Сергей Николаевич Сергеев-Ценский.
Лерик
Сергей Николаевич Сергеев-Ценский.
Лерик
Художник П. Пинкисевич.
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
Лерик, Сергеев-Ценский Сергей Николаевич, Год: 1913
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Станционный сторож все бегал со свертками и корзинками с платформы к экипажу, и то и дело Софья Петровна Полунина кричала ему:
— А кулек?.. Где же кулек с сахаром? Ах, здесь!.. А балык?.. Ну, конечно, мы его забыли в вагоне! Ах, господи!.. Несешь? Ну вот, хорошо! А белила в жестянке?.. Длинный такой ящик с гвоздями?.. А-а!.. Василий, ну где же белила?..
Коричневый Василий все успокаивал:
— Здесь, ваше сиятельство!.. Несу, ваше сиятельство!.. Все в целости, ваше сиятельство!
А студент-филолог 2-го курса Марк Игнатьич Месяц разглядывал в это время лошадей, и так как он слышал, что бывают высокие и низкие бабки, то нагибался даже, чтобы рассмотреть, — но и бабки и все ноги по грудь были густо заляпаны осенней грязью.
Едкий запах лошадиного пота веселил: после долгой городской сидячки хорошо было рысить полями… Спросил кучера: ‘Далеко ехать?’ — а кучер Филат, породистый кучер, то есть грузный, медленный и саркастический, тоже спросил:
— До нас-то?
— Да, до усадьбы?
— До нас зачем далеко? До нас недалеко… Верст семнадцать.
Лерик, закутанный в башлычок, подскочил, крича:
— Филат, Филат! Это мой учитель!.. Правда, какой высокий?
— Гм!.. — отозвался Филат.
— Правда, ведь — выше Павла Максимыча?
— Н-нет, Павел Максимыч будет повыше… — улыбнулся было снисходительно Филат, а уж коричневый Василий все в экипаже занял покупками — понадобился передок, свирепо запихивал под ноги Филату какой-то длинный, рогожей заделанный тюк, говоря Софье Петровне: ‘Конечно, в сельском быту все нужно, ваше сиятельство’, а ему: ‘Ну-ка, опростай ноги-то к сторонке — се-ел!’
Наконец, поехали.
Сеялся, как иголочки, мелкий, но очень упорный октябрьский дождик и пахнул почему-то осиной, осокорем и ветлой, хотя нигде поблизости не было видно этих деревьев. Кругом залегли только поля блаженно размякшего чернозема, поля пустые — даже стерня была вся перетоптана скотом и брошена, и галок не было.
Ухабисто-мягкая, жидкая дорога внизу, чавканье двенадцати копыт спереди, сырой, прелый кожаный верх над головой, покачиванье и прыжки фаэтона — все это вместе очень хорошо укладывалось в слово ‘хлябь’, и над этим живописным словом весело думал любивший многое в жизни, но больше всего слова Марк Игнатьич, лицом очень похожий на педагога Ушинского в юности.
Именно эта внешность и подкупила жену предводителя В—ского дворянства пригласить его (конечно, по объявлению в газете) заниматься с Лериком, и теперь они ехали со станции Висюнь в имение Полуниной Куньи-Липяги.
Эта маленькая черная пожилая дама с ястребиным носиком и восточными глазами, с богатейшей игрой сухого лица, жестов и интонаций не утомляла Месяца тем, что говорила все время. Для Месяца все на свете было еще чрезвычайно ново и любопытно, хотя он был больше мечтателен, чем пытлив, и давал жизни больше, чем брал от нее сам: молодость всегда ведь богаче жизни.
Софья Петровна рассказала ему, что она — урожденная графиня Кензерская, чтобы он не удивлялся, когда в доме будут звать ее ‘ваше сиятельство’, что английский метод воспитания превосходен, а французского она совсем не признает, что они не режут купонов, а живут личным трудом, что она сама ведет все хозяйство, а управляющий ее — немец Блюмберг — только упрям, как боров, и глуп, что у Лерика переменилось уж три домашних учителя: попадался все отчаянно тупой народ, а один из них, тоже студент, думал почему-то, что английский метод воспитания — это бокс, что вообще университеты — это клоаки, куда идут все отбросы общества, чтобы ничего не делать, шуметь и развращать…
— Прошу меня извинить, если вам это обидно, но я… Нет, нет, я никогда не отдам Лерика в университет! Никогда!.. Довольно с меня и Кирюши, старшего сына: записался в помощники присяжного поверенного, как попович какой-нибудь, а? Каково?.. И не хочет служить!.. Какая ж это карьера, — нет, вы подумайте только: адвокат! Ах, боже мой, какой ужас! Торчать в суде, пороть всякую ерунду, обелять явных мошенников… Нечего сказать — занятие!.. Как хорошо, что вы — не юрист!
