Лекция А. В. Луначарского о Тургеневе
Вал. Щербина
——
Лекция А. В. Луначарского о Тургеневе, Луначарский Анатолий Васильевич, Год: 1926
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Русская литература, N 4, 1961.
Публикуемый материал представляет собой стенограмму лекции из курса истории русской литературы, который А. В. Луначарский читал в Коммунистическом университете им. Свердлова в 1924—1926 годах. В отличие от прочитанного несколько ранее (1923—1924) и полностью опубликованного курса истории западноевропейской литературы {А. В. Луначарский. История западноевропейской литературы в ее важнейших моментах. ГИЗ, М., 1924.} из данного курса были напечатаны лишь отдельные лекции. {В частности, о Пушкине (‘Комсомольская правда’, 1927, NoNo 36, 48, 54), о Льве Толстом (‘Комсомольская правда’, 1926, No 299 и 1927, NoNo 1, 7, 13), о литературе 60-х годов (А. В. Луначарский. Статьи о литературе. Гослитиздат, М., 1957).}
Лекция А. В. Луначарского, в которой дается характеристика первой половины творческого пути И. С. Тургенева, является серьезным вкладом в изучение великого русского писателя. Особую значительность эта лекция приобретает в свете длительной борьбы вокруг творчества Тургенева, развернувшейся в 20-е и 30-е годы.
Луначарский выступал как против формалистов, пытавшихся рассматривать творчество писателя в полном отрыве от его идейных исканий, так и против вульгарных социологов, видевших в Тургеневе лишь представителя дворянства и искусственно ограничивавших проблематику творчества писателя рамками его класса.
В трактовке творчества Тургенева Луначарский исходил из своей историко-литературной концепции, рассматривавшей наиболее честных русских писателей как чуткую совесть угнетенного народа.
Луначарский характеризует Тургенева как отщепенца, как одного из тех крупнейших дворянских писателей, которые, в той или иной степени отходя от своего класса, становились частично, а порой и преимущественно интеллигентами. Отход от дворянства позволил Тургеневу яснее увидеть исчерпанность роли его собственного класса и показать это в образах наиболее положительных его представителей, таких, как Рудин и Лаврецкий.
В связи с широтой социальных исканий Тургенева Луначарский подробно рассматривает проблему положительного героя в его творчестве. Первым общественным героем Тургенева, по Луначарскому, был выведенный в ‘Записках охотника’ русский мужик, с его могучими возможностями, но не представлявший тогда активной силы.
Обратившись к лучшим людям из дворян, Тургенев глубоко изучает кардинальную проблему их существования, охарактеризованную Луначарским как ‘проблема Гамлета’, т. е. неспособность воплотить свое возмущение существующим положением в решительное действие.
Если герой романа ‘Рудин’ понимался М. К. Клеманом как ‘холодный и самоуспокоенный фразер и трус’, {М. К. Клеман. Иван Сергеевич Тургенев. ГИХЛ, Л., 1936, стр. 82.} а П. С. Коганом ‘как самое яркое воплощение типа ‘лишнего человека», {П. С. Коган. Очерки по истории новейшей русской литературы, т. 2, М.-Л., 1926, стр. 39.} то Луначарский рассматривая Рудина как продолжение Онегина, Печорина, Бельтова, в то же время видит в нем такое новое качество, которое, по выражению критика, делает Рудина ‘почти что не лишним’. Это качество — аккумуляция максимума возможностей революционности его времени, хотя и проявляющейся только в пробуждении окружающих словом.
Вспомним слова В. И. Ленина, писавшего о подобной пропаганде в некоторые исторические периоды: ‘Вульгарный революционаризм не понимает того, что слово тоже есть дело, это положение бесспорное для приложения к истории вообще или к тем эпохам истории, когда открытого политического выступления масс нет, а его никакие путчи не заменят и искусственно не вызовут’. {В. И. Ленин, Сочинения, т. 9, стр. 53.}
Луначарский понимает образ Рудина как своеобразную грань в эволюции ‘лишнего человека’, знаменующую попытку перехода к революционному действию.
Интересна оценка, даваемая в лекции ‘Дворянскому гнезду’. Луначарский рассматривает этот роман как последнюю попытку Тургенева художественно исследовать возможности дворянства, попытку, закончившуюся констатацией окончательного отсутствия внутренних сил даже у лучших людей класса.
Правда, вызывает сомнение мысль критика о превосходстве Лаврецкого над Рудиным. Деятельность Лаврецкого лишена того революционного заряда, который так ценен в Рудине. Рудин должен был бы идти путем, революционной борьбы, путем Рахметова, или же — прийти к тому заметному умалению общественных настроений, которое мы наблюдаем у Лаврецкого.
Большим достижением художника Луначарский считает образ Лизы,, имеющей так много общего — на этом критик останавливается специально — с пушкинской Татьяной. И та, и другая, по его словам, являются ‘полноводными, близкими к народной жизни натурами’. И Татьяна и Лиза своей цельностью, гармоничностью, таящимися в них огромными возможностями противостоят мятущимся героям-мужчинам, которые ‘сами не знают, куда деться’.
Луначарский подчеркивает, что, создавая образ Елены Стаховой в ‘Накануне’, Тургенев идет по линии ‘развития портрета передовой русской женщины’, поскольку ‘по пути развития мужских типов’ идти пока, было некуда.
Дальнейшую разработку образа героической русской женщины в творчестве Тургенева Луначарский видел в Марианне из романа ‘Новь’ и, наконец, в образе девушки-революционерки из стихотворения в прозе ‘Порог’, потрясающего писательским проникновением в духовные устремления современной ему передовой молодежи.
В лекции Луначарского о Тургеневе содержатся спорные положения, требующие критического отношения. Так, например, мы не можем согласиться с утверждением, что ‘как социолог Тургенев пришел постепенно-приблизительно к тому миросозерцанию, к которому дошел и Белинский’, Тургенев испытал плодотворное влияние со стороны Белинского, но именно в социологии он не пошел за великим революционным критиком.
Спорной представляется интерпретация образа Соломина из романа ‘Новь’. Современные советские литературоведы рассматривают этого героя как выразителя постепеновских идеалов самого Тургенева. Луначарский же считает неуместной категоричность в определении будущего этого человека. По его мнению, Соломин являет собой целый тип людей, из которых вышли как предприниматели, так и, позже, марксисты.
Как представляется, Луначарский имел здесь в виду тот слой людей, для которых характерна несравненно большая трезвость и расчетливость в оценке обстановки того времени, чем для романтически настроенной народнической молодежи.
Таково освещение некоторых проблем творчества Тургенева А. В. Луначарским, мысли которого в значительной степени послужили основой достижений советской критической науки в деле изучения великого русского писателя.
Тургенев в общем явился продолжателем Гоголя, но, конечно, индивидуальность эта совершенно своебразная и вовсе не похожая на Гоголя. Продолжателем он явился в том смысле, что он понял свою литературную миссию и самостоятельно, и ввиду требований со всех сторон, и ввиду настоятельных советов таких людей, как Белинский, семья Аксакова, понял эту роль как учительную миссию. Он считал себя общественным писателем, представляющим зеркало, в котором ясно аналитически и вместе с тем художественно-синтетически отражается российская действительность. С этой стороны он выполнял ту миссию, которую хотел выполнять и Гоголь, но совершенно другими путями.
По социальному своему положению Тургенев происходит из той же известной вам группы помещиков, которые становятся интеллигентами. Очень характерно для Тургенева, что когда он был молод, то стыдился того, что зарабатывает литературным трудом, скрывал это, считая, что это унизительно для него. Очень часто бывает так, что какой-нибудь специальный жизненный уклон толкает помещика вон из его класса, отщепляет его от его класса. Именно такие отщепенцы от помещичьего класса создали русскую литературу.
