въ безпорядк закинулись за уши.— Али силы у меня мало? Работать стану, ни днемъ, ни ночью не стану знать покою, руки вс измозолю — да досягу же Наташу!
— Глупой ты, глупой этакой!— отвчалъ грустно старикъ.— Больно ты прытокъ, нтъ, братъ, подламываются и не этакія стны….— И, потомъ, помолчавъ, продолжалъ,— ну, слушай, ужъ коли такъ: ступай ты въ городъ, сыщи себ какое-ни-наесть мсто, съ первоначатья хоть въ поденщики, либо въ дворники, а потомъ — поприсмотришься — хоть въ лакеи къ хорошему барину, а либо, можетъ статься, попадешь и въ прикащики къ купцу: ты парень ловкой, грамотной, — куда ни помыкни, везд годишься, надо только за умъ взяться…. Ловкой человкъ за рога поймаетъ счастье-то, за горами отъищетъ таланъ-отъ свой. Да живи, да береги каждую полушку, не токма что пропить, а и черстваго-то хлбца юноши изъ кулака пость,— вернулъ раза-два языкомъ, да и будетъ. Вотъ какъ копейку-то зашибаютъ, да въ люди-то выходятъ. Вотъ года въ три-четыре, коли Господъ-Богъ поможетъ, и зашибешь тысченку. Втпоры и Наташу съ руками отдастъ за тебя старостиха. Смекаешь ли ты это?
— Вотъ за эту рчь спасибо, ддушка Елисей, — отвчалъ Левка умильна.— Образъ съ тябла сниму, что все сдлаю по твоему слову. Прости, ддушка Елисей! Когда тея навстить-то?
— Ну, а когда удосужишься,— отвчалъ Елисей:— мертвымъ мертвое, а живымъ живое. Ходебщица за мной есть. Прости меня, Левуніка…. вспомни старика, да помолись Богу за его душу гршную.
Черезъ нсколько дней Елисей скончался. Два только человка завертывали по воскресеньямъ на могилу колдуна: это старая его знакомка Устины, да молодой парень Левка.
Пасха была поздно. Не успли оглянуться, какъ Егорей на дворъ. Въ первый разъ посл долгой зимы, съ шумомъ, ревомъ и блеяньемъ бабы выгнали со дворовъ вербой скотъ на поле. Солнышко такъ и марило. Луга зазеленли и запестрли желтыми цвточками. На березахъ начали развиваться почки и весь воздухъ наполняли благоуханіемъ. Надъ головами вились и заводили трели жаворонки, и неслись вереницы гусей и крикливыхъ журавлей. Вотъ крикъ ихъ остановилъ бгавшаго по луж поколенки въ вод босоногаго мальчишку, онъ закинулъ голову и закричалъ во все горло: ‘Задній передняго выпереди! Переднему хомутъ на шею, заднему стрила въ задъ!’ — И вотъ вереница журавлей, какъ будто по дйствію этихъ волшебныхъ словъ, въ самомъ дл начала мяться, и задніе стали выпереживать переднихъ. Но вотъ выходитъ старуха и кричитъ на мальчишку во все горло:
— Ванька! Ванька! поволь, чертепенокъ, домой, а то мать съ дубцомъ придетъ. Ишь ты, ай-ай!… вс ножонки у дурака жаворонки Исклевали.
У Ваньки отъ грязи именно перетрескалась вся кожа на Ногахъ, что называется ‘исклевали жаворонки’, но онъ въ луж, на всемъ приволь, ничего не чувствовалъ, и только высовывалъ языкъ и строилъ рожи старух.
— Пошолъ, дуракъ, мама красненькое яичко дастъ,— продолжала старуха.
3to послднее убжденіе подйствовало на мальчишку, и онъ со всхъ ногъ бросился по лстниц на рундукъ, такъ что чуть не сшибъ старуху съ ногъ.
Воскресенье. Везд только нга жизни: везд свтъ, да зелень да цвты, псни, игры да радость.
