А. В. Чанцев (использованы мат-лы, представленные В. В. Шаховым.)
Русские писатели. 1800—1917. Биографический словарь. Том 3. М., ‘Большая Российская энциклопедия’, 1994
Левитов А. И.: биографическая справка, Левитов Александр Иванович, Год: 1994
Время на прочтение: 12 минут(ы)
ЛЕВИТОВ Александр Иванович [30.8(11.9), по др. сведениям — 20.7(1.8).1835, с. Доброе Лебедян. у. Тамбов. губ. — 4(16).1.1877, Москва, похоронен на Ваганьков. кладб.], прозаик. Отец — Ив. Фёд., пономарь, впоследствии дьячок, содержал постоялый двор, учил крест. детей. Мать — Праск. Прокоф., урожд. Кузьмина, тоже из духовного звания, отличалась, по отзывам знавших ее, ‘впечатлительностью и нервностью натуры’. Сильное влияние на Л. в его дет. годы оказал (и навсегда оставил у него добрую память о себе) брат матери, семинарист Анд. Прокоф. Кузьмин, ‘идеалист’, ‘романтик и стихотворец’, впоследствии спившийся (Нефедов, с. XI). С 8 лет Л. помогал отцу — ‘мастеру грамотных дел’. В 1844 был принят сразу в 3-й кл. духовного уч-ща в Лебедяни, к-рое окончил с отличием и поступил в Тамбов, духовную сем. (1850), где поначалу, проявляя ‘довольно ревностное прилежание’, числился на хорошем счету. Положение изменилось с появлением в семинарии нового инспектора, к-рый с педантич. жестокостью начал преследовать его за мелкие дисциплинарные проступки (предписывал, напр.: ‘донести, где же он находится и болтается’ — см.: Силаев, Шахов, с. 166, 167), за ‘преступное сочинительство’ (выражавшееся гл. обр. в шутливых импровизациях на темы семинарского быта) и особенно за пристрастие к чтению (‘Любимыми их [т. е. Л. с однокашниками] писателями… были Шиллер, Гете, Диккенс, Теккерей и Жорж Занд, а из русских — Пушкин, Грибоедов, Лермонтов и, позднее. Гоголь’ — Нефедов, с. XXII). Много спустя Л. рассказывал, что за чтение ‘Мертвых душ’ его ‘обвинили, без суда и следствия, в приводе на квартиру женщин, в непотребном ругательстве своего начальника и приговорили к восприятию розог… С минуты приглашения меня и всего класса в экзекуторскую я потерял сознание… Что было потом, я не знаю, знаю только, что я был приговорен к смерти, у меня открылась нервная горячка, и я очнулся только через месяц в больнице’ (там же, с. XXVII—XXVIII).
По выздоровлении Л., преодолев сопротивление родителей, покинул семинарию, летом 1854 почти без денег, пешком отправился вместе с приятелем Я. Е. Соколовым в Москву, рассчитывая поступить в ун-т: ‘для того, чтобы жить, мне нужно только фунт черного хлеба в день, к-рый в Москве не дорог, да фунт воды, к-рую в Москве можно пить, сколько душе угодно’ (там же, с. XXX). Узнав, что вакансии в Моск. ун-те ограничены, друзья ‘махнули’ в Петербург, где Л., сдав вступит. экзамены, был зачислен по ‘ветеринарной’, а затем по ‘мед. части’ в Медико-хирургич. акад. (1855), бедствовал, время от времени пользуясь поддержкой немногочисл. знакомых, задумывал переход на ист.-филол. ф-т ун-та.
После скоропостижной смерти матери Л., отец, вскоре женившийся снова, фактически бросил первую семью, сестра Мария и брат Алексей, за участь к-рых, как старший, Л. чувствовал ответственность, впроголодь ютились по чужим углам. В письмах Л. сестре с обещанием помощи и болью от понимания, что не может исполнить обещанное, уже пробиваются ‘душевное ожесточение, едкая сердечная горечь’ (Бунин, с. 274), ставшие с годами его преобладающим эмоц. состоянием.
