Лермонтовъ въ деревн.
Лермонтовъ въ деревн.
(Чтенія съ народомъ).
——
——
——
——
X. Алчевская.
(Окончаніе слдуетъ).
‘Русская Мысль’, кн.I, 1892
Лермонтов в деревне, Алчевская Христина Даниловна, Год: 1892
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Зачитываться любимымъ поэтомъ въ одиночку, повторять на память излюбленныя стихотворенія, понимать и чувствовать сердцемъ и разсудкомъ всю силу и значеніе его таланта не значитъ еще знать наврное, какъ будетъ онъ принятъ народомъ, тмъ самымъ неграмотнымъ и полуграмотнымъ народомъ, между которымъ и интеллигенціей, по мннію многихъ и многихъ, лежитъ цлая бездна. Вотъ почему, выходя на судъ этого народа съ любимымъ поэтомъ, интеллигентный человкъ чувствуетъ какой-то особенный трепетъ при вопрос, какъ будетъ встрченъ онъ, но, вмст съ тмъ, это нервное возбужденіе способствуетъ выразительности чтенія, и ужь, конечно, въ гостиной, въ избранномъ обществ, онъ не прочтетъ такъ, какъ читаетъ здсь, въ этой хат, весь преисполненный желаніемъ перелить въ душу слушателя вс свои симпатіи и восторги.
Очутившись лтомъ въ деревн, я прониклась желаніемъ почтить память любимаго поэта чтеніемъ его произведеній съ народомъ. Я ршила приступить къ этому чтенію просто, безъ особеннаго выбора, и запаслась полнымъ собраніемъ его сочиненій. Но наканун этого перваго чтенія мн подали съ почты маленькую книжечку Читальни народной школы, на обложк которой я прочла: Михаилъ Юрьевичъ Лермонтовъ. Его жизнь и произведенія. Очеркъ Н. . Бунакова. Съ портретомъ Лермонтова и 2 рисунками. Спб., 1891 г.
‘Почему же не начать именно съ этого чтенія, предназначеннаго для народа?’ — подумала я и на другой день входила въ хату Хата эта была выстроена мною нсколько лтъ тому назадъ, поодаль, особнякомъ, чтобы никто и ничто не служило помхою нашимъ чтеніямъ.{} съ Читальней народной школы въ рукахъ.
Въ нсколькихъ шагахъ отъ хаты, въ вишняк, подъ яблоней, я увидла кучку людей. Ихъ оповстила уже баба Параска о моемъ прізд, и они поджидали меня въ условленномъ пункт. Мы обмнялись поклонами и вошли въ хату. Въ хат все было прибрано по-праздничному, вычищенный самоваръ киплъ на лежанк, въ углу теплилась лампадка. Посл обычныхъ привтствій, мы услись на скамьяхъ вокругъ большаго стола и стали пить чай. Здсь были все знакомыя лица: баба Параска, со двойственнымъ ей тактомъ и благочиніемъ, хлопотала у самовара, тихая баба Маря безшумно помогала ей, высокая и худая, какъ щепка, Акулина усердно нарзывала ломти хлба, вчно оживленная и восторженная свекровь ея спшила занять почетное мсто въ углу, новая относительно постительница чтеній, баба Горпына, попыталась-было тоже играть нкоторую роль и начала разсаживать гостей, но баба Параска строго и категорически заявила ей, что это не ея дло и что здсь есть лица постарше ея (т.-е. она, конечно, баба Параска). Умная старостиха не силилась играть ровно никакой роли и съ достоинствомъ заняла свое обычное мсто. Ддъ Бруско, съ свойственною ему саркастическою улыбкой, услся поодаль, у печки, и имлъ видъ человка, наблюдающаго издали. Скамью налво заняли Савелій Ч., ной кумъ, бывшій староста, держащій себя весьма скромно, но съ большимъ достоинствомъ, мужъ акулининой свекрови, едоръ, молчаливый и замкнутый человкъ, превосходный мужъ и отецъ, Онуфрій С., ограниченный мужикъ, обладающій свойствомъ постоянно дремать во время чтенія, Демьянъ, съ пытливымъ, глубокимъ взглядомъ и рзкими морщинами, избороздившими его моложавое еще лицо, пріятель его, маленькій старикашка Григорій, совсмъ осунувшійся и сгорбившійся посл смерти жены. Направо услись: Пантелеймонъ Е., побывавшій на своемъ вку въ различныхъ концахъ Россіи, умный, развитой, краснорчивый, видвшій много горя и посидвшій даже изъ-за напраслины въ острог, бывшій старшина Тимоей Б., немножко грамотный, но мнящій себя самымъ умнымъ, образованнымъ и благовоспитаннымъ человкомъ въ околотк, братъ его, Николай Б., погруженный въ свои хозяйственныя дла до неспособности вникнуть и выслушать какую бы то ни было книгу до конца, Тарасъ Ш., умный, грамотный, но очень молчаливый и застнчивый мужикъ, Ефимъ Е., поражающій своею начитанностью, и Кирилло П., научившійся въ острог чтенію и сапожному мастерству, бойкій, даровитый, имющій видъ горожанина. На скамь подъ образами заняли мсто: Акулина Ш., живая и энергическая женщина, жена Тараса Ш., Александра Е., жена Ефима, съ выразительными черными глазами, говорящими объ ея ум и природной даровитости, и нсколько женщинъ ‘безъ рчей’ {Эти лица ‘безъ рчей’ не мало подчасъ смущали меня. ‘Зачмъ они здсь?’ — спрашивала я себя. ‘Но гд же ихъ нтъ, въ какомъ общественномъ сборищ?’ — думалось мн съ другой стороны, и за что, наконецъ, лишать ихъ посщенія чтеній, тмъ боле, что недавно у меня на глазахъ произошелъ слдующій трогательный случай. Мн сказали, что одна изъ моихъ молчаливыхъ слушательницъ глуха и ровно ничего не слышитъ. Обстоятельство это смутило меня и, узжая въ городъ на зиму, я просила передать ей, чтобы въ будущемъ году она прекратила посщать мои чтенія, такъ какъ это вполн безцльно и безсмысленно. Возвратясь на лто въ деревню, я позабыла было объ этою маленькомъ обстоятельств, какъ вдругъ передъ моимъ крыльцомъ выросла молчаливая фигура моей глухой слушательницы. Лицо ея носило какое-то особенное, несвойственное ему торжествующее выраженіе, она держала въ рукахъ красненькій платочекъ съ гостинцемъ и силилась развязать зубами кончикъ его, въ которомъ хранилась какая-то драгоцнность. Наконецъ, операція эта удалась, она вытащила изъ него маленькую бумажечку и еще съ боле торжествующимъ видомъ подала ее мн. На бумажк знакомымъ мн докторскимъ почеркомъ было написано: ‘Крестьянка К. страдаетъ тупостью слуха временно правымъ ухомъ, лвымъ же слышитъ вполн удовлетворительно. Докторъ С.’. Оказалось, что осенью, посл моего отъзда, она сходила пшкомъ за 60 верстъ, чтобы добыть эту записочку и лкарство отъ доктора, которое излечило совершенно и ея больное ухо. Когда она, разсказывала объ этомъ, дошла до того мста, какъ ей обиденъ былъ мой отказъ и какъ эти чтенія вносили единственную радость въ ея одинокую, вдовью, нищенскую жизнь, она порывисто зарыдала и быстро спрятала лицо въ свой красненькій платочекъ. Я видла только, какъ плечи ея подергиваются отъ нервныхъ всхлипываній, и стояла передъ ней сконфуженная, растроганная и смущенная.}, какъ это называется въ театральныхъ пьесахъ, отъ которыхъ очень рдко приходится услышать короткое замчаніе, доказывающее, что чтеніе не является для нихъ занятіемъ Петрушки Гоголя.