Много уже двушекъ и молодцевъ собралось со всего околодка на боярскомъ двор. Одни пары качаются на качеляхъ, другіе водятъ хороводы или играютъ въ разныя игры. Вотъ, на самой середин боярскаго двора, извивается длинная вереница двушекъ. Каждая изъ нихъ крпко держится сзади за поясъ передней подруги. Передъ передней — ‘маткой’ поваживаетъ ‘воронъ’. Онъ, то съ той, то съ другой стороны забгая къ вереница, одну по одной, или по цлому пятку и десятку отрываетъ двушекъ — ‘дтятъ’ отъ ‘матери’. Вереница употребляетъ вс усилія избгнуть его когтей, и колышется, и извивается отъ него, какъ зминый хвостъ.— А тамъ вонъ, въ сторонка, молодцы и двицы хотятъ играть въ веревку, и жереблюютъ на длинной палк, кому водить.— Мальчишки залзли и разслись по гнилымъ крышамъ пустыхъ строеній боярскаго двора, и стрляютъ оттуда въ двокъ изъ выверченныхъ изъ молодыхъ сосенъ пищалей, заражаемыхъ намоченными и туго скомканными хлопьями льну. Хохотъ раздается между ними, если какая-нибудь раненная двушка оглянется, закричитъ на имъ и погрозитъ пальцемъ.
Среди всей этой простоты, среди всего этого окружающаго веселія, радости и нги жизни, подъ открытымъ яснымъ небомъ, подъ зноемъ весенняго солнца, на вольной-вод, на широкомъ раздоль, въ аромат свжей весенней зелени и цвтовъ,— вся эта такая же вольная сумятица, — вся эта толкотня, бготня, шумъ, гамъ, веселыя псни,— все это иметъ свою широкую поэзію — поэзію сельской простоты и невинности.
‘Все скудно, дико, все нестройно,
Но все такъ живо — не покойно,
Такъ чуждо мертвыхъ вашихъ нгъ,
Такъ чуждо этой жизни праздно’…..
Далеко по окрестности льются серебристые, звонкіе голоса двушекъ въ хороводныхъ псняхъ.
Наташа ходитъ въ хоровод рядомъ съ Ненилой. Всхъ краше она, всхъ звонче заливается ея серебристый голосокъ.
Нтъ еще ни земскаго Филипья, ни управительскаго лакея, ни Левки бобыля — цвта окольной молодежи, и двушки въ ‘Борис’ хотли уже замнить ‘Бориса’ двицей, какъ вдругъ вдали показался Левка. Онъ еще издали снялъ пуховую шляпу и поклонился двушкамъ. Втерокъ небрежно закинувъ за уши его кудри и раздувалъ полы его полукафтаны, солнышко такъ и играло на серебряной пряжк его шляпы въ свтлыхъ крупныхъ шарикахъ пуговицъ полукафтанья.
— Борисъ! Борисъ!… вотъ Борисъ! Къ намъ, къ намъ!— закричали вс двушки, махая ему платками.
— Здравствуйте, красныя двицы!— сказалъ Левка, подошедъ къ хороводу.
— Добро пожаловать, добрый молодецъ!— отвчали двушки.— Будь Борисомъ.
Левка взошелъ безмолвно въ кругъ, и псня раздалась:
Ходитъ Борисъ то хороводу,
Ищетъ Борисъ себ невсту.
Ко многимъ уже присыкался Левка подъ слова псни:
Будь ты мн теща,
Дочь твое невста!
И все раздавалось:
Я теб не теща,
Дочь моя не невста.
И много уже разъ хоръ вторилъ, грустно, поджавъ голову рукой, проходившему по хороводу, Борису:
Охъ-ти мн тошно,
Охъ-ти мн грустно.
Наконецъ Борисъ подходитъ къ Ненил, и Ненила затягиваетъ:
Я теб теща,
Дочь моя невста —
отдаетъ ему Наташу.