В это время, поощряемый друзьями, Л. начал писать (наброски очерка ‘Типы и сцены сел. ярмарки’), познакомился с Н. В. Успенским, бывавшим среди студентов-медиков. Осенью 1856 произошло событие, воспринятое им как жизненная катастрофа (по словам сестры, оно ‘окончательно надломило его силы, испортило характер и омрачило его чистую душу’ — Нефедов, с. LI): за ‘неуспехи в науках’ он был уволен из академии с обязательством отработать деньги, полученные в виде казенной стипендии, к-рую выхлопотал незадолго перед тем (ЦГВИА, ф. 316, оп. 41, д. 31, оп. 26, д. 76), и определен фельдшером в Вологду. По мнению Б. П. Козьмина (см. его ст. »Ужасная тайна’ А. И. Левитова’ — КиС, 1932, No 6), совпадение ряда обстоятельств указывает, что истинной причиной ‘ссылки’ Л. могло быть его участие в коллективной жалобе студентов академии Александру II на злоупотребления администрации и дурное содержание.
Сведений о пребывании Л. в Вологде (затем в Шенкурске, Вельске и снова в Вологде) почти нет. Попытки друзей (в письмах) приободрить его и склонить к творч. работе (Соколов: ‘клянусь… что ‘Змей’ Успенского… так много расхваленный, гораздо хуже твоего ‘Праздника», И. М. Дмитриевский: ‘пишите, доканчивайте, присылайте к нам, и мы, сколько можем, сделаем все’ — Нефедов, с. LUI, LXV) едва ли достигали цели. Именно тогда, угнетенный и озлобленный, Л. уступил наследств, предрасположенности к пьянству, доходившей у него до алкоголизма, и пристрастился к карточной игре (деньги, к-рые в 1858 послал ему ‘на выкуп’ из Вологды его знакомый, воен. доктор Б. И. Маляго, он скорее всего проиграл в карты, во всяком случае, не использовал по назначению, причем позднее сам же превратил этот факт в повод для разрыва с Маляго), чем дальше, тем больше сознание стыда и невозможности ничего исправить в своей жизни сопровождалось у него в отношениях с людьми, старавшимися так или иначе помочь ему, болезненной потребностью в к.-л. оскорбит, ‘выверте’ в их сторону (см., напр., Бунин, с. 274). Лишь в 1859, получив разрешение начальства, Л. отправился пешком (добывая пропитание случайным заработком) к сестре (тогда уже замужней) в Лебедянь, откуда весной 1860 (пробыв неск. месяцев дом. учителем у немца-управляющего в Тамбов, деревне, где взялся наконец всерьез за писательство) пешком же ушел в Москву.
В печати впервые появились рассказы ‘Сладкое житье’ (отрывок — ‘Моск. вест.’, 1861, No 2) и ‘Целовальничиха’ (РР, 1861, No 26, 27). Благодаря счастливой случайности в Москве он познакомился с А. А. Григорьевым, высоко оценившим его талант, представленный Григорьевым M. Н. Каткову, получил место пом. секр. редакции ж. ‘Рус. вест.’, однако вскоре отказ П. М. Леонтьева напечатать его очерк ‘Ярмарочные типы’ (как ‘не соответствующий направлению’ ж-ла) положил конец этой службе.
Т. о., фазу же сложился конфликтный тип его поведения с редакторами ж-лов, большинством проф. литераторов вообще, причиной чему в разное время бывали стремление оградить себя от зависимости, заранее уязвленная гордость разночинца, просто ‘разбитые нервы’ [он признавался сестре, что ему ‘мучительно’, напр., добиваться выплаты гонорара, день за днем выслушивая ‘от этих жирных богатых людей: ‘завтра придите’, ‘на неделе пожалуйте» (Нефедов, с. LXXX), сохранился его рассказ о визите к Н. А. Некрасову в пору сотрудничества в ж. ‘Современник’ в 1864—65 (Некрасов — И. И. Панаеву, 1864: ‘по приговору редакции он пишет две повести’ — II, 34) с просьбой об авансе, встретившей отказ, — Успенский Н. В., с. 13, см. также письма Л. к Некрасову — ЛН, т. 51—52, кн. 2, ук., и ряд др. сходных свидетельств].
