Лекция о славянах
Лекция о славянах
Читанная в Этнографическом обществе, апреля 4-го дня, 1867 года
* * *
* * *
* * *
Боже, Царя храни!
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Лекция о славянах, Погодин Михаил Петрович, Год: 1867
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Погодин М. П. Вечное начало. Русский дух
М.: Институт русской цивилизации, 2011.
Этнографическому обществу, учрежденному при Московском Университете, угодно было предложить мне участие в его ученых беседах. Я избрал себе предметом Польский вопрос, в каком виде он мне представился в последнее время после того, как мне случилось останавливаться в Вильне и Варшаве по нескольку дней, говорить со многими людьми разных сторон, со многими действующими и действовавшими лицами, увидеть места главных событий, всмотреться в физиогномию народа, общества, земли, городов. Но на прошедшей неделе, познакомясь с приготовлениями к выставке, я увидел в ней такой богатый, разнообразный и многочисленный славянский отдел, что решился переменить свой план и посвятить чтение преимущественно славянам и разделению их на племена, имея целью приготовить несколько, научным образом, московскую публику к важному, знаменательному, радостному и, смею сказать, необыкновенному зрелищу, которое ее ожидает. Как вдруг, в воскресенье вечером, получаю я извещение, что чтение мое приходится на 4 апреля, в приснопамятный для всей России день, который университет желает ознаменовать особым торжеством, и поутру и ввечеру, о чем и сочтено нужным меня предупредить.
Следовательно, я должен был в речи, сообразно со всеми этими обстоятельствами, совокупить рассуждение о славянах вообще и о поляках в особенности, сказать несколько слов относительно ожидаемых славянских гостей и наконец воздать честь приснопамятному дню {‘Мы не налагаем на вас никакой обязанности,— сказал мне старый товарищ-профессор, взявший приступом дверь моей рабочей комнаты,— вы прочтите, что и как вам приготовлено’. — ‘Очень благодарен вам, мм. гг., за вашу любезную снисходительность,— отвечал я,— но судите сами, не странно ли будет слушателям от ученого, всегда с лигатурою скуки, рассуждения, из-под темных сводов науки и критики, перенестись в приготовленный вами мир торжественных огней и торжественных звуков. Ведь вы осуждаете меня на роль Chevalier de la triste figure’. — ‘Как вам угодно, откладывать лекции нельзя и не праздновать великого дня было бы с вашей стороны преступлением. Наш долг только известить вас об этих обстоятельствах’.
Можно себе представить, в какое я был приведен смущение, а вечер все-таки я должен был, накануне выхода газеты, употребить на другое дело. Ложась спать, далеко за полночь, я мог ободрять себя только пословицей: утро вечера мудренее. Сочиняли же наши старые стихотворцы стихи на заданные рифмы: мне должно приложить это требование к ученой прозе.
Я сел за работу и кончил на другой день к ночи, а в извинение себе могу напомнить разве старую русскую повариху, которая говорила: за вкус не берусь, а горяченько состряпала.}.
Предметы слишком важны, и соединение их представилось мне сопряженным с такими затруднениями, что я не осмелился довериться своему слову, а решился лучше написать краткое общедоступное рассуждение на данные мне обстоятельствами темы.
Прошу извинения у моих слушателей, которые, по изложенному ходу дела, видят, что я имел в своем расположении только один понедельник и несколько часов вторника, и то с неизбежными перерывами.
Может быть, я ошибаюсь в нескольких показаниях, писавши на память, но смею надеяться, что ошибки не могут быть значительными.
Самое многочисленное племя на всем свете есть славянское, которое заключает в себе около ста миллионов, а всех людей на земле считается тысяча миллионов. Мы, славяне, следовательно, составляем десятую часть всего человеческого рода, живущего в Европе, Азии, Африке, Америке и Австралии.
Одна численность славян, превышающая все прочие народы европейские, и немцев, и французов, и англичан, и итальянцев, указывает на древность этого народа: чтоб народиться ему до такой степени, должно было протечь соответственному периоду времени. И за тысячу лет до нашего времени, в VI веке по Р. X., писатели греческие и римские, знакомые только с немногими соседними племенами славянскими, свидетельствуют единогласно об их многочисленности или, лучше сказать, бесчисленности.
