Н. А. Тэффи
Летчик
* * *
* * *
КОММЕНТАРИИ
Летчик, Тэффи, Год: 1920
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Тэффи Н. А. Собрание сочинений. Том 3: ‘Городок’.
М., Лаком, 1998.
Вчера в кинематографе показывали какой-то аэроплан, и я вспомнила…
Гриша Петров был славный мальчишка. Здоровенный, коренастый, и вечно смеялся…
— Рот до ушей — хоть лягушке пришей, — дразнили его младшие сестры.
Не кончив университета, женился, потом попал на войну.
Боялся он войны ужасно. Всего боялся — ружей, пушек, лошадей, солдат.
— Ну чего ты, Гриша! — успокаивали сестры. — Уж будто так все в тебя непременно стрелять будут.
— Да я не того боюсь!
— А чего же?
— Да я сам стрелять боюсь!
Стали обучать Гришу военному ремеслу. После первого урока верховой езды вернулся он домой такой перепуганный, что даже обедать не мог.
— Все равно, — говорит, — какой тут обед! Все равно придется застрелиться.
— Что же случилось?
— Господи, страсти какие! Взвалили меня на лошадь — ни седла, ни стремян — ничего! Хвоста у нее не поймать — держись за одну гриву. Пока еще на месте стояла — ничего, сидел. А офицер вдруг как щелкнет бичом, да как все заскачут! Рожи бледные, глаза выпучены, зубы лязгают — последний час пришел! А моя кобыла хуже всех. Прыгает козлом, головой машет — кидает меня то на шею себе, то на зад. Я ей ‘тпру! тпру’ — не тут-то было. Ну, думаю, все равно пропадать: выбрал минутку, когда она поближе к стенке скакала, ноги подобрал да кубарем с нее на землю. Офицер подскочил, бичом щелкает:
— На лошадь!
Я поднялся.
— Не могу, говорю.
А он орет:
— Не сметь в строю разговаривать!
А мне уж даже все равно — пусть орет. Так и ему говорю:
— Чего уж тут — я ведь все равно умираю!
Он немножко удивился, посмотрел на меня внимательно.
— А и правда, — говорит, — вы что-то того… Идите в лазарет.
Загрустил Гриша.
— Теперь сами видите, какой я вояка. Я им так и скажу, что лучше вы меня на войну не берите. У вас вон все герои — сам в газетах читал. А я не гожусь — я очень боюсь. Ну куда вам такого — срам один.
Однако ничего. Дал себя разговорить, успокоить. Одолел военную науку и пошел воевать.
На побывку приехал домой очень довольный — опять ‘рот до ушей — хоть лягушке пришей’.
— Слушайте! А ведь я-то, оказывается, храбрый! Ей-Богу, честное слово. Спросите у кого хотите. И пушки палят, и лошади скачут, а мне чего-то не страшно. Сам не понимаю — глупый я, что ли? Другие пугаются, а мне хоть бы что!
Приехал второй раз и объявил, что подал прошение — хочет в летчики.
— Раз я, оказывается, храбрый — так чего ж мне не идти в летчики? Храброму-то это даже интересно.
И пошел. Летал, наблюдал, бомбы бросал, два раза сам валился, второй раз — вместе с простреленным аппаратом, и так сильно контужен, что почти оглох. Отправили прямо в санаторию.
В Москве, уже при большевиках, в хвосте на селедочные хвосты, кто-то окликнул меня. Узнала не сразу. Ну да мы тогда все друг друга не сразу узнавали.
— Гриша Петров?
Почернел как-то, и скулы торчат. Но это не главное. Главное — изменило его выражение глаз: какое-то виноватое и точно просящее, беспокойное.
— Как вы, — говорю, — загорели!
— Нет, я не загорел. Здесь другое. Я к вам приду и расскажу, а то со мной на улице говорить нельзя — очень уж кричать надо.
Вечером и пришел.
Рассказал, что в Москве проездом — завтра уезжает. Будет летать.
— Ведь вы же не можете — вы в отставке, вы — инвалид.
— Большевики не верят. Буду летать. Ничего. Дело не в этом.
И узнала я, в чем дело.
— Отряд наш — шестнадцать офицеров. Сидели в глуши, думали — о нас и забыли. Лес у нас там, хорошо, грибы собирали. Вдруг приказ — немедленно одному явиться с аппаратом в Москву, пошлют его куда-то над Уфой летать. Мы бросили жребий. Вытащил товарищ и говорит: ‘Я повешусь, у меня мать в Уфе, я над Уфой летать не стану’. Ну, я и вызвался заменить, думал, словчусь, перелечу к чехословакам — я ведь, сами знаете, — храбрый. Приезжаю сюда, а здесь говорят: не над Уфой летать, а над Казанью. А у меня в Казани старуха мать, и жена, и мальчишки мои — как же я стану в них бомбы бросать? Решил сказать начистоту. Заявил начальству, а оно — так любезно.
— Так, значит, в Казани ваша семья?
— В Казани, говорю, все.
— А как их адресочек?
Я и адрес сказал. Они записали.
— Ну-с, теперь, говорят, завтра же отправляйтесь на Казань. А в случае, если затеете перелететь к чехословакам или вообще недобросовестно отнесетесь к возложенному на вас поручению (это, то есть, бомбы бросать не буду), то семья ваша будет при взятии города расстреляна. Поняли? Ну еще бы, как не понять!
Призадумался Гриша — черный такой стал, скуластый, и вдруг спросил:
— Как вы думаете — должен я сейчас застрелиться или посмотреть — может, как-нибудь… А? Что? Что?
Он очень плохо слышал.
Несколько месяцев тому назад совершенно неожиданно встречаю в Болгарии старушку Петрову.
— Да, да, слава Богу, выбрались. Мы давно уже здесь. Маруся, Гришенькина жена, в школе устроилась учительницей. Мальчики здоровы, все хорошо. А сколько перестрадали! Как они на Казань-то шли! Есть было нечего, воды и той не было. Сами на Волгу с кувшинами бегали. Мальчики тоже чайники брали — пять верст почти. Бежим, бывало, а над нами аэроплан ихний гудит. Господи, думаю, хоть бы детей-то пощадили. Летчик свалился у нас за лесом, недалеко. Все. бегали смотреть. Обгорел так, что и лица не различить. А мне и не жалко было. Собаке собачья смерть!
— А скажите, вы о Грише ничего не знаете?
— Нет, ничего. Так ничего и не знаем. С самого начала отрезаны были. Ну да ведь его большевики на службу призвать не могли, он, слава Богу, инвалид, контуженный, никуда не годный — где-нибудь отсиделся. Все ждали весточки. Обещали нам тут…
— Значит, ничего не знаете?
Она вдруг всполохнулась.
— А что? Может быть, вы что-нибудь?.. А? Может, слышали?
— Нет, нет… Я так… Я тоже… ничего не знаю.
Летчик. Впервые: ‘Последние Новости’. — 1920. — 20 июня. — No 47. — С. 2.
…перелечу к чехословакам — имеются в виду воинские формирования т. н. ‘белочехов’.