Въ первый разъ посл долгой разлуки рука его сжала руку двушки, и раздался любовный поцлуй. Левка и Наташа, потупивъ глаза и красня, пошли, подъ псню, по хороводу какъ-то неловко. Теперь уже вс подруги перемигивались и улыбались двусмысленно, глядя на нихъ. Одна Ненила не улыбалась.
Отъ того не улыбалась Немила, глядя на Левку и Наташу, что вс двушки уже улыбались на нихъ. Давно Ненила не только помирилась, но. даже подружилась съ Наташей. Никогда она не перечила ни въ одномъ слов старостихиной дочьки, всегда мелкимъ бсомъ извивалась передъ ней, всегда забгала вс ея желанія, сносила вс ея маленькіе капризы, но не добилась отъ осторожной Наташи ни одного слова, даже намека, похожаго на сердечное откровеніе. Она, правда, мало и нуждалась въ сердечныхъ откровеніяхъ. Для нея и тни подозрнія было уже достаточно, чтобъ распустить худую славу объ Левк и Наташ. Подружилась же она съ Наташей для того, чтобъ кзмеіь бросить изъ-за угла. Ненила, дочь бобылки Елгушки, была дебела, какъ мужчина, дурна собой, коса, не рукодльна, неряха, безпелюха, прямая Ненила. Никто не любилъ ее, кром тхъ, къ кому она постарается подладиться, подбаяться, въ чемъ всегда впрочемъ успвала: стоило только захотть или имть нужду. Вс по-за глазамъ звали ее раскосьемъ, другаго и имени ей не было. Но она была смтлива, хитра и изворотлива: ты свиснешь, а Ненила уже смыслитъ. Зная свое безобразіе, она никогда не мечтала о хорошихъ, т. е. богатыхъ женихахъ, но она озлилась всми силами своей души, увидьвъ, что даже бобыль Левка и ухомъ не ведетъ на ея ласки да привты, не хочетъ и знать ее,— и сей-часъ же, врно, безошибочно, разсчитавъ по пальцамъ, составила въ голов планъ отомстить ему, отомстить вмст и гордой Наташ, отомстить и ея матери старостих, за то, что этой послдней и въ голову никогда ни могло придти назвать бобылку Ненилу по имени, а всегда называла ее Ненькой, либо раскосьемъ, и въ очи и за очи, и безъ людей и при людяхъ,— да подъ чанъ еще такъ прикрикнетъ, да притопнетъ на нее, что у Неньки душа въ пятки ускочитъ.
Сама она могла дйствовать только двусмысленными улыбками и только между подругами, которыя, зная каждая за собой свои гршки, едва ли бы согласились распускать худую славу о подруг,— и въ главное орудіе своей дятельности употребила мать свою. Елгинья была извстная обойдхла, и давно занималась ремесломъ выносить соръ изъ избы въ избу. Но осторожно, хитро дйствовала она, когда дло шло о старостихиной дочк. Шляясь по околодку для сбора Христа-ради молочка, сметанки, маслица, ячекъ, крупки, чуть гд большуха разговорится съ нею и, чуть разговоръ перейдетъ въ сплетни, она изъ кути, съ куринаго залавка, извстнаго мста нищихъ, обыкновенно начинала напвать:
— Охъ, мать ты моя… говори, говори, да и молви… Неврь-ко ты злымъ-то языкамъ На что ужь вонъ старостихина дочь — найдешь ли во всемъ околотк такую скромницу да умницу, да и про ту чего-чего злые люди не наскажутъ: ужь и въ хороводахъ-то она къ Левк бобылю на шею вшается, и по завыберьямъ-то она съ нимъ таскается, и по почамъ-то онъ къ старост ходитъ, и поймали-то его, и лобъ-то ему хочетъ староста забрить, и чего-чего не поскажутъ! Изъ зависти все, мать моя! Старостихина дочь да съ бобылемъ! Ну гд правда-то нонича въ людяхъ! нтъ, давно, видно, она на небеса улетла, о — охъ… зависть-то, видно, впередъ насъ родилась, за зависть вдь и сатана съ неба свалился.