Посмотрела на него вбок и усмехнулась.
Усмехалась она часто, и это очень легко у нее выходило: миг — и вот уже вздернула тонкой губой и показала черные зубы.
Глуховато, но весело спросил Месяц:
— А куда же вы Лерика думаете?
— Ну, конечно же, в правоведы!.. Нет уж, как Кирюшу, не пущу, — довольно!.. Ты ведь в правоведы, Лерик?
Сероглазый, длиннолицый, избалованный восьмилетний мальчик, с тонкой кожей и синими жилками на лбу, надул левую щеку и хлопнул по ней кулаком, потом протянул Марку Игнатьичу ногу и попросил вежливо:
— Снимите мне, пожалуйста, калоши, а то жарко.
— Ну уж… — Месяц вдруг сконфузился и покраснел. — Попробуй сам… И они такие грязные… — Посмотрел на Полунину и добавил: — Кажется, и не жарко.
— Конечно, конечно, глупости! Не выдумывай! — поддержала Софья Петровна и скользнула по Месяцу глазами.
— Я вас очень прошу — мне очень жарко! — и опять грязная калоша потянулась к рукам Месяца.
— Сними-ка сам, а?
— Сам я не могу, вы снимите.
— Ну, давай уж я, — сказала Полунина, — только калоша такая грязная, и я запачкаю платок.
— Нет же, maman, я не хочу, чтобы ты, — я хочу, чтобы Марк Игнатьич.
Полунина быстро покосилась в сторону Месяца, быстро усмехнулась и зашептала притворно-строго:
— Ты скверный мальчишка: разве так обращаются к старшим?.. Марк Игнатьич — не горничная Луша, чтобы снимать с тебя калоши… Вот мы приедем к обеду, а ты за это не получишь сладкого.
— А у нас что будет на сладкое?
— Я уж не знаю, что нам Марочка заказала.
— Хворост с вареньем!.. — Лерик надул правую щеку — хлопнул, потом левую — хлопнул, потом обе вместе — хлопнул… О калошах на время забыл.
— У нас в усадьбе очень хороший пруд, — говорила Полунина, — можно в лодке кататься, и купальни были, теперь уж, конечно, убрали в сарай, и карасей там ловят…
— И тритоны есть, — вставил Лерик.
— Есть и тритоны… Мальчик, сиди прилично…
— И черепаха.
— Черепаху одну пустили туда, а жива ли она (это год назад) — неизвестно. Есть оранжерея с цитронами… Конечно, парк приличный… Но главное — пруд: это моя гордость. Ни у кого из соседних помещиков такого большого, и притом в самой усадьбе, нет… У нас два шага от дома… А это в деревне очень важно, когда жара… Это лето, например, было адски жарко.
— Maman, a что это: адски жарко?.. Как в Африке?
— Нет, это значит, как в аду, — усмехнулась Полунина и посмотрела на Месяца вбок.
— А-а, я знаю: это — где за язык вешают!
— Ну, это глупости, — кто это тебе сказал?
— А что же там?.. А почему там жарко?
— Бог будет всех судить после смерти… и вот…
— После смерти?.. Мертвых?.. — Лерик захохотал весело, и Месяц, который был религиозен, посмотрел с недоумением на него и на его мать.
— Ты не смейся, а слушай! Бог сосчитает все грехи у каждого, у кого будет больше грехов, чем добрых дел, того в ад, а у кого меньше — в рай.
— А если поровну?
— Ну, тогда… — Она скользнула глазом по Месяцу, усмехнулась быстро и добавила: — Этого не бывает: всегда чего-нибудь больше.
— Нет, ну, а если поровну?
— Тогда — рай, — подсказал Полуниной Месяц.
— Ну да-а… потому что бог — добрый, — догадалась она, — и вот он добавит от себя одно доброе дело, и тогда — рай.
Но Лерик уж опять хихикал, перегибаясь в поясе и стуча ногами.
— С ним любопытно будет заниматься, должно быть, — сказал Марк Игнатьич.