Второе доказательство их древности — в пространстве, ими занимаемом. Никакой народ не распространился так далеко: вся восточная половина Европы, значительная часть Южной и отчасти Северной Азии заняты ими: Россия, Польша, Силезия, часть Пруссии, Богемия, Венгрия, Моравия, Болгария, Галиция, Трансильвания, Македония, Кроация, Далмация, Босния. От Камчатки до пределов Неаполитанского королевства и Папской области можно проехать славянскими селениями, миновав только несколько городов, похищенных немцами. Составляя десятую часть всего народонаселения, они вместе занимают и более десятой части земного шара.
За тысячу, за тысячу двести лет они занимали еще более пространства, кроме исчисленных нами земель, они заселяли всю Пруссию, то есть Восточную и Западную Пруссию, Померанию, Бранденбургию, Саксонию, Силезию, Мекленбургские герцогства, Голштинию, часть Германии, собственно называемую Австрию, Грецию и отчасти Малую Азию, где собственные имена мест остались следами и доказательствами их пребывания.
Заметим, что славяне народ земледельческий, сидячий, тихий, миролюбивый, не ведший войн наступательных, а разве оборонительные. Они могли, следовательно, распространяться только вследствие естественного размножения, а не насильственного, как народы воинственные, например древние немцы.
Третье доказательство заключается в языке.
Язык, имеющий свое особое устройство, разделяющийся на множество наречий, не показывающий никаких механически составившихся частей от иных языков, известных истории со времен Иродота, язык самобытный,— должен принадлежать к глубокой древности и доказывает свою самобытность и древность народа.
Самые наречия развились самостоятельно, имеют свои литературы и образуют почти особые языки. Процесс такого развития наречий требует слишком много времени: за тысячу лет до нашего времени наречия славянские находились уже на значительной степени развития, и в церковном его наречии, кому бы оно ни принадлежало, нашлись выражения для всего Священного Писания.
Оставляя многие другие доказательства, упомяну только о том, что в первых памятниках европейской литературы мы находим, преимущественно около Карпат, родины славян, чистые славянские имена мест, кои оставались за ними очень долго — в некоторых даже до нашего времени.
О нравственных свойствах древних славянских племен представлю заключение Шафарика:
‘Славяне искони имели постоянные жилища и занимались земледелием, живя в самых удобных для землепашества странах, равнинах Днепра и Вислы.
Народ, преданный земледелию, не мог долго оставаться без разных удобств жизни, изобретений, ремесел и торговли, которых следы действительно и находятся у славян.
Сему содействовало также и разделение их на малые общества, устройство жилищ хуторами.
О характере их Прокопий говорит, что они были откровенны, просты, не злы, не льстивы, а император Маврикий свидетельствует, что они были ласковы к иноземцам, заботились об их безопасности и провожали с места на место, куда тем было нужно.
Из пороков их те же летописцы указывают на два главных, первый, замеченный у же императором Маврикием в конце VI века, состоит в том, что славяне находятся в беспрестанном между собою несогласии. Будучи разделены на бесчисленно малые общины, они проводили жизнь свою беспечно, не заботясь о настоящем и будущем, и никогда не могли возвыситься до соглашения личных выгод и страстей для собственного блага и противодействия преобладанию чужеземцев’.
‘Другой недостаток, проистекающий от чрезвычайной живости их ума или лучше от излишнего внимания к внешним достоинствам и какой-то легкомысленной переимчивости, которая не позволяет им остановиться на том, что наиболее нужно, состоит, одним словом, в необыкновенной любви к иностранному, к коему искони стремилось сердце славянское: все чужое всегда казалось им лучше своего родного, чужой язык и образ жизни были приятнее, чем свой отечественный. Еще Тацит замечает о винедах, что они нравы свои смешали с сарматскими обычаями. Отсюда произошло, что славяне, народ великий, многолюдный и обширный, в глубокой древности был в подданстве и неволе у кельтов, гуннов, аваров, козар, болгар и других. Перессорясь между собой, они лучшим считали призывать себе властителей и насильников из чужбины, от варяг, болгар, франков, проч., нежели, примирясь, покориться один другому. Славяне слишком поплатились за свою взаимную нетерпимость’.
Не теми ли же качествами, в хорошую и дурную сторону, отличаются славяне и в наше время?
Сказав о древности, мы должны обратиться к вопросу о времени поселения их в Европе.