Начались разспросы о город, о Москв, куда здила я на выставку, какъ знали они, перешли къ дождямъ, къ урожаю, затмъ кто-то возбудилъ вопросъ, вся ли ‘хатняя семья’ (какъ они называютъ себя) жива и здорова, оказалось, что вся, причемъ нкоторые набожно перекрестились. Начали вспоминать, давно ли посщаютъ они чтенія, и завязался споръ — пятый или шестой годъ. Вообще разговоры во время чая велись самые оживленные. Наконецъ, чашки были опрокинуты вверхъ донушками, какъ условленный знакъ, что больше наливать не требуется, и я хотла приступить къ чтенію. Но акулинина свекровь, очевидно, не наговорилась въ волю и стала проводить мысль, что на этотъ разъ чтеніе можно было бы и отложить, такъ какъ мы давно не сходились и не видлись, а лучше было бы просто поговорить о томъ, что съ каждымъ случилось за этотъ годъ. Ей до смерти, какъ узнала я потомъ, хотлось разсказать мн, что она, по моему совту, помирилась съ своимъ сыномъ и невсткой и подарила имъ даже пару овецъ и телушку. Но предложеніе ея встртило протестъ,— другіе находили, что разговоровъ было уже достаточно, что слдуетъ теперь почитать. Я положила на столъ біографію Лермонтова и стала читать громко, медленно, вразумительно. Читать съ пожилыми крестьянами — это не то, что читать со школьниками или даже съ грамотною деревенскою молодежью: тамъ вы просто и безцеремонно, на правахъ, наставника или наставницы, можете предложить тотъ или другой вопросъ, желая выяснить для себя, понимается ли читаемое произведеніе, здсь же подобные вопросы невозможны, неумстны и приходится терпливо выжидать момента, замчанія, изъ котораго вамъ сдлается вдругъ совершенна ясно, что слушатели ваши вполн овладли смысломъ того, что вы предлагаете имъ. Первыя шесть страницъ біографіи прослушаны были молча, серьезно и сосредоточенно, только одинъ изъ крестьянъ освдомился, на столько ли Лермонтовъ былъ знаменитъ, какъ и Пушкинъ, о которомъ читали мы въ прошломъ году, и въ одно ли время жили они, на что послдующія страницы дали ему весьма опредленный отвтъ. Но когда дло дошло до стихотворенія:
‘Люблю отчизну я…’
вс разомъ оживились, а по прочтеніи послднихъ строкъ:
‘И въ праздникъ, вечеромъ росистымъ,
Смотрть до полночи готовъ
На пляску съ топаньемъ и свистомъ
Подъ говоръ пьяныхъ мужиковъ’,
одинъ изъ крестьянъ замтилъ съ умиленіемъ: ‘И любывъ, и прыдывлавсь, и ни тилькы надъ трезвымъ, надъ пъянымъ не знущався!’ (И любилъ, и вглядывался, и не только надъ трезвымъ, надъ пьянымъ не глумился!)
Стихотвореніе положительно понравилось, потребовали прочесть его вторично. Я чувствовала себя счастливою и прочла стихи съ удвоеннымъ одушевленіемъ.
Необходимо замтить, что біографія Лермонтова составлена г. Бунаковымъ съ большимъ тактомъ и умньемъ. На смну біографическихъ данныхъ являются стихотворенія, характеризующія талантъ Лермонтова, и къ каждому такому стихотворенію предпослано краткое введеніе, въ которомъ разъясняется, о чемъ именно будетъ говорить поэтъ. Когда очередь дошла до описанія Кавказа, оказалось, что одинъ изъ слушателей имлъ случай быть тамъ. Стихотвореніе Споръ:
‘Какъ-то разъ передъ толпою
Соплеменныхъ горъ
У Казбека съ Шатъ-горою
Былъ великій споръ…’
вызвало въ немъ цлый наплывъ воспоминаній и онъ положительно увлекъ всхъ насъ длиннымъ и поэтическимъ описаніемъ природы Кавказа, его ркъ, горъ, преданій, разсказовъ о войнахъ, и добавилъ, что онъ слышалъ эту самую псню на Кавказ въ устахъ старика, который плъ ее съ начала и до конца. Разсказъ Кнышенка какъ бы способствовалъ еще боле поэтическому настроенію нашей аудиторіи, и, когда прочтено было стихотвореніе Ангелъ, на глазахъ женщинъ видны были слезы. Съ тмъ же исключительнымъ сочувствіемъ были приняты: Козачья колыбельная псня, Молитва (‘Въ минуту жизни трудную’), ‘Когда волнуется желтющая нива’. Когда я прочла послднюю строку этого стихотворенія — ‘И въ небесахъ я вижу Бога’, мн невольно подумалось: ‘не будутъ ли приняты эти слова въ точномъ смысл?’ — какъ вдругъ одна изъ женщинъ, какъ бы отвчая на мою мысль, сказала прочувствованно: ‘серцемъ чуе!’ (онъ сердцемъ чувствуетъ!).
При чтеніи Козачьей колыбельной псни Акулина вспомнила, какъ сынъ ея Максимъ, бывши въ школ, читалъ ей эту самую псню и по окончаніи спросилъ ее: ‘Пли ли вы мн, мама, такую же псню, когда я ребенкомъ былъ?’
Смущало меня нсколько то мсто, гд говорится: ‘Онъ продолжалъ писать стихи, о которыхъ знали только немногіе его знакомые, и въэтихъ своихъ произведеніяхъ является уже не подражателемъ, а совсмъ особеннымъ (оригинальнымъ) поэтомъ’. Но одинъ изъ крестьянъ замтилъ вдумчиво: ‘Сочыня уже не въ др^гыхъ, не въ Пушкина, якъ по пёреду, а самъ съ сёбе’ (Началъ сочинять, не подражая другимъ, не подражая Пушкину, а самостоятельно).
Съ большимъ привтомъ встрчено было также стихотвореніе Бородино. ‘Это молодой разспрашиваетъ старика и какъ, и что’,— замтилъ одинъ изъ слушателей, въ воображеніи котораго весьма ярко нарисовалась, вроятно, эта сцена.
Въ общемъ получились самыя прекрасныя впечатлнія и, расходясь, крестьяне говорили: все кстати, все складно!
Получивъ благопріятные результаты отъ пожилыхъ неграмотныхъ крестьянъ, я ршила перечитать ту же біографію съ деревенскою грамотною молодежью и на другой день, въ праздникъ, собрала ее на это чтеніе. Здсь были и школьники, только что окончившіе курсъ, и двушки, и парубка прежнихъ выпусковъ, и замужнія женщины — матери семействъ, также побывавшія въ дтств въ школ. Я давно не собирала ихъ къ себ, увлеченная всецло чтеніемъ съ пожилыми неграмотными, крестьянами, и на этотъ разъ была поражена ихъ научною, если можно такъ выразиться, подготовкой.
