ПРИМЕЧАНИЯ
ЛЕОНТЬЕВ
Леонтьев Константин Николаевич, Соловьев Владимир Сергеевич, Год: 1897
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Соловьев В. С. Сочинения в 2 т. Т. 2
М., ‘Мысль’, 1988.— (Филос. наследие. Т. 105).
ЛЕОНТЬЕВ (Константин Николаевич, 1831—1891) — публицист и повествователь, оригинальный и талантливый проповедник крайне консервативных взглядов, из калужских помещиков, учился медицине в Московском университете, был в Крымскую кампанию военным врачом, потом домашним и сельским в Нижегородской губ[ернии]. После краткого пребывания в Петербурге поступил в Азиатский департамент Министерства иностранных дел и 10 лет (1863—1873) прожил в Турции, занимая различные консульские должности (на о. Крите, в Адрианополе, Тульче, Янине, Зице и Салониках). Выйдя в отставку, провел более года на Афоне и затем вернулся в Россию, где жил большею частью в своей деревне. В 1880 г. был помощником редактора ‘Варшавского дневника’ кн. Н. Голицына, потом был назначен цензором в Москву. В 1887 г. опять вышел в отставку, поселился в Оптиной пустыни и через 4 года, приняв тайное пострижение с именем Климента, переехал в Сергиев посад, где и умер 12 ноября 1891 г.
Первые беллетристические произведения Леонтьева (из русской жизни, несколько повестей и два романа: ‘Подлипки’ и ‘В своем краю’ — в ‘Отечественных записках’ 1856—1866 гг.)1 хотя и не лишены таланта, но, по позднейшему признанию самого автора, не представляют значительного интереса, будучи написаны под преобладающим влиянием Ж. Занда по идеям и Тургенева по стилю2. Литературная самобытность Леонтьева проявилась вполне в его повестях: ‘Из жизни христиан в Турции’ (издано отдельно Катковым в 1876 г., сюда же принадлежат рассказ ‘Сфакиот’, роман ‘Камень Сизифа’ и начало романа ‘Египетский голубь’, не вошедшие в этот сборник). И. С. Аксаков, враждебно относившийся к политическим и церковным взглядам Леонтьева, у которого находил ‘сладострастный культ палки’, был в восхищении от его восточных повестей и говорил: ‘Прочтя их, не нужно и в Турцию ехать’. Во время жизни в греко-турецких городах произошел в Леонтьеве умственный переворот, закончившийся на Афоне3. Прежний натуралист и жорж-зандист, напечатавший, между прочим, уже в зрелом возрасте ‘в высшей степени безнравственное (по его собственному, преувеличенному отзыву), чувственное, языческое, дьявольское сочинение, тонко-развратное, ничего христианского в себе не имеющее’, сделался крайним и искренним сторонником византийско-аскетического религиозного идеала. Этою стороною новое мировоззрение Леонтьева далеко не исчерпывается. Оно было вообще лишено цельности, одного срединного и господствующего принципа в нем не было, но отдельные взгляды были весьма замечательны своею определенностью, прямотою и смелою последовательностью. По своему отношению к славянофильству, которое он называл ‘мечтательным и неясным учением’, Леонтьев представляет необходимый момент в истории русского самосознания. Желая привести свои пестрые мысли и стремления к некоторому, хотя бы только формальному единству, он называл себя принципиальным или идейным консерватором (в противоположность грубо практическому или эмпирическому консерватизму). Дорогими, требующими и достойными охранения он считал главным образом: 1) реально-мистическое, строго церковное и монашеское христианство византийского и отчасти римского типа, 2) крепкую, сосредоточенную монархическую государственность и 3) красоту жизни в самобытных национальных формах. Все это нужно охранять против одного общего врага — уравнительного буржуазного прогресса, торжествующего в новейшей европейской истории. Вражда к этому прогрессу составляла главный ‘пафос’ в писаниях Леонтьева, выработавшего особую теорию развития, где он своеобразно варьировал идеи Гегеля, Сен-Симона, Ог. Конта и Герберта Спенсера (которых, впрочем, не изучал систематически). По Леонтьеву, человечество в целом и в частях проходит чрез три последовательные состояния: первоначальной простоты (подобно организму в зачаточном и незрелом, младенческом периоде), затем положительного расчленения (подобно развитому, цветущему возрасту организма) и, наконец, смесительного упрощения и уравнения, или вторичной простоты (дряхлость, умирание и разложение организма). Так, германцы в эпоху переселения народов представляли первичную простоту быта, Европа средних и начала новых веков — цветующее расчленение жизненных форм, а с ‘просветительного’ движения XVIII в. и Великой французской революции европейское человечество решительно входит в эпоху смесительного упрощения и разложения. От названных европейских мыслителей, которые также отмечали критический и отрицательный характер новейшей истории, Леонтьев отличается тем, что считает это разложение для Европы окончательным и ждет нового и положительного от России. В этом он сходится с славянофилами, но тут же и расходится с ними в трех существенных пунктах. 