У Тургенева был такой момент. Его мать была женщина властная и прямо деспотическая, держала его в черном теле, почти в нужде. Она умерла, когда он был уже совершенно взрослым человеком. Таким же деспотом она являлась по отношению к своим многочисленным крепостным. Это положение Тургенева как подневольного, подначального человека, к чему мягкость его характера в особенности давала повод, заставляло его солидаризироваться с подданными маленького деспота, настраивавшими против тирана — его собственной матери. Но, конечно, очень многое у Тургенева осталось типично помещичьего до конца его дней.
Поскольку Тургенев отщепился от своего класса, он приобрел характер либерала-идеалиста в самом лучшем смысле этого слова. Если и хозяйствовавшие помещики либеральничали искренне, поскольку сознавали хозяйственную отсталость крепостного права и знали тягостную непреклонность самодержавия, то барину, отставшему от хозяйства и ставшему идеологом, это было уже совершенно естественно. Либерализм Тургенева вытекал из человечных чувств, из гуманности, из жажды дать свободу и счастье всем окружающим. Это был широкий, общий идеализм. Само собою разумеется, осуществить эти свои либеральные планы Тургенев ни индивидуально, ни общественно не мог и чувствовал себя таким же лишним человеком, каким чувствовало себя большинство других писателей.
Характерными особенностями Тургенева, которые сделали его великим писателем, была такая серия душевных черт. Во-первых, всякому писателю присуща известная мечтательность. Тургенев был тоже большим мечтателем. Видя много неправды вокруг, видя постоянный нажим со стороны матери, часто бедствуя, не находя себе удовлетворительного места в этой неуютной и скверной России, он мечтал. Как же рисуется мечта Тургенева? Если мы постараемся сконструировать ее из тех черт, которые разбросаны в его сочинениях, то увидим, что это — какая-то лунная мечта, прозрачная, парообразная, несколько расплывчатая, меланхоличная, но вместе с тем чрезвычайно нежная, утонченная, музыкальная. Это — мир, в котором могла бы себя чувствовать хорошо немножко утомленная душа. Разочарованный Тургенев как будто не жаждет яркого счастья, страстной любви, его гораздо больше интересует нега с оттенком меланхолии. Идеальный мир рисуется именно таким. Он, пожалуй, посчитал бы слишком животным идеал удовлетворенного человека, но ему хотелось бы, чтобы все вокруг было утонченным, в высокой степени изящным. В таком мире он мог бы жить хорошо, и старые усадьбы с их парками, с очень хорошим обществом, с хорошими девушками, с музыкой отчасти удовлетворяли тургеневскому желанию, но он хотел бы, чтобы они, имея свои хорошие стороны, еще более даже утончились бы, очеловечились бы, облагородились бы и лишились бы ужасных своих сторон, т. е. тут сейчас же за воротами парка в приниженной деревне, где свистят розги и льются крестьянские слезы.
Уже в этом особенном характере идеала Тургенева сказывается, что он был человеком с надорванными, несколько усталыми нервами, в некотором смысле последышем дворянства. Это он стал отпевать дворянство, именно Тургенев был человек, который не брал карикатурного дворянства, а охватывал во всем объеме, часто в наиболее ему близких и симпатичных сторонах, наиболее культурное дворянство, внутренне осознал и доказывал, что этому классу никакой роли сыграть уже не предстоит в России, что его консервативная часть, как Кащей, еще держит в своих лапах Россию, может быть, и надолго понадобится стране, а его либеральная часть — не боец, не та сила, которая сможет вывести Россию из нынешнего положения.
Таким образом, в ‘социологии’ Тургенева отражается то, что он последыш, его дворянское гнездо уже необыкновенно похоже всем своим ароматом на ‘Вишневый сад’ Чехова, который через многие годы пропел уже последнюю панихиду дворянству, отчасти в тургеневских же тонах. Сколько еще бессильной поэзии в разрушающемся помещичьем уюте! Но пришел Лопахин, вырубил сад, уничтожил поэзию. Впрочем, есть какая-то молодежь, которая что-то новое, хотя и нелепое с собою несет. Почти все эти ноты, иначе разработанные, имеются и в ‘Дворянском гнезде’. Однако Тургенев не мог бы быть первым похоронщиком дворянства и дворянской культуры, если бы у него были только эти черты мечтательности и грусти. Он был вместе с тем до чрезвычайности зорок. Вот эта зоркость Тургенева, даже физическая зоркость — была другая черта помещика же. В знаменитой статье о Толстом наш вождь Ленин указывает, что помещика к мужику очень многое приводит. Лучшая часть помещиков, защищая себя, опирается на мужика, на человека от земли, и у Тургенева очень много этого, он любил покрестьянствовать различным образом. Вряд ли он когда-нибудь пахал, работал на ниве, как Толстой, но он любил в полушубке, с ружьем и собакой со своим другом-крестьянином побродить в лесу, поговорить про крестьянское житье, он присматривался и к деревенским ребятам, и ко всей природе в ее стихийном величии.
Если до него бывали пейзажисты и жанристы деревенской жизни и давали порою интересные образы, как Пушкин например, то, конечно, такой зоркости никто до него не проявлял. Тут мы имеем пейзаж, написанный с невероятным проникновением в жизнь атмосферы, солнечного света, растений, животных и людей, которые являются естественными фигурами этого пейзажа. Огромное чувство красоты природы и интимное знание ее деталей, нюансов ее жизни, замечаемое у Тургенева, не только сделали его одним из самых блестящих пейзажистов в мировой литературе, но и подводят нас к реализму в нем. Он так любил глубоко дышать, слышать, осязать, смотреть на все окружающее, так это все любил, что уже это толкало его к реализму, в то время как его помещичья сторона, сторона того утонченного интеллигента, который любил в глубине изящной усадьбы слушать шепот в вечерней мгле, толкала его в сторону мечтательности.
Его близость к крестьянской действительности, то, что он утром на ранней заре пойдет по мерзлой от росы траве на охоту, это толкало его в сторону реализма. Если кто-нибудь до него и рядом с ним отчасти нечто подобное дал — так это старик Аксаков, в котором те же самые причины вызвали такое же проявление реализма, такие же реалистические пейзажи.
Но Тургенев оказался зорким не только в смысле внешних вещей, но и в смысле междучеловеческих отношений. Междучеловеческие отношения привлекали очень большое его внимание, и он хотел здесь быть в высокой степени правдивым, почти научно правдивым. Он поставил себе цель постепенно все более и более разобраться в отношениях между людьми, а это толкало его полусознательно к рассмотрению общества с классовой точки зрения. Может быть, ни один русский писатель не приходит так близко к изображению своих типов сознательно в качестве представителей целых групп и классов, как именно Тургенев, потому что он очень зорко всматривался и очень хорошо видел окружающую его жизнь. Вся эта совокупность черт делает его реалистом, и по материалу, который он облюбовал для себя, и по методу обработки, и по симпатиям. Он говорит: ‘Я преимущественно реалист, ко всему сверхъестественному отношусь равнодушно и ни в какие абсолюты и системы не верю. Люблю больше всего свободу, все человеческое мне дорого, но всякая ортодоксия чужда’. {И. С. Тургенев, Собрание сочинений, т. XII, Гослитиздат, М., 1958 (далее ссылки даются на это издание). Высказывание Тургенева, как и другие цитаты в лекции Луначарского, приведено неточно.}
‘Ах, не выношу неба, — пишет он, — но жизнь, ее реальность, ее капризы, ее случайности, ее привычки, ее быстро проходящую красоту — все это я обожаю. Я прикреплен к земле’. {Тургенев, т. XII, стр. 68.}
Буквально та же самая фраза, которую несколько раньше Герцен произнес: ‘Я весь земной’. Это были люди, которые чувствовали земную реальность как нечто прекрасное, которое их тянуло к себе яркостью явлений природы, могучей жизнью народных масс, но не цивилизацией, которая их отталкивала или, по крайней мере, становилась перед ними подобно сфинксу, когда они поднимались до обсуждения того общественного строя, который на этой природе и на этом общественном труде в конце концов нерационально и уродливо вздымался.