— Ну, конечно, — живо подхватила Полунина, — хотя он шалун… Ce n’est pas bien [Нехорошо (франц.)] хвалить детей в их присутствии. Но вот старший брат его. Кирюша, такой был умница, такой серьезный…
— Он умер?
— Ах нет, что это вы, право?
— Вы сказали ‘был’!
— Был, потому что все равно что нет: адвокат!.. И та кие идеи… Я не могу говорить об этом без слез…
Действительно, Месяц увидел у нее слезы.
Но от сильного толчка на ухабе она прикусила губу и закричала Филату плаксиво:
— Ну, какой же ты, Филат, болван!
Усадьба расположилась просторно: шестнадцать собак выскочило со всех сторон встречать гремучую тройку (разглядеть их как следует не успел Месяц, только сосчитать успел), и еще где-то, слышно было, мчались сюда поспешно, лаем давясь на бегу.
— Муфик! Муфинька! — обнимал за шею поджарого борзого Лерик, а Полунина кричала Филату:
— Гони их, пожалуйста, кнутом — ну, гони же!
И, усмехаясь, говорила растерявшемуся Месяцу:
— Боитесь за свой костюм? Ничего, при нас не порвут.
Дом был открытый, спокойный, старый, но как-то вкусно устроенный — с бельведером, с колоннами, окрашенный в светлокофейный цвет.
— А вот ваш флигель, — указала Полунина.
Флигель был ненадежен: двухэтажный, кирпичный и с зияющей трещиной во всю вышину.
— Не бойтесь, что развалится: мы его скрепили болтами, — усмехнулась Софья Петровна. — Там, кстати, имеет свое обитание рыжий Фриц, — это бывший учитель Марочки, моей дочери, — вам не будет скучно.
Выскочил с террасы широкоскулый малый, на бегу натягивая на красную рубаху сюртук, и так же, как на станции, Полунина начала покрикивать:
— Егор, осторожнее, — это стаканы!.. Говорю — осторожно, болван!.. Это — гвозди, а где же белила?.. Филат, мы потеряли белила?! Да не тащи же гвозди в комнаты — поставь здесь!.. Ф-фу, глупый!
Отворилась форточка на втором этаже флигеля, оттуда выглянула рыжая голова и тут же скрылась.
Вышла на террасу тонкая миловидная девушка с длинной русой косой, в вязаном белом платке на плечах, в ловко сидящем шерстяном платье.
Думая, что это и есть Марочка, Месяц вежливо поклонился ей. Полунина быстро усмехнулась и крикнула:
— Луша, ты что же это стоишь барыней? Помогай Егору!.. Барышня здорова? Обед готов? Что сладкое? Да не наноси в комнаты грязи, — ф-фу, неряха!
Месяц сам вытащил из фаэтона свой легкий чемоданчик, и хотя чувствовал еще неловкость от поклона, так приятно почему-то было передать этот чемоданчик из рук в руки Луше — девушке тонкой, зардевшейся, в милом белом вязаном платке, заколотом на груди булавкой.
С левой стороны дом был открыт, а с правой, южной, во всю стену оплетен багроволистным диким виноградом. Теперь, окропленный недавним дождем и обласканный прорвавшимся солнцем, багровый куст показался Месяцу таким подавляющим богатством, что долго не мог он оторвать от него глаз.
Снаружи дома, у самого подъезда, вверху водружен был огромный дворянский герб — мечи и звезды, — и держали его деревянные купидоны с отбитыми носами, а в столовой на виднейшем месте под потолком наискось укреплена была доска из серого мрамора, и на ней золотыми буквами список предводителей дворянства губернских и уездных, с екатерининских времен: три раза попадалась фамилия Кензерский, два раза — Полунин — теперешний, конечно, он и соорудил эту скрижаль.
В зале, большом, но не особенно светлом, с тремя тяжелыми домодельными, должно быть еще крепостной работы, книжными шкафами из лакированного дуба, висели по стенам фамильные портреты, как везде: генералы — в париках с буклями и лысые, бритые и с баками в виде котлеток, несколько — в штатских мундирах, тоже с орденами и шпагами, несколько дам — скучно написанных, и неожиданно вдруг копия с желтой ‘Головы раввина’ Рембрандта, и еще неожиданней рядом с этой старой головою портрет совсем юной девушки, лет пятнадцати, с датой 1866-й год и фамилией художника в уголке D.Bolotoff.
