ЛЕТОПИСЬ ЗАШТАТНОГО ГОРОДА.
ЛЕТОПИСЬ ЗАШТАТНОГО ГОРОДА.
( повесть)
1.
1.
2.
2.
3.
3.
4.
4.
5.
5.
6.
6.
7.
7.
8.
8.
9.
9.
Летопись заштатного города, Новиков Андрей Никитич, Год: 1929
Время на прочтение: 56 минут(ы)
АНДРЕЙ НОВИКОВ.
Оригинал здесь: http://balakovoinfo.ru/engine/download.php?id=3.
Нудной и серой зимой конца 1917 года будто бы сама природа разлагалась совместно со старым миром: по небу брели густые тучи, рассыпавшие липкие снежные пушинки по улицам города, тысячи обывательских подошв превращали снег в месиво.
Ветер разрывал тучи, и тогда застывало небо. Метель заметала следы, позёмка мелкой пылью пудрила одежды обывателей, и они, напуганные неизвестностью, прятали головы в воротники, что-то каждый в одиночестве затаив.
Обыватель постепенно дожидался, когда погибнет совет, однако совет не погибал: он прочно входил в роль администратора и в декретированной форме слал обывателю одно благо за другим.
Балаково, отрезанное зимою от водных и железнодорожных путей сообщения, затерялось в просторных заволжских степях, в долине Большого Сырта, берущего своё начало от заволжского Поиргизья.
В городе и близ него были размещены миллионы пудов пшеницы, столь потребной для голодающей красной столицы. Но генералы уральского казачьего войска имели твёрдое намерение не пропустить хлеба за Волгу, тем самым заморить голодом революцию. Мелкие казачьи отряды бродили по окрестным сёлам: упраздняли советы и угрожали непосредственно нам.
Совет городских комиссаров беспрерывно заседал. Мы заседали неделями, превращая ночь в день, ели печёную картошку, солонину и жирные щи с наваров из бараньих хвостов.
Утро подкрадывалось незаметно, будто бы чья-то неведомая рука сбрасывала с окон занавесы, рассыпая брызги сумрачного света. Сумрак перемешивался с электричеством, и тогда мы засыпали, сидя на пружинных диванах, обитых бархатом. В полусне мы бредили неразрешёнными вопросами, стоящими в повестке дня. Мы думали об устройстве трамвая (в городе и поныне всего лишь одна мощёная улица), о проложении 25-тикилометрового железнодорожного пути по льду — от Балакова до Вольска.
Мысль о прокладке железнодорожного пути по Волге преследовала нас, и десятка два заседаний мы посвятили этому вопросу. Мы имели намерение этим путём отправить пшеницу, чтобы навсегда укрепить революцию. Нами была выслана для переговоров делегация к железнодорожникам, чтобы пшеницу обменять на паровозы. Железнодорожники пшеницу приняли, однако, в отпуске паровозов нам отказали. А, впрочем, они, может, нам паровозы и отпустили бы, но мы спохватились, что по льду без рельсов нам не преревезти перовозов даже и на лошадях.
Автоном Кириллович Гемма, главный инициатор устройства железной дороги на льду, разразился тирадой по поводу того, что контра поднимает голову, а потом тихо спросил меня:
-А, может быть, лёд не выдержал бы тяжести паровоза?
-Выдержит, друг!- сказал я, подогретый общим пафосом революции.- Лёд революции — прочный лёд.
Автоном Кириллович Гемма — сын украинской деревни — был настоящим поэтом в революционно-практических действиях: свой комиссариат внутренних дел он назвал учреждением ‘благочиния’ и стремился к тому, чтобы за один день учредить повсеместное благо. Идеи, один раз воспламенившие его, гасли в порядке постепенности и угасали окончательно лишь тогда, когда он был обуян новой идеей.
В конце декабря 1917 года Автоном Кириллович внёс в городской ‘совнарком’ проект об изничтожении ‘корней местной проституции’.
По его плану, ‘корни местной проституции’ должны были быть изничтожены в 4 часа, дабы никогда к этому вопросу не возвращаться.
Городской ‘совнарком’ принял этот проект безоговорочно, и в 10 часов ночи вооружившись, всем составом возглавляя красную гвардию, отправился в предместье Сызанлеи, где было расположено с десяток домов терпимости.
Ночь была тёмная, дул жёсткий ветер, и сыпучая позёмка заметала следы. В Сызанлеях происходил буйный солдатский разгул. Солдаты, покидая немецкий фронт, прочно обосновывались у нас в городе — в сытной местности.
Одичав на войне, они здесь занимались мелкой кражей и находили постоянный кров и убежище в ‘публичных домах’. Владельцы домов терпимости поощряли пребывание солдат и пользовались ими в целях самозащиты.
Вооружённые ружьями, обрезами, наганами, солдаты бродили по улицам, стреляли вверх и пели окопные песни.
Мы обогнули квартал, где почти что у каждого домика чадил красный фонарик и у парадных стояли группы пьяных солдат, не в меру горланивших.
— Сволочи! — кричали они нам. — Мы по 4 года за бабью грудь не держались!
От фонаря к фонарю метался Гемма, требуя, чтобы солдаты разошлись, но буйная толпа свистела, изрыгала ругань, и воздух наполнился страшным матом. Немного дрожали ноги, костенели пальцы от стужи, и мрак неизвестности покрыл улицу. Солдаты загасили красные фонари, разбивая их выстрелами из ружей. Выстрелы хлопали сухо, кропя в пространство ночи багрянцевые брызги. Мы приняли бой и залегли за снежные сугробы. Мы припадали грудью, и холодный снег будто бы согревал наши сердца: мы стреляли вверх, чтобы не вызывать ненужных жертв.