В смысле отношения к религии у Тургенева ничего общего не было с гоголевским православием. Если некоторые крупные идеалисты, даже такие, как Белинский и Герцен, в свое время зашибались всякой мистикой, то Тургенев очень быстро прошел мимо этого. Может быть, в детстве он и переживал какие-нибудь сильные религиозные влечения, но вообще для него характерна была эта фраза: ‘В мистицизм я не ударюсь’. {Там же, стр. 427.} Он очень рано осознал этим отношением свою линию.
Но вот в чем оказалась беда. Будучи реалистом и очень умным человеком, критически ко всему относящимся, Тургенев так и не смог найти разрешения, я бы даже сказал не только социологической проблемы, но и философской проблемы, проблемы о жизни вообще. Как социолог Тургенев пришел постепенно приблизительно к тому миросозерцанию, к которому дошел и Белинский, т. е. что дворянство Россию спасти не может даже в самых лучших элементах, что народ слишком еще не распахан и неподвижен и что надо, чтобы Россия капитализировалась. Капитализм, буржуазия должны сдвинуть Россию с места. С этой точки зрения, социологически, теоретически Тургенев приветствовал в конце своей жизни совершенно определенно появление людей-практиков. И его знаменитый тип — Соломина напрасно упрекают в том, что это буржуазный тип, что это какой-то деловой, сухой человек, прозаик, который наверное построит себе более или менее разумную жизнь интеллигента-мещанина и на этом успокоится. Ничто не заставляет нас думать, чтобы это было так. Мы можем сказать, что из таких людей образовались потом самые лучшие марксисты. Может быть, от той эпохи дотянуться до марксизма никому почти не удалось, но это тот тип, который давал не только хороших капиталистов, из ничего создававших себе капиталец, или людей, проявивших себя талантами в банковском деле, или управляющих заводами, сгрохавших себе миллионы, из этого же типа людей брались и марксисты.
Тургенев вообще является представителем западничества. Об этом говорят его определенные заявления: России нужна цивилизация по европейскому типу, России нужен капитал и буржуазия, и все это нужно для того, чтобы в конце концов распахать огромную народную ниву, поднять дремлющие народные силы. Это очень близко подходит и к самым передовым позициям Белинского. Конечно, точно так же, как Белинский, усмотреть и предвидеть специфическую роль пролетариата Тургенев еще не мог. Но если, социологически формулируя, Тургенев мог сказать так: России предстоит лучшее будущее, капитал об этом позаботится, он откроет пути для дальнейшего развития, — то это нисколько не могло сделать его меньшим пессимистом. Не имея бога, не веря в загробную жизнь, Тургенев вместе с тем никак не разрешал и самую проблему жизни. Что касается жизни вообще, ее ‘смысла’, он доходил до самого предела пессимизма. Он хочет сказать настоящую правду о положении человека в природе, и эта правда казалась ему в высшей степени беспощадной и жестокой, это он и высказал художественно.
Я хочу указать на некоторые глубоко пессимистические высказывания Тургенева на эту тему.
‘Истина, — говорит он, — та малость, которая нам недоступна, замыкает нам уста, связывает руки, сводит нас на нет. О полной истине и помину быть не может. Самая суть жизни человеческой мелка, неинтересна, не чутка, плоска. Народы, как крестьянские мальчики в праздничный день, барахтающиеся в грязи из-за горсти пустых орехов. Человеку остается, скрестив на пустой груди ненужные руки, сохранить последнее ненужное ему достоинство, достоинство сознания собственного ничтожества.
Лучшее, что может сделать человек, созданный природою неизвестно для чего, это осознать: какая он — случайность’. {Ср.: там же, т. VII, стр. 45, 50. — Прим. ред.}
У Тургенева есть аллегория, как человек приходит к Природе, которая занята придумыванием новых методов спасения породы блох. Он говорит ей: ‘Каким вздором ты занимаешься’. Она отвечает: ‘Я позабочусь о том, чтобы помочь блохам’. И железным голосом вещает: ‘Для меня все дети одинаково хороши, я всех одинаково рожаю и всех одинаково гублю’. {Там же, т. VIII, стр. 498.}
Ему представляется научно, объективно, что природа о человеке должна заботиться не более, чем о лягушке. Так же мало нужен ей человек. Он возник из других организмов. Природа эти организмы меняет. Человек создает культуру, но эта культура заряжена противоречиями. Вечно человек не удовлетворен. Пушкин с утешением говорит, что равнодушная природа будет сиять у его гроба красою вечною, а Тургенева это равнодушие приводит в грустное раздражение. Он тоже знает, что природа прекрасна своим величием, своею безграничностью, но она холодна, она бессердечна, и человек — беспризорный сирота в этом мире, которому предстоит гибель, а до тех пор нелепая канитель, которая называется жизнью.
В смысле пессимизма, конечно, дальше трудно идти. И такое настроение у Тургенева возникло именно потому, что он был индивидуалистом-отщепенцем и не находил никакой социальной среды вокруг себя. С одной стороны, необыкновенно тонко чувствующий, он был ранен постоянно всякими жизненными безобразиями, с другой стороны, это был такой ум, что не хотел обмануть себя, заглядывая в глубину вещей, и не боялся сказать то страшное, что в глубине вещей видел, и от этого был почти всегда внутренне грустен, от этого именно тот налет поэтической меланхолии, который у него так заметен.
Какой же исход он в конце концов для себя нашел? Главный исход — его писательство. Писательство, кроме того, что было социальным служением, — это играло для него, индивидуалиста, вероятно, второстепенную роль, — было прежде всего песнью о мире и о себе самом в которой он лично находил для себя утешение, утешение сознательности: я все вижу, я все знаю, я один говорю настоящую правду. Эта правда грустная, но это в высшей степени возвышенное само по себе занятие. Это позиция все понимающего и все тихо оплакивающего ума и сердца. Тургенев любил эту поэзию, которой вся его натура проникнута. Это поэзия мягкого наблюдателя совершающейся бессмысленной человеческой трагедии, который всем сердцем отзывается на все благородное, все затравленное, все страдающее в этой трагедии, протестует с глубочайшим негодованием против зла в этой жизни и фактически знает, что счастье не дано людям и не может быть дано. Такой поэт, конечно, не боец, а только наблюдатель, расценивающий жизнь. А тем, что все его картины проникнуты лирикой, что они представляют грустную песню о мире, он убаюкивает свои собственные страдания, а попутно и скорбь окружающих.
Позднее мы увидим и других таких писателей, которые в этом заузоренном и художественном пессимизме находили как раз утешение для себя. Мы увидим их еще и впереди. Мы имеем в музыке классического выразителя этих настроений в композиторе Чайковском: он наиболее родственен поэзии Тургенева. Только Тургенев придает своим переживаниям отчетливость образов, а музыке отчетливость образов недоступна. Вы помните, что каждый дворянский писатель, когда он просыпался, прежде всего со страшной тоской констатировал свою ненужность, то, что к жизни никак ему не приспособиться. Он прежде всего ощущал ненужность самого своего существования.