Первое, что пришло в голову Месяцу, было сознание острой жалости, что она теперь, если и жива, то почти уж старушка. Самое странное в этом портрете было то, что весь он как-то сразу принимался душой: — ах! — и вот уж вошел в душу. Такой был удивительный, открытый для всех, одаряющий взгляд ласковых, невинных и мудрых карих глаз: не умных, потому что еще не живших, не догадливо-опытных, потому что им всего еще только пятнадцать лет, не задорных, не бойких, а именно мудрых: таким глазам веришь. И щеки розовые, нежные, слегка припудренные, и кудерьки, написанные старательно, по волоску, и черная бархатка на точеной шее, с жемчугами копьем, и рядом тоненькая золотая цепочка от медальона. Скромный пробор на голове, доверчиво сложенные мягкие детские губы, светящийся газ кремового платья, и в глазах и улыбке что-то такое, как будто сама она немного смущена своей совершенно нечаянной на земле прелестью.
К обеду из своей комнаты вышла рыхлая блондинка лет двадцати, пухлощекая, с белыми ресницами, с растрепанными волосами и книгой в руках.
— Моя дочь — Марочка, наш новый учитель, — представила Полунина и потом сказала по-английски: — Отчего ты не причесалась к обеду?
— Ну, вот… для кого? — спросила лениво Марочка.
— В доме новый человек, как же?
— Подумаешь, какая важность!
И Месяц ярко покраснел вдруг: не понимая слов, он почувствовал, что сказано было именно это, по тому, как переглянулись мать с дочерью, как поднесла к волосам руку и глядела на него Марочка, пренебрежительно прищурясь.
— Тебе пожиже, конечно? — утвердительно спросила Марочку Софья Петровна, и когда налила пожиже.
— Конеч-но! — врастяжку ответила Марочка.
‘Какая ленивая! — подумал Месяц, — должно быть, от малокровья…’ — и пожалел Марочку.
К обеду пришел и рыжий Фриц, разбитый параличом бывший учитель Марочки. Это был человек явно несчастный: с обвисшей левой половиной тела, с непослушным языком, с длинным печальным носом и острой яркой бородкой.
— Фриц, Фриц, а ну, скажите: ‘сельдерей’, — приставал к нему Лерик. — Ну, что тут в самом деле трудного: сель-де-рей.
Покорно улыбаясь правой частью лица, краснея от натуги и ставя жесткие волосы ежом, все хотел и никак не мог одолеть рыжий Фриц ‘сельдерея’. А Лерик без перерыва хохотал. Тарелка его остывала, со всех сторон на разных языках торопили Лерика, но Лерик не спешил. Егор, в белых перчатках на огромных лапах, приносил из кухни новые нагретые тарелки, остывали и эти, Луша приносила новые с горячей водой, а когда остывали и эти, — новые тащил Егор. И все ждали, пока кончит Лерик, и понукали его на разных языках, а Лерик не спешил: Фрица он изводил другими трудными словами: ‘журавли’, ‘колокола’, ‘перепелки’, Марочке показывал то язык, то нос, светло смотрел на кричавшую на него Софью Петровну, барабаня вилкой по тарелке, или, сползая на пол, аукал, а Марка Игнатьича решил не замечать: иногда взглянет на него, фыркнет и отвернется. Только когда Марк Игнатьич, по рассеянности, медленно разрезал котлету ножом, Лерик ужаснулся.
— Ножом котлету?! Котлету но-жом! — вскочил на стул, захлопал в ладоши. — Браво, браво! Котлету ножом!.. Maman, гляди! Ах, браво!.. Ах, браво!.. Котлету ножом!
Выскочил, завертелся по столовой, хохоча, упал на пол от хохота… Еле его успокоили.
Когда же после обеда Марк Игнатьич рассматривал какую-то картинку на стене в детской, огромный мяч сзади ударился об его голову, оглянулся Марк Игнатьич — Лерик уже подхватывал мяч, чтобы бросить опять.
— Это что такое?
— А что? Разве нельзя?.. А с прежним учителем можно было.
— Никогда этого не делай!.. Никогда не смей этого делать!.. — даже покраснел Марк Игнатьич.
Вошла Полунина. Лерик бросился к ней:
— Мама, Марк Игнатьич не хочет со мной играть!.. Тогда и я не хочу с ним заниматься.