Затихал ветер, и донёсся гул колокола. Отбивающий часы: пробило 2. Вдруг улицу разрезал одиночный крик, после чего стало тихо. Солдаты пошли наутёк, к Волге, так как наша пуля сразила ихнего главаря. Первое революционное деяние обагрилось кровью.
В 4 часа ночи мы привели в штаб красной гвардии до 50-ти проституток, и среди них частного посетителя — купца-кулугура. Он забился в дальний угол, но ‘публичные дамы’, подмаргивая, находили его и там. Он хлопал глазами и тихо плакал. Красногвардейцы учредили над купцом нечто вроде показательного суда, и их приговор одобрили ‘публичные дамы’. По суровому приговору, временная дама купеческого сердца была немедленно вселена в дом купца, который от этого решения, как мне казалось, пришёл в тихое помешательство: он плакал и нашёптывал непонятные для меня молитвы. Купца вместе с дамой его сердца до дома сопровождал конвой, выполнявший поручение о вселении ‘публичной дамы’ в купеческий дом.
За окном на улице уже лежал голубоватый снег, а крыши домов подёрнулись прозрачной чистотой. Голубое утро уходило на покой, уступая место серому будничному дню. ‘Публичные дамы’ устали, осунулись в лице, и на щеках у них за толстым слоем пудры выступали пожелтевшие морщины.
— Слушай, друг, — сказал мне Автоном Кириллович, — я нечаянно уронил взгляд на одну даму и ужаснулся: истекли все следы осмысленности, и голое рабство лежит на челе её.
Он вздохнул и, должно быть, подумал о том, что ‘чинимое им благо’ — благо отдалённых дней.
— Это грязь прошлого, а, как известно, грязь только можно смыть, а не профильтровать, — добавил он.
Но мы продолжали опрос ‘публичных дам’ с целью приучения их к трудовым навыкам. Мы перекидывались словами между собой, понимая друг друга с полуслова.
Нервный телефонный звонок прервал нашу мирную работу. Мы вздрогнули и положили перья на стол. Каждый из нас взялся за рукоятку нагана, спрятанного в кармане. В городе восстали солдаты-фронтовики, предводимые союзом георгиевских кавалеров. Это их представитель был убит в Сызанлеях, когда мы осаждали дома терпимости.
Они требуют от нас удовлетворения. Солдатам бывший владелец гастрономического магазина выдал по нескольку пузырьков рома, и, опьянев, они хотят учинить над нами самосуд.
— Все узлы прошлого прочно увязаны, — говорит Гемма. — Одна язва может распространиться по всему телу.
Мы берём ружья и вступаем под команду товарища Шкарбанова — командира взвода красной гвардии, составленного из анархиствующих грузчиков.
Шкарбанов — человек могучего телосложения, широкоплечий грузчик с рябоватым лицом и серыми глазами. Он идёт вперёд, распахнувши полы пиджака, и его дыхание колышет красную рубашку. Его барашковая шапка сдвинута на затылок, и по обнажённому широкому лбу треплется прядь пышных волос.
Мы подходим к дому, где стоит свыше тысячи солдат, — впереди них ‘лихие георгиевские кавалеры’ в казачьих шапках набекрень. ‘Кавалеры’ щиплют усы и расхаживают вдоль фронта.
Шкарбанов остановил нас, не доходя десятка шагов от фронтовиков, которые громогласно ругались.
— Или по нас стрелять будете? — воскликнул рыжий солдат, лицо которого было покрыто веснушками. — Стреляйте, сволочи! — кричал он, выпячивая грудь вперёд.
Мы стояли в некотором оцепенении и прижимали к себе ружья.
— А-а, напугались! — продолжал рыжий. — Струсили!
Он обернулся к нам спиной и нагнулся.
— Посмотрись в моё зеркало, шелудивая гвардия! — сказал он. — Мне за всю войну пуля в это место не плюнула.
— Вот, стерва! — вскричал Шкарбанов, подойдя к рыжему.
Его глаза сверкали гневом, и, он, взяв рыжего за шиворот, крепко встряхнул его. Шкарбанов играл рыжим, как куклой, легко поворачивая его во все стороны, ставя то на носки сапог, то поднимая в воздух.
— От, гад, с ним и пошутить нельзя, — сказал рыжий, когда Шкарбанов с лёгкостью отставил его в сторону. Рыжий спрятался за солдатские спины и, притулившись где-то, замолк.
Мы стояли с солдатами друг против друга, и каждая сторона сплотилась крепкой стеной. ‘Кавалеры’ примолкли, перестали ходить вдоль фронта, приютившись где-то на флангах. Солдаты, одетые в шинели, сгрудились серой массой, и трудно было распознать, кто из них за нас: здесь были и сознательные враги, и несознательные друзья. Мы предложили им сложить оружие.
— Кладите первыми вы, а потом мы посмотрим, — прогудел в ответ какой-то фельдфебельский голос. — Кому же, как не нам, солдатам, охранять революцию6 винтовка по закону в наших руках.
Мы долго пререкались друг с другом, и фронтовики упорно не хотели сдавать нам оружие. Наконец, было вынесено обоюдное решение: положить оружие сообща и каждое у себя, а для разрешения вопроса открыть мирный митинг. Митинг открылся вечером в маломестном народном доме, вместившем в себя на этот раз свыше тысячи солдат.
Серая масса неистово кричала, когда мы — тоже бывшие фронтовики, ныне красногвардейцы — вошли в здание народного дома. Она только что требовала самосуда над комиссарами и немедленного захвата власти. Митингом руководили местные эсеры. Моё внезапное появление на трибуне смутило руководителей, и несмолкаемый гул, казалось, разрывал стены:
— Д-о-л-о-й!