Молодой Тургенев написал такую поэмку, которая называется ‘Разговор’. Он, может быть, ярче других переживал ощущение, которое мы видели и у Лермонтова и у других, он ярче выражает эту мысль. Он пишет так: ‘О, если бы пророк святой сказал мне: встань, иди за мной. Клянусь, пошел бы я, томим великой радостью, за ним. На гибель и позор… но где пророки? Ах, о чем хлопочем мы? Взгляни кругом: покойно, кротко спит земля… и вот мне чудится: ко мне подобно медленной волне, торжественно, как звон колоколов, со всех сторон, с недостижимых облаков и с гор, живущих сотый век, несется плавный звучный зов: смирись, безумный человек’.
И он отвечает на этот зов: ‘Клянусь позором слез моих, я не несу моих цепей. Родимый край, тебя, друзей, без сожаления, навсегда покину я. Пойду тогда, и безнадежен и суров, искать неведомых богов, скитаться с жадностью немой, среди чужих, в земле чужой, где никому не дорог я, но где вольна душа моя, где я бестрепетно могу ответить вызовом врагу и, наконец, на зло судьбе погибнуть в радостной борьбе’. {Там же. т. X, стр. 179, 182.}
Даже самая гибель в радостной борьбе рисуется только что в эмиграции, а здесь и погибнуть не дадут как следует — просто сгниешь на корню. Страшное сознание, что ты даже хотя бы только осмысленную гибель лишь наперекор судьбе можешь вырвать. Такова социальная оторванность. Мы слышим одинокий протест, отражение ужасных социальных условий России. Наряду с ним у Тургенева, несмотря на то, что кое-какие социальные просветы ему рисовались, сказалось здесь и его личное отщепенство. К такому классу он принадлежал, что ему прилепиться, почувствовать социальную стихию вокруг себя нельзя было никак. Он со всеми расходился. Со своими помещиками расходился потому, что был слишком левым, а когда началась создаваться общественность народническая, он оказался слишком правым и всегда стоял отрешенным от всех индивидуалистом.
Познакомимся кратко с жизнью Тургенева и его произведениями до ‘Отцов и детей’, до 62 года, потому что дальнейшая деятельность Тургенева уже будет совершенно непонятна для нас, если мы не предпошлем ее анализу характеристики 60-х годов, ибо 60-е годы — огромной важности десятилетие в истории русской общественности. Но это десятилетие является не только преемственным по отношению к годам 40-м и 50-м, но и противоположным, потому что главным носителем общественного движения в 60-х годах был уже не дворянин, а разночинец. Еще к Белинскому Тургенев чувствовал себя особенно близким, в особенности к Белинскому последней формации, но даже с Герценом он резко разошелся, с другими же еще больше. Создались отцы и дети, друг другу противоположные. И надо охарактеризовать эпоху 60-х годов в причинах ее оформления и доминирующего духа, чтобы понять, как поднялось сознание Тургенева и других величайших романистов, потому что как раз к этому времени русский роман начинает выступать как мировая ценность.
Тургенев вышел на литературную дорогу, когда ему было еще 25 лет, но потом он усомнился в своем таланте и хотел было бросить писательство. Поверил в то, что он действительно писатель, только к годам 35-ти и только к 40 годам его талант сделался очевидным. Так что’ это не был один из тех гениев, которые быстро себя проявляют.
И если бы он умер в годах Лермонтова, мы почти ничего бы от него не имели.
Самая натура Тургенева предназначала его для того, чтобы отметить некоторые существенные черты дворянина-интеллигента и интеллигента вообще. Возросши на хлебах дворянских, он отличался необыкновенной мягкостью всей своей натуры, безволием. Ум огромный, воли почти никакой. Еще и мать задавила остаток его воли, а потом другая мачеха, Россия Самодержавная, и получился какой-то подушкообразный человек. Замечательная зоркость глаза и прекрасная мозговая машина не вознаграждала за это отсутствие настоящей воли. В начале своей жизни Тургенев почти пассивно подчинялся непосредственным влияниям дворянской среды. Осознавая в себе, как всегда сознают таланты, что он выше других, он старался, конечно, в рамках дворянской жизни быть оригинальным, быть самим собой. Вы помните, что и Лермонтов искал того же, но Лермонтов — натура колючая, Лермонтов — натура мрачная. Тургенев более мягкая натура. Однако в своем оригинальничестве он доходил иногда до глупости, до таких вывертов перед окружающими, что прослыл хвастуном. Вообще, когда с ним поточней познакомились лучшие люди той эпохи, они получили от него довольно неприятное впечатление. Тургенев, познакомившись со Станкевичем, говорит: ‘Я очень скоро почувствовал к нему уважение и нечто вроде боязни, происходившей от внутреннего сознания собственной недостойности и лживости’. {Там же, т. XI, стр. 229.}
Он сам отмечает, что был пустым типом молодого человека — дворянина. Но перед лицом Станкевича, человека тоже молодого, но очень серьезного, и перед всей его серьезной компанией он почувствовал себя не по себе. Станкевич же писал о нем, что ‘он человек, мешковат психически и физически и часто предосаден’. {У Станкевича подобного отзыва найти не удалось. Встречаются близкие по существу: ‘Тургенева никто не сбивает с толку, от этого он говорит связно и хорошо — ничего не заметно, чтобы он мог когда-нибудь плести такую дичь, какую он плел у Вас. Право, он умен. Не говорю о степени — он молод, может и вообще не прыток, но все-таки умнее, чем мог казаться у Вас’, ‘… он бывает иногда неуклюж во многих значениях, но вот и все. Нет ничего особенно заметного в его дарованиях, но он не без них’ (Переписка Николая Станкевича (1830—1840). М., 1914, стр. 692, 694).} Но вместе с тем Станкевич рекомендовал его Белинскому как человека умного, недюжинного, из которого, быть может, что-нибудь и выйдет.
А позднее, к 44-му году, Тургенев уже очень близок Белинскому и чтится всеми как выдающийся, огромный талант и большой писатель.
Таким образом, постепенно в нем слагается тот его благородный облик, какой обыкновенно нам рисуется. Много страстишек он должен был в себе преодолеть, и позднее он рисовал их в своих типах отрицательных, главную же свою болезнь — слабоволье он превратил в материал, из которого вычеканил несколько необычайно ярких фигур, характерных и для тогдашнего общества, и для интеллигенции вообще.
Первым его разительным произведением, которое заставило говорить о нем всю Россию, были ‘Записки охотника’. Поразило всех то, что это было правдивое изображение русской деревни, великолепных русских пейзажей. На фоне их впервые так отчетливо вырисовывался мужик. Все это с огромной точностью, огромной любовью и полным уважением, сусальным, хотя и реалистическим отношением к крестьянину. Тургенев взял крестьянина своим героем именно потому, что некого другого было брать. Правда, он разработал несколько характерных лиц из помещичьей среды, но жизнь уездная была убога, с мелким размахом. Позднее он не возвращается к крестьянским сюжетам, но начал работу с того, что поклонился мужику в пояс и громко заявил: у тебя большие права и большая сила, но пока ты спишь, как Илья Муромец, и проспишь 33 года, а когда ты встанешь, все пойдет по-иному. Потом он повернулся к нему спиной и занялся интеллигентом, который нервничал, кипел и рвался вперед.