— Что называется біографіею?— спрашивала я ихъ безцеремонно.
— Біографія — это описаніе жизни!— отвчали оживленно разомъ нсколько голосовъ.
Усомнилась я было, пойметъ ли эта деревенская молодежь, въ чемъ собственно заключаются права на изданіе сочиненій и почему черезъ 50 лтъ они становятся общественнымъ достояніемъ. Но нсколько голосовъ, опять наперерывъ, весьма послдовательно объяснили мн это обстоятельно. Одинъ только мальчикъ, лтъ 11, окончившій, однако, курсъ въ настоящемъ году, имлъ исключительно угнетенный видъ, и, глядя на это недоумвающее и перепуганное личико, я была почти уврена, что онъ не понялъ ничего изъ того, что прочли мы, и робко въ свою очередь ршилась предложить ему единственный вопросъ:
— Про кого читали мы?
— Про Пушкина,— отвчалъ мальчикъ хриплымъ голосомъ, потупившись и не глядя на меня.
— Про Лермонтова,— засмялись остальные.
— Про Гермонтова,— повторилъ неудачно школьникъ.
— А живъ онъ или померъ?— предложила я второй и послдній вопросъ.
— Живъ,— отвчалъ шепотомъ перепуганный мальчикъ.
Когда дло дошло до того, кто какіе знаетъ стихи на-память, оказалось, что почти вс стихотворенія, помщенныя въ данной біографіи, заучены наизусть и каждому невыразимо хотлось декламировать ихъ. Замужнія женщины съ особеннымъ чувствомъ продекламировали: Ангела, Молитву и Кованью колыбельную псню, а одна изъ нихъ, мать прелестнаго двухлтняго мальчугана, дошедши до словъ:
‘Сколько горькихъ слезъ украдкой
Я въ ту ночь пролью’,
вдругъ остановилась и, потянувши къ глазамъ кончикъ ситцеваго головнаго платочка, не могла продолжать боле. Остальные засмялись надъ тмъ, что она такъ заблаговременно начинаетъ оплакивать сына, будущаго рекрута.
По окончаніи чтенія нсколько голосовъ разомъ заявили, что Лермонтовъ былъ убитъ на дуэли, и высказали недоумніе, почему объ этомъ не упоминается въ прочитанной біографіи. ‘Да, это странно!’ — невольно подумалось мн, и вопросъ — почему?— остался для всхъ насъ открытымъ.
Единственнымъ непонятымъ мстомъ въ біографіи оказалось слдующее: ‘Лермонтовъ далъ своему произведенію форму народной былины и съ удивительнымъ искусствомъ выдержалъ въ немъ и духъ, и языкъ народной русской поэзіи’. Незнакомымъ также оказалось слово ‘оригинальный’ (поясненное, впрочемъ, въ скобкахъ), и выраженіе ‘закаленъ въ бою’ было понято въ смысл ‘зарзанъ’, такъ что пришлось объяснить.
Разставаясь со своими молодыми слушателями, я просила ихъ изложить мн письменно, въ краткихъ словахъ, о чемъ именно читали мы, и на другой день мн принесли нсколько такихъ изложеній. Считаю небезынтереснымъ привести здсь хотя одно изъ нихъ:
‘Мы читали вчера біографію русскаго поэта Лермонтова. Мн очень понравилось то, что онъ такъ любилъ свою родину, поля, лса, людей, ихніе труды и увеселенія, и писалъ объ этомъ хорошіе прозы и стихи. Онъ жилъ временами на Кавказ и объ немъ тоже много сочинялъ. Онъ написалъ стихотворенія: Ангелъ, Молитва, Казачья колыбельная псня, Бородино и много другихъ, но, къ сожалнію, его земная жизнь была коротка, хотя и за это короткое время онъ сочинилъ много хорошаго. 15 іюля 1891 года исполнится 50 лтъ отъ кончины его жизни и съ этого дня книги его сочиненій будутъ продаваться много дешевле, потому что посл столькихъ лтъ дозволяется печатать сочиненія поэта каждому, кто того пожелаетъ’.
Мн не разъ приходилось слышать, будто крестьянъ и школьниковъ, съ которыми читаю я, нельзя признать нормальными типами, такъ какъ первые слушаютъ мои чтенія 6-й годъ, а вторые вышли изъ школы, находящейся въ исключительно благопріятныхъ условіяхъ. Неужели съ этимъ можно согласиться и неужели чтенія интеллигентнаго человка въ деревн и раціонально поставленная школа не должны быть признаны нормальными и естественными явленіями? Тмъ не мене, я не разъ спрашивала себя: можно ли ‘аудиторію мою считать народомъ?’ — и каждый разъ отвчала себ: ‘мн кажется, да!’ Еслибъ это было поколніе, прошедшее школу грамотности, можно было бы считать, пожалуй, что это не народъ, такъ какъ онъ подвергся вліянію существующей у насъ литературы и вліянію идей, вселяемыхъ этою литературой. Но ‘аудиторія’ состоитъ по преимуществу изъ людей пожилыхъ — мужиковъ и бабъ, изъ которыхъ 2—3 грамотныхъ и находящихся подъ вліяніемъ священныхъ книгъ, понятыхъ ими по-своему. Нравственная физіономія всхъ лицъ сложилась вн чтенія книгъ, подъ вліяніемъ разнаго рода бурь и невзгодъ житейскихъ или, врне, подъ вліяніемъ нужды, бросающей и ломающей человка при весьма немногихъ свтлыхъ и ясныхъ дняхъ. Члены ‘аудиторіи’ воспитывались изъ поколнія въ поколніе въ своей сред, подъ вліяніемъ идей среды. Чтеніе ‘авторовъ’ въ хат застало ихъ вполн сложившимися людьми, оно представляетъ для нихъ нчто любопытное и интересное, чему они вовсе не подчинены, а, напротивъ, относятся критически, высказывая свои сужденія и вставляя подчасъ острыя словечки по адресу неудачныхъ героевъ или самихъ авторовъ. Въ ‘аудиторіи’ заключается теперешній (въ данную минуту) разумъ народа или деревни Алексевки, Корсаковы, Исаковы, Михайловки. Поэтому надо считать, что чтенія литературныхъ произведеній въ теченіе 5—6 лтъ съ одними и тми же лицами ни въ какомъ случа не могли глубоко измнить нравственный складъ лицъ, посщающихъ хату.