Распространившийся в те годы в столицах (из Москвы Л. вскоре отправился в Петербург) дух полит., филос. и житейского ‘нигилизма’ пришелся сродни его умонастроению. Он бывал в ‘радикальном’ салоне Е. В. Салиас-де-Турнемир, общался с ‘крайним нигилистом’ В. И. Кельсиевым, A. И. Бенни, М. А. Вороновым, B. А. Слепцовым, А. С. Сувориным (к-рый вспоминал: ‘по ночам со Слепцовым и Левитовым мы провожали друг друга, распевая: ‘Долго нас помещики душили,/ Становые били» — в его кн.: ‘Всякие. Очерки совр. жизни’, СПб., 1909, с. IX). Несмотря на свое участие в ж. ‘Время’ [где при содействии Григорьева в 1861 появились ‘Ярмарочные сцены’ (No 6) и полный текст ‘Сладкого житья’ (No 8)], Л. напечатал грубо насмешливый, без аргументов по существу фельетон против ‘почвенных идей’ Ф. М. Достоевского, H. H. Страхова и того же Григорьева (‘Воскресший Гуак…, или Редакция ‘Времени’* — ‘Развлечение’, 1863, No 14). В эти несколько сравнительно самых благополучных лет (он не бедствует, сходится с молодой швеей, к-рая до его кончины сохранила преданность ему, ‘даже внешность его меняется: он становится франтом и если и запивает, то довольно умеренно’ — Брокгауз) были созданы мн. из его лучших произв., в т. ч. очерки и рассказы ‘Проезжая степная дорога. (Ночь)’ (РР, 1861, No 65, 66), ‘Совершенно погибшее, но весьма милое создание’ (‘Зритель’, 1862, No 17, 18), ‘Степная дорога’ (там же, No 24—27), ‘Крым’ (там же, No 47, 48), ‘Дорожный очерк. Степные нравы. (Насупротив)’ (‘Развлечение’, 1862, No 23, 24), ‘Московские ‘комнаты снебилью» (БдЧ, 1863, No 7—9), ‘Нравы московских девственных улиц’ (‘Моск. губ. ведомости’, 1864, No 4,5), ‘Верное средство от разорения’ (‘Совр.’, 1865, No 1).
В основе каждого из них лежали наблюдения Л., сделанные им за время скитаний по России, к-рая в канун ‘эпохи реформ’ казалась ему взбудораженной, внезапно пришедшей в движение страной с массой застарелых социальных и психологич. проблем, ставших очевидными после поражения в Крымской войне и смены царствования. Писательское внимание Л. замкнуто, по его собств. словам, на ‘многоразличных видах нашего горя’. Он описывал самодурливых кулаков-мироедов, падших женщин, свыкшихся со своим падением, забитых крестьян, до обморока пугающихся любой новизны, трактирных резонеров, нищих старух, голодных детей, пропойц, отставных солдат, будочников, чиновников и прочих, воплощавших, в его понимании, образ совр. России без иллюзий и без прикрас. Худож. эффект этих гнетущих описаний достигался прежде всего за счет безошибочного выбора фигуры рассказчика (он же обычно — носитель авт. голоса), — это, как правило, человек, не вовлеченный в описываемую ситуацию, смотрящий ‘со стороны’, любопытствующий, ‘как поживают на белом свете разные добрые люди’, прохожий или бродяга, постоялец убогих номеров, кабацкий посетитель, случайный гость, порой — в узнаваемом обличье ‘нигилиста’ (короткий сюртук, синие очки). Автобиографизм этой фигуры не только в нек-рых упоминаемых в тексте автобиогр. подробностях, — более существенно, что Л., остро чувствуя свою принадлежность к разночинству, всегда стремился установить разночинский же взгляд на окружающее, выразить вообще все то, что можно назвать психологией разночинства. Так, в очерке ‘Степная дорога днем’ сильно звучала ‘гибельная тема о том, как должны быть демонски крепки и ум и тело плебея, рвущегося из своей среды’, тогда как в действительности ‘плебей’-разночинец отнюдь не обладает подобной ‘крепостью’, напротив, владеющий им ‘бес’, ‘расправляющийся за грехи отцов’, на каждом шагу парализует волю к действию, сводя к несбыточному мечтанию любую попытку устроить свое будущее на началах добра и справедливости, и провоцирует аберрации чувства, доходящие до раздвоенности, напр. ‘до злой радости при виде горя (мужика)’ при самом искреннем ‘душевном желании помочь этому горю’, и т. д.