Мы видим, что в VI веке по Р. X. они занимали пространство еще более нынешнего,— ясно, что они принадлежат к древнейшим обитателям Европы, пришедшим еще в предысторическое время. Шафарик, знаменитый основатель науки о славянских древностях, говорит, что они пришли вслед за греками, римлянами, кельтами, немцами, литовцами, которых, следовательно, моложе в Европе. Смею не согласиться с великим учителем. Не говоря о том, что они до сих пор занимают всю середину Европы, простираясь до пределов Италии, следы их встречаются во всех углах Европы: Коляр, другой великий славянин-учитель и поэт нашего времени, находит их в Италии, Хомяков видел их в Англии, Фальмерайер отдает им Пелопоннес. В Вандее и Бретании, точно как и в Венеции, нельзя не быть поражену многими собственными именами чисто славянскими. В Швейцарии, около Рейна, слышатся глухие отзвуки. Европейские критики, даже славянские — сам Шафарик,— приписывали рассуждение поименованных исследователей их излишней ревности. По моему мнению, они виноваты только в преувеличении, в злоупотреблении некоторого рода своих находок, но из них можно и должно, кажется, извлечь положительные заключения для науки.
Какие же? Вот какие: славяне пришли в Европу прежде названных племен (исключая только те, вновь открываемые неизвестные племена, которым принадлежат свайные постройки) и легли повсюду первым пластом европейского населения или, по крайней мере, одним из первых. Другие народы, за ними следовавшие, налегли на них массою в западной части Европы, где, вероятно, было их гораздо меньше в сравнении со среднею частью, и заглушили совершенно их побеги, образовали над ними новый пласт, новый слой, на который после легли новейшие, и из-под них, из-под всех, стали кое-где ныне показываться для зорких глаз первоначальные основы.
На исторической памяти онемечился остров Рюген, некогда святилище религии славян, онемечилась вся северная Пруссия и Силезия, отуречилась часть сербов и болгар, объ-итальянилось значительное прибрежье Средиземного моря. Так, верно, в глубокой древности малочисленные по краям селения славян подчинились нашедшим многочисленным кельтическим, немецким и прочим племенам. Средняя же Европа, гуще ими первоначально населенная, осталась за ними, даже до нашего времени, кроме оконечностей, где славяне, как мы сказали, онемечились, огречились, отуречились.
Любопытный вопрос науки относится к их пути: каким путем шли славяне в Европу из Индии, колыбели человеческого рода (с которой они много до сих пор представляют сродства и в языке, и в некоторых других отношениях, даже более, чем другие европейские народы),— чрез Кавказ, или из Малой Азии, или с Урала, нашими Новороссийскими степями, по пути венгерцев, болгар, половцев и монголов?
Рассуждать об этих путях нам недостало бы теперь времени, и мы скажем только, что, придя в Европу, славяне долго не могли усесться на место и бродили из стороны в сторону, ища себе места, где бы жить им было лучше, как рыбы ищут, где бы плавать было глубже. Они ходили отрядами, так сказать, более или менее многочисленными, в разные времена останавливались и пропускали около себя единоплеменников, и вот к VI столетию, когда в первый раз послышалось имя славян в общем значении, весь этот многолюдный народ представил собою перетасованную колоду карт: члены одного и того же племени, как карты одной и той же масти, являются в страшных расстояниях одни от других.
Словене, или новгородцы, на Ильмене, и в Словении, близ Адриатического моря.
Хорваты в Галиции, в Исполинских горах, по Эльбе, в Штирии и Иллирии.
Дреговичи меду Припетью и Западной Двиной — ив Болгарии, в Германии.
Дулебы по Бугу и в Чехии, Паннонии.
Древляне в Волыни и по Эльбе.
Северяне по Десне, Семи, Суле и в Польше, по Дунаю {Русины в Карпатских горах не есть ли ариергард великорусского племени, оставшийся там при движении славян от Дуная к северо-востоку? — Поздн. примеч.}.
Поселенцы в разных местностях подчиняются тотчас всяким влияниям — земли, климата, соседей, разных обстоятельств и составляют особые племена, а язык их разделяется на особые наречия.
В IX столетии все племена славянские обособились, приняли Христианскую веру, первоначально из одного источника — от святых апостолов Кирилла и Мефодия (вот наши первые и, увы, пока последние панслависты) — и составили государства: Моравское, Кроатское, Чешское, Сербское, Болгарское, Польское, Русское… Начинаются войны — борьба вещественная и нравственная — с соседями, питавшими искони непримиримую к ним ненависть,— немцами, итальянцами, греками, мадьярами, наконец турками.