В ‘Записках охотника’ у Тургенева можно усмотреть судорожный и страстный протест против крепостного права. Если Тургенев вообще предчувствовал, что дворянская песенка спета, и был первым могильщиком дворянства, то тем более он предчувствовал необходимость окончательного падения цепей крепостничества, искренне ненавидел их и возмущался всеми попытками близких тогда ему славянофилов как-нибудь скрасить и оправдать этот позор. Когда Тургенев писал ‘Записки охотника’, он был уже за границей и жил у обожаемой им женщины, знаменитой певицы, Полины Виардо.
На жизненном романе Тургенева нужно остановиться. Натура Тургенева сказалась с такой яркостью, что это характеризует его, пожалуй, больше, чем его социальное происхождение. В его жизни женщина и любовь к женщине должны были играть огромную роль. Он много раз останавливается на этом и говорит, что самое прекрасное, что есть в мире, это женщина. Самая лучшая награда, которую может получить человек и которая может скрасить жизнь, — это женская любовь. Между тем, его жизнь сложилась так, что он безумно влюбился в талантливую, с большим огнем, певицу, Полину Виардо, которая была замужем, которая мужа любила и позволяла русскому великану, всего значения которого она не понимала, жить около себя, позволяла ему, как он сам говорил, устраиваться на краешке ее гнезда. {Тургенев, т. XII, стр. 276.} Он бывал у нее, живал, уезжал и возвращался к ней, он все время был окутан этой неудовлетворенной страстью, и она казалась ему поэтичной, ему казалось в высокой степени сладостным такое его положение влюбленного человека, казалось желанным грезить об этой женщине, от которой взаимности он не получал. Она не только не была его любовницей — она третировала его, относилась к нему, как к большой собаке, которой позволяла себя обожать, но слишком близко к себе не подпускала. Он сознавал иногда почти позорность своего положения, но выбиться из него никак не мог. В этом сказалась его обломовщина, его мягкотелость. Он не ищет полного удовлетворения страсти, не ищет полного счастья и в конце концов доволен своим странным положением. Возможно, что обыкновенная жизнь, обыкновенная любовь с какой-нибудь преданной, любящей женщиной или какие-нибудь приключения с множеством женщин втайне казались ему слишком тривиальны, а его положение, лишенное даже надежды, его постоянное устранение, постоянная неудовлетворенная жажда и т. д. — вот это есть то розовое облако, которое окутывает жизнь, которое скрашивает ее скверные силуэты.
Когда он писал ‘Записки охотника’, он жил у Виардо, но в 1857 году {Тургенев вернулся в Россию не в 1857, а в 1858 году.} вернулся в Россию. Перед возвращением в Россию он знал, какая ждет его там чертовщина, и все-таки туда возвращается. Его совсем не тянуло сделаться эмигрантом. Он так описывает свое возвращение: ‘Утром тебе возвратили твою корректуру, обезображенную красными чернилами, на улице тебе попалась фигура г. Булгарина и его друга г. Греча. Генерал и даже не начальник, а так просто генерал, оборвал или, что еще хуже, поощрил тебя… Взяточничество процветает, крепостное право стоит, как скала, казармы на первом плане, суда нет, носятся слухи о закрытии университета… Поездка за границу становится невозможной, путной книги выписать нельзя. Какая-то темная туча висит над всем так называемым литературным ведомством, а тут еще шипят и расползаются доносы, между молодежью ни общей связи, ни общих интересов, страх и приниженность во всех, хоть рукой махни’. {Тургенев, т. X, стр. 300.}
В это время умерла мать Тургенева, он стал богатым человеком. Это могло бы поощрить его страсть к ничегонеделанию, но писатель в нем был очень силен, и если в остальном он проявлял мало жизненной энергии, то как писатель он проявлял себя определенно. Но тут возникла еще неприятность. Умер Гоголь, и Тургенев написал своему приятелю о Гоголе следующие слова: ‘Трагическая судьба России отражается на тех из русских, кои ближе других стоят к ее недрам. Мне кажется, он умер потому, что решился и захотел умереть’. {Там же, т. XII. стр. 108.}
Это письмо перехватили жандармы и арестовали Тургенева. Они вычитали как-то из письма, что Тургенев хочет идти за Гоголем, но не за Гоголем, опоповившимся и реакционным, а претендует сделать то, чего Гоголь не сделал, а именно продолжать в более твердой форме его подкоп под ‘устои порядка’. За это его посадили в тюрьму. Тургенев перепугался. Он перепугался впервые так же, как Гоголь, когда в первый раз ударили по его писательским пальцам. Он пишет Виардо из тюрьмы: ‘Моя жизнь кончена, в ней нет больше очарования, я съел весь свой белый хлеб: будем жевать пеклеванный… Все должно остаться в глубокой тайне, малейшей заметки, малейшего намека в газете будет достаточно, чтобы окончательно погубить меня’. {Там же, стр. 110—111.}
Но у Тургенева нашлась достаточная внутренняя сила, чтобы очень скоро после этого подняться на ноги. Он тут же в тюрьме написал изумительный рассказ ‘Муму’, внутренне очень революционный. Сейчас же и оправился этот человек от своего испуга и спокойно продолжал идти вперед, несмотря на полученный удар. Это заставляет нас понять сразу, что за пассивностью и мягкотелостью Тургенева была внутренняя сила, талант и убежденность, которые и сделали из Тургенева великого писателя, которого не чтить при всех его недостатках нельзя.
После смерти Гоголя Тургенев определяет окончательно свой путь — он будет романистом-социологом.
Между прочим, Тургенев влагал в писательство не только это. Он чувствовал, что все от него этого требуют и умел это делать. Он хорошо разбирался в классовых взаимоотношениях, умел разбить на группы общество и усмотреть типичнейших представителей. Но у него была другая, личная потребность — именно в печальном, озаренном очарованием лунного света отображении мира, у него была потребность в музыкальном плаче над судьбами прекрасных людей в этом мире, хотелось выплакаться и восстановить этим внутреннее равновесие. Поэтому романы Тургенева, с одной стороны, общественны, с другой — романтичны и постоянно возвращаются к теме отвергнутой, неудавшейся любви, постоянно вращаются во взаимоотношениях между мужчиной и женщиной, которые в его собственной жизни, в его собственных ощущениях играют такую большую роль. На этом у него бывали даже столкновения с друзьями. Например, Аксаков ему пишет: ‘Зачем подпустили вы амура? В наше время он в большом ходу и без него шагу не ступят сочинители… Мало говорят у нас об общественных страстях человека, об общих задачах. — Общественный интерес — вот что должно быть задачей литературных произведений. Это слышно и в ‘Муму’ и в ‘Постоялом дворе’. Но наше общество еще не было затронуто с этой стороны’. {‘Русское обозрение’, 1894, октябрь, стр. 485, 486. — Прим. ред.}
Аксаков прямо указывает, что не роман в узком смысле слова, не любовь, не пара требуется, а общественность. Но Тургенев умел одно и другое соединить с замечательным блеском. Его романы очень интересны как психология, лирическая поэзия и интересны как социальный анализ. Точно так же у Тургенева очень большая четкость реального рисунка смягчена грустным отношением к жизни, этой напевностью, которая звучит в самом стиле Тургенева, музыкальным подходом к жизни. Соединение в сюжетах социально-сатирического или социально-учительского момента с глубочайшей лирикой, с чрезвычайно углубленным и нежным разбором тончайших сердечных чувств составляет особенность Тургенева и дает ему особое положение среди других писателей. Он нашел себе многих подражателей, но остался в своем роде непревзойденным.