— Assez [Перестань — фр.], Лерик! — сказала Софья Петровна. — Марк Игнатьич — отличный учитель, и он знает, как с тобой можно играть, и все… и хорошо тебя понимает. Вот сейчас до вечера вы с ним пойдете гулять — ведь нужно вам познакомиться с усадьбой, не правда ли? Он вам покажет… Луша! Одень Лерика!.. Лу-ша!
После полей и после дождя — деревья и алое солнце в прозорах туч — это хорошо было. И земля кругом вся была ручная, приубранная, подметенная потрепанной метлой на дорожках, просеянная на клумбах, старохозяйственная, как дом, и воздух был так перенасыщен здешней осенью, не осенью вообще, а именно осенью в усадьбе, где когда-то долго думали, какое куда посадить дерево, как расположить куртины, где что построить.
Тополи около дома были уже голы, только кое-где листья в ветках, как осы в паутине, а клены недавно, видно, только покраснели и ждали хорошего утренника, чтобы позолотеть прощально, покрасоваться так денька три-четыре и отряхнуться.
Около большого американского орешника, еще местами зеленого, перистолистого, наткнулись на Павла Максимыча, конторщика.
Марк Игнатьич был неуклюж — грудь узкая, руки и ноги длинные, но у Павла Максимыча грудь была еще уже, руки и ноги еще длиннее, а на птичьей голове сидел явно непрочно маленький картузик без полей.
— Увидевшись, кланяться честь имею. А я тут дольние орехи собирал, — сказал он очень отчетливо, необыкновенно быстро сдернул картузик и так же быстро надел опять.
Было ему лет сорок. Один глаз у него сидел выше другого и был синеватый и кроткий, другой, нижний — пожелтее и побойчей, острый нос тоже несколько набок, а рот и подбородок обросли щетинкой мочального цвета, короткой, но очень густой. Голос у него оказался бабий.
И как будто сразу и наперед зная все о Месяце: и кто он, и зачем приехал сюда, и зачем вышел с Лериком, немного горбясь на ходу и застегивая вытертый куцый пиджак, он сказал еще:
— Извольте, я вам все и покажу, что интересное, вроде за провожатого.
И, пройдя несколько шагов, указал на аллею старых каштанов и объяснил выразительно:
— Елея. Барин ее очень любят, по утрам в ней стихи сочиняют с карандашиком — когда очень рано.
Потом отмахнул от аллеи направо длинной рукой:
— Адикративный сад.
Отмахнул налево и сказал:
— А здесь хруктовый.
И тут же вслед за этим поспешно сдернул картузик и перекрестился куда-то.
— Зачем вы туда? — оглянулся Марк Игнатьич.
— Туда-то?.. А как же?.. Да ведь там же церковь.
— Где это ‘там’?
— А в селе нашем, в Липягах, в память Успения богородицы… В этой стороне… за елеей не видно.
— А-а… А где пруд?
— Пруд — это нужно нам по этой тропке… Ничего, хороший пруд: для скота, для птицы… Он не сказать проточный, а все-таки в полую воду очищение имеет — ничего.
Подходя к пруду, опять сбросил картузик, перекрестился в другую сторону.
— А здесь что?
— А как же?.. Тоже и здесь же цер-ковь!
— Не вижу. Где именно?
— В селе Овечках… верст семь отсюда.
— Не вижу.
— За кустами и не видно: кусты против глаз.
А шагов через пять крестился снова.
— Церковь?
— Храм господ Чирковых… Хороший храм, каменный, на Кирилла Александрийского, девятое июния, престол…
— Далеко?
— Одиннадцать верст.
Павел Максимыч водил Месяца к конюшням, овинам, коровникам и крестился еще несколько раз, так что и Месяцу начало уже казаться все близкое сквозным и прозрачным, а на первый план выступили, поднявшись со всех горизонтов, скромные сельские церкви и плотно обстали кругом, зовущие, звонящие, невинно белые, и показалось это трогательным в Павле Максимыче, что он все их так зорко видел, как бы ни стояли они далеко.
И управляющего Блюмберга встретили, старого немца с маленьким красным, как снегирь, носиком. Он сделал радостными сизые глаза, зажевал усиленно бритыми губами, явно придумывая, что бы сказать приличное случаю, да так и не придумал, и уж сам Месяц его выручил.
— Чудное имение! — сказал он, зачем-то нарочно выбрав слово ‘чудное’, которое не считал выразительным.