Мне было поручено комитетом партии выступить во что бы то ни стало, Ия упорно стоял на трибуне, выпятив грудь. На шинели, на правой стороне груди у меня была пришита георгиевская лента, и я нарочно показывал её. Несмолкаемый гул наэлектризовал меня, и я чувствовал, что непреодолимая сила струилась по моим жилам.
— Дайте ему слово: фронтовик! — произнёс кто-то.
Этот голос был подхвачен большинством, и частные возгласы ‘долой’ не мешали уже мне.
Я говорил перед большой аудиторией первый раз и заметно волновался. Лица людей прыгали и кружились перед моими глазами. В общем, я сказал, что мировые гады шипят, а местные социал-демократы им подпевают.
Солдаты легко поверили, и их возгласы неожиданно раздались в мою пользу.
— Вон отсюда! За советы, против буржуазии! — крикнул я .
Толпа хлынула вон, оставив на сцене своих руководителей. Мы легко арестовали их, покорных и обезличенных.
Очередная ночь была относительно спокойной, т.к. никаких особых событий не произошло.
Автоном Кириллович продолжал добывать от ‘публичных дам’ анкетные сведения и весьма угнетался тем, что ‘дамы’ чуть ли не все указывали на своё высокое дворянское происхождение.
— Хоть бы одна пролетарка была! — тосковал Гемма. — Всё бы лучше было видеть угнетённый класс.
— А ты им верь только! — вступил в разговор с Автономом Кирилловичем унтер из ‘георгиевских кавалеров’, находившийся здесь же в числе арестованных на митинге предводителей союза фронтовиков.
— А как же не верить? — изумился Автоном Кириллович. — Мы же власть, так сказать, закон революционной совести. Кто же из угнетённых позволит перед революцией запрятать собственную совесть?
Унтер разгладил длинные, прокопчённые дымом рыжие усы и почесал пальцем переносицу.
— Совесть, гражданин, бывает у ребёнка, когда он не замечал наготы, — мрачно сказал он. — А как только на мальчонку надели шаровары, тогда его совесть заходит в себя. Зачем бы её прятать, если бы всяк каждый раз хотел её показывать?
Унтер произнёс слова грубо до вульгарности, и от его слов ‘публичные дамы’ пришли в умиление. Одна из них, с золотистыми волосами, подойдя к нему вплотную, опустила руку на его плечо, с похотливой изнеженностью закрыв глаза.
— Ей-богу, милёнок, я из дворянской породы, — ухмыльнулась она. — Попробуй усами мягкость моих губ…
Рыжая потянулась, чтобы поцеловать унтера, но он легонько отстранил её.
— Нет, ты погоди. Я не люблю целоваться на глазах. А того, чтоб в тебе благородная кровь текла, я не вижу: голос твой груб и кожа неказиста.
‘Публичная дама’ обиделась и отошла, скорчив неприятную гримасу.
— Небось, сам из вахлаков, а ведь тож! — бросила она упрёк.
— Совершенно верно! — подтвердил унтер. — И от этого мне было тяжело…
Слова эти унтер относил, по-видимому, не к ‘даме’, а Автоному Кирилловичу, ибо смотрел он прямо на него.
— Именно, гражданин, крестьянское звание для меня было тяжело. Я даже в своей роте на фронте записался не землепашцем, а мелким конторщиком. Так что, гражданин, уж больно благородство своей лицевой стороной мне по нраву приходится. Ну, так, примерно, и эти вот ‘публичные дамы’: для кого они из себя дворянок строят? Вестимо, что для своего воображения и для воображения нашего брата. Как говорится в сказке, мужик из-за того, чтобы за грудь дворянку подержать, сто рублей заплатил…
‘Публичные дамы’ одобрили рассказ унтера торжествующим смехом, что его не смутило.
— Э, вы не знаете, что получилось дальше! — сказал он. — Конечно, эти сто рублей мужик в 10-тикратном размере возвратил…
Унтер, окружённый ‘публичными дамами’, продолжал свой рассказ о мужике, но Автоном Кириллович уже не слушал его. Он сидел за столом, и, облокотившись, думал, должно быть, о том, как уж слишком переплетены обстоятельства, порочащие людской род.
— Друг! — сказал он мне. — Я думал, что если мы взяли власть в 2 дня, то проституцию выбьем с корнем примерно в час. Ой, как, дьявол, глубоко она корни запустила! Полное сплетение обстоятельств.
Я заснул, сидя за столом, и. когда проснулся, в окно заглядывало утро. Проститутки и ‘георгиевские кавалеры’ спали на полу врастяжку, и унтер лежал позади той ‘дамы2, которая сказала ему, что в её жилах течёт благородная кровь. Унтер лежал с дамой в обнимку, оцепив также её ноги своими.
‘Да, полное сплетение обстоятельств’, — подумал я и тяжело вздохнул. Я взглянул в окно.
Начинался новый день, и тяжёлое холодное солнце уже возвышалось над землёй. Я вздрогнул от резкого телефонного звонка.
— Вооружённое нападение на казначейство! — сообщили в трубку.
Банды оцепили казначейство, выходящее передней частью фасада на Щепную площадь. Пять бандитов ворвались в здание с револьверами в руках и скомандовали: ‘Ложись!’ Весь служебный аппарат, а равно посетители, распластались на полу.
Мы обогнули площадь и залегли за лабазами. Всеобщее беспрерывное движение по площади усложнилось беспорядочной стрельбой: люди бежали в суете и смятении.