Впоследствии литераторы-народники, старавшиеся стилизовать личный и творч. облик Л. под облик ‘печальника горя народного’ (см. : Засодимский, Скабичевский, в меньшей степени — Златовратский) пренебрегали мучит, двойственностью левитовского отношения к народу, исключавшей умиление, патернализм и социально-филантропич. тенденции, Л. не столько сочувствовал, сколько соучаствовал в горестных судьбах своих героев, т. к. видел в их беде как бы прообраз собственных, и поэтому не закрывал глаза на слабость, невежество, дикие предрассудки, фанатизм, жестокость, распространенные в народе. Достоинства и недостатки народа, чувствуя как свои, он прямо писал в рассказе ‘Крым’, что ‘обществ, пороки’ ‘карает… в своем собств. лице’. Уловив эту интонацию постоянного самоистязания, то более, то менее отчетливо звучащую в прозе Л., А. Ф. Головачёв, одобрительно, в общем, оценивая ранние вещи Л., недаром подчеркивал, что ‘талант его имеет в себе что-то болезненное’ (‘Совр.’, 1864, No 5, 2-й отд., с. 36).
Разночинство, неприкаянность, жизнь вне устойчивых социальных связей влияли отчасти и на писательскую манеру Л., — не имея, в сущности, никакой (идейной либо бытовой) опоры, он, естественно, не имел и точки отсчета, к-рая позволяла бы ему иерархически соподчинять лит. материал, выстраивать сюжет, оттачивать форму. Описывая жизненный поток, он почти не отчленял главное от второстепенного (чем, в историко-лит. отношении, развивал худож. потенции ‘физиологии’ 40—50-х гг.). Отсюда особое ощущение ‘текучести’ жизни в его прозе, отсюда же впечатление фрагментарности, к-рое критика объясняла недостаточностью лит. ‘обработки’ (Е. И. Утин — ВЕ, 1869, No 12, с. 850), хотя и признавала, что ‘отсутствие плана и цельности придает его произведениям какую-то оригинальность’ (РБС, трудно сказать, насколько осознаны самим Л. были его композиционные решения). То же неумение либо нежелание Л. ‘отбирать’ материал обернулось в языке его прозы чрезвычайным лексико-фразеологич. богатством, причем оно увеличивалось благодаря его феноменальной (‘фонографической’) способности запоминать и воспроизводить слышимую речь (М. Горький назвал его одним из ‘богатейших лексикаторов наших’ — XXIX, 212). Язык Л. включал мн. речевые пласты (помимо диалектизмов, проф. и кабацкий жаргон, язык гор. ‘улицы’ и т. п.), введенные разночинцами в речевой обиход ‘пореформенного’ общества, что, разумеется, встречало неприятие у носителей патриархальной (дворянско-крест.) языковой культуры [И. С. Тургенев сухо отозвался о ‘вычурности слога’ Л. (Письма, IX, 228) консерват. литератор Д. Д. Кишенский причислил его к лит. ‘мелкоте’, вовсе не знающей народа, знающей ‘непотребные слова народа — и только’ — см.: ЛН, т. 83, с. 336].