— О, йя! — подхватил немец. — Имение — богатство, ну, только… хозяина нет! — и посмотрел на Месяца проникновенно, дыша ему прямо в лицо чем-то едким. На нем была серая смушковая шапка и длинное желтое летнее пальто. Он тоже прошелся с Месяцем, предупредительно обернувшись к нему синим, бритым, сжатым лицом, успел вставить к случаю только одну русскую пословицу: ‘Каждый корабль свой плаваний имеет’ — и то не совсем уверенно: может быть, и не так, и когда дошли до риги, облегченно распрощался и пропал в пыльной темноте.
Когда подошли обратно к Лерику, который остался собирать ‘дольние’ орехи, набрал их кучу и испачкался густо, — Лерик вдруг посмотрел на Месяца, указал на Павла Максимыча пальцем и степенно спросил:
— Марк Игнатьич, ведь правда же, он дурак?
— Нельзя так, Лерик, — строго, как мог, сказал Марк Игнатьич.
— Старше себя, панич, стыдно дураком называть, — вступился за себя и Павел Максимыч.
А Лерик недоуменно развел руками:
— Почему же стыдно, когда ты — дурак?
Немного подумал и добавил:
— И Блюмберг тоже дурак.
Комната Месяца во флигеле приходилась рядом с комнатой Фрица. При небольшой грустной лампочке долго сидел у Фрица Месяц, но говорить с ним было трудно — так он мучительно пытался овладеть словами и не всегда мог.
Фриц умел рисовать карандашом (правая рука у него действовала исправно), и в комнатке у него большой лист пропускной бумаги на столе, поля старых газет и книжек и случайно попавшие к нему обрывочки чистой бумаги были сплошь зачерчены рисунками: шли дамы под легкими зонтиками, сидели дамы, раскинувшись на скамеечках, лежали на кушетках или под деревьями на траве, танцевали балерины, скакали цирковые наездницы, подоткнувшись, полоскали бабы белье на речке, пололи девки на поле, играли барышни в крокет… все только барышни, барыни, девки… Линии рисунков были приблизительны и робки, но не поэтому показался Месяцу Фриц еще более жалким.
Заснул Месяц поздно, и перед сном все представлялась ему девушка в теплом белом платке — Луша, но как-то странно сливалась она с девушкой на стене в зале, и из двух выходила одна: молодость, нежность, дружеская ласка, застенчивость, теплота и много еще, чего нельзя даже и вложить в слова, так все слова еще неловки, неточны и грубы.
В большой классной, где по утрам обыкновенно топилась печь и пахло лакированным деревом и резиновыми мячами, пробовал заниматься с Лериком Месяц.
Почему Лерик перед началом занятий заботливо клал под парту колотушку, трещотку, барабан, рожок, трубу, вообще разные звучные предметы, этого не мог понять Марк Игнатьич. Но, прочитавши две-три строчки по своей книжке, Лерик вдруг нагибался, выхватывал какую-нибудь трещотку и поспешно говорил:
— Я немножко потрещу, а потом опять читать… Мама это всегда позволяет, вы не злитесь.
К удивлению Месяца, который в детские годы был всегда прилежен и тих, он бегал и прыгал по комнате, визжал и трещал неистово, потом горячий, с потным лбом, садился опять и читал дальше, еще две-три поспешно проглоченные строчки, и вот уже опять, косясь на него озабоченным серым глазом, тянулся он под парту за барабаном или трубой.
В классной висела трапеция, стояла лестница, торчало много других приборов и главное — огромное количество всяких резиновых мячей: больших и маленьких, красных и желтых, черных и белых, полосатых и без полос, в сетках и без сеток. В саду был обязательный крокет, кегельбан, лаун-теннис. Все это должно было сделать Лерика англичанином, и все это требовало так много времени, а дни становились коротки.
Однажды у Лерика заболел живот.
— Почему? Вы должны знать! — накинулась на Марка Игнатьича Полунина.
— Право, не знаю… Чего-нибудь съел этакого?..
— Не мог ничего съесть этакого — я за ‘этаким’ слежу… А это вы виноваты: перестарались с ним на трапеции — отсюда и боль.
— Да когда же? Дня два мы уж не прикасались к трапеции: некогда было.
— Как так некогда? Ну, что это вы, право!.. Нужно каждый день, систематически, безотлагательно, регулярно… как же это вы, право?.. В таком случае это боль от солитера — ведь у него солитер, только чтобы его выгнать, вы знаете какие для этого лошадиные средства? А Лерик так еще мал… Но трапеция, но лестница — каждый день, систематически, регулярно, неуклонно — ради бога!..