В истории каждого славянского государства были блистательные эпохи, как будто по очереди. Сильно было царство Сама на западном краю славянского населения, царство Святополка в Моравии, прославились болгары при царях своих Симеоне и Борисе, сербы при Стефане Душане, Пеманичах. На высокую степень выходили чехи при Перемышле Оттокаре, Карле IV, Гусе и Иерониме Пражском и наконец Польша заняла славные страницы в летописях европейских народов при Пястах, Ягеллонах, при Стефане Баторие, Иване Собесском. По все они, согласно приведенным выше замечаниям греческого императора Маврикия, действовали отдельно друг от друга, не хотели знать никого, кроме себя,— и потеряли свою независимость, подчинились, одно за другим, своим врагам. Пала Кроация, Славония, Далмация, Моравия, пала Сербия, Болгария, пали чехи и, наконец, последняя, самая блистательная и могущественная — Польша.
Устояло одно государство, самое младшее,— возвысилась и усилилась Россия, о которой после.
Обозрим теперь славянские племена в настоящем их положении.
Все они, по учению отца нашего Добровского, преемника св. Кирилла и Мефодия, разделяются на два отделения: восточное и западное. К восточному принадлежат: русские, сербы и болгары, кроаты, лужичане и проч.
К западному принадлежат: поляки, чехи, моравляне, словенцы, словаки и проч.
По этому разделению сербы, болгары суть нам братья родные, а поляки, чехи, моравляне — двоюродные.
По числу представляются они в следующей пропорции:
русских ………. за 70 млн.
поляков ………. до 10 —
сербов ……….. — 10 —
чехов …………. — 8 —
болгар ………… — 6 —
Не считая мелких племен.
Одно сравнение чисел заставляет невольно задумываться, наводит на мысли…
Каждое из названных племен имеет свои подразделения: так русские разделяются по отменам наречия на великоросси-ян, малороссов и белорусцев.
Белорусцев считается до 3 млн.
Малороссиян с Галицией и русской Венгрией считается 12 млн.
Великороссиян — 50 млн.
Великороссияне составляют половину всего славянства, а с малороссиянами и белорусцами — три четверти (75 + 25=100 млн).
Я употребляю везде круглые числа.
Теперь поговорим о сознании единства между славянами.
Эта мысль зародилась, как бы вы думали, мм. гг., где?
В глубине грамматики церковного языка, употребляемого в нашем богослужении, языка святых Кирилла и Мефодия {Она переведена мною вместе с Шевыревым и напечатана в 1833 году.}.
Славный Добровский, жизнью немцев, сделался, сам не сознавая того, отцом политического движения, которое обняло теперь все славянские племена, одно за другим.
Ближайшими приемниками Добровского были Шафарик как историк, Коляр как поэт. Один говорил уму своих единоплеменников, другой — воображению {Коляр написал еще книжку лирическую о взаимности между славянами, которую я начал переводить по возвращении из-за границы в 1839 году, а кончил тогдашний мой слушатель Ю. Ф. Самарин. Ее надо бы перепечатать.}. К ним присоединить должно Юнгмана, как сочинителя славного Чешского словаря {Надо бы привести в ясность отношение польского словаря Линде к чешскому Юнгмана.}.
И как недавно это случилось!
В 1835 году я имел счастье быть в Праге: позвольте привести здесь некоторые личные мои воспоминания, связанные с общим делом.
Тогда только что зарождалась славянская мысль, Добровский незадолго пред тем скончался. Юнгман оканчивал еще Чешский словарь. Шафарик обрабатывал свои древности и показывал мне свою рукопись, о чем упоминает он и в предисловии. Челаковский был в цвете сил. Ганка уже был ревностным чтителем России, приезжал в Прагу и Коляр, тогда же издавший свою поэму ‘Дщерь Славы’ (Slavu Dcera), и мы вместе, как теперь помню, стоя пред Грачинской горой (ввиду дворцовых окон, из которых выскочили Мартинец и Словата и подали тем повод к началу войны 30-летней), толковали о славянстве, любовались Прагой и выражали свои pia desideria {Мы приступали к моему русскому спутнику М. А. Засецкому, чтоб он пропел русские песни,— а он, кдосаде нашей, из ложного стыда, отказался, за что даже теперь, чрез 30 почти лет, говорю ему худое слово.}, потом отправились в собор, клянясь гробницам св. Войтеха, Карла IV и проч. (Тогда-то каноник Пешина отделил мне частицу от руки св. Кирилла, которой писал славянскую литургию {Я подарил ее Московскому Университету в день столетнего юбилея.}.)