— Ахъ, мать ты моя! да какъ же это…. какъ это было?— восклицаетъ слушательница, разинувъ ротъ и настороживъ уши.
— Да вотъ — такъ и такъ,— отвчаетъ Елгушка, и пускается во вс подробности.— Николи не врю я, матушка, злымъ-то языкамъ! Въ глаза бы я наплевала этимъ безстыжимъ!— прибавляетъ она съ миной невинности, кончивъ разсказъ.
Вотъ отъ чего вс двушки перемигивались и улыбались, глядя на Левку и Наташу. Старостина дочка у ихъ матерей ужь въ покоръ пошла. ‘Смотри, не будь какъ Старостина дочка! Али и ты по Старостиной дочк пошла?’ — говорили матери дочерямъ, предостерегая ихъ ши прослышавъ о нихъ что-нибудь недоброе. И огласилась худая слава Наташи во всемъ околодк. Только староста да старостиха ничего не знали не вдали про свою ненаглядную. Да присыкнись-ка кто къ старостих съ такими рчьми про ея скромницу — она глаза бы выцарапала такой безстыжей клевтниц.
Никто изъ подругъ не осмлился также, даже для предостереженія, передать спсивой Наташ, какіе слухи носятся объ ней, и вотъ Наташа и Левка беззаботно, весело, играютъ въ горлки. Здсь не льзя уже каверзить Ненил, разв когда она сама горитъ и нарочно не ловитъ ихъ, да и тогда Левка и Наташа, крпко пожавъ другъ другу руку, нарочно стараются скорй разлучиться между собою. Наташу почти не выпускаетъ изъ рукъ земской Филипей.
Такъ проходило воскресенье. Двушки и молодцы, одинъ по одному, стали расходиться по домамъ, и кружки рдли все боле и боле.
Солнышко сло. Заря облила багрянымъ блескомъ половину неба. За гумнами, въ перелск, которымъ нужно было проходить Наташ, была такая тишь, что, кажется, можно было подслушать, какъ растетъ травка. Изрдка только соловьи начинали въ перекличку заводить свои трели, и вновь все смолкало. Изъ сосднихъ гуменъ и огородовъ доносился запахъ черемуховаго цвта и сливался съ запахомъ молодой зелени травъ и деревъ, и весь воздухъ пропитанъ былъ ихъ ароматомъ. Все это купалось въ серебряномъ, таинственномъ свт полной луны. Всюду была разлита какая-то особенная, сродная только деревенскому воздуху, прохлада и нга.
Вотъ, шагахъ въ десяти отъ тропинки, что-то шелохнулось подъ кустомъ, и по зелени его колыхнулась чья-то тнь. Это былъ Давка. Давно уже он прислушивался и ждалъ, скоро ли раздадутся условныя слова какой-то псни. Наконецъ они чуть, слышно раздались и донеслись до него дыханіемъ втерка. Левка тихонько вышелъ изъ своей засады.
— Ты это, Наташа?— спросилъ шепотомъ Левка, приближившись къ двушк.
— Я, Левушка!— отвчала двушка.
— Пойдемъ скорй туда, моя желанная.
— Нтъ, Левушка, простимся скорй,— отвчала двушка: — дома матушка спохватится: я чай, давно ужинать ждутъ.
— Да не бойся ты меня, глупенькая…. Пойдемъ, ненаглядная моя: О нужномъ дл надать переговорить.— И Левка повелъ двушку въ глубь лса, она не противилась ему.
Они сли на мягкій мохъ подъ развсистой березой. Левка приклонилъ головку двушки къ своей щек.
— Когда-то, Наташенька, можно мн будетъ цловать тебя въ волю, беззазорно, и днемъ и при людяхъ?— сказалъ Левка, крпко цлуя ее.
— Объ этомъ и я уже думала, Левушка — отвчала двушка.