Бандиты приняли бой, дабы унести сокровища, взятые из казначейства. В результате боя мы убили двух бандитов и троих полонили. Мы их привели в штаб. Один из них был ранен в руку, и из рукава шинели сочилась кровь. Темнолицые, с острыми глазами бандиты забились в угол. Через минуту они заговорили с проститутками на воровском жаргоне.
‘Обстоятельства ещё больше переплетаются, — подумал я, — Обстановка пополнилась третьим сортом отбросов революции’.
В штабе было тихо, красногвардейцы купили и вели разговор о только что законченном бое с бандитами. Я диктовал машинистке приказ о формировании кавалерийского отряда красной гвардии и стоял ко всем арестованным спиной. Один из бандитов вынул револьвер, спрятанный за голенище, и направил мне дуло в спину. Культяпый Ванька, отважный красногвардеец, единым прыжком очутился около бандита и повис на его окостеневшей руке.
Хлопнул выстрел в стену. Треснула штукатурка. Обессиленная пуля отдала назад и упала к моим ногам.
Но в штаб красной гвардии снова позвонили: один из владельцев местного механического завода отказался платить рабочим заработок, — он не подписывал банковского чека.
По этому поводу заседал пленум совета, состоящий в большинстве из эсеров, и этот совет снарядил депутацию, состоящую из лидеров эсерствующей интеллигенции, на предмет приглашения владельца завода на заседание совета. Но владелец не принял благонамеренной депутации.
Мы, фракция большевиков, решили военным порядком разогнать эсеровский совет. По этому поводу мне позвонили, и для разгона эсеровского совета был снаряжён отряд под командой культяпого Ваньки.
Культяпый Ванька, вооружённый до зубов, появился на трибуне. Его пояс был увешан десятком ручных гранат, и рябое лицо под огромной барашковой шапкой казалось миловидным. Он хлопнул рукою по висящим на его поясе бомбам и крикнул:
— Вон, сволочь, а то сейчас разорвусь!
Эсерствующие депутаты стали поспешно одеваться…
У него будто бы никогда не было фамилии, и все называли его запросто Ванька Культяпый. Так называли его купцы, у которых он был в отрочестве в услужении, так его затем называли на заводе, где он был пока подмастерьем у слесаря. В революцию он пришёл с первого дня, и за ним также прочно утвердилась кличка — Ванька Культяпый. У него на правой руке недоставало указательного пальца, который в детстве был оторван шестернёй конной молотилки. Собственно говоря, он сам сроднился с этой кличкой и, когда его звали настоящей фамилией, не отзывался: эта условность будто бы была окончательно позабыта им.
Впоследствии он побывал на многих фронтах гражданской войны, был в славных чапаевских полках и первым переправился на противоположный вражеский берег реки Белой, под Уфой, но нигде он не назывался иначе, как Ванька Культяпый. Его имя было известно в полках, но он навсегда оставался в Красной армии рядовым бойцом — передовиком и застрельщиком и в напоре на врага, и в рукопашных битвах. Это был безымянный красный солдат, приобретший в литературных типах гражданской войны название ‘братишки’.
Однако, он не так наивен, как Швандя, и не прост, как Степан Барабуля. Впрочем, он не есть тип вымышленный, обобщённый, он — здравствующий и по сей день существующий человек, и по сей день его в городе так все запросто называют: Ванька Культяпый.
В 19-том году с фронта гражданской войны он приезжал к нам за тысячи километров верхом, чтобы проверить: не уступили ли мы власть мелкой буржуазии.
На фронт обратно он также уезжал верхом и по пути следования укреплял сельские советские аппараты.
Он и тогда первым пришёл к нам в красную гвардию, и ему были обязаны подбором прочных и неустрашимых людей.
После того, как он разогнал эсеровский горсовет, он самочинно и в спешном порядке организовал конный красногвардейский отряд.
Ему дан был строгий наказ — закончить к вечеру формирование кавалерийского отряда. Он знал город, и его знали местные купцы.
На вид он казался грубым, однако, я впоследствии удивлялся его дипломатическим способностям. Он отбирал у купцов лучших лошадей для конного отряда и не проявлял особой грубости.
— Дядя Вася, — останавливает он одного из купцов. — У тебя, брат, Карюха — очень хорошая лошадь!
— Да! — соглашается польщённый купец. — В своё время большие деньги стоила.
— А бежит-то как — ух! — добавляет Культяпый.
Купец одобряет похвалу и, в свою очередь, говорит Ваньке комплимент:
— Ты, Ванька, должно быть, знаешь толк в лошадях.
— Ещё бы! — подтверждает Культяпый.
Купец рассказывает, какие крови бегут по жилам лошади, и Культяпый восклицает:
— Хороша лошадка!
Культяпый поправляет шапку.
— А знаешь что, дядя Вась, — говорит он, — отведи-ка свою Карюху в наш штаб…
Купец пугается, он говорит о том, что у него лошадь одна и что лучше было бы взять лошадей у другого купца — хлебника.
Но Культяпый делает отводный ианёвр.
— Вот чудак! — восклицает он. — Да твоей лошади цены нет. А что там лошадь хлебника — дерьмо! Да и сохраннее она будет у нас: мы — власть прочная!
Лошади купцу жалко, но самолюбие его удовлетворено.
Заволжье обильно степными и луговыми угодьями, обширно посевной площадью и богато скотом. Десятки миллионов пудов пшеницы ссыпались в купеческие амбары нашего города, чтобы весной плыть вверх по Волге, в Балтику, по системе Мариинских каналов. Однако в этот год к нам хлеба не везли, и в амбарах у нас лежало весьма незначительное количество зерна. ‘Костлявая рука голода’ тянулась к глотке питерского пролетариата, и мы должны были бросить туда миллионы пудов. Но хлеб увозили за Волгу, везли по снежному бездорожью за правый берег, к железнодорожным станциям.