Перелистывая столь знакомое мн собраніе сочиненій Лермонтова, я остановилась, наконецъ, на Боярин Орш и выбрала именно его для втораго чтенія съ пожилыми крестьянами. Мн казалось, что яркія картины даннаго произведенія должны произвести потрясающее дйствіе на зрителей, мн казалось, что суровый образъ боярина Орши живо нарисуется въ ихъ воображеніи. Вотъ онъ одинъ въ своихъ роскошныхъ палатахъ слушаетъ ночью сказку раба, и сказка эта зароняетъ сомннія въ душу отца, вотъ онъ крадется къ свтлиц дочери и съ ужасомъ слышитъ тамъ нжныя рчи презрннаго сироты-конюха Арсенія, вотъ онъ врывается въ свтлицу, зоветъ рабовъ, связываетъ по рукамъ и ногамъ несчастнаго юношу, оставляетъ дочь одну, запираетъ ее на замокъ, а ключъ бросаетъ въ быстрый Днпръ… Описаніе монастыря и судъ надъ Арсеніемъ, его побгъ, послдняя встрча съ умирающимъ въ отчаянномъ бою Оршей, возвращеніе его въ старинный замокъ, гд онъ находитъ только кости своей возлюбленной,— все это, думалось мн, будетъ прослушано съ громаднымъ интересомъ и произведетъ глубокое впечатлніе. Но слишкомъ ли быстрая смна картинъ, за которою трудно слдить безъ извстнаго навыка, стихотворная ли форма языка, затрудняющая слушателя, или чисто-вншнія условія — непомрная жара и духота въ хат и несвоевременное появленіе все новыхъ и новыхъ постителей, но только результаты получились совсмъ иные. Чтеніе было прослушано молча, безъ обычныхъ замчаній и оживленія, и, когда наступилъ конецъ, слушатели заговорили о чемъ-то другомъ. Одна только старостиха вздохнула и провела мысль, что встарину были строже нравы, честь женщины стояла несравненно выше, не такъ, какъ теперь, и что ей это положительно нравится, другія же бабы многаго, очевидно, не поняли: не могли различить во время чтенія, говоритъ ли это игуменъ, бояринъ Орша или Арсеній, съ кмъ и за что дрался бояринъ Орша и т. д.
Съ грустнымъ чувствомъ выходила я на этотъ разъ изъ хаты и не знала, чмъ именно можно и должно объяснить такого рода неудачу.
Въ слдующее затмъ воскресенье я собрала къ себ деревенскую молодежь. Дти и подростки не были приглашены мною, такъ какъ они, на мой взглядъ, не доросли еще до драматическаго сюжета Боярина Орши. На этотъ разъ аудиторію мою составлялъ исключительно женскій элементъ-замужнія грамотныя женщины и двушки, окончившія курсъ 3—4 года тому назадъ, дв изъ нихъ, нанятыя для полевыхъ работъ въ экономію, отстоящую отъ нашей деревни за 5, за 6 верстъ, все-таки, пришли сюда на приглашеніе послушать Лермонтова. Но меня больше всего занимала женщина съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ, ей не на кого было оставить его дома и она волей-неволей должна была взять его съ собою. Десятимсячный мальчуганъ положительно мшалъ чтенію: онъ тянулся за всми предметами, обращавшими на себя его вниманіе, пищалъ, выдлывалъ. губами какія-то трели и не давалъ матери покоя. Она тихо и любовно успокоивала его, но слушаетъ ли она Боярина Оршу въ то время, какъ другія внимательно и напряженно слдятъ за чтеніемъ, для меня оставалось вопросомъ. Наконецъ, мальчикъ сталъ дремать. Мать тихо убаюкивала его на рукахъ. Чтеніе подходило къ концу. Я взглянула на нее и увидла, какъ дв крупныя слезы скатились на спящаго ребенка и какъ она тихо поднесла фартукъ къ глазамъ. ‘Да, она слушала!’ — подумала я и попросила передать содержаніе того, о чемъ прочли мы.
Мн часто приходилось слышать, что длинные и детальные пересказы какого-либо поэтическаго произведенія выходятъ весьма скучными и однообразными въ письменной передач наблюдателя. Вотъ почему я избгаю удлинять ими мои работы, но тутъ я искренно пожалла, что не записала пересказа Боярина Орши съ начала и до конца. Ульяна Кумейко начала свой разсказъ со временъ Іоанна Грознаго, перешла къ характеристик боярина Орши, описала образно его мрачный замокъ, пересказала въ совершенств сказку раба и, переходя послдовательно отъ одной картины къ другой, закончила послднимъ трагическимъ эпизодомъ. Остальныя, жадно слдя за ея разсказомъ, напоминали ей только нкоторыя детали, выясняя тмъ самымъ вопросъ, насколько понять и прочувствованъ Бояринъ Орша этою грамотною деревенскою молодежью.
Въ біографіи Лермонтова, прочитанной мною съ крестьянами въ первый разъ, помщенъ, между прочимъ, отрывокъ изъ поэмы Мцыри. Отрывокъ этотъ не произвелъ ршительно никакого впечатлнія, и мн хотлось узнать, какъ будетъ принята сама поэма въ ея законченномъ вид. Въ упомянутомъ отрывк опущено начало, т.-е. описаніе монастыря, прибытіе туда генерала съ плннымъ шести лтнимъ ребенкомъ, котораго оставляетъ онъ на попеченіе иноковъ, молчаливый, гордый и замкнутый характеръ мальчика, долгіе годы томленія его по родин и, наконецъ, побгъ и возвращеніе въ мрачную обитель. Все это опущено и взятъ только монологъ изъ его предсмертной исповди отъ словъ:
‘Я цль одну —
Пройти въ родимую страну —
Имлъ въ душ — и превозмогъ
Страданье голода, какъ могъ’…
и затмъ встрча и кровавый бой въ лсу съ барсомъ.
Образъ этого невдомаго странника представился настолько блднымъ, чужимъ и не вызывающимъ участія въ читател, незнакомомъ съ общимъ описаніемъ поэмы, что кровавая борьба несчастнаго юноши съ барсомъ вызвала только одно ироническое замчаніе: ‘И якъ винъ голодный подумавъ таке звиря?’ (И какъ онъ, голодный, одоллъ такого звря?). Не то было съ чтеніемъ самой поэмы: она произвела сильное и глубокое впечатлніе. Это доказывалось и краткими замчаніями, показывающими степень пониманія и сочувствія къ читаемому, и тою благоговйною тишиной, которая царила въ хат при описаніи красотъ природы, и оживленными разговорами, возбужденными по окончаніи чтенія.
‘Я никому не могъ сказать
Священныхъ словъ ‘отецъ’ и ‘мать’,—
читаю я и слышу, какъ одна баба рядомъ со мною фантазируетъ: ‘Засне и въ висни ввыжаеться батько й маты’ (Заснетъ и во сн грезится ему отецъ и мать).
‘И вспомнилъ я отцовскій домъ,
Ущелье наше и кругомъ
Въ тни разсыпанный аулъ’,—
продолжаю я и слышу, какъ кто-то тихо и прочувствованно говоритъ: ‘Про свою крайыну ридну згадавъ’ (Вспомнилъ про свой родной край).
‘Еще въ сомннье погружонъ,
Я думалъ, это — страшный сонъ…
Вдругъ дальній колокола звонъ
Раздался снова въ тишин —
И тутъ все ясно стало мн…
О, я узналъ его тотчасъ!
Онъ съ дтскихъ глазъ уже не разъ
Сгонялъ виднья сновъ живыхъ
Про милыхъ близкихъ и родныхъ’,—
читаю я и слышу, какъ Демьянъ говоритъ съ грустью: ‘Задумавъ у свою крайыну вернуться, а зновъ прыйшовъ у неволю’ (Задумалъ въ свой край родной возвратиться, а попалъ опять въ неволю).
‘И съ этой мыслью я засну,
И никого не прокляну’,—
дочитываю я послднія строки и вижу, какъ баба Марья, вздыхая, говоритъ: ‘Засне, сердешне, навики!’