1) Современное ‘разложение’ Европы он считает простым следствием общего естественного закона, а вовсе не какого-нибудь порока в коренных началах ее жизни, от которого будто бы Россия свободна, эту славянофильскую точку зрения Леонтьев так излагает и осмеивает: ‘Правда, истина, цельность, любовь и т.п.— у нас, а на Западе — рационализм, ло^кь, насильственность, борьба и т. п. Признаюсь — у меня это возбуждает лишь улыбку, нельзя на таких общеморальных различиях строить практические надежды. Трогательное и симпатическое ребячество это — пережитой уже момент русской мысли’. 2) Новая великая будущность для России представляется Леонтьеву желательною и возможною, а не роковою и неизбежною, как думают славянофилы, иногда эта будущность кажется ему даже маловероятною: Россия уже прожила 1000 лет, а губительный процесс эгалитарной буржуазности начался и у нас после Крымской войны и освобождения крестьян. 3) Помимо неуверенности в исполнении его желаний для России самый предмет этих желаний был у Леонтьева не совсем тот, что у славянофилов. Вот главные черты его культурно-политического идеала, как он сам его резюмировал: ‘Государство должно быть пестро, сложно, крепко, сословно и с осторожностью подвижно, вообще сурово, иногда и до свирепости, церковь должна быть независимее нынешней, иерархия должна быть смелее, властнее, сосредоточеннее, быт должен быть поэтичен, разнообразен в национальном, обособленном от Запада единстве, законы, принципы власти должны быть строже, люди должны стараться быть лично добрее — одно уравновесит другое, наука должна развиваться в духе глубокого презрения к своей пользе’. Идеал Леонтьева был византийским, а не славянским, он прямо доказывал, что ‘славянство’ есть термин без всякого определенного культурного содержания, что славянские народы жили и живут чужими началами. Их нынешняя культура слагается отчасти из слабых остатков традиционного византизма, большею же частью — из стремительно усвоенных элементов прогрессивного европеизма. Этот второй, ненавистный Леонтьеву элемент решительно преобладает у славян австрийских, а в последнее время возобладал и у балканских. Поэтому слияние славян с Россиею, к которому стремится панславизм, не только не может быть целью здравой политики с русской точки зрения, но было бы прямо для нас опасным, так как усилило бы новыми струями уравнительного прогресса наши разлагающие демократические элементы и ослабило бы истинно консервативные, т. е. византийские, начала нашей жизни. В церковно-политическом споре между греками и болгарами Леонтьев решительно стал на сторону первых, вследствие чего разошелся с своим начальником, послом в Константинополе ген[ералом] Игнатьевым, а также с Катковым,— Леонтьев пламенно желал, чтобы Россия завоевала Константинополь, но не затем, чтобы сделать его центром славянской либерально-демократической федерации, а затем, чтобы в древней столице укрепить и развить истинно консервативный культурный строй и восстановить Восточное царство на прежних византийских началах, только восполненных национально-русским учреждением принудительной земледельческой общины. Вообще Леонтьев во всех сферах высоко ценил принудительный характер отношений, без которого, по его мнению, жизненные формы не могут сохранять своей раздельности и устойчивости, ослабление принудительной власти есть верный признак и вместе с тем содействующая причина разложения или ‘смесительного упрощения’ жизни. В своем презрении к чистой этике и в своем культе самоутверждающейся силы и красоты Леонтьев предвосхитил многие мысли Ничше, вдвойне парадоксальные под пером афонского послушника и оптинского монаха. Леонтьев религиозно верил в положительную истину христианства, в узкомонашеском смысле личного спасения, он политически надеялся на торжество консервативных начал в нашем отечестве, на взятие Царьграда русскими войсками и на основание великой неовизантийской или греко-российской культуры, наконец, он эстетически любил все красивое и сильное, эти три мотива господствуют в его писаниях, а отсутствие между ними внутренней положительной связи есть главный недостаток его миросозерцания. Из идеи личного душеспасения путем монашеским (как его понимал Леонтьев) логически вытекает равнодушие к мирским политическим интересам и отрицание интереса эстетического, в свою очередь политика, хотя бы консервативная, не имеет ничего общего с душеспасением и с эстетикой, наконец, становясь на точку зрения эстетическую, несомненно, должно