На отдалённых от нас станциях железных дорог стояли вагоны, гружёные продуктами городского производства: организации дальних голодающих городов меняли товары на хлеб. Хлеб крестьяне увозили за Волгу, чтобы не отдать его по продразвёрстке.
Наш заштатный город не имел периферии, а потому и не мог на сёла распространять своего административного влияния. Город стоял на территории ныне Пугачёвского района — слабого по тому времени промышленного центра — и, естественно, мы отказались подчиняться последнему. Пугачёвцы буйствовали, слали грозные приказы, но получали весьма хладнокровные отписки: у нас до десятка тысяч производственного пролетариата, вы же, кроме армии служебных лиц, ничего не имеете. Пугачёвцы присылали уполномоченных комиссаров, но комиссары, не найдя достаточного применения административного воздействия, возвращались обратно.
‘Революция перекроила административные кары, — писали мы. — Она диктует волю пролетариата, а пролетариат признаёт, что уезд — ячейка старой власти’.
Таким образом, мы, отклонив уездное попечительство и будучи в двуустах километрах по санному пути от губернского города, объявили себя как бы самостоятельной республикой. Но так как нет республики без территории, мы захватным путём завладели ею: был объявлен декрет о том, что те сёла, которые имеют к нам экономическое тяготение, присоединяются к городу механически.
Тем временем по присоединённой нами территории бродили отряды потребляющих районов всей бывшей империи и самочинно отбирали хлеб. Наши местные продовольственные отряды вступали с ними в конфликтные отношения и нередко вели вооружённую борьбу.
Комиссары иногородних продотрядов приезжали в город и, потрясая мандатами, вынимали из кобур револьверы, поднимали их вверх, но, не устрашив нас обнажённым оружием, комиссары плакали и говорили о голодающих детях пролетариата. Слёзы трогали нас, и тогда мы к мандату иногородного комиссара прикладывали печать, узаконивая его действия на чужой территории.
Революции был нужен хлеб.
Я видел обоз, уползающий за Волгу. Бородатый мужик, шедший за передовой подводой, спешно подхлёстывал кнутом лошадь и беспокойно оглядывался назад. На его валенных сапогах, огромных по размерам, загнулись носы, а обвееный инеем воротник тулупа лежал на спине. Мужик, торопясь, спотыкался, но не падал. Обоз замыкался подводой, на которой сидел ученик в форме сельскохозяйственного училища. Юноша закрывал уши и потирал суконной перчаткой побелевший от мороза нос. На Волге обоз был остановлен нашим заградительным отрядом под командой Культяпого.
— Вертай назад, старик! — кивнул головой Ванька.
Старик растерялся, изменился в лице, но подводу всё же остановил. Он пошептал что-то Ваньке на ухо.
— Нельзя, дед, — ответил Культяпый строго. — Революция взяток не берёт, ей нужен хлеб.
Культяпый взял лошадь под уздцы и повернул её обратно. Мужик засеменил за возом, сопя и чихая. Когда подвода, уводимая Культяпым, поровнялась с подводой ученика, последний спрыгнул с саней, упал на снег и задрыгал ногами.
— Сволочи! — в бессильной злобе закричал он.
— Революции нужен хлеб, — сказал ему Культяпый и порекомендовал потереть снегом нос. — Видишь? Переносица побелела. Три, дурак, нос, а то отвалится.
Юноша растерялся. Он долго оттирал снегом нос, пока подводы не скрылись в ложбине.
Культяпый собирает для революции хлеб. Он едет в сытое село, в 3-х километрах от которого — уральские казаки. Ванька бьёт в набат, чтобы не терять времени. Перед собравшимися в школе крестьянами он держит речь, неумелую, но внушительную:
— Умирают дети, дайте революции хлеб.
— Дол — ло — ой! — вопят сотни глоток.
Десятки рук тянутся к нему, но он отталкивает эти руки, силится договорить речь. Дверь школы, где происходит митинг, открывается, и в школу входят казаки. Ваньку хватают за полы.
— Тише, черти! — кричит он.
Один из казаков стреляет из револьвера, но делает промах. Ванька гасит лампу. В темноте задрожали школьные стены: Ванька бросил бомбу. Он выпрыгивает в окно, а позади школы его ожидает привязанный конь. По его пятам скачут кони казаков.
— Революции нужен хлеб! — кричит Ванька, подхлёстывая лошадь.
Я сдаю дела, т.к. первое нерегулярное войско революции — красная гвардия — переформировывается. Я тороплюсь, чтобы окончательно предаться мирному труду по ряду должностных обязанностей.
В штабе, за столом, напротив меня сидит Василий Иванович Чапаев, прибывший из Пугачёва для организации Красной армии в уездном масштабе. Я бросаю военное дело, чтобы работать секретарём горкома, редактором газеты, а также, по своему сердоболью, я должен призревать сирых и убогих. Ко мне приходят инвалиды, сдают бумаги для подписи. Они размахивают костылями и угрожают ударить, если я бумагу не подпишу.
Передо мной сидел Чапаев, небольшого роста, но плечистый человек, с тускловатым лицом, юркими монгольскими глазами, с зеленоватыми оттенками зрачков, его тонкий нос несколько крючковат, а темно-русые усы завивались в тонкие кольца. Он читал декрет об организации Красной армии, и его звонкий, слегка шепелявый тенорок звучал по-фельдфебельски монотонно.
Он щипал усы, унаследовав эту привычку в царской армии: в старой армии Чапаев был фельдфебелем.