С началом издания ‘Степных очерков’ Л. (т. 1—3, СПб. — М., 1865—67, М., 1874, доброжелат. отзыв: РБ, 1881, No 12) критика впервые заговорила о ‘теплой задушевности’ его писаний как главном их отличии от произв. др. писателей-разночинцев его поколения — Слепцова, Н. В. Успенского, мастеров графически-жесткой изобразительности, тяготеющей к шаржу (‘Совр.’, 1866, No 4, 3-й отд., с. 262). Пронзит, лиризм (‘без к-рого я решительно не могу ни поклоняться светлому лицу природы… ни скорбеть о людской погибели!’ — Левитов А. И., Избр., М., 1980, с. 254) остался напоминанием о лучших свойствах и возможностях дарования Л. (‘талант его не развился даже и в десятой доле должной меры’ — Бунин, с. 273). Присущие Л. душевная свобода, бескорыстие и тяга к независимости, как бы их ни уродовала жизнь, сказались во всепроникающей лирич. атмосфере ‘Степных очерков’, образующей с сумрачным драм, реализмом описаний впечатляющий контрапункт. Порою Л.-лирик мог так писать безысходные бытовые сцены, что в них, казалось, ‘как лампада перед иконой теплится идиллия’, и даже ‘в подвалы и притоны спускаться с арфой’ (Айхенвальд, с. 81, 85). В нек-рых рассказах Л. природа как бы превалировала над людьми, и если не спасала их, то хотя бы вырывала из пут вязкой повседневности. ‘Пространственно-временной образ степной дороги’ (Подлужная, с. 61), присутствующий в них, был развернут Л. в емкий символ родины, напоминающий образы любимого им с юности Н. В. Гоголя, фольклор и ‘песни Кольцова’ с его ‘идеальной окраской нар. жизни’ (Аре. Введенский — СВ, 1885, No 1, 2-й отд., с. 196) и говорящий о той, свойственной ему ‘страстной субъективности’, ‘каком-то женств. начале… к-рое отличало Глеба Успенского, Чехова, Гар-шина, Надсона’ и было, по мнению А. А. Измайлова, вообще отличит, свойством нац. характера (см.: Собр. соч., т. 1, 1911, с. XXI, VIII).
Напротив, в кн. ‘Моск. норы и трущобы’ (в к-рую вошли также произв. Воронова, т. 1—2, СПб., 1866, 1869, 3-е изд., под назв. ‘Жизнь моек, закоулков’ — М., 1875) сгущается уже непроглядный мрак, ‘рус. голытьба в обществе несчастных падших женщин здесь пьет водочную сивуху, горланит песни, дерется, неистовствует, беснуется, бредит и галлюцинирует’ (Измайлов, там же, с. CXIX), Л., как изобразитель гор. ‘дна’, выступает ‘предтечей Максима Горького’ (Айхенвальд, с. 84). Эта книга подвергалась ценз. преследованиям (‘Изображая низшие, а большей частью испорченные сферы жизни, авторы … позволяют себе … модные социалистич. выходки’ — ЦГИА, ф. 776, оп. 3, д. 132. См. также: Ежов И. С, Л. и цензура. — В кн.: Левитов А. И., Соч., т. 2, М.— Л., 1933).
