Иван Касаткин
Летучий Осип
1
2
3
4
5
ПРИМЕЧАНИЯ
Летучий Осип, Касаткин Иван Михайлович, Год: 1921
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Советский рассказ 20—30-х годов / Сост. и ком. Г. П. Турчиной и И. Д. Успенской
М., ‘Правда’, 1987
Вечером мы разместили в вокзале раненых и, утомленные боем, расположились на лугу в ожидании каши. Как вдруг со стороны леса появился Летучий Осип.
— Братцы, Осип! — разнеслось тут и там по луговине.— Летучий Осип!
— Где, где? — завертели головами новички из партизан.— Какой Осип?
— Гляди не ртом… Вона!
— А и впрямь он! — кто-то обрадовался из старых, вскочил, сунул ложку за голенище и заорал: — Он самый! Осип! Летучий дьявол…
— Я же тебе и говорю — он!
— Жив, уральская кость…
— Ну, братцы, раз Осип заявился, будет дельце!
— Осип зря не ходит, знамо.
— Я же тебе и говорю, раз заявился…
Высокого роста человек в армяке приближался по насыпи, обходя кучи шпал и рельсов разобранного пути. Полы армяка клинообразно подоткнуты за пояс, рыжий картуз на голове съехал тульею вперед. По лаптям видно было, что этот человек прошел немало места.
Подойдя к нам вплотную, медленно снял картуз, поклонился этак на две стороны, и по изрытому оспой лицу прошла улыбка.
Остуженным голосом спросил:
— Свои?
— А то чьи? Вот чудак!
— Ося, аль не признал?
— А мы тебя — э-эва где заприметили!
Тот опять улыбнулся простецкой улыбкой, ладонью по лицу провел, будто паутину смахнул. И неожиданно твердо, по-военному, спросил:
— Какая часть? Чья?
Мы весело и наперебой назвали свою часть, еще веселей сообщили расположение только что отброшенного противника.
А тот, с ложкой за голенищем, налезая нос к носу, как через поле орал:
— Осип! милой! Разве забыл? Ты же нас под Сабановым в обход вел! В те поры неприятелю в тыл как вдарили-и… ых, мать их люби!.. Вдребезги расшибли!
Устало опершись на телегу, Осип качал головой, навертывая свалявшуюся сосками бороду на палец: дескать, не припомню.
— Под Сабановым… Погоди…— начал он тереть нос с прорванной ноздрей.— А не у вас ли в отряде Соколов? Кирсаном звать?
— Вот и признал!— обрадовался тот, с ложкой за голенищем.— Где ж и быть Кирсану!.. Знамо, у нас!
— Соколов у нас! — кричали со всех сторон, окружая Осипа.— Тута Соколов! Только, значит, раненый. Нынче ночью! Чижоло! На вагзале он, Соколов-то!
В это время как раз подъехала в котлах каша. Ребята рванулись. Загремели котелки. Кашевары замахали черпаками.
— В очередь, в очередь! Держи, ошпарю!
А Осип, накрутив бороду на палец, двинулся к вокзалу: отказался и от горячей каши.
— Травить свои раны поплел,— кто-то сказал из старых, бережно подставляя ладонь под заносимую в рот ложку.— Соколов-то, ребята, самый что ни на есть очевидец был, то есть тому, как Осипова семья, значит, натло была изничтожена… То есть белыми, значит… Вот он и помнит Соколова. Еще бы! Суседи они были.
— Умрет Соколов-то,— дуя на дымящуюся кашу и вытаращивая глаза, сказал безусый малый. Забрал кашу с ложки в рот и, обжигаясь, пояснил: — Лехкое жадела пуля, аж шпину нашкрось прохватила…
— Не подавись сам-то ты ‘нашкрось’,— передразнил его сосед.— Проглоти сперва.
Осип скоро вышел из вокзала.
Соколов в забытьи лежал. Растрясло на подводе. Сестра, что там дежурила, просила не тревожить.
Осип присел на шпалину, будто дремать собрался. Ему дали котелок каши. Иные приступили было с расспросами. Но тот, отодвинув кашу, вдруг как бы спохватился о чем и встал.
— Мне надобно в штаб. Где штаб?
— Да ты поел бы, кашки-то!.. Ах, какой ведь!
— Нельзя, дело есть,— буркнул тот.
А видно, что голоден был. Пока мы устанавливали на рельсы дрезину, чтоб представить его в штаб, он прямо руками съел горсти две каши.
На дрезине, не успела она еще отъехать, Осип заснул, опустив голову меж колен.