Мысль долго не прививалась, не проникала в массы как у нас, так и у прочих славян, оставаясь только в груди немногих деятелей, основателей, которые должны были переносить все возможные огорчения, в одних местах, как у нас, насмешки, в других — притеснения… Между тем шли, шли годы… И все основатели, один за другим, снизошли в могилу. Изнемог в борьбе Коляр, который писал ко мне в 1839 году, что венгерцы угрожают его убить, и просил сыскать убежище в России. Я отнесся тотчас министру просвещения Уварову об устройстве ему положения, получил благоприятный ответ, но Коляр передумал и отвечал решительно на мои убеждения, что предпочитает умереть в отечестве, продолжая делать свое дело, ободрять и назидать соотечественников. Шафарик, другой великий деятель, угнетаемый подозрениями австрийского правительства, после великих трудов своих, впал под конец жизни в ипохондрию, почти помешался, и поручал А. И. Кошелеву (которого здесь вижу) сказать мне, чтоб я прекратил даже ученую с ним переписку. Он бросился было в Молдаву и вскоре умер. За ним последовал и наш верный, смелый Ганка. Патриарх Иосиф Раячич, у которого жил я долго в Карловце в 1842 году на берегу Дуная, обозревая Фрушку гору за первопечатными славянскими книгами, скончался в глубокой старости, не переставая изо всех сил бороться с Веной. Прото (то есть протоиерей) Стоматовичь, который в молодости ходил пешком из Нового сада в Брно (Брюн), чтоб поклониться могиле Добровского, удручен болезнью. Умер и Вук, неутомимый Вук Стефанович Караджич, который до последнего часа работал над языком и над собранием сербских песен. Прежде его отошли к отцам: товарищ Вучича Петрониевич, дипломат и богослов, и еще прежде поэт Милутинович. Остались двое: Палацкий, историк, и Пуркине, физиолог, которого я звал некогда в директоры Демидовского Ярославского лицея. Иллирийский Гай, который был у нас в Москве в 1840, кажется, году, и принят был с восторгом, ушел в какой-то таинственный сумрак {Смотря на него тогда, я воображал по нем историю Иоанны д’Арк.}.
Следующее поколение поколебалось, в особенности между чехами, но на несколько времени. Молодежь склонилась было на сторону поляков, но теперь, как слышно, следует реакция. Чехи и моравляне обратились, по-прежнему, чувствами к России, сербы и болгары всегда оставались ей верными.
Император Николай поднял оружие в защиту славян. Настала Крымская война. Нам казалось, что приближается торжественная минута освобождения славянского…
Бог судил иначе, по нашим ли грехам или по другим причинам, знает Он. Война кончилась не в нашу пользу! Несмотря на героическую защиту Севастополя, мы принуждены были уступить. Император Николай скончался. Положение славян не улучшилось, а ухудшилось. Западные державы, принявшие на себя покровительство, оказались, очевидно несостоятельными. Мучения несчастных под турецким владычеством превзошли всякую меру, по свидетельствам всех европейских путешественников, и вот между славянами начинается общее движение. Подняли знамя креста греки, жители древнего Крита, смиренная Болгария волнуется. Мужественная Сербия вооружается. Храбрые черногорцы ждут только случая броситься с высоты своих гор на наследственного врага. Жители Эпира, Фессалии, Албании стремятся соединиться с греками. Нечего говорить о несчастных босняках и герцеговинцах, которые в последнее время, вышли из терпения. Восточный вопрос близится к решению. Больной человек находится при последнем издыхании, и как ни крепко убеждены западные политики, что для спокойствия Христианской Европы необходимо магометанское неистовство, но английские, французские и австрийские дипломаты и врачи, с присоединением Саксонского барона Бейста, едва ли найдут средства продолжить его агонию. Одна надежда разве на итальянских докторов, а у них главное лекарство состоит, известно, в кровопускании.
Тяжело положение турецких славян, но австрийские, угнетаемые нравственно, хоть и под благовидною наружностью, страдают, может быть, более. Австрия, ослабленная Франциею, вследствие войны Итальянской и пораженная в самом сердце Пруссией, переходя от одной системы к другой, остается постоянно враждебной к славянам, несмотря на сильное участие, которое принимали они в спасении ее сперва от турок, а потом от венгерцев. Теперь австрийское правительство соединяется с этими, постоянными ее неприятелями и приносит им в жертву славян, так что чехи, кроаты, словенцы не знают даже, какая судьба их ожидает.