— За тмъ-то вотъ я тебя и звалъ сюда, моя ненаглядная,— сказалъ Левка.— Придется намъ, Наташенька, разлучиться не на долго. Вотъ что я придумалъ, да добрый человкъ присовтывалъ: пойду я, Наташенька, въ городъ, въ Москву, найду тамъ себ мсто, ночи не стану спать — все стану работать, каждую копейку стану беречь, изъ кулака стану хлбъ черствый сть. Проживу годка два — такъ, говорятъ, можно зашибить денежку. Погляди-ко ты, что я втпоры буду!.. Матушка твоя втпоры не поспсивится… И станемъ мы и день и ночь, и безъ людей и при людяхъ, безъ устали, вкъ цловаться, сокровище ты мое!… Твоя рчь какая на это будетъ, Наташенька?… Али силы у меня не хватитъ? Али умнья не станетъ?
Двушка задумалась. Всегда врила она и въ слова и въ силу Левки,— да пронеслась у нея въ головк другая черпая мысль.
— Забудешь ты меня съ городскими двицами, Левушка,— отвчала грустно двушка,— покинешь двку деревенскую, погубишь ты меня.
— Отъ тебя ли я это слышу, моя ненаглядная, мое сокровище — сказалъ Левка.— Богъ свидтель, что я до гробовой доски не забуду, не разлюблю тебя, разступись подо мной сыра земля, коли я полюблю когда другую.— И Левка перекрестился.
— Ну, а коли такъ, Левушка,— отвчала двушка,— разступись и подо ивой сыра земля, коли я выйду за мужъ за другаго, коли я не стану тебя любить до гробовой доски.— И она перекрестилась.— Дай мн свое колечко, Левушка,— прибавила двушка,— а теб въ мое.— Они обмнялись кольцами, и начали осыпать другъ друга поцлуями. Настала тишина.
— Не бойсь только ты ничего, моя милая,— сказалъ потомъ Левка, цлуя Наташу,— не впускай въ свою головку черныхъ думъ, не сумлевайся обо мн: аль не хватитъ у меня ума въ люди выбиться? Да кажись, коли вспомю про тебя, мою красавицу, да про твои очи ясныя, такъ со дна я моря выплыву, умру ежели, такъ и тутъ, кажись, изъ-подъ гробовой доски да изъ-подъ желтаго песку — змей изовьюсь — да выползу, да буду твоимъ, а ты моей.
И врила двушка своему милому, и любовалась глядя на него, и слушая его рчи умныя да похвальбу молодецкую.
— Такъ или же, Левушка, скорй, скорй, завтра же, въ городъ,— сказала двушка, цлуя его,— а я здсь буду за тебя Богу молиться. Да не забудь свою Наташу.
— Нтъ, моя милая,— отвчалъ Левка,— дай мн сперва досыта насмотрться на тебя, мою ненаглядную, дай походить съ тобой въ хороводахъ, да налюбоваться на тебя, мою красавицу, какъ ты тамъ лучше и пригоже всхъ, какъ мсяцъ межъ звздами. А тамъ — пройдетъ весна — и отправлюсь.