Тем разом стемнело. Обозначились звезды. Майские жуки пулями жикали над нашим бивуаком. На лугу люди разлеглись врастяжку и всяко. Тут да там золотым глазком вспыхнет цигарка.
В лесу, как в бочку, ухала выпь.
— Да, всякие бывают человеки…— вздохнул уралец Бабушкин, земляк Соколова.— Осип смерти ищет… Не примает она его! Рыщет по всем фронтам. На рожон пер, в огонь кидался… не примает! Видели заметочку — нос рваный?.. Это белые словили раз его у себя чуть не в штабе. В те поры его в землю чуть не по самые плечи зарыли… А в ноздрю-то продели ржавый гвоздь, да вот так… и вывернули с мясом.
— Говоришь, смерти ищет,— ввязался один из молодых.— А на кой хрен она ему сдалась, смерть самая? Ты чего-то путаешь, дядя…
Бабушкин помолчал, приглядываясь к серпу месяца, что застрял в ветвях лесных вершин.
— Бывает, и смерть сладка,— сказал он потом.— Только иному добыть ее трудно. Кто смерти радеет, того, как на грех, она милует. А кто прячется от нее, глядишь, уже под кустом лежит и глазыньки закатил, миляга…
— Дядюш, а ты толком расскажи… про Осипа-то. Почему прозвание ему — Летучий?
— Я ж и говорю: летает по всем фронтам, смерти ищет, а она — от него. Понял?.. Он такой: неприятелю в самую середку ходит, все планты ихние там дознает да вынюхает. А как в бой идти, везде первый, впереди всех, зверь зверем… А на роздыхе — как вот сейчас — мы, значит, гогочем, веселимся, а он, Осип-то,— смуурый… Где-нибудь этак в уголочке, один, видно: тоскует. А уж ежели тоска, первое его удовольствие — на гитаре играть. Играть он, конешно, не умеет, а так только струнки щиплет. Опустит голову ниже некуда и этак дренькает потихонечку. Тут ты его, брат, не тревожь. Раз я подсел к нему, гляжу… Эй, да вы никак дрыхнете?
— Не-ет… которые с устатку только.
— А ты, дядя, знай рассказывай. Семаков, Мить, дай-ко на цигарочку… Ах, спит, леший!
— И то спать пора,— лениво зевнул Бабушкин.— А Осип, заметь, ребята, золотой человек. Умница, прямо сказать. Уралец он, с завода. Когда в этих местах появились белые,— заметь, он всю уральскую округу противу их поднял. А как отступили наши, те озверели — уух!.. И давай крошить, даже, прямо сказать, младенцев… Рабочева люду без числа погибло. Глаза выкалывали, гвозди в мозга вколачивали. Ежели кого изловят в лесу, тут же, значит, на деревьях и вешали. В те самые поры они, как дознались, что за птица Баев — Осипова-то фамиль: Баев,— так сразу изничтожили всю его семью, то есть и жену и малолетков. Соколов, бывало, зачнет рассказывать — волосья дыбом…
Бабушкин посовал ногтем в трубку и чиркнул спичкой. Огонек вспыхнул и посветил выше головы. Ребята спали кто как. Лишь Васяга Грач, самый молоденький, поставя лицо в ладони, широкими глазами глядел Бабушкину прямо в бороду.
— Дядюш,— тихо и раздумчиво говорит Васяга,— а Осип-то какой чудной… Стра-ашный… Ноздрей-то рваной да бровью бесперечь этак дергает… и быдто скалится. Я приметил… Он вроде демона. Свире-епый!
— Ну-у, нашел свирепова… Младенец он, Осип-то. Душа у него, парень, ежели прямо говорить, святая. Мягше человека не найти. Знамо, тоскует… по семье тоись. Ему бы помереть, да храбрых и смерть уважает. А это ты верно: вроде как демон… Либо полунощная дикая кошка, вот что в лесах у нас водится. И заметь, прольет еще он крови… этих… самых…
Знать, уснул и Бабушкин. Васяга лег навытяжку, руки закинул под голову и глядит на высоко поднявшийся серпок луны.
В лесу все еще ухала выпь. Над лугом жалобно пели комары, гудели жуки майские.
Стряпухи в селенье, под которым мы остановились, видно, не спали всю ночь: заутра натащили нам жареного и пареного, только держись!
Нам, одичалым в переходах и боях, это был как есть праздник. Мы козырем расхаживали вдоль селения. Девушки и женщины, выглядываючи из окон и калиток, улыбками и помахиванием рук зазывали нас в каждый дом на угощение.