Судите же, мм. гг., о состоянии этого несчастного племени, которое считает, однако ж, 30 млн, 20 в Австрии и 10 в Турции. В Турции угнетают их магометане и фанариоты, не допускающие их до употребления славянского языка в богослужении. В Австрии — австрийцы и мадьяры, с присоединением католиков и иезуитов.
Славяне возводят свои взоры на Россию, которая не оставит их, думают они, в предстоящей борьбе — и в это-то именно время учреждается в Москве частными людьми, в видах науки, без всяких задних мыслей, этнографическая выставка, имевшая целью первоначально собрать только и показать различные племена, которые живут в России, думавшая больше о Кавказе, Сибири, Крыме, Лапландии, Туркестане. Некоторые славяне, из разных стран, по какому-то безотчетному чутью, прислали учредителям выставки несколько одежд, утварей, орудий и прочих вещей. Их примеру последовали другие, больше и меньше, и вот они заняли значительную часть всей выставки, и Москва делается пантеоном славянского мира. Славяне собираются приехать к нам и воздать ей честь.
Скажем теперь несколько слов о великорусском племени и об средоточии его — Москве. Мы сказали выше, что из всех славянских племен, западных и восточных, позднее всех на сцену истории выходит русское. Так точно из всех русских племен самое младшее есть великорусское: и славяне, то есть новгородцы, и поляне, и древляне, кривичи, вятичи и радимичи, действовали, а великороссиян не было слышно. Неизвестно даже, под каким именем скрывались они в летописях и не были ль они продолжением и распространением киевских полян.
Есть предание, что первый богатырь русский, Илья Муромец, пролежал на печи 30 лет, прежде, нежели начал свои богатырские подвиги. Нельзя ли его в этом отношении почесть представителем нашего племени?
Мы сравнили выше расселение славян в Европе с перетасованной колодой карт. В среду русского племени достались в обилии все масти.
Мы имеем доказательства этому положению: припомните выше предложенное обозрение.
Шафарик почитает полян киевских заодно с полянами польскими. См. выше: ‘В этом уверяет не столько сходство их названий, которое могло быть случайным, происшедшим от жилищ обоих народов, в открытых полях, сколько сходство в названии Киева и Куявы, вместо Киавы, находившейся у ляшских полян. Допустив это сродство, мы должны заметить, что переселение ляшских родов из окрестностей Вислы в окрестности Днепровские и утверждение их между восточными славянами случилось задолго до распространения славянских народов, от востока на запад и юг, бывшего во II, а потом сильнее в IV столетии по Р. X.’.
После имен и свидетельств исторических должно обратить внимание на наречия, в коих мы найдем новое, сильнейшее доказательство, что Россия заключает в себе отрасли или корни всех племен славянских, и двумя главными своими наречиями, велико-российским и малороссийским, имеющим свойства едва ли не всех западных и восточных наречий, на кои разделяется обыкновенно славянский язык, может считаться представительницею всего славянского мира, не только по своей силе, могуществу, числу, но и по внутреннему своему составу и языку. Максимович, наш заслуженный филолог, относит русский язык к особому, 3-му разряду, в котором как будто совмещаются отрасли восточная и западная. Сам Ходаковский, поляк, обошедший пешком почти все славянские земли, сказал, что три русских наречия суть памятник первобытного, древнейшего языка славян. Самые разноречия писателей, из которых одни считают наши наречия восточными, а другие, например Сенковский, западными,— показывают, что они имеют восточные и западные свойства.
А где же средоточие великорусского племени? Какой город, яко же кокош собра под крыле своя все многочисленное, разнообразное русское население?
Москва! Москва, самый младший из городов великорусских, точно как великорусское племя есть самое младшее из племен русских, то есть позднее всех явившееся на сцену, а русское вообще младшее или позднейшее из всех славянских племен.