бы предпочесть идеалы древнего язычества, средневекового рыцарства и эпохи Возрождения идеалам византийских монахов и чиновников, особенно в их русской реставрации. Таким образом, три главные предмета, подлежащие охранению принципиального или идейного консерватизма, не согласованы между собою. Не свободно от внутреннего противоречия и враждебное отношение Леонтьева к новой европейской цивилизации, которую он сам же признавал за неизбежный фазис естественного процесса. Справедливо укоряя славянофилов за их ребяческое осуждение Запада, он сам впадал в еще большее ребячество. Славянофилы были по крайней мере последовательны: представляя всю западную историю как плод человеческого злодейства, они имели в этом ложном представлении достаточное основание для негодования и вражды, но ожесточенно нападать на заведомые следствия естественной необходимости — хуже, чем бить камень, о который споткнулся. Не имели достаточного основания и надежды Леонтьева, связанные с завоеванием Царьграда: почему вступление русских солдат и чиновников на почву образованности, давно умершей естественною смертью, должно будет не только остановить уже начавшийся в России процесс уравнительного смешения, но и создать еще небывало великую консервативную культуру? Надежды и мечтания Леонтьева не вытекали из христианства, которое он, однако, исповедовал как безусловную истину. Ему оставалась неясною универсальная природа этой истины и невозможность принимать ее наполовину. Но если главные мотивы, из которых слагалось миросозерцание Леонтьева, не были им согласованы между собою, то к каждому из них он относился серьезно и с увлечением, как свидетельствует вся его жизнь. Своим убеждениям он принес в жертву успешно начатую дипломатическую карьеру, вследствие чего семь лет терпел тяжелую нужду. Свои крайние мнения он без всяких оговорок высказывал и в такое время, когда это не могло принести ему ничего, кроме общего презрения и осмеяния. Большая часть политических, критических и публицистических произведений Леонтьева соединена в сборнике ‘Восток, Россия и Славянство’ (М., 1885—1886). После этого он напечатал в ‘Гражданине’ ряд статей под общим заглавием ‘Записки Отшельника’. Одна из них — ‘Национальная политика как орудие всемирной революции’ — издана отдельной брошюрой (М., 1889). При жизни Леонтьева на него мало обращали внимания в литературе, можно назвать только статьи Н. С. Лескова (‘Голос’, 1881, и ‘Новости’, 1883) и Вл. Соловьева (‘Русь’, 1883)7. После его смерти кроме некрологов появились следующие статьи: В. Розанова в ‘Русск[ом] вестнике’ (1892), А. Александрова (там же), Влад. Соловьева в ‘Русском обозрении’ (1892), кн. С. Трубецкого в ‘Вестн[ике] Европы’ (1892), П. Милюкова в ‘Вопр[осах] филос[офии] и психологии’ (1893), Л. Тихомирова в ‘Русск[ом) обозрении’ (1894), евящ. И. Фуделя (там же, 1895)8. По обилию материала для характеристики особенно важны статьи о[тца] Фуделя и г[-на} Александрова9.
Вл. Соловьев вел в Словаре Брокгауза и Ефрона в течение нескольких лет один из важнейших разделов — историю философии. Среди его собственных статей (а их около 200) по самым различным отраслям гуманитарного знания выделяются особо статьи о Канте и Гегеле, Конте, Платоне, Данилевском, Леонтьеве. Ряд статей Вл. Соловьева посвящен основным философским понятиям (напр., свобода воли, действительность, мировой процесс, природа, пространство и др.). Первая статья Вл. Соловьева появилась в V (1) томе Словаря, последняя — в XXIX (2). Из двухсот статей только чуть более 60 вошли в русские Собрания сочинений (см.: Соловьев Вл. Собр. соч.: В 10 т. Изд. 2. СПб., 1911-1914. Т. 10). Более полно они представлены в немецком издании философа.
Впервые опубликована в XVII (2) томе Энциклопедического словаря (том XVIIa (1896): Ледье — Лопарев, с. 562-564.).
Отношения двух мыслителей — Вл. Соловьева и К. Н. Леонтьева — складывались очень сложно. Будучи непримиримыми противниками по целому ряду кардинальных мировоззренческих проблем, они тем не менее относились друг к другу с величайшим уважением. Говоря о трудностях проведения статьи соответствующих размеров о консерваторе К. Леонтьеве через редакцию либерального Словаря, Соловьев писал В. В. Розанову 17 ноября 1895 г., что ‘отдать нашего милого покойника на растерзание людям, его не знавшим и предубежденным, было бы нехорошо’ (Письма Владимира Сергеевича Соловьева. Т. III. С. 51).
1 Роман ‘Подлипки’ был опубликован в ‘Отечественных записках’ (1861. No 9-11). Роман ‘В своем краю’ (там же. 1864. No 5—7).
2 См.: Леонтьев К. Н. Мои дела с Тургеневым и т. д. // Леонтьев К. Н. Воспоминания (1831-1868). СПб. Б. г.
3 См.: Мое обращение и жизнь на св. Афонской горе // Там же.