Полунина блистала восточными глазами и рубила перед собой небольшой правой ручкой, Марк Игнатьич слушал и кротко думал: ‘Какая противная!’
В задачах Лерика занимали больше всего всякие побочные обстоятельства. Когда, например, составителю задачника хотелось выяснить, сколько истрачено денег на покупку яблок: трех по копейке и двух — по две, Лерик добивался узнать, какие именно это были яблоки.
— Это не важно какие! — горячо объяснял Марк Игнатьич. — Требуется только узнать, сколько они стоили!
— А мне важно, а мне важно! — возражал Лерик волнуясь. — Какие яблоки?.. Антоновка?.. Или боровинка?.. Или апорт?..
Если в задаче покупались учеником тетради, Лерик допытывался: в две линейки?.. В клеточку?.. Синие?.. А однажды, когда со страницы задачника сошли церковные нищие, получившие сначала по три, а потом по две копейки, и требовалось узнать, сколько получил каждый, — Лерика замучил беспокойный вопрос:
— А сколько было там всех — всех нищих?
— Да это не нужно нам — ну, совсем же не нужно!
— А я хочу знать!
— Видишь ли… Каждый нищий получил сначала по три копейки… вот смотри — три кубика… Потом он же, тот же самый — понимаешь? тот же самый — еще две…
— А сколько их всех было, нищих?
И вот он уже тянулся вниз за колотушкой, прыгал по комнате, стучал.
Вошла Полунина и сказала Месяцу:
— Вы с ним не умеете заниматься! Не говорю, вообще не умеете, а вот именно с ним… Я вам покажу, как с ним нужно… Лерик!
Лерик стучал колотушкой.
— Лерик, поди сюда! Сядь!.. Тебе говорят — сядь!.. В каком году было крещение киевлян?
Лерик остановился, удивленно мотнул головой:
— Никакого крещения не знаю.
Завертелся на одной ножке и стучал довольно искусно.
— Поди сюда! Сядь! Слышишь?.. Как не знаешь, когда мы с тобой читали вчера?.. Ты сядешь?.. Слышишь, дрянной мальчишка, садись!
Но Лерик выбежал на кухню. Софья Петровна за ним, Лерик на двор, в сад, под дождь, на грязные дорожки — за ним Полунина, Луша, потом Егор. Софья Петровна скоро отстала, отстала и Луша, но Егор был упорен и где-то около конюшни изловил Лерика и, весь с ног до головы мокрый и грязный, притащил его на руках.
Потом Полунина плакала, и, плача, кричала, и топала ногами, и швыряла по всем углам колотушки (даже Марочка выплыла на шум), потом Лерику делали припарки, чтобы предупредить простуду, и заваривали липовый чай… Но так и осталось тайной для Марка Игнатьича, какое отношение имел год крещения киевлян к нищим, получившим по три и еще по две копейки.
На склад труб и барабанов Марк Игнатьич хладнокровно не мог смотреть, и неприятен был ему в Лерике этот обращенный к нему в упор хитрый и светлый взгляд, когда он запускал руку под парту.
Лерик всегда был чистенько вымыт и по утрам надушен резедою, но Марк Игнатьич смотрел на него и мрачно думал: ‘И поросенка тоже можно чистенько вымыть и надушить, и преотлично он тоже будет резедой пахнуть’.
Чтобы не терять времени (так как англичане никогда не теряют его), Марк Игнатьич должен был читать Лерику переводные английские детские книжки, когда он в постели еще пил свой какао (вставал он поздно). Английские романы читала все время и Марочка, и говорили в доме больше на английском, чем на русском языке. Французский тоже был в опале, зато по-французски неизменно называли мышей и каждое утро справлялись, как, кого и насколько беспокоили souris.
Мышей в старом доме было чрезвычайно много, жили они в стенах, путем долгого опыта souris приспособились к кошкам и хитро избегали их, в мышеловки совершенно не шли, никакой отравы не ели, и что с ними нужно было делать, так и не могла добиться Софья Петровна, но каждый раз привозила что-нибудь из города: или мышеловку, похожую на птичью клетку, в которую мышь забегала на запах, чтобы утонуть в особой воронке, или хлебные корки в жестянке с изображением свирепого мужчины в розовой рубахе и с подписью под ним: ‘Смерть грызунам!’ Но souris скоро постигали новые хитрости и по-прежнему резвились по ночам.