После того как Тургенев написал ‘Записки охотника’, он посвящает интеллигенту целый ряд произведений. Между прочим, его мучает проблема Гамлета. Что собственно такое Гамлет? ‘Гамлет’ в полном смысле слова шекспировское ‘Горе от ума’. Человек проснулся в отвратительном мире и отдает себе отчет в том. Он проснулся для каких-то благородных чувств, для каких-то больших полетов. Он видит все недостатки вокруг себя, потому что имеет живой ум, он хочет поставить жизнь на правильные рельсы, дать восторжествовать честным людям, дать восторжествовать живой, пламенной и сильной жизни над всей этой канителью, интригами, мелкими преступлениями, пороками и т. д., и сделать он этого не может. В том и заключается художественный смысл этой драмы, что бесконечно трудно Гамлету перечеканить в значительное действие свою внутреннюю свободу, свое возмущение. Он больше меланхолично рассуждает, оплакивает других и себя, разговаривает без конца, критикует каждое свое действие. Ему легко говорить, — он чувствует себя в сфере мысли царем, а когда дойдет до дела, — пигмеем, со всех сторон ограниченным. Воля тем более атрофировалась в нем, что ум вырос в огромную величину. Для гамлетовщины почва находилась всюду, в России особенно. Русские интеллигенты все более или менее были умны. Это люди, которые взялись как бы чувствовать и мыслить за других. Вот они и мыслили и видели ясно, что действительно живут в худшем из карцеров мировой тюрьмы! Они чувствовали за других и почувствовали ужасную тоску и скорбь. Что же делать? Надо и делать за других, а делать за других никак нельзя. Поэтому действие у них пресекалось с самого начала, особенно у тех, которые были из дворян. Они теряли почву под ногами. Они не привыкли работать, потому что были белоручки. Чувствовать и мыслить могли, а рук приложить ни к чему не умели. Такие интеллигенты окружали Тургенева, он наблюдал эти черты и видел, что это болтуны, самохвалы, до чрезвычайности влюбленные в бесплодную мысль как таковую. Досадно, что они плода не могут дать никакого. И такие очерки, как знаменитый его ‘Гамлет Щигровского уезда’, в этом отношении служат ступенями к большому произведению — ‘Рудин’.
В чем основной социальный смысл ‘Рудина’? Прежде всего он был продолжением ‘Евгения Онегина’ и продолжением ‘Героя нашего времени’. Так и можно назвать его — герой нашего времени, потому что Рудин занимал ту самую позицию героя безвременья, которую занимал Печорин и Евгений Онегин.
Герценовский Бельтов не умеет приспособиться к жизни, он уже является симпатичным. К Евгению Онегину, к которому вы относитесь несколько скептически за его никчемность, и сам Пушкин относился иронически. В Печорине усмотрел грядущие революционные возможности Белинский, а сам Лермонтов их не усмотрел и относился к нему тоже скептически, а Рудин выставлен уже прямо ‘революционером’. Рудин списан с молодого Бакунина, и Тургенев восторженно восхищается этим фейерверком мыслей, этим будящим всех красноречием. Это первый петух, который зорю начал кричать, когда только еще рассвет забрезжил. В Рудине Тургенев изображает трубача, который всех будит. Это большая фигура, и на ней сосредоточивает Тургенев все положительные черты интеллигентов, которые от времен Пушкина жили в них. Все они были горнисты, все они били зорю и великолепно зажигали все вокруг себя. Но, по существу, будить-то будит, а путей указать не может и сам по этим путям не может идти. Он ушел в слова и красноречие и в выспренные мысли, в теорию. Это особого рода Гамлет, в нем то же горе от ума, в нем слишком выражен интеллект, слишком бурлит красноречие, художественно выражающее его эмоции, но к разрешению жизненных воаросов он никак не может приспособиться. Та же проблема, которую постоянно ставили перед собою представители интеллигенции. Эти лучшие люди, отметил Тургенев, как-то особенно относятся к женщине и часто губят ее. Их привлекает, как Демона в Тамаре, какая-то прочность, какая-то уравновешенность, какая-то непосредственная, почти растительная красота женщины-цветка. Это их влечет к себе. Но одни из них чувствуют, что сорванный цветок погибнет, и поэтому отходят, другие действительно его губят. А почему? Потому что и женщина того времени в конце концов мечтает о том, чтобы выйти замуж и устроить семью. Она влюблена в Онегина или в Печорина, ей рисуется, что она будет матерью его детей, а они, интеллигентные герои, считают это пошлостью, для них это кажется ужасным потому, что он, лишний человек, отстал по своему отщепенству от этой жизни и брак кажется ему первой ступенью в.болото, которое его засосет. Ему в любви нужно страстное увлечение, а не брак. Отсюда постоянное горение, довольно мучительное и для мужчины и для женщины. И это были люди первого калибра, лучшие люди того времени. Пушкин относится к этому с известным осуждением и дает понять, что в конце концов Татьяна бесконечно выше в своей органической, полноводной, почти народной жизни, чем отщепенец Евгений. Есть внутреннее осуждение донжуанства Печорина и у Лермонтова, но надо прямо сказать, что в Рудине Тургенева звучит новая нотка: не негодование против никчемности ‘героя’. Он не рисует это так, что вот-де герой жизнь не хочет ограничить домашним кругом, это уже не простое стремление демонически сжигать одну женскую душу за другой, а просто какая-то не физиологическая, конечно, а психологическая импотенция. Он говорит своему ‘герою’ не без гордости: да ты и любить-то не можешь, ты и женщину-то как следует не можешь себе взять, — до такой степени ты верхогляд и пустоцвет. Вот твоя влюбленность: нашумел, наговорил фантастических вещей, женщина приходит в совершенное восхищение, думает, вот мой герой, вот человек, который открывает новые перспективы, а на самом деле нечего тебе, женщина, на него рассчитывать, потому что он пуст. Он так в свои парадоксы ушел, что изжил себя в них окончательно. Нет у него даже достаточной силы для того, чтобы хотя в таком-то смысле быть плодотворным, как отец. Никакой он оплодотворитель. Только разговорщик.
В этом особенно критическое и суровое отношение к Рудину, имя которого часто употребляют и теперь для обозначения пустобреха. Мы часто говорим — Рудин о человеке красно болтающем, человеке фразы. Но Тургенев помнит, что Рудин и его фразы все-таки нас будили, освещали дорогу, что он сыграл социальную роль.
Так дает Тургенев синтезирующий образ интеллигента. Он делает дальнейший шаг от Печорина и Бельтова, и все тогда уже поняли: вот во что превратился лишний человек, теперь он почти что не лишний, он уже нашел революционный путь, он уже знает, что нужен бунт против существующего, он уже зовет к этому бунту, но пока может это только на словах сказать. Здесь его проклятье. Вот почему он все еще и не может перейти к служению на почве настоящей действительности.
Чтобы подчеркнуть мою мысль о том, как гармонично Тургенев сумел для характеристики Рудина использовать любовный роман, приведу отзыв Кропоткина: ‘Великий поэт знал, что человеческий тип не характеризуется повседневной работой, как бы ни была она важна, а еще менее — его речами… Многие другие раньше Рудина взывали к равенству и свободе и многие другие будут взывать после него. Но тот специальный тип апостола равенства и свободы — человека слов, а не дела, которого поэт намеревался изобразить в Рудине, характеризуется отношениями героя к различным лицам, а всего более его любовью, ибо в любви вполне обнаруживается человек со всеми его личными особенностями’. {П. Кропоткин. Идеалы и действительность (Собрание сочинений, т. 5). СПб., 1907, стр. 100.}
Кончив ‘Рудина’, Тургенев в ряде повестей и рассказов начинает собирать новый материал, новую опору для следующего своего большого романа-поэмы — ‘Дворянское гнездо’.