— Зайдите, отведайте нашего-то!
— Чай, наголодались, измаялись!
— Самоварчик на столе… Завертите!
А к полдням нахлынули и окрестные мужики с возами всякого добра. Народу привалило уйма: старики и молодежь, женщины и дети. Скружили нас видимо-невидимо. Ай, да уральцы! То есть, видим, душой-то к нам льнут, а не к врагу. Советский народ!
Глядим, этак улыбаючись во всю рожу, выходят в круг здоровенные ребята и спрашивают:
— Куда бы нам тута приткнуться?
Добровольцы, видишь ли, в бок им лихоманку. Неизвестно кто, отколь, на плече у каждого новенькое ружье, даже маслом смазано, так и блестит. У иного на штыке, глядим, этак и бантик красненький. Ах, дуй их горой!
Шум, суматоха, смех…
— Ребята, гляди… старичок-то!
— Дедуш, аль воевать вздумал?
— Што ж… у меня, мать честна, глаз зо-оркой!
— Девушки, молодки, отшатнись — сарафаны порвем!
Глядим, четыре молодца выкатывают пулемет. Курносый детина, вытерши шапкой с лица пот, говорит:
— Куда бы нам вот с этим, с кашлюном, определиться?
— Давай, давай сюда!
— Ого-го-ооо!
— Ну и бара-аан!
— Ничего, в горах прочихается!
— То-то заквокает!..
— В овине, под соломой отдохнул…
— Хе, хе… Держись теперь кондра-революция!
А вечером явился из штаба Осип с вестью: не торопясь, готовься к наступлению. Через денек-де выступим.
Ладно, очень даже хорошо, к походу не привыкать.
Осип, значит, верхом на меринке буланом, в кожанке и сапогах, сбоку же длиннущий револьвер. Армяка на Осипе нет и в помине, а рыжий картуз остался без смены, так и нахлюпился всей тульей вперед.
Сейчас же на дрезинах с материалами полетела куда-то вперед ремонтная бригада. Осип наш глядит, прямо герой — козырем туда-сюда, распоряжения дает, то-се… Против вчерашнего — совсем другой!
Наступила и ночь, а спать заваливаться не всякому хотелось. Молодежь — та врассыпную по улочкам, кто куда. В домишках — огни, угощенья, лясы…
Месяц уже высоко закинулся, в лесу опять ухала выпь, тоже и соловьи не зевали. А мы — кто за плетнем, кто у калитки, кто прямо в углу — воркуем с девьём парочками. Ах, и разлюбезные там девки!..
На лугу, у костра ярилась трехрядная гармонь, и наши вперемежку оттопывали то комаря, то барыню.
В то же время на вокзале, согнувшись над ранеными, что на полу лежали, Летучий Осип говорил Соколову:
— Друг… умрешь ты, я вижу… Расскажи о моих-то…
Месяц глядел в изрешеченное пулями окно. Зеленоватый свет клал тень от рамы на пол. Стонали и бредили раненые.
Соколов деревянно вытянулся под шинелью. Молчал. В горле, внутри ли у него бесперечь клекотало, переливалось. Лицо в свете луны было мертвецкое, зеленое.
— Не трави себя-я-я…— замогильно откликнулся Соколов.— Откуда явился?..
Осип склонился над Соколовым еще ниже и давай тому рассказывать, как он только что был у врага в тылу, в самой столице Урала, все разведал, все вынюхал, чтоб в самое темя ударить.
— А оттуда,— говорил Осип,— головы не щадя на Исетские пробрался, на пепелище свое. Ночью это было… подполз к дому своему. В окошко глянул… Пусто. Тихо… И так больно стало… Понимаешь, целовал окошко, крыльцо целовал… Дружок… Как это все было? Расскажи…
И Соколов, делая долгие передышки, начал говорить, как в тот раз белые ворвались в селенье, как от шептунов дознались, что по округе Осип был всему голова, как нагрянули к его дому.