Чтеніе окончилось, но разговорамъ нтъ конца. Выдвинули вопросъ о сиротств, о томъ, что къ чужому ребенку можно быть справедливымъ, но любить его, ‘якъ свое ридне’ (какъ свое родное), невозможно. Перешли къ монашеству, къ тому, что не каждому дано призваніе посвятить себя Богу, что винить за это человка невозможно, что юноша пошелъ въ монастырь не по собственному желанію, а былъ отданъ ребенкомъ, что живой живое и думаетъ, что любить природу, все, что создано Богомъ,— не грхъ, что думы часто волнуютъ душу и ничего съ ними не подлаешь, что ‘воля чоловикови краще одъ усёго’ (свобода человку дороже всего на свт) и что разв только въ монастыр можно спастись?
Въ этихъ оживленныхъ разговорахъ и спорахъ вамъ слышатся какъ бы отклоненія отъ прочитанной темы. Старостиха разсказываетъ весьма детально, какъ она узжала въ Луганскъ на два дня, покинувши дома свою трехлтнюю двочку, и говоритъ, жестикулируя: ‘За 25 верстъ зайидешъ — и то сумно!’ (За 25 верстъ отъдешь — и то грустно!) Она описываетъ горе ребенка, какъ двочка высматривала ее, высматривала, да’ и запечалилась и какъ вообще маленькихъ дтей матери гораздо жальче, чмъ взрослыхъ. Савелій Ч. споритъ и говоритъ, что за своего старшаго сына-работника онъ готовъ былъ бы пожертвовать двумя маленькими двочками. Демьянъ доказываетъ ему, что въ немъ говорить разсчетъ, а не отцовское чувство. Свекровь тоже споритъ и кричитъ, что ей иногда такъ прискучатъ домочадцы, что она забжала бы на край свта.
— Попади вы въ неволю, какъ тотъ мальчикъ, посмотрли бы мы, гд. ваши мысли были бы: вы бы между монашками жили, а мысли ваши дома бы были!— подсмивается надъ нею ддъ Бруско.
Старостиха перекрикиваетъ кого-то и доказываетъ, что взрослую дочку отдать замужъ въ чужую сторону, въ чужіе люди какъ будто не жаль, потому что по своей вол пошла, а маленькаго ни за что на свт къ. чужимъ не отдала бы.
Одна изъ женщинъ разсказываетъ, какъ сестра, умирая, завщала ей ребенка, какъ она клялась предъ умирающей любить племянницу, какъ родного ребенка, и какъ потомъ, сравнивая свои отношенія къ роднымъ дтямъ, чувствовала, что ей не удалось исполнить данной клятвы.
Кирилло философствуетъ, что мы видимъ т же примры материнской нжности у животныхъ, у зврей и птицъ. Баба Параска вламывается въ амбицію. ‘Хиба-жъ можно людьску душу до скотыны приривняты?!’ Кто-то успокоиваетъ ее положеніемъ, что какъ для человка, такъ и для животныхъ законъ идетъ отъ Бога.
И во всхъ этихъ отклоненіяхъ вамъ, все таки, чувствуется нравственная связь съ прочитаннымъ, среди этихъ оживленныхъ голосовъ вы безпрестанно слышите: ‘якъ той хлопець’, ‘якъ тому хлопцеви…’ и слова эти какъ бы неразрывно связываются для васъ со стихами поэмы:
‘Я никому не могъ сказать
Священныхъ словъ ‘отецъ’ и ‘мать’.
‘Слобода!… Воля человикови краще одъ усёго!’ — повторяется также на вс лады и также сливается для васъ въ нчто цльное со словами:
‘Давнымъ-давно задумалъ я
Взглянуть на дальнія поля,
Узнать, прекрасна ли земля,
Узнать, для воли иль тюрьмы
На этотъ свтъ родились мы’.
Остановившись на поэм Демонъ, я сильно призадумалась надъ тмъ, какую собственно встрчу окажутъ ему въ моей деревенской аудиторіи: будетъ ли онъ окруженъ въ ихъ глазахъ ореоломъ того мрачнаго величія, какое придалъ ему Лермонтовъ, предстанетъ ли предъ ними въ томъ обольщающемъ, привлекательномъ свт, въ какомъ видла его Тамара, поймутъ ли они весь трагизмъ падшаго ангела, весь ядъ его горькихъ признаній, или станутъ третировать его, какъ самаго зауряднаго чорта, въ котораго такъ беззавтно вруютъ многіе изъ нихъ, и отнесутся къ поэм поверхностно, безучастно и, пожалуй, даже съ нкотораго рода предубжденіемъ.
Предположеніе это тяготило меня, и я силилась заране найти ему оправданіе. Я вспомнила оперу Рубинштейна Демонъ, вспомнила Фауста Гуно, вспомнила игру знаменитаго Посарта и разговоръ, правильно ли онъ понимаетъ роль Мефистофеля и врны ли т оттнки, которые онъ придаетъ ей, вспомнила оживленные споры о томъ, кто какъ понимаетъ демона, причемъ одинъ изъ спорящихъ доказывалъ, что демонъ представляетъ собою апогей страсти, другой видлъ въ поэм два начала, дв вчно борющіяся силы, а третій доказывалъ, что демонъ Лермонтова — это воплощеніе изстрадавшейся отъ безцльности существованія души человческой. Любя когда-то и вря и потерявъ потомъ вру и въ добро, и въ любовь, онъ и въ зл не нашелъ цли жизни,— ‘и зло наскучило ему’. Вотъ это-то сознаніе безцльности своего существованія и невозможности какого-либо вчнаго удовлетворенія своихъ душевныхъ стремленій повергаетъ его въ такую муку, что ‘предъ минутою одной его непризнанныхъ мученій’ ничто вся ‘повсть бдъ толпы людской, грядущихъ, прошлыхъ поколній’. И сила этой муки усиливается еще тмъ, что онъ не видитъ изъ нея никакого выхода. Это измучившаяся душа человческая, это душа Прометея, Фауста и, наконецъ, самого Лермонтова.
Вс эти споры подготовляютъ, конечно, интеллигентнаго человка къ тонкому пониманію загадочной фигуры ‘демона’. Здсь же я сомнвалась даже въ томъ, извстно ли самое слово ‘демонъ’, и довольно нершительно прочла заглавіе. Но слово оказалось знакомымъ по какимъ-то ‘священнымъ кныжкимъ’.
‘Печальный Демонъ, духъ изгнанья,
Леталъ надъ гршною землей,
И лучшихъ дней воспоминанья
Предъ нимъ тснилися толпой’,—
читала я медленно и отчетливо строку за строкой, не зная еще, какая собственно участь постигнетъ мое любимйшее изъ произведеній Лермонтова, и потому читаю еще безъ одушевленія. Я дошла до строкъ:
‘И все, что предъ собой онъ видлъ,
Онъ презиралъ иль ненавидлъ’ —
и остановилась на минуту, чтобы рзче оттнить переходъ къ новой глав:
‘Высокій домъ, широкій дворъ
Сдой Гудалъ себ построилъ’…
Воспользовавшись этою паузой, бывшій старшина Тимоей Б., съ свойственнымъ ему побдоноснымъ видомъ, обратился къ односельчанамъ и сталъ пояснять, о чемъ и о комъ тутъ собственно идетъ рчь. Начавъ словами: ‘якъ намыслывъ винъ старшемъ одъ Бога статы’ (какъ задумалъ онъ выше Бога стать), Тимоей разсказалъ весьма послдовательно и детально исторію падшаго ангела, съ видомъ человка, увреннаго, что только ему одному извстно и доступно то, о чемъ говоритъ онъ, и, несмотря на то, что кто-то замтилъ ему: разв мы сами этого не слышали?— довелъ-таки исторію до конца.