— А тамъ — пройдетъ весна — и съ Богомъ, Левушка,— повторяла двушка безсознательно его слова, перебирая пальчиками его кудри и въ какомъ-то утомленіи склоняя свою головку на его влечо…
Такъ, незамтно, праздникъ за праздникомъ, воскресенье за воскресеньемъ, проходила у двушекъ и у Левки съ Наташей весна. Не было пока, до поры до времени, никакой заботы на сердц у Левки. Прежде, бывало, при старушк-матери, онъ хоть изрдка, то наймется на недлю покосить, попахать, то, выпросивъ у сосда лошаденки, вспашетъ свою узенькую полосу и насстъ для матери льну, то нарубитъ и продастъ дровъ сажень, и проч., чтобъ не умереть съ голоду съ дряхлвшей съ каждымъ днемъ все боле и боле старушкой. А теперь онъ, пришедъ на ночь въ свою хату, довольствовался мечтами, да крохами, оставшимися посл старушки. Впрочемъ рдко бывалъ онъ дома: каждый почти день, то помочь у какого-нибудь зажиточнаго мужика, то праздникъ на какой-нибудь деревн, то такъ пображничать привтитъ другой бобыль либо даже земской Филипей. И Левка везд посплъ, гд только стояла на стол большая мдная ендова съ опущеннымъ въ нее такимъ же ковшикомъ. О своей волосенк онъ совсмъ забылъ, забылъ даже отдать ее въ кортому. Не заботился оно ни о хлб насущномъ на завтрашній день, ни о томъ, какая слава ходитъ про него. Онъ сегодня здсь, а завтра нтъ, другую путь-дорогу выбралъ онъ себ. И по прежнему сходился онъ съ Наташей въ хороводахъ и горлкахъ, удальски началъ старостину дочку на качеляхъ, и любовался на свою красавицу, и поджидалъ ее подъ вечерокъ въ знакомомъ перелск, и прощался съ нею длиннымъ, длиннымъ поцлуемъ.
И съ какимъ нетерпніемъ ждала двушка новаго праздника, новаго воскресенья! И въ какомъ сладкомъ томленіи проводила она время отъ праздника до праздника! Отъ утра до вечера, съ вечера до новой утренней зари, и на яву и во сн, ей все думалось и грезилось про милаго. Шла ли она погулять въ поле, полюбоваться на волнующуюся зелень озими, поглядить на яровые всходы — она думала: ‘не встрчусь ли я съ нимъ!’ Примривала ли новый сарафанъ, надвала ли новую миткалевую рубашку, останавливалась ли она въ праздникъ передъ зеркаломъ въ раздумь, что надть сегодня на шею, мелкія бусы или янтари, какую шелковую ленту вплести въ косу — голубую или розовую, какой лентой перетянуть свой тонкій, гибкій станъ,— она думала: ‘больше ли такъ приглянусь я милому?’ Когда мать входила въ избу нечаянно, и когда сидвшая за швейкой или за кружевомъ Наташа торопливо прятала что-то въ рабочій ящичекъ,— это прятала она или шелковый поясокъ, или околышъ на голову, вышитые ею золотомъ и бисеромъ, или голубую либо краевую ленточку на шляпу, приготовляемыя въ подарокъ милому при первой встрчъ.
На дняхъ присыкалась къ старостих сваха отъ Филипья земскаго. На слова:— У васъ купецъ — такой-то, а у тебя товаръ,— старостиха отвчала:— Ахъ-ти, мать ты моя! Это Филипей Естегничъ?!.. Ай, батюшки: да чмъ дорогую гостью подчивать-то?… Наташа! поди, принеси ендову бражки, да ерофеичку тамъ есть въ снник на маленькой полочк, да разржь кулебяку. Не обезсудь, мать ты моя: чмъ богаты, тмъ и рады…. Нежданная негаданная гостья.’.. Ахъ, матушки мои!… Филипъ Естегивичь!… Ахъ онъ голубчикъ мой!.. Рады мы, матушка, радостью, да ты вдь сама знаешь, — она упасъ одна въ чести, наглядться не можемъ, избывать не станемъ: не опостылла она намъ своимъ каюткамъ поведеніемъ, ея воля вольная.
Наташа вернулась и поставила на столъ ендову пива и стклянку ерофеичу.
— Да вотъ и сама на лицо, легка на помин. Чу, дитятко, — продолжала старуха, разглаживая рукой волосы дочери и цлуя ее въ лобъ,— купецъ на тебя есть, Филипъ Естегничъ. Любъ али не любъ?
— Мн вс любы, матушка, да не хочу я за мужъ, никогда не пойду: я стану съ вами жить,— отвчала наивно хитрая двушка.
— Эхъ, крохотка ты моя, не говори этого: придетъ время — сама запросишься, — отвчала, улыбаясь, старостиха.— Ну вотъ, махъ моя!— прибавила она, обращаясь къ свах.