Вечером, когда мы сидели одни, Чапаев говорил о литературе, придавая разговору философский оттенок. Он не мог воспринять крыловских слов и возбуждённо доказывал мне (хотя я не высказывал сомнения), что и пирожник может тачать сапоги.
— Басни я не люблю, — сказал он. — Несерьёзное дело…
Он хотел что-то добавить, но почему-то переменил разговор.
— Был же Пётр и плотником, и царём, — сообщил мне Чапаев.
Я ещё раз улыбнулся чапаевской аналогии, но и этой улыбки он, кажется, не приметил.
Он был фельдфебелем роты в старой армии, командовал батальонами, самоотверженно ведя солдат в атаку. Он получил Георгия трёх степеней и с получением Георгия последней степени механически бы был произведён в первый офицерский чин. Но он не получил этого чина: в Октябрьские дни, будучи в запасном полку, как выздоравливающий от ран, слушая зажигательные речи большевика Вениамина Ермощенко — ротного писаря, Чапаев сорвал с плеч погоны прапорщика, за что и был избран солдатами старой армии на должность командира полка. Чапаев распустил солдат домой, сам же остался охранять революцию.
— Я, брат, в мирной должности в тоске бы по винтовке умер, — говорил он мне.
— Да ведь ты не носишь винтовки: ты же вооружён револьвером и шашкой, — замечаю шутливо я.
— Ну, по оружью это всё равно, — поправляется Чапаев. — Мне, брат, без оружья — смерть от тоски.
Он осторожно ощупал шашку, будто бы действительно стосковался по ней.
— И с оружьем, на поле брани, — тоже смерть, — добавил Чапаев.
Он возил меня по городу и за город на тройке лошадей, запряжённых в громадные ковровые сани, похожие на кибитку, и говорил словами Пугачёва из ‘Капитанской дочки’.
Мне казалось, что он принимает меня за сержанта Гринёва — невольного своего спутника. Он три раза рассказывал мне сказку о вороне, и каждый раз в различных вариантах. Мы ехали по снежному полю, сани засыпала метель, и однотонно звенели бубенцы.
Чапаев иногда пел: ‘Не шуми ты, мать зелёна дубравушка’ и одобрял поэзию Пушкина. Моему воображению рисовались скиты, расположенные по берегу Иргиза, от которого мы находимся так недалеко.
— Ворон 300 лет живёт! — довёл до моего сведения Чапаев и от радости гаркнул на лошадей.
Он не признавал тихого хода, и лошади бежали крупной рысью. Затем Чапаев пел о Ермаке, о том, что ‘ревела буря, и дождь шумел’, но, оборвав песнь, пожалел о том что Ермак преждевременно утонул в Иртыше.
— А Скобелева — того пули не брали, — сообщил Чапаев мне. — Погиб, дьявол, от бабы…
Мне казалось, что все стрелы неизведанного героизма пронзили сердце Чапаева, а долгая солдатская служба наложила отпечаток профессионала-военного: в его сердце совместился вольный пугачёвский разгул, родственный революции, и творимые легенды о ‘суворовских геройских подвигах’. Эти две силы двигали его смелость вперёд…
…Неведомо для какой надобности мы подписали акт. Он лежит где-либо в архиве, изъедаемый мокрицами и мышами, с затейливой росписью исторической личности: ‘Чап’ — и косой отвод с загибом вниз.
Чапаев. Организовав отряд Красной Армии, уехал в Пугачёв. К месту постоянной работы. Командование отрядом он поручил своему брату — Григорию Чапаеву: Григорий Чапаев и был утверждён нами в должности военного командира.
На территории уезда появилась новая независимая республика, соседствующая с нами: республикой объявилось село Сулак, расположенное на берегу Большого Иргиза и отстоящее от нашего города километрах в сорока.
‘Сулакский совет крестьянских комиссаров’ ‘обнародовал’ декрет, размноженный на машинке, об учреждённой республике и свои доводы обосновал многими причинами: во-первых, городские представители власти, по своей природе, весьма мелкобуржуазны, во-вторых, Сулак территориально расположен на равном расстоянии между городами Пугачёвом и Балаковом. Оба эти города и должны бы, по мнению ‘крестьянского совнаркома’, иметь тяготение к сердцевине, а пуповиной сердцевины и являлся Сулак, в-третьих, Сулак отрицал дензнаки как экономический регулятор и предпочитал голый товарообмен.
‘Крестьянский совнарком’ немедленно приступил к шлюзованию Иргиза, выгнав на эти работы всё село. Было в спешном порядке начато сооружение механического завода в помещении бывшего общественного амбара. ‘Крестьянский совнарком’ являлся к нам в полном составе, дабы заключить с нами первый товарообмен: они предлагали, чтобы мы отпустили им завод на слом, а взамен этого получили с них яйца и масло.
Сулак принудительным порядком присоединял к себе сёла, как республиканскую территорию, и учреждал местный налог в пользу новой республики. Продукты, собираемые по налогу, ‘крестьянский совнарком’ хранил в погребах с целью выменять на них весной 5 пароходов, чтобы иметь собственный транспорт для производства товарообмена с вольными приволжскими городами.
В сёлах, присоединённых к ‘республике’, ‘совнарком’ совершал хозяйственное уравнение: всё сносили в кучу, а затем поровну делили. Действия ‘крестьянского совнаркома’ раздражали крестьян и усилили противокомиссарское движение, которое отозвалось эхом в нашем городе. Сюда крестьяне приезжали, чтобы найти защиту, но мы не посягали на родственную нам ‘республику’.
Особый уклад бытия нашего города нарушался, ибо город наш был наполовину крестьянским, и крестьяне были очень богатыми. Кроме занятия земледелием, наши крестьяне имели дома и сдавали пришлым рабочим квартиры. Нередко рабочие питались у своих же квартирных хозяев, как нахлебники.