И вот идут к нам, как на богомолье, по обещанию, древние паломники — несчастные славяне — помолиться у гробов московских чудотворцев, порадоваться на русскую силу, поискать себе ободрения к перенесению своих бедствий…
‘Идут к нам,— приведу слова одной прекрасной статьи, помещенной в ‘Москве’,— не гордые знатностью рода, не могущественные представители капитала и иных сил и богатств: идут к нам простые люди, смиренные, бедные. Зато все они подвижники славянского духа, труженики науки и мысли, крепкие стоятели за свою народную самостоятельность, выдержавшие годины страшных испытаний внешнего гнета — немецкого, турецкого и в последнее время мадьярского, не поддавшиеся ни страху, ни соблазну,— и среди всех страданий и искушений, оставленные богачами и знатными своего племени, не сломившиеся духом в борьбе, не утратившие веры в историческое призвание славянства, претерпевые до конца!.. И вот когда, казалось, дошли они до крайнего истощения сил, судьба ведет их в Россию, в Москву… Не здесь ли конец терпению и не отсюда ли начало спасения претерпевых?’
Мм. гг! Сердца ваши хотят верно отвечать: да!
И в самом деле, когда можем мы с большею уверенностью отвечать так, как не нынче, в этот великий для нас день, день чудесного спасения жизни Государевой.
Не служит ли эта опасность, которой Государь подвергался на волос от смерти, не служит ли, с одной стороны, уроком знаменательным для всех нас, чтоб мы все, без исключения все, с Ним спасенные, думали более о своих обязанностях и о едином на потребу, а с другой стороны, видимое покровительство Божие не утверждает ли нас в надежде на продолжение милости Божией. Он освободил уже 25 миллионов людей в России, Польше, Грузии, Имеретии и Мингрелии. Может быть, именно ему предоставляется, если не освобождение, то, по крайней мере, облегчение, нравственное возвышение наших несчастных старших братьев. Так, счастливится Ему до сих пор производить великие дела: может быть, Бог поможет Ему и в этом великом деле — в исполнении исторического назначения России.
И вот здесь, при воспоминании о всех племенах славянских, представляются моему воображению поляки. О них одних не слышно. Чтоб собирались, вместе с представителями всех племен, принять участие в общем нашем торжестве, в радостном свидании!
Они стоят далече, они кидают грозные взгляды, они питают злобу.
Братья! Одно ваше отчуждение, одиночество, показывают ясно, что вы избрали непрямую дорогу!
Этого мало. Поляки берут сторону исконных врагов славян, как будто не принадлежат к их племени: одни надевают чалму и служат Турции, другие соединяются с австрийцами и венгерцами, чтобы мучить, угнетать часть русского племени, которое живет в Галиции и Северо-Восточной Венгрии в числе 4 миллионов.
Братья, братья, опомнитесь, взываем мы к вам сторицею, вздохните глубоко, пролейте слезы,— и подайте нам руку. Наши объятия для всех вас отверсты. Забудем прошлое и пойдем вместе по пути истинного прогресса, на который всех нас выводит благодушный Государь! Он носит имя вашего благодетеля и, второй по имени, готов сделаться вторым и по чувствам любви и привязанности к вам. Довольно, довольно — все средства вы употребили, и ни одно не доставило вам ничего. Против рожна прати невозможно. Вы топаете глубже и глубже, вы, то есть премудрые и разумные между вами, интеллигенция, шляхта. А народ польский, по селам и деревням, благоденствует, и говорит в один голос, что никогда не был он так доволен, так спокоен, так счастлив, как теперь, то есть ни при Пястах, ни при Ягеллонах, ни при Курфирстах Саксонских. Разве это для вас ничего не значит? Народа ведь миллионы, вас же тысячи.
Заключим нашу беседу, мм. гг., словами одного западного славянина, чеха, работающего над введением русской азбуки между всеми племенами славянскими. Он живет в Москве, овладел достаточно русским языком и написал славянскую молитву в воспоминание чудесного спасения в нынешний день жизни Государевой.
О Господи, благословенье
Славянскому народу дай
. . . . . . . . . . . . .
Благослови всю Русь святую
Да все славянские народы,
Что дети матери одной,
Забыв прошедшие невзгоды,
Поймут все голос свой родной.
Да всем настанет им спасенье
И слышен будет глас с небес:
Славяне! вам благословенье!
Христос воскрес! Христос воскрес!
Мм. гг! К этой молитве, вылившейся из сердца славянина, провозгласим, для соединения беседы нашей с торжеством Московского Университета, провозгласим наше всегдашнее и неизменное, нынешнему дню по преимуществу принадлежащее:
1867 г.
4 апреля.
Впервые: ‘Русский’. 1867. Л. 9 и 10.