Тут, конечно, играл большую роль и внутренний момент. Все вещи того времени, ‘Фауст’, ‘Ася’ и т. д., были исполнены большой внутренней лирики, потому что ложность собственного положения Тургенев очень хорошо сознавал. За Рудиным Тургеневу надо было сделать дальнейший шаг или сказать, что кончается Рудин и дальше не пойдешь. Тургенев хотел дальше и глубже продвинуться в своем анализе стихии русской интеллигенции. Он сам оглядывался при этом на себя и, когда оглядывался, грусть его углублялась.
‘На днях, — говорит он, — я в первый раз оглянулся на свое прошлое. .. и сердце у меня болезненно сжалось. Переход от жизни мечтательной к жизни действительной совершался во мне поздно, может быть, слишком поздно, может быть, до сих пор не вполне…’ {Тургенев, т. VI, стр. 92, 90. — Прим. ред.}
Мечтательная жизнь, мол, заела меня, как и Рудина. И дальше: ‘Я все знаю, я все вижу. Я знаю, что мне под сорок лет, что она жена другого, что она любит своего мужа, я очень хорошо знаю, что от несчастного чувства, которое мною овладело, мне, кроме тайных терзаний и окончательной растраты жизненных сил, ожидать нечего… Но от этого мне не легче… Стыдно мне. Любовь все-таки эгоизм, а в мои годы быть эгоистом непозволительно. Нельзя в тридцать семь лет жить для себя: должно жить с пользой, с целью на земле, исполнять свой долг, свое дело. И я принялся было за работу… Вот опять все развеяно, как вихрем’. {Там же, стр. 192, 193. — Прим. ред.}
Вы видите огромную внутреннюю потребность в общественном служении и личные черты биографии и характера личного, которые мешают всему этому. Действительно, Тургенев по какому-то письму Виардо бросает все, проживши в России 6 лет, и возвращается в 1856 году за границу. Некрасов приблизительно вдогонку посылает ему письмо, в котором зовет вернуться в Россию и говорит так: ‘Здесь ждет тебя жизнь серенькая… серо, серо. Глупо, дико, глухо — и почти безнадежно’. {Н. А. Некрасов, Полное собрание сочинений и писем, т. X, Гослитиздат, М., 1952, стр. 354. — Прим. ред.}
Извольте возвращаться в такую милую страну!
Но за границей Тургенев живет, конечно, недаром. В то самое время начинает звучать герценовский ‘Колокол’, создается политическая эмиграция, и Тургенев тоже работает за границей над русскими материалами в более спокойной атмосфере, чем та, которой угощала его родина.
Из каких же элементов состоит ‘Дворянское гнездо’? Прежде всего вся атмосфера этого романа вызвала огромное восхищение читателей, без различия направлений, не потому, что все восхищались одним и тем же, а потому именно, что все поняли его различно. Для некоторой части дворянской публики, для большей части читающей публики казалось, что нельзя и вообразить себе более поэтического изображения культурной дворянской усадьбы. И действительно, вряд ли до этого дворянская усадьба со всей ее внутренней жизнью изображалась такими тонкими красками. Кажется, что там живут люди необыкновенно большого, блестящего ума и каких-то тайных человеческих страданий, огромных идеалов, и все это обнято, все это обставлено необыкновенно изящно. Какой-то почти апофеоз дворянства.
А другие, начавшие расти в то время, будущие нигилисты-разночинцы говорили: Тургенев ударил в колокол, чтобы хоронить дворянское сословие. Вы видите, что в дворянском гнезде нет внутренних сил, что оно съедено своими пороками, своей нерешительностью, слабостью воли, своими предрассудками. Даже самые лучшие люди там гибнут. И мы знаем, почему гибнут, и Тургенев показывает в значительной степени, почему гибнут, почему изящная дворянская усадьба расположена как бы в гиблом месте. Он показывает начало похорон дворянской культуры.
И то и другое тут было. Тургенев действительно начал хоронить дворянскую культуру и при этом пел ‘Надгробные рыдания’ сам, самой искренней печалью, ибо то, что он хоронил, не было для него безразлично. Все поэтические стороны дворянской культуры были для него близкими и дорогими.
Он поставил в центре тип Лаврецкого и отразил в нем самое превосходное, что дворянство могло дать. Лаврецкий гораздо глубже Рудина. Он старается найти реальное место в жизни, он умный. Все, что хотел Тургенев сказать о России и ее будущем, о Западе и т. д., он вкладывает в уста Лаврецкого. Это и сейчас поучительно перечесть — символ веры Лаврецкого. Вы чувствуете, что это не фразер, это вдумчивый наблюдатель, глубокий мыслитель, лучший человек, безукоризненной честности. Но и личная жизнь его сламывается, и в общественной он ничего не находит, и заканчивает роман словом: догорай ненужная жизнь, здравствуй печальная старость. Он апеллирует только к молодости, к будущему поколению. Почему? По безволию. Это очень характерно и социологически верно. Кто же в этом виноват? То ли, что среда такая, что в ней даже такому хорошему человеку, как Лаврецкий, нельзя жить, или то, что Лаврецкий не может никак активной жизнью жить, потому что он неумелый в практической жизни человек?
И то и другое тут было. Лаврецкий был порождением феодальной российской среды и, как порожденный ею, в самой натуре своей носил такую же безрукость, как и Рудин. Но то, что описывает в ‘Рудине’ Тургенев об отношении его к женщине, здесь он берет с самой трагической стороны. То, что Лаврецкий не мог добиться своего счастья, Тургенев изображает с величайшим лирическим надрывом. И вы прекрасно понимаете, что за всей этой утонченностью Лаврецкого скрывается страшное безволие. НУ, будь на его месте здоровый человек, он свою прежнюю жену турнул бы так, чтобы она полетела назад за моря. Ведь это же дрянная женщина, перед которой никаких обязанностей у него нет. Лизу тоже встряхнул бы морально и физически, чтобы вылетели из ее головы все ее православные глупые бредни. Нельзя поверить, чтобы этого нельзя было сделать с девушкой, которая тебя любит. И не отдавать же ее в жертву церковщине, которая на глазах его поглощает, съедает прекрасное живое существо! А он протестует? Он только ноет и отдается этой стихии. Человек, который в личной жизни так проваливается в стихию обстоятельств, в сущности даже не трудных, он, разумеется, и в жизни социальной не может быть суровым, не может быть жестоким.
Характерно, что у Чехова в этом отношении много общего с Тургеневым. Например, драма ‘Три сестры’ строится на необыкновенно туманных препятствиях. ‘В Москву, в Москву!’ Возьми билет и поезжай! Придется победствовать, так как места не найдешь сразу. Но неужели это трагедия? Мало ли едет теперь в Москву молодых людей, которые не знают, что с ними здесь будет? И не боятся, приезжают сюда, остаются в Москве и борются за существование. Едут и знают, что очень сурово будут здесь встречены, быть может, некоторые погибнут. Это в тысячу раз трагичнее, чем положение трех сестер, у которых все-таки есть некоторое состояние, чтобы обеспечить себя. Другая сестра к гибели приходит из любви. Разлука. Почему? Потому, что она служит в гимназии, а полк и возлюбленный переходит в другое место! Смешно. Брось школу и уезжай! Как можно поверить, что серьезно любишь, если это кажется непреодолимым препятствием? С нашей точки зрения, это все равно что ниточкой связанные люди, которые воображают, что не могут ее разорвать.
Вся трагедия Лаврецкого и Лизы тоже воображаемая трагедия, — они связаны такими ниточками и не могут их разорвать. Это действительно похоронная нота у Тургенева. Огромное безволие, которое проявляет лучший из лучших, которого Тургенев изобразил как положительный тип умного, честного, передового помещика.