Среди рабочего актива преимуществовали меньшевики и эсеры, рядовой рабочий, удовлетворённый сравнительно сытным столом и тёплым углом, держался пассивно. А в некоторых случаях явно поддерживал местных крестьян, этих полупомещиков.
Менее обеспеченной продовольствием оказалась многочисленная группа грузчиков. Этот малокультурный слой анархиствовал и в любую минуту мог очутиться в той стороне. Где пообещают лучшее разрешение продовольственного вопроса.
Признаки недовольства и брожения висели в воздухе. И мрачные улицы наполнялись тихой жутью. Дни были нудные, серый, рыхлился снег, растаптываемый тысячами обывательских ног.
Совет городских комиссаров по-прежнему заседал беспрерывно, т.к. не прерывалось общее людское движение. А главное — мы жили в полосе открытого контрреволюционного выступления уральских казаков.
В ночь на 19 февраля (старого стиля), когда совет городских комиссаров обсуждал вопрос о перепланировке города, когда замкомхоз развивал точку зрения о возведении в городе небоскрёбов, а ему возражал комиссар труда, требовавший устройства домов-дач, обнесённых сплошной зеленью, в зал заседания вошёл взволнованный Автоном Кириллович Гемма.
Он снял шапку и провёл ладонью по взъерошенным волосам. Его нижняя губа дрожала, должно быть, от волнения, и, переводя дух, он проговорил:
— Запыхался, ребята.
Он попросил внеочередного слова для весьма важного сообщения и достал из-за пазухи потрёпанный листок, испещрённый уверенным почерком.
Листовка была отпечатана на гектографе, и в ней сообщалось, что 19 февраля, в историческую дату освобождения крестьян от крепостной зависимости, все крестьяне должны быть в городе, где предстоит свержение советской власти. Под текстом значилась подпись: ‘Штаб представителей народной власти при местном бюро социалистов-революционеров’.
Мы улыбались трогательному единению эсеровского действия с ‘исторической датой освобождения крестьян’, но мелкая дрожь пробежала по спине каждого из нас: контрреволюционное восстание казалось неизбежным…
Утром я проснулся рано и стоял у подъезда горкома партии. Было тихо, и от мороза воздух становился прозрачным. Лошади, впряжённые в сани, трусили по городским улицам и, фыркая, испускали из ноздрей чистый и горячий воздух, застывавший в пространстве. Крестьяне поспешали на базар, слегка подхлёстывая лошадей вожжами.
Утро ничего злобного не предвещало, и я вошёл в здание, чтобы приступить к работе.
Комиссары спали в учреждениях на стульях и диванах, не раздеваясь, отчего сон бывает особенно сладок. В семь утра председателя совета городских комиссаров разбудил шум и приглушённый стук задеревеневших от мороза подошв.
Первым восстал против нас красноармейский отряд. Он выделил делегацию, чтобы потребовать лучшее обмундирование и право выборности из своей среды военного комиссара, Красноармейцы, подняв полусонного председателя совнаркома, на руках унесли его в своё общежитие.
Среди красноармейцев оказались бывшие офицеры, записавшиеся нижними чинами. Фасад красноармейского общежития выходил на базар, и председатель был выведен на площадь, запруженную людьми, кричавшими в тысячу глоток. Мятежники объявили, что они вывели главного комиссара на площадь для того, чтобы он дал полный отчёт собравшемуся народу.
Ничего не подозревая, я сидел в горкоме и писал воззвание к крестьянскому населению, провоцируемому врагами революции. В здании, кроме меня, не было никого, и, казалось, молчаливый покой водворился в этих стенах навсегда.
Тревожная трель телефонного звонка нарушила тишину, и я вздрогнул.
— В городе началось восстание, — сказал мне кто-то торопливым голосом.
Я поспешно покинул горком и вышел на молчаливую улицу. Перешёл переулки, приблизившись к зданию совнаркома, затерялся в толпе. Я пробирался к тому месту, где мятежники окружили председателя. Зачем я туда шёл — неведомо. Я видел крестьян, вооружённых вилами и топорами, видел интеллигентных людей с ружьями-дробовиками. Предсовнаркома был возведён на рундук, и его держал подмышки один из мятежников, бывший штабс-капитан. Он был одет в старую офицерскую форму, но без погон.
— Граждане! — кричал бывший штабс-капитан. — 8 комиссаров я арестовал. От народного правосудия они не уйдут. Вот вам 9-тый, главный комиссар. Требуйте от него отчёта. Пусть расскажет нам о том, кто и сколько грабил и куда это награбленное девалось.
— Я дам отчёт только перед теми, кто меня избрал. Вы же не выборщики, а сброд,- твёрдо ответил председатель.
В воздухе над трибуной сверкнул и повис большой топор мясника, и на острие его я увидал отблески солнца и отражение дробной фигуры председателя. Но он был спокоен, т.к. топор сверкнул за его спиной. Я дрожал, боясь, что спина его приблизится к топору. Но вот на рундук встал Культяпый Ванька и осадил упитанного мясника назад. Топор выпал у него из рук, и я облегчённо вздохнул.
— Уйди, ты, рыло красномордое! — сказал Культяпый мяснику. — Я без тебя расправлюсь с комиссаром.
Я снова оробел, т.к. Культяпый был вооружён. Но он поймал мой взгляд и ловко подмигнул мне. Я догадался о его намерениях: Ванька, притворяясь, что он также восстал вместе с другими красноармейцами, решился спасти председателя, и я немного успокоился за его судьбу.