Не знаю, остались ли довольны односельчане длиннымъ и послдовательнымъ разсказомъ Тимоея Б., но я лично осталась имъ положительно довольна. Онъ выяснилъ мн, что начало поэмы Демонъ понято и что мы стали на надлежащую точку зрнія. Тимоей Б. отнесся къ вступленію серьезно. Въ разсказ своемъ онъ ярко обрисовалъ мрачную фигуру демона, слдовательно, нечего было бояться легкаго и презрительнаго отношенія, котораго почему-то такъ страшилась я.
Чтеніе продолжалось и, очевидно, захватывало вниманіе слушателей. Я чувствовала это всмъ сердцемъ, чувствовала, что съ каждою минутой голосъ мой пріобрталъ все больше и больше силы и одушевленія.
‘Не плачь, дитя, не плачь напрасно’,—
читала я тихимъ и прочувствованнымъ голосомъ, и въ воображеніи моемъ раздавались звуки Рубинштейновской мелодіи, а кто-то рядомъ со мною, наклонившись къ уху сосда, говорилъ тихо и таинственно: ‘не-жъ винъ!’ (это онъ!), какъ бы всматриваясь въ таинственный образъ демона.
Бываетъ молчаніе скуки и индифферентизма: одинъ изъ слушателей смотритъ пристально въ окно, какъ будто тамъ происходитъ нивсть какое чудо, другой зваетъ безцеремонно во весь ротъ, на лиц третьяго отражается полная апатія и тоска. И бываетъ другое молчаніе, когда вы, чтецъ, чувствуете прикованными къ вамъ десятки глазъ, когда поразительная тишина въ хат говоритъ краснорчиве словъ о томъ, насколько ваше чтеніе захватило вниманіе публики, и когда рдкія, отрывочныя замчанія являются новымъ подтвержденіемъ того же самаго.
‘Я тотъ, которому внимала
Ты въ полуночной тишин’,—
читаете вы и слышите, какъ кто-то говоритъ какъ бы самъ съ собою: ‘Вона одъ його, а винъ до нейи… Все бильшъ, та и билымъ сердцемъ, роспёлюеться!’ (Она отъ него, а онъ къ ней… Все больше и больше сердцемъ воспламеняется!).
‘Клянусь я первымъ днемъ творенья…’,—
декламируете вы, и дикція ваша невольно пріобртаетъ силу артиста съ нервами, поднятыми восторгомъ публики, и среди полной тишины кто-то громко и серьезно произноситъ: ‘Якъ тутъ не повирыты!’ (Ну, какъ тутъ не поврить!)
Съ каждою новою строкой тишина эта становится какъ бы еще торжественне и достигаетъ полнаго апоеоза при словахъ:
‘Мучительный, ужасный крикъ
Ночное возмутилъ молчанье…
Въ немъ было все: любовь, страданье,
Упрекъ съ послднею мольбой
И безнадежное прощанье —
Прощанье съ жизнью молодой’…
Во время борьбы ангела я демона за душу Тамары чувствуется какое-то особенное волненіе.
‘Ея душа была изъ тхъ,
Которыхъ жизнь — одно мгновенье
Невыносимаго мученья,
Недосягаемыхъ утхъ’,—
читаю я и слышу, какъ одна изъ женщинъ тихо всхлипываетъ и утираетъ платочкомъ слезы.
Конецъ дослушивается молча, въ глубокомъ раздумь. Вы слышите только свой собственный голосъ и съ какою-то особенною ясностью и реальностью сознаете всю силу творчества и обаянія великаго поэта.
Чтеніе окончено. Вы ждете, что скажетъ ваша публика по поводу того, что прослушала она въ такомъ благоговйномъ молчаніи. Тимоей Б. снова занимаетъ первенствующую роль: онъ побывалъ на Кавказ, онъ видлъ недосягаемыя вершины его высокихъ горъ, онъ наблюдалъ, какъ перерзываютъ он облака и подымаются до самаго неба, онъ говоритъ о лсахъ, которымъ нтъ конца, о какомъ-то древнемъ монастыр и кельяхъ, поросшихъ мхомъ, о Казбек и снгахъ, лежащихъ на его вершинахъ. Разсказъ его прекрасенъ и пластиченъ, онъ является какъ бы дополненіемъ къ поэм Демонъ, и кто-то, заслушавшись его, говоритъ задумчиво: ‘Быть можетъ, все это произошло на томъ самомъ мст!’ — ‘Всюду бываетъ искушеніе, разв только тамъ?’ — возражаютъ ему серьезно.
Одинъ изъ слушателей, отыскивая, очевидно, причину драмы, усматриваетъ ее въ томъ, что женихъ Тамары не помолился на часовню, на которую принято было молиться путникамъ. ‘У молельню не зайихавъ!’ — и высказываетъ увренность, что помолись онъ тамъ — и все было бы хорошо.
— Тогда не вышло бы никакого сочиненія!— возражаетъ ему другой, слово ‘сочиненіе’ ставитъ слушателей на критическую точку зрнія.
— ‘И якъ ёго такъ зложы ты?!’ (И какъ его такъ сочинить?!).— ‘И якъ воно прыкладно, слово до слова приходиться — неначе писню спивае!’ (И макъ оно все ладно, слово къ слову приходится, точно псню поетъ!).— ‘Неначе винъ и на цимъ, и на тимъ свити бувъ!’ (Точно онъ и на томъ, и на этомъ свт побывалъ!).— ‘Бува такъ одарёна Богомъ людына!’ (Бываетъ же такой одаренный Богомъ человкъ!).— ‘Може винъ на Кавкази цю сторію чувъ?!’ (Можетъ быть, онъ на Кавказ слышалъ эту исторію?!) — говорятъ слушатели, оживляясь и отходя дальше отъ своего молчаливаго благоговнія. Кое-кто начинаетъ даже шутить.
— И что было бы съ нашими женами, если бы къ нимъ демонъ прилетлъ?— возбуждаетъ вопросъ Кирилло.
— Соблазнилъ бы, нечего и говорить, если бы наслушались его во сн и если бы онъ столько словъ на нихъ потратилъ, какъ на ту Тамару!— отвчаетъ иронически ддъ Бруско.
— И за что взводить на нашихъ женъ такую напраслину?— говорить серьезно, но нсколько сконфуженно молчаливый и застнчивый Тарасъ Ш.
Тимоею Б. также не нравится этотъ шутливый тонъ и онъ начинаетъ доказывать, что подобная книжка можетъ навести на раздумье о борьб въ жизни добра и зла и что смяться тутъ совсмъ нечего. Рчь эта снова настраиваетъ публику на минорный тонъ и вс расходятся молча и серьезно подъ впечатлніемъ философскихъ разсужденій Тимоея Б.