И в Лизе он взял лучшее, что мог. Он пошел по пути, на который вступил еще Пушкин. Тот показал, что Татьяна выше Онегина. Таня сидит в усадьбе, читает романы, а потом становится такою верною женою, что не изменяет мужу, который в боях изувечен. Что же особенного? Можно даже пренебрежительно взглянуть на это. Но на самом деле Пушкин показал, что это вполне гармоничная натура, в которой все чувства цельные, здоровые, которая может себя и в жертву принести, для которой то, что она любит, выше всего, и которая содержит в себе огромные возможности для того, чтобы и утешить и поддержать другого. Пушкин говорит нам: в сущности, это настоящий, подлинный человек, не мятущийся фантом, который сам не знает, куда деться, а полноводная и близкая к народной жизни натура. По этой линии идет и Тургенев.
Его Лиза тоже деревенская помещичья барышня, такая же поэтичная, как и Татьяна, привлекательная до чрезвычайности своей самоотверженностью, отсутствием эгоизма, большой любовью, которая постоянно сияет от ее фигуры, прекрасное существо. Но торжество в ней любви, отсутствие в ней всякого хищничества, все эти черты поэтического человеческого цветка покупаются тем, что она живет без протеста в ядовитой атмосфере православия. Недаром Гоголь схватился за православие и сказал: ты привяжи мужиков и заставь целовать евангелие! Он ухватился за православие, чтобы оправдать крепостное право. Тургенев тоже прибегает здесь к слову божию, которое в конце концов сознательно приготовлено, как дурман, как сладостный яд. Чего только нет в евангелии! Сколько всяких хороших слов и о богородице и о Христе, который за нас распят. Сколько хороших, высоких слов любви и всепрощения! Все это великолепно сервируется для защиты старого порядка. Все эти демократические любвеобильные высокие черты становятся особенно ядовитыми, потому что они великолепно приноровлены для самообороны и для воздействия со стороны высших классов на низшие классы. И то, — что Лиза в этой атмосфере живет, ужасно! Она не пользуется православием, как пользуются помещики, подобные изображенным Гоголем, для того, чтобы защищать самим небом данное им право эксплуатировать крестьян. Она думает, что ей, как женщине, предназначена страдающая роль и что страдать, отрекаться, черт знает для кого, ради людей, которые мизинца ее не стоят, — ее удел. Она любит заранее отказ от счастья, от активной жизни, потому что испорчена евангелием и его истинами. Конечно, Тургенев понимал поэтические стороны евангелизма. Он к этой церковщине подошел благоразумно, так что красота облика Лизы сияла перед вами. И поэтому черносотенно настроенные люди говорили: ‘Ах, какой великолепный поэт. Лиза — один из лучших образов христианки’. Но те, кто видел немного глубже, говорили: это похороны христианства. Здесь много поэтических черт глубокой старой культуры, но все живое чувство человеческое возмущается против этого, как возмущается против сжигающей себя на похоронном костре мужа индусской вдовы. И остается от романа впечатление не только тихой грусти, но, во вторую минуту, и ужаса перед тем, в какое подавляющее для человеческой личности место превратилась помещичья усадьба.
Последний роман, который нам осталось рассмотреть, это ‘Накануне’. Роман исходит из дальнейшего развития женского типа. После Лаврецкого Тургенев чувствовал, что по пути развития мужских типов идти пока некуда. Рудин был немножко верхогляд, и он пропал, Лаврецкий мудр, и что же — все равно лишний человек. Дальше идти по этой линии нельзя было. По линии же развития портрета передовой русской женщины можно было идти. Пушкин показал этот путь. Он дал не только образ Татьяны, но и образ героини Полины в начатом романе ‘Рославлев’, где она старается выйти на путь женского движения и говорит: ‘Мы женщины тоже способны на настоящую, подлинную жизнь и на героизм’. {Луначарский лишь приблизительно передает слова Полины: ‘… я знаю, какое влияние женщина может иметь на мнение общественное, или даже на сердце хоть одного человека. Я не признаю уничижения, к которому присуждают нас’ (А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений в десяти томах, т. VI, Изд. АН СССР. М.-Л., 1949, стр. 207).} Вот этот именно тип интересует Тургенева. Очевидно, в воздухе уже носились тогда соответствующие ветерки, был какой-то материал, чтобы Тургенев мог из него создать свою Елену.
Правда, Елена в ‘Накануне’ бледный образ. Вы ее конкретно не чувствуете. Тургенев впервые создает тип женщины, который повторяют затем другие романисты много раз, — тип женщины, преисполненной страстной мечты о какой-то большой, героической жизни. Это уже не Лиза, это человек, до которого коснулась и неправда земная, и какой-то отдаленный призывный звук этих Рудиных, которые повсюду рассеяли трубный зов.
Елена ждала настоящего мужа, бойца, человека, который в состоянии вызвать на бой жизненную неправду и повести ее за собой на эту праведную борьбу, но не могла дождаться такого человека от самой России. Замечательно, что ее поведение настолько было непривычно для дам и девушек из тогдашнего хорошего общества, что они, умиляясь над Лизой, называли Елену прямо ‘мерзавкой’, потому что она самостоятельно ищет путей. Она уже примыкает к тем положительным женским типам Тургенева, которые венчаются Марианной, девушкой из его ‘Стихотворения в прозе’, {Девушка из стихотворения в прозе ‘Порог’ (Тургенев, т. VIII, стр. 478).} и т. д. Тургенев начинает обращать свои надежды на героическую русскую женщину, а героическая русская женщина начала 60-х гг. начинает блестяще выполнять его предсказание.
Где же пара для Елены? Где ее герой? Ее окружает целый ряд претендентов, разных величин Рудиных и всяких других отражений той же самой болтовни, того же самого теоретизирования, той же самой бесплодности. Но она выбирает Инсарова, не русского, а болгарина. В России не найдешь героя, а может быть, из Болгарии приедет настоящий боец, так он окажется под пару Елене. Тургенев этим как бы говорит другим русским мужчинам: не стоите вы нашей женщины, — она уже ждет настоящего героя нашего времени, а вы не настоящие герои, вы все бесплодны. Будущее даст таких, а пока, за неимением этого будущего, чтобы хоть приблизительно изобразить, каким же должен быть герой этой ожидающей русской героической женщины, взят довольно сухой и схематичный образ Инсарова, который оживить было нельзя, потому что в то время оригинала для изображения волевого человека в России еще не было.
‘Накануне’ было написано. Добролюбов, в то время взявшийся за свое блестящее гражданское перо, в своих статьях вращается около такой же темы: когда же придет настоящий день? Может быть, найдутся в России люди, достойные русской девушки? Революционное народничество стояло уже тогда на пороге, и Тургенев во второй части своей деятельности, в 60-х гг. увидел уже волевой тип, увидел положительный тип, русских Инсаровых в плоти и крови, и дал разнородные их портреты, но ему самому, мягкому, утонченному, неудовлетворенному, — ему они показались чуждыми, достойными глубокого уважения, но узкими, дубоватыми, какими-то бледными по сравнению с нежной опаловой красотой тонкой дворянской души — души самого Тургенева. Поэтому он с двояким отношением подошел к людям 60-х годов. С одной стороны, он сказал: ‘Ах, эти, пожалуй, что-нибудь и сделают’, — а с другой стороны, говорил: ‘Какие же грубияны, какое мужичье, хамы’. Из этого двойственного отношения создались все своеобразные переливы, которыми так богаты последующие романы Тургенева.