Лерик еще не жаловался на бессонницу, но его детскую оберегали от мышей пуще всех других комнат: мало ли где шныряют мыши и к какой гадости прикасаются? И уж, конечно, разносят они сотню всяких болезней.
На столе в кабинете Софьи Петровны в растворах сулемы и борной кислоты отстаивалось серебро, полученное с липяжцев за аренду, а бумажки в какой-то аккуратной машинке пропускались через особые пары: все это затем, чтобы не заразился чем-нибудь мужицким Лерик.
В воскресенье, когда заниматься с Лериком было нельзя, Полунина сказала Месяцу:
— Посылаю сейчас линейку в город, может быть, хотите проехаться?.. Кстати, познакомитесь с мужем, он там все возится с домом своим дурацким, который у него, конечно, опишут за долги… Хотите?
Месяц поехал.
Для него так все это было неопределенно-ново: поля, в которых больше, чем в чем-нибудь, прочности (куда их сдвинешь?), устойчивости, ясности, необходимой, чтобы долго жить на земле, лошадь, от которой летят в глаза комья грязи, не нанятая, а как будто ‘своя’: ‘наша’ лошадь, полунинская, зовут — Чумак, Филат — тоже уж свой, небо в сереньких домашних тучках, вдали — церковь, известно, чья и какая и когда престол… Ново, а привыкать не надо.
— Он, должно быть, уж стар, барин? — спросил Месяц.
— Ну, а то молодой, — подумав, ответил Филат.
И Месяц, пока ехал, вспоминал своего отца, тоже старика, умершего этим летом. Вспоминал глухую немощеную улицу, зеленую траву на ней, синих мух, открытое окно, тарелку в окне с кусками хлеба, которую отец каждое утро выставлял для нищих, и когда пел под окном сиплый голос: ‘Пода-айте милостыньки ради Христа!..’ — говорил отец шутливым тоном:
— Подавать, любезный, некому: сам лежу… Хлеб на тарелке видишь? — вот и бери. Хлеб бери, а тарелку оставь.
Была у него злокачественная опухоль в правом колене — от нее он и умер, но, несмотря на боль и на сознание близкой смерти, держаться он старался бодро и весело, даже как-то умудрялся бриться через день и имел опрятный, чистенький вид. Приятный был старичок — не обставлял себя лекарствами, не жаловался, не стонал, вообще не хотел сдаваться, а чтобы убить время, много читал.
Месяц схоронил его недавно и теперь остался бобылем — и пока не мог еще привыкнуть к тому, что некому уж писать письма, и некуда приезжать на каникулы, и не о ком думать, как о родном.
И странно: хотелось теперь в старом Полунине найти хоть что-нибудь, напоминающее отца: может быть, у него похожий голос, может быть, он похоже улыбается, так что кончики усов при этом и у него западают в рот, может быть, похоже дрожит у него рука, такая же сухая, с крупными жилами…
Городок был совсем полевой — ровный, широкоулый, с необычайно длинными плетнями, с редкими фонарными пеньками без фонарей, и совсем какой-то нежилой, так мало попадалось прохожих, да и домишек мало: все плетни да плетни, а за плетнями вязы.
— Вот это так хлябь! — сказал весело Месяц Филату.
— Чистая хлябь, — отозвался Филат.
На грязнейшей улице, где линейка завязла так, что долго нельзя было сдвинуться с места, остановились около большого одинокого нового дома, и первое, что бросилось в глаза Месяцу, была очень редкая по цвету ярко-синяя железная крыша. Над крышей торчали четыре печные трубы, а на них резво мчались коньки, пели петушки, извивались драконы. Крыльцо было тоже все резное. Стиля резьбы Месяц не понял, но подумал: должно быть, русский.
Полунин не был похож на его отца ничем: незначительно плешивый, с глазами, как у Лерика, серыми в круглых мешочках, со щеками длинными и красными от тысячи мелких жилок, с висячими баками небольшой длины и с радостной яркой улыбкой, очевидно одинаковой для всех.
Встретил Месяца очень шумно, едва сказал с ним два слова, как уже повел осматривать комнаты, в которых возились маляры и пахло красками и клеем. Яркая живопись расцветала на стенах, пышны были расписные плафоны, полы по наклеенным холстинкам раскрашивались под вычурный паркет, а в окна видна была грязнейшая в мире улица.
— Вот, полюбуйтесь! — поворачивал перед Месяцем Полунин невзрачного молодого мазилу. — Курносый,