Но я лично не удовлетворяюсь этимъ впечатлніемъ и, пользуясь праздникомъ, приглашаю исаковцевъ, которые отсутствовали на чтеніи прошлый разъ по довольно странной причин: подмтивши мое нездоровье, они ршили вс гуртомъ пропустить одно воскресенье, чтобы дать мн отдохнуть, чтобы въ хат не было такой духоты и чтобы я могла читать тише и спокойне. Я собрала ихъ въ день Ильи Пророка на вторичное чтеніе Демона и была очень довольна видть ихъ всхъ сгруппированныхъ вокругъ стала. Они знали, что въ воскресенье здсь были тройчане, михайловцы, корсаковцы и алексевцы, слышали, что имъ читали Демона, и преисполнились какого-то особеннаго соревнованія на тему: ‘А кто розумнійше розсудыть и то, и якъ?’ (А кто лучше разсудитъ и что, и какъ?). Вообще къ исторіи, разсказанной въ книг, слушатели наши относятся какъ къ происшествію, которое они какъ бы призваны обсудить со всхъ сторонъ и произвести надъ нимъ судъ и расправу.
Замчаній на этотъ разъ высказывалось гораздо больше.
— Весь свтъ пролетлъ и ничего ему не мило, не страшно и не жалко!— пояснялъ кто-то слова:
‘И на чел его высокомъ
Не отразилось ничего’.
— Вотъ посмотрите, что онъ туда проникнетъ!— говорилъ другой голосъ при описаніи пира. Вообще вступленіе навяло уже какую-то тревогу, какой-то трепетъ ожиданія, который отражался и на лицахъ, я въ голос, и въ короткихъ замчаніяхъ, предршающихъ происшествіе. Раньше другихъ начала волноваться и тревожиться нервная и впечатлительная старостиха.
— ‘Не дойиде, мабуть!’ (Не додетъ, вроятно!) — говорила она торопливо о жених Тамары, какъ бы силясь забжать впередъ.— Вотъ теб и повнчался!— продолжала она съ горечью, когда лошадь.привезла мертвое тло.
— Онъ уже здсь!— говорилъ кто-то тихо при словахъ: ‘Не плачь’ дитя!’
— И его искусилъ, и ее искуситъ, вотъ посмотрите!— волновалась старостиха.
‘Отецъ, отецъ, оставь угрозы’,—
читаю я и слышу, какъ за мною кто то говоритъ:
— Признается, что онъ и ночью не даетъ покою, тутъ объ одномъ горе, а тутъ этотъ искушаетъ!
— ‘Ой, Боже-жъ мій, и туды добравсь(въ монастырь), не дае молытыся!’ — возвышаетъ свой голосъ тихая баба Марья.
— ‘Чи винъ одчепыться?’ (Оставитъ ли онъ ее въ поко?) — волнуется старостиха.
— ‘Богъ святый знае,— отвчаетъ степенно Демьянъ,— колы винъ Спасытеля, и Того на гору зводывъ!’ (Богъ святой знаетъ, когда онъ Спасителя, и Того на гору взвелъ!)
— И рада бы молиться, да ничего не подлаетъ,— не знаетъ куда и дваться!— продолжаетъ тревожно старостиха.
— А съ нами разв не бываетъ того же: какъ начнешь молиться, а тутъ такое на умъ взбредетъ, что и не дай Богъ,— какъ бы возражаетъ ей свекровь.
— ‘Ой, людочкы, страшно!’ — восклицаетъ старостиха такимъ глухимъ и нервнымъ голосомъ, что кому-то кажется необходимымъ успокоить ее и онъ говоритъ увренно: ‘Господь не допусте!’
— Все же онъ передъ глазами, искоситъ, вотъ посмотрите, сведетъ изъ монастыря!— какъ бы заражается свекровь тревогой своей сосдки.
— Какъ будто отъ сердца отлегло!— произноситъ тихо, старостиха, приложивъ руку къ сердцу, при словахъ ангела:
‘Къ моей любви, къ моей святыни
Не пролагай преступный слдъ!’
Лицо ея блдно, губы подергиваетъ нервная судорога, очевидно, она живетъ съ книгой и вся подавлена впечатлніемъ. ‘Господи, спаси ее!’ — почти молится она.
— ‘Борба иде, — говоритъ тихо Демьянъ,— хто завладіе миромъ — дббра, або зла сыда!’
— Охъ, да и хорошо же уговариваетъ: и подымусь до неба, и опущусь на дно!— приходитъ въ умиленіе свекровь отъ клятвы демона.
— ‘Бачъ, скилькы ричей!’ (Видите, сколько словъ!) — замчаетъ иронически ддъ Бруско.
— Нтъ, не отмолится!— предсказываетъ авторитетно баба Параска.
— То хоть изрдка отвчала, а то замолкла, замолкла и замолкла!— говоритъ почти съ отчаяніемъ свекровь.
— ‘Чуете, вона вже не жива!’ (Слышите, она уже умерла!) — вскрикиваетъ старостиха при словахъ:
‘И безнадежное прощанье — Прощанье съ жизнью молодой!’
и вскрикиваетъ такимъ голосомъ, какъ будто она наклонилась къ уху Тамары и трепетно прислушивалась къ замирающему ея дыханію. ‘Сколько мученій перенесла! ‘— всхлипываетъ она и утираетъ слезы.
— Измучилъ бдную!— вторитъ ей дрожащимъ голосомъ свекровь.
— ‘Тило скусывъ, а не душу,— душа Богови досталася!’ (Тло иску—‘иль, а не душу,— душа Богу досталась!) — говоритъ степенно едоръ.
— Охъ, да и читаютъ же — мертвый откликнется! Какая рчь, такой и голосъ: если грустная — грустнымъ, если веселая — веселымъ, если суровая — суровымъ!— говоритъ кто-то сосду, относя силу впечатлній по адресу чтицы.
— Нтъ, есть такіе люди на сел, что хоть какъ читай — ничего не поймешь!— возражаетъ ему спокойно сосдъ.
— Разв заплачешь, если ничего не поймешь?— выражаетъ вслухъ свои мысли старостиха, утирая слезы.
— ‘Мабуть, и имжъ панивъ не вси вумни?’ (Вроятно, и между господами не вс умные?)-обращается ко мн съ лукавою (улыбкой ддъ Бруско.
Я отвчаю, что и между господами, какъ и между крестьянами, бываютъ умные и глупые люди, и говорю о серьезномъ и легкомъ чтеніи, которое практикуется въ интеллигентномъ обществ.
Баба Параска увряетъ свекровь, что ангелъ несъ душу Тамары черезъ 6 недль и что иначе этого быть не могло. Воображеніе ея разыгрывается, и она фантазируетъ на тему, какимъ образомъ леталъ ангелъ къ Богу и въ какихъ именно словахъ просилъ онъ Его простить Тамару.
— Хоть бы намъ по такой книжк подарили!— слышится просьба, которая высказывается весьма рдко изъ чувства деликатности, столь свойственной малорусскому народу, и требуется слишкомъ много желанія для того, чтобы она выплыла наружу.
— Боже мой, сколько исторій въ одну книгу собрано!— говоритъ Акулина, умильно поглядывая на толстый томъ сочиненій Лермонтова.
Демьянъ разъясняетъ едору, что, вроятно, монахи записали встарину это происшествіе, а затмъ оно было добавлено и обработано сочинителемъ.
— Разв оно все такъ и было?— вопрошаетъ съ нкоторымъ недовріемъ едоръ.