— Не видел я, не знаю, что там, в дому, было. Ну только они женку твою, то есть Наташу, выволокли на крыльцо. Вижу, растерзанная, то есть груди голые, вся порвана в лоскутки… Маленький на руках у ней, а Васятка за подол целится. Верещат оба на всю улицу… Офицеришка горячий, петушится,— дескать, эти щенки мешают ему этой суке-де вопросы ставить… Обернулся к солдату, кричит: вздень обеих на штык!.. Солдат шатнулся, попятился, рыженький, как сейчас вижу, глазами: миг-миг… Офицеришко ему в зубы, да еще раз, прямо по веснушкам, сплеча… Выхватил маленького, жваркнул обземь, как рыбку… А солдат самый, уж вроде как с испугу, Васятку штыком этак, к примеру… Ну, тут женка твоя, Наташа, то есть, самым что ни на есть нехорошим голосом как завизжит-завизжит, да на офицера ястребом и в горло ему… руками, зубами… Оо-охх…
Задохнулся Соколов, отдыхивается, в груди клекочет, кипит.
Осип склонился над ним, круто сбычшл голову, дрожит мелкой дрожью, колючей дрожью дрожит, в пол кулаками опираясь.
А Соколов тихо, будто сон рассказывая, продолжал:
— Он, сволочь, Наташу одной рукой этак за косы… другая рука, вижу, тянет револьвер из кобуры. Васятка в ногах у него чепыхался, то есть прямо за штанину евоную тянет, аж посинел с натуги… Офицеришко спрохвался, пальнул вниз, под ноги. Васятка смяк, покатился с приступков, руками вперед, рубашонка заголилась…
Соколов начал загребать пальцами одеяло и как бы прислушался внутрь себя.
— Он бы, вгорячах, и ее пристрелил… Это бы куда легше ей было. Да вот быть греху. Подоспели тут ещё двое этаких… Мундиры синие, с золотой оторочкой, галуны на грудях. Один-то в очках не в очках — стеклышко сунуто в одном глазу… Сгребли ее, Наташу, положили лицом вниз. Значит, двое сели на нее, заголили да нагайкой… И как вырвалась она, не знаю… Ну, только того, со стеклышком в глазу который, прямо в рожу вдарила… Тот — ух, осатанел… На тонкий голос юзжит солдатам: теши кол, растак вас!.. по-матерному. И сам же хватает березовый дрючок, что около поленницы, у забора… Теши, кричит, вострее!
Как рыба на песке, Соколов жадно заглотал воздух, видимо, волнуясь.
— И вот… вкопали, сволочи, этот кол в землю, вострием кверху… Содрали с Наташи все до лоскута… И голую, живую… на кол… Понимаешь?.. Васятку и маленького, мертвых, поклали ей под ноги… Так она и была тут день и ночь, на колу… Сымать не давали… Тайком ревел народ, глядючи…
Отвернулся Соколов. Крючковатой рукой сгреб край подушки, сипел грудью…
Осип, изогнувшись, сидел на полу. Он поднял кверху голову, как большая лохматая собака, завыть готовая. Он был дик и страшен в зеленом лунном свете. Он дрожал мелкой собачьей дрожью, и вздрагивала борода, и зубы, из бороды ощеренные, тихонько ляскали. Брови изогнулись, глаза глядели с удивлением и скорбью невыносимой.
Чугунка за ночь была налажена. Пробный паровоз веселым гоготом разбудил нас. Глядим, и броневик, по-нашему — жук, тоже подоспел. Ну, мы и выступили. Осип при нашем отряде, значит, в самой головке.
Штабные с ним то и дело нюх поддерживали.
Да чего долго рассказывать. Нам, конечно, толком и не понять всего. Ну, только мелких стычек вроде как и не было. Белогвардеям этим врезались мы в самое тыло… Ночью было это. Как ударили-и!.. К полдням уже вчистую разделались…
Летучий наш Осип с пленными солдатами сам разделку вел. Солдат пленных он шибко щадил. Скажет этак им слово, другое, после того велит подумать. Глядим, ребята уже и под ружье просятся — наши стали.
Ну, а что касаемо офицеров… офицерам пощады не давал.
И была у него еще та самая приклонность: войдем куда на роздых, в городишко иль в селенье какое — ну, тут так и знай: подавай ему гитару. Мы, значит, кто к девкам, кто около пирогов, а ему — гитару. Раз, сглупа, балалайку суем. Отвел этак молча рукой — не годится.
Сядет это он где-либо на крылечко, а то на бревнах, фуражку рыжую свою нахлюпит ниже некуда и зачнет щипать струнки: тринь-дринь, трень-дрень…
Забудется, руку плетью опустит, а сам головой все ниже да ниже, к гитаре-то…
Вот тут мы его — даже сказать чудно — боялись. Кроткий совсем человек, а неладно глядеть… Ведь какая тяжесть-то свисла над этой головушкой, ежели понять хорошенько.
Впервые — ‘Красноармеец’, 1921, No 33—35.