‘Степные очерки’ сделали Л. широко изв. писателем: ‘Каждый новый издатель журнала считал долгом пригласить автора ‘Степных очерков’ к себе в сотрудники’ (Успенский Н. В., с. 11), но как раз с этого времени его алкоголич. недуг (способствовавший развитию туберкулеза) приобрел необратимый характер. Видимо, сам не доверявший своей способности жить лит. трудом, Л. еще в 1864 по протекции М. П. Погодина сдал при Петерб. ун-те экзамены на звание учителя. С тех пор учительствовал в Ряжском уездном уч-ще (1866), жен. уч-ще и двух частных пансионах в Москве (1867), уч-ще в Козлове (1875), кроме того, был секр. редакции газ. ‘Моск. губ. вед.’ (1866), пом. нач. станции на Николаев, ж. д. (1869), заведовал редакцией ж. ‘Сияние’ (1871). Нигде, однако, долго не задерживался, снова погружался в бедственное запойное житье. Его уделом стала ‘лит. бесприютность’, изредка и беспорядочно он печатался в ‘Деле’, ‘Отеч. зап.’, ‘Вест. Европы’, ‘Искре’, ‘Дет. чтении’, ‘Дешевой б-ке для легкого чтения’, ‘Журнале охоты и коннозаводства’, ‘Ремесленной газ.’, ‘Рус. вед.’, ‘Неделе’ и др. Большинство лит., дружеских и даже родств. связей распалось (немногие исключения: Г. И. Успенский, Н. А. Демерт, Ф. Д. Нефёдов, В. А. Дементьев).
Тем не менее духовная жизнь Л. продолжалась с прежней интенсивностью, хотя и получала теперь лишь частичное, м. б. искаженное, отражение в том, что ему удавалось написать. Из письма Л. (б. д., неизв. адресату) узнаем, напр., что он сочинял стихи (‘не подумайте, что я сошёл с ума, а просто-напросто мне хочется Вам сказать, что я пишу стихи в то время, когда мне желается разбить голову об стену’: ‘И наподобие несчастного безумца, / Я шел нахально-хохотавшей улицей / И сердце в клочья рвал — и брызгал кровью теплой / Пред образом судьбы, блиставшим смехом блеклым’ — ‘Звенья’, в. 2, М.—Л., 1933, с. 670). В очерке ‘Петерб. случай’ (‘Дело’, 1869, No 10, рец.: ‘Библиограф’, 1869, No 2, ноябрь) Л. с нескрываемым автобиогр. подтекстом описал жизнь и смерть интеллигента-разночинца, со злой иронией развенчав, в частности, неправдоподобие и ‘выдуманность’ нек-рых сюжетов
А. С. Пушкина (‘Выстрел’) и М. Ю. Лермонтова (‘Герой нашего времени’), в к-рых видел теперь далекий от жизни ‘романтизм’ и соблазнит, обман, некогда увлекший его и погубивший {ср. в письме И. З. Сурикову: ‘в разных критиках да мнениях — всякого зла источник. Не Печориными земля наша держится’ — Яцимирский, 2-й отд., с. 148). В редких письмах Л. преобладала теперь тема ‘жалости к себе и злобы против всех, кто еще находит время и возможность быть довольным собой’ [Соловьев (Андреевич) Евг., Очерки из истории рус. лит-ры XIX в., 4-е изд., М., 1923, с. 377]. Последней крупной работой Л. (по крайней мере, в замысле) был фантастич. роман ‘Сны и факты’, отрывки из к-рого он читал с ‘глазами… полными слез’, воспринимая их как завещание (Златовратский, с. 297), — о спившемся художнике, покупающем обезьяну, к-рая, ‘в отличие от людей’, ‘говорит ему вещи, совершенно его удовлетворяющие’ (из письма M. M. Стасюлевичу от 5 окт. 1870 — в кн.: Стасюлевич, V, 249, см. там же подробнее о замысле романа, к-рый написан не был, единств, глава ‘Говорящая обезьяна’ опубл. посмертно: ‘Свет’, 1879, No11).
В последние месяцы жизни Л. ‘в последнем градусе чахотки жил в нетопленой комнате, чтобы добыть в какой-то мелкой редакции 5 руб., он в декабрьскую стужу вышел из дому в легком пальто и жестоко простудился… умер в моск. ун-тской клинике’ (Брокгауз). Деньги на похороны собирали по подписке.