— ‘Мабуть, було!— говоритъ Демьянъ.— Тилькы винъ одно прыбаве, др^ге одбаве — отъ тоби и сочиненіе!’
— И что вы тамъ все пишете, скажите мн, будьте ласковы?— обращается онъ неожиданно ко мн въ ту минуту, какъ карандашъ мой быстро* бгаетъ по полямъ книги.
Я отвчаю, что длаю замтки о томъ, понравилась ли книга.
— Для чего?
— Чтобы подлиться ими съ людьми, которые интересуются тмъ, что думаютъ о книгахъ крестьяне.
— ‘Тимъ панамъ, то дывляться на насъ, якъ на дыкарей?!’ (Тмъ господамъ, что смотрятъ на насъ, какъ на дикарей)?— замчаетъ Демьянъ’ не то шутя, не то съ тою неуловимою ироніей, которая присуща малороссамъ.
Въ это время въ хату входитъ молодая учительница, много разъ бывавшая прежде на чтеніяхъ и пользовавшаяся большою симпатіей крестьянъ. Она вышла замужъ и пріхала сюда въ деревню временно. Они знаютъ это, знаютъ, что она любитъ, любима и счастлива. Начинаются привтствія, поздравленія, пожеланія, и среди этихъ радостныхъ и шумныхъ выраженій кто-то говоритъ восторженно: ‘Дай, Боже, шобъ до васъ николы демонъ не прылитавъ и щобъ вамъ николы не було нійкого скушенія!’ Очевидно, этотъ ‘кто-то’ не могъ отдлаться отъ тхъ впечатлній, которыя оказались сильне перемны декорацій и появленія новаго лица, долженствовавшаго, повидимому, отвлечь мысли отъ прочитанной книги.
Изъ исаковцевъ на настоящемъ чтеніи не было только старика Григорія, который нанялся стеречь бакшу, но за то въ слдующее затмъ воскресенье я слышала, какъ Демьянъ говорилъ въ полголоса своему сосду о томъ, какъ ему, возвратясь домой, захотлось пересказать кому-нибудь эту исторію и какъ онъ отправился съ этою цлью къ Григорію на бакшу. Демьянъ сознавался, что кое-что онъ пропустилъ, кое-чего не понялъ и при чтеніи, но разсказывалъ онъ Григорію часа два и тотъ слушалъ его ‘очей не зведе’, и по окончаніи замтилъ: ‘И чого-жъ я, дурный, не пишовъ послухаты?… Хочъ бы кого-небудь знайшовъ, та посадывъ за себе на бакши!’
Прислушиваясь къ разсказу Демьяна, старостиха замтила тихо:
— А я, люди добрые, вотъ ужь какую ночь не спала!… Какъ проснусь, все думаю, думаю, какое горе людямъ бываетъ отъ того искушенія и какъ и что на свт длается!
Мн не разъ приходилось наблюдать, что отрывки, короткія стихотворенія и маленькіе разсказы не производятъ вообще должнаго впечатлнія на народъ. Онъ, если хотите, и понимаетъ ихъ и можетъ пересказать, но они какъ то поверхностно скользятъ по немъ, не проникая въ глубь души, не дотрогиваясь до ея потаенныхъ струнъ, не вызывая наружу звуковъ сочувствія. Онъ не привыкъ смаковать, если можно такъ выразиться, каждую отдльную строку, каждый красивый оборотъ, каждую поэтическую черточку, какъ смакуетъ ее интеллигентный человкъ. Его литературные вкусы недостаточно развиты для пониманія этихъ утонченныхъ красотъ. Ему необходима фабула, завязка и развязка, необходима глубокая мысль, положенная въ основаніе этой фабулы, необходимы детали, врныя жизни. Все это захватываетъ его при чтеніи исподволь, все это мало-по-малу овладваетъ его душой, производя глубокое впечатлніе и дйствуя на нервы. Мы говоримъ это по преимуществу о неграмотномъ слушател изъ народа, иное дло человкъ, побывавшій въ раціональной школ,— она, все-таки, пріучила его боле или мене вглядываться въ эти литературныя красоты, различать ихъ, заучивать на память, имть любимыя стихотворенія, любимаго поэта.
Вотъ почему, получивши сборникъ стиховъ (Избранныя сочиненія М. Ю. Лермонтова. Съ краткою біографіей, примчаніями, портретомъ и тремя рисунками. Москва, 1891 г.), составленный при московскомъ комитет грамотности, я съ особеннымъ интересомъ остановилась на выбор его и воспользовалась первымъ воскресеньемъ для проврки его въ хат. Наблюденія мои дали мн т же результаты и на этотъ разъ. Стихотворенія: Три пальмы, Слышу ли голосъ твой, Морская царевна, У врать обители святой, Парусъ, Сонъ, Что въ пол за пыль пылитъ, Тростникъ, Свиданіе, Втка Палестины, Выхожу одинъ я на дорогу, Дубовый листокъ — не произвели, повидимому, никакого впечатлнія. По поводу Незабудки замтили: ‘Судите, якъ хочете, чи вона правда, чы брехня!’ При чтеніи У вратъ обители святой разсказали случай изъ жизни въ томъ же дух. Тростникъ напомнилъ имъ народную сказку объ Аленушк. Три пальмы прошли въ полномъ молчаніи, неизвстно даже, одолли ли слушатели самый сюжетъ. По поводу Слышу ли голосъ твой замтили: ‘И весело, и плакать хочеться!… Бува!’ Относительно Морской царевны пошутили: ‘Добре піймавъ!’ Но, вмст съ тмъ, казалось, что вс эти стихотворенія не дали имъ того эстетическаго наслажденія, какое даютъ они интеллигентному человку. Въ стихотвореніи Молитва (Я, Матерь Божія, нын съ молитвою) ихъ сбило съ толку слово ‘странникъ’ и они отнесли и самую молитву на его счетъ. Одно, что безспорно было понято и прочувствованно,— это Бглецъ. Вс поняли и чувство друга, отвернувшагося отъ труса, позорно бжавшаго съ поля сраженія, и псню двушки-невсты, и негодованіе матери, узнавшей о поступк сына, причемъ старостиха разсказала исторію какого-то дида Мыхайла, съ которымъ во дни юности произошло тоже нчто подобное. Онъ убжалъ съ поля сраженія и заснулъ. И снится ему, будто вс товарищи въ облакахъ, на каждомъ изъ нихъ надтъ золотой внецъ и ангелъ тихо паритъ надъ ними крылами, и только онъ одинъ стоитъ поодаль, съ опущенною головой, и грустно ему, и больно, и стыдно. Отъ разсказа старостихи вяло такою поэзіей, что сонъ старика смло могъ бы явиться новымъ поэтическимъ произведеніемъ на ту же тему.
Въ то же воскресенье, только нсколько поздне, т же самыя стихотворенія были перечитаны мною съ грамотною деревенскою молодежью, и результаты получились совсмъ иные. Здсь давалъ чувствовать себя навыкъ къ чтенію, здсь были боле и мене любимые стихи, здсь было пониманіе и красотъ стихотворенія Три пальмы, и знаніе на память Втки Палестины, и выразительная декламація, и прекрасные пересказы прочитаннаго своими словами,— однимъ словомъ, здсь было все, что можетъ дать раціональная школа, приближающая своего питомца ко вкусамъ, взглядамъ и понятіямъ интеллигентнаго человка.