Тмъ рчи закончились.
Между тмъ пришелъ Троицынъ день — конецъ двичьей весны и гулянокъ.
Солнышко такъ и маритъ, и видно, кажется, какъ золотые лучи его переливаются въ воздух. Посл обида съ говоромъ и гамомъ начала собираться среди улицы толпа красныхъ двицъ и добрыхъ молодцевъ. Грустно немножко было имъ: въ послдній разъ собирались они — проститься и разстаться на долго — до самыхъ святокъ. Грустнй было Наташ съ Левкои: не на вкъ ли разстанутся они сего-дня? Завтра Левка, помолясь Святому Спасу, снарядится въ путь-дорогу дальную да незнакомую, — и Богъ всть, что станется съ Левкой и Наташей! Никогда Наташа съ такимъ усердіемъ не молилась Богоматери, какъ сего-дня у обдни, взглядывая по временамъ на Левку. Но за то въ настоящемъ дн много предстояло веселья молодцамъ и двицамъ.
Вотъ наконецъ вс собрались. Каждая почти двушка, или маленькая ея сестренка или братишка, несли съ собою яичницу, жареную курицу, сгклянку вина и два красныхъ яйца, у нкоторыхъ были сверхъ того блины, каша, крупникъ, сухарникъ на подонкахъ, картофельный караваецъ и пр. Хороводъ двушекъ устроился и двинулся съ пляской вдоль по деревн. Молодцы шли за ними слдомъ. Псня раздалась. Далеко въ чистомъ воздух вились серебряные голоса двушекъ.—
Какъ во пол лавонька,
Полъ лавою яблонька,
Подъ яблонью блъ шатеръ,
Во томъ шатр двица
Рвала цвты со травы
Вила внокъ съ городокъ.
Кому внокъ носить?
Старому пнка не взносить
Моей молодости,
Моя молодость молода,
Все двичья красота.
Вотъ, сквозь волнующейся зелени засянныхъ полей, достигли они завтной рощи, выбрали мсто, разставили припасы по бархатной мурав луга, и вся толпа отправилась въ разбродъ по густой рощ. Остались только маленькія двчонки и парнишки караулить припасы. Каждая изъ двушекъ наломали въ рощ вточекъ, на рвала цвтовъ и свила себ внокъ. Вскор вновь вс собрались къ своему табору, надли, каждая себ, внки на головы, устроились въ хороводъ, и двинулись къ рчк. Мужчины опять слдомъ за ними. И веселая псня огласила глушь рощи:
Веселая бесдушка, гд милый, мой пьетъ.
Онъ пить не пьетъ, любезный мой, за мной младой шлетъ,
А я млада младешенька позамшкалася
За утками, за гусями, за лебедями…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вы кумушки голубушки, подружки мои!
Кумитеся, любитеся, любите меня!
Пойдете вы въ зеленый садъ — возмите меня!
Вы станете цвточки рвать — нарвите и мн,
Вы станете вночки плесть — сплетите и мн,
Вы станете на головки класть — надньте мн,
Пойдете вы въ рку бросать — вы бросьте съ меня!
Между тмъ хороводъ приблизился къ рчк, вс двушки побросали въ нее внки съ головъ, и длаютъ надъ ними наблюденіе. Псня продолжается:
Вотъ вс внки посверхъ воды, а мой потонулъ:
Знать-то, знать-то любезный мой по мн воздохнулъ.
Высоко всплылъ внокъ Наташи и упрямо двинулся противъ теченія воды. Суеврная двушка объяснила это по своему, весело улыбнулась и прихлопнула въ ладоши.
Вс двушки и молодцы гурьбой возвращаются къ своимъ припасамъ, и двушки разсаживаются небрежно по бархатной мурав за общую трапезу. Минутное молчаніе.
Одинъ по одному, начали раздаваться сквозь зубы привты краснющихъ двушекъ: ‘Петрушка, садись!— Ванька, садись!— Филька, садись!’