Изд.: Горе сел, дорог и городов, М., 1874, Собр. соч., т. 1—2, М., 1884 (биогр. очерк Ф. Д. Нефёдова), ПСС, т. 1—4, СПб., 1905 (вступ. ст. В. А. Никольского, дата рожд., в т. 4 — обзор ‘Критика о Левитове’), Собр. соч., т. 1—8, СПб., 1911 (критико-биогр. очерк А. А. Измайлова), Рассказы, М., 1919, Соч., М., 1956, Соч., М., 1977, Избр., М., 1982.
Лит.: Успенский (ук.), Стасюлевич, V (ук.), Горький (ук.), Бунин И. А., Из записей, Собр. соч., т. 9, М., 1967, Засодимский П. В., Из лит. восп.— РБ, 1881, No 12, Нефедов Ф. Д., А. И. Левитов. — В кн.: Левитов А. И., Собр. соч., т. 1, М., 1884, Успенский Н. В., Из прошлого, М., 1889, Скабичевский А. М., А. И. Левитов.— В его кн.: Беллетристики-народники, СПб., 1888, его ж е, Мужик в рус. беллетристике. — РМ, 1899. No 4, Пыпин А., Беллетрист-народник шестидесятых годов. — ВЕ, 1884, No 8, Яцимирский А. И., Из переписки рус. писателей. — РМ, 1903, No4, Амфитеатров А. В., Памятник Левитова. — В его кн.: Курганы, 2-е доп. изд., СПб., 1909, Айхенвальд Ю., Левитов. — В его кн.: Силуэты рус. писателей, 2-е изд., в. 3, М., 1913, Златовратский H. H., А. И. Левитов. — В его кн.: Восп., М., 1956, Струков А. Ф., А. И. Левитов, Липецк, 1960, Воробьева 3. А., Творчество Л. — В кн.: Проза писателей-демократов шестидесятых гг. XIX в., М., 1962, Силаев А. Я., Лиры звон кандальный, Липецк, 1963, Силаев А., Шахов В., Нек-рые новые данные о жизни Л. — РЛ, 1965, No2,Пивоварова Л. М., Мастерство социально-психол. анализа в очерках Л. — В кн.: Мастерство очеркиста, в. 1, Каз., 1970, Шальнов Ю. Ф., М. Горький и Л. — В кн.: Вопросы горьковедения, Горький, 1977, Самочатова О. Я., Ли становление деревенской прозы сер. XIX в. — В кн.: Худож. метод и творч. индивидуальность писателя, Свердловск, 1978, Подлужная Л. П., Нек-рые жанровые особенности очерков Л. — В кн.: Вопросы рус. лит-ры, в. 38(2), Львов, 1981, Шахов В. В., Традиции демократич. писателей 1860-х гг. <,…>, в реалистич. прозе кон. XIX — нач. XX вв., М., 1983 (автореферат), Конышев Е. М., Тема ‘праведника’ в творчестве Л. и Н. С. Лескова. — В сб.: Творчество Н. С. Лескова, Курск, 1988. * Некрологи, 1877: РВед, 5, 9 янв., ‘Пчела’, No 4 (И. З. Суриков), ‘Будильник’, No 2, ОЗ, No 6 (А. М. Скабичевский), ВЕ, No 3 (Ф. Д. Нефёдов). РБС, Брокгауз (ст. С. А. Венгерова), НЭС, Венгеров. Источ., Писатели Липецкого края. Краткий ук. лит-ры, Липецк, 1963, Писатель-демократ Л. Библ. ук. (сост. В. В. Шахов), Липецк, 1985, ДРДР, ЛЭ, КЛЭ, БСЭ (1—3), Муратова (I), Масанов.
Архивы: ГБЛ, ф. ‘Достоевский /2’, к. 6, д. 9, ИРЛИ, ф. ‘А. И. Левитов. Письма’, ГА Владимир. обл., ф. 410, No 266 (в т. ч. письма Л. к родным и Ф. Д. Нефёдову), ГА Тамбов, обл., ф. 186, оп. 58, д. 10, 11 (учебное дело).