На рундуке по-прежнему рядом с председателем стоял штабс-капитан, размахивая форменной фуражкой без кокарды. Он перечислял по фамилиям ещё не арестованных комиссаров и первым назвал меня: он предлагал толпе изловить нас, назначая цену за каждого пойманного комиссара.
Кто-то осторожно толкнул меня и выступил вперёд, загородив собою.
— Уходите! — обернувшись, прошептал он. — Уходите, пока вас не обнаружили.
Я уже вышел из толпы и, остановившись, оторопел: чьи-то враждебные колючие глаза смотрели на меня в упор. Я узнал этого человека: это бывший владелец типографии, только что конфискованной мною для газеты. Моё замешательство исчислялось секундами, и я прошёл мимо, не вздрогнув ни единым нервом. Моё поведение смутило его, и от неожиданности он поднял шапку, приветствуя меня.
Я юркнул в безлюдный переулок, направляясь в помещение союза металлистов. На заводе ‘Муравей’ у нас хранилось до полусотни винтовок, и я думал о том, чтобы не дать возможности мятежникам завладеть этим оружием.
По дороге я догнал Фувакина, председателя совнархоза, еле уносившего своё тучное тело.
— Поспешай, Миша, за поимку нас установлена премия, — пошутил я.
Мы пришли в помещение союза металлистов. Оно оказалось безлюдным. Мы позвонили в контору завода ‘Муравей’. Там кто-то долго упорствовал, не желая вызвать председателя завкома. Мы пригрозили законом революции, после чего неизвестный оказался снисходительней. От председателя заводского комитета мы потребовали немедленной приостановки работы.
Три тревожных заводских гудка, продолжавшихся 10 минут, охватили жутью улицы, и, кажется, на это время стихло общее движение. Мы с трепетом ожидали прибытия рабочих, извещённых тревожным гудком: по гудку рабочие должны были идти в помещение союза.
В ожидании прихода рабочих минуты казались часами, а часы — вечностью. Было тихо, и мелкие солнечные лучи копошились в бумагах, разбросанных на столах. Я был рад присутствию приветливых зайчиков, зовущих к жизни и радости: я тогда по-особому полюбил жизнь.
Но вот распахнулась дверь, и человек, открывший её, замер на пороге: это был тот же владелец типографии, только что поклонившийся мне среди толпы, после чего, по-видимому, проследивший за мной. Он, должно быть, испугался собственной смелости и окаменел у порога.
Полюбивши жизнь, я полюбил и борьбу: прилив крови приступил к моему сердцу.
— Граждане! — сказал владелец типографии извиняющимся тоном.- Помогите нам арестовать комиссаров.
— А кому вам? — спокойно спросил его Фувакин.
Владелец типографии молчал, глаза его виновато мигали, ему хотелось плакать.
Подойдя к нему, Фувакин взял его за пуговицу пальто и потянул к себе. Он пошёл покорно, беспомощно, что-то произнося.
Фувакин вывел его на середину залы, затем взял его за шиворот и круто повернул. Я смотрел на этих двух людей: одного — робкого, другого — упорно повелевавшего. Мне было смешно смотреть на человека, так неожиданно оробевшего. Фувакин вёл его холодным коридором, продолжая держать за воротник. Подведя к выходу, он остановил его на пороге и, спокойно приподняв ногу, ткнул его подошвой под ягодицы. Бывший владелец типографии упал, уткнувшись в снег.
Мы ждали рабочих, нервно шагая по холодному коридору. В зале было душно и безлюдно, и мы уже не вернулись туда. Солнце было полнокровно, и вольный воздух опьянял нас. Но мы всё же нервничали и волновались. Мы видели, как на улицах задвигались мятежники. Они бродили по улицам и стреляли вверх. Сухие выстрелы раздирали воздух. Мы увидели группу вооружённых мятежников, подходивших к зданию союза. Мы посмотрели друг другу в лицо и безмолвно нащупали револьверы.
Группа мятежников в 5 человек, вооружённых винтовками, подходила к парадному, к выходу, который вёл в наш коридор. Мы направились навстречу мятежникам, держа револьверы наготове. Мой лоб, подёрнувшийся морщинками, покрылся горячим потом. В лице трёх мятежников я узнал бывших красногвардейцев, отчего горячая кровь ударила в голову.
— Сволочи! Изменники! — крикнул я.
Мятежники невольно остановились и замерли в оцепенении.
— Бросай оружие! — скомандовал я, и 5 винтовок упали к нашим ногам.
Мы полонили мятежников, уведя их в отдельную комнату.
Металлисты прибыли на широкий союзный двор. Они шли по улице, несли красное знамя и пели ‘Варшавянку’.
Мы вышли из узкого коридора. Призывные, ободряющие мотивы песни повелевали моим сердцем: мы подпевали рабочим, встречая их у ворот.
Через квартал от нас, не другой улице, мятежники по-прежнему стреляли вверх, сухие выстрелы были резки и гулки. Наша песня постепенно смолкла, уступая пространство свисту пуль: мятежники из переулков стреляли в нашу сторону.
— К оружию! — крикнул я .
— Погоди, — нервно заметил мне вывернувшийся откуда-то председатель союза металлистов, меньшевик Марс. — Твоё дело распоряжаться там, в комитете большевиков. А сейчас дай-ка нам немного помитинговать.
Он был бледен от испуга, и замечание, сделанное мне, произнёс неуверенно. Но его поддержали.
— Вестимо дело, что тут смаху дела не решить, — вставил реплику какой-то рабочий. — Надо же нам обдумать, куда свой голос отдать.
Между нами возникло крупное разногласие, и нас немедленно окружила толпа. Кто-то вынес из канцелярии стол, и председатель союза мятежников взобрался на него.