Лекции по русской истории, Костомаров Николай Иванович, Год: 1861

История
Время на прочтение: 82 минут(ы)
Скачать в PDF
Костомаров Н.И. Земские соборы. Исторические монографии и исследования.
М.: ‘Чарли’, 1995. — (Серия ‘Актуальная история России’)

ЛЕКЦИИ ПО РУССКОЙ ИСТОРИИ

Часть I
НЕОБХОДИМОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ

Некоторые непредвиденные обстоятельства надолго задержали издание ‘Лекций’, предполагавшихся быть выпущенными еще в прошлом году. Полное издание ‘Источников удельно-вечевого уклада’, в силу такого же рода обстоятельств, откладывается на неопределенное время.
Собственно ‘Летописи’ отпечатаны давно и лежали в типографии без всякой пользы, я их решился теперь выпустить, основываясь на том, что они, составляя собою вполне законченное целое, не могут не представлять большого интереса для многих, не имеющих возможности познакомиться с составом наших летописей, по причине отсутствия в нашей исторической литературе подобного рода сочинения. Знакомые с условиями хода исторической науки не будут удивляться тому, что Н.И. Костомаров нашел теперь в этих ‘Летописях’ много пробелов, которые необходимо было бы пополнить новыми источниками и сведениями, сделавшимися ему известными уже после отпечатания ‘лекций’, которые, следовательно, являются точно в таком виде, в каком были читаны с кафедры в 1860 году. Замеченные же пробелы будут пополнены во втором издании, если ему суждено будет явиться в свет.
Гг., имеющие билеты и не получившие 6 и 7 листов, могут обращаться в книжный магазин Д.Е. Кожанчикова.
Там же могут быть приобретаемы и отдельные листы, начиная с 3-го, по 5 к. сер.

Л. Гайдебуров

ЛЕКЦИЯ ПЕРВАЯ
(вступительная)

Мм. Гг.
Считаю долгом принести искреннюю благодарность почтенному сословию здешнего университета, удостоившему меня избранием по кафедре русской истории и в то же время начальству, благосклонно утвердившему такой выбор. Время покажет — окажусь ли я достойным такой высокой чести. Быть может, нет. В таком случае я оставляю эту кафедру, на которую теперь вступаю, с уверенностью, что этому причиною недостаток моих способностей и сил, а не желание оправдать лестное ко мне внимание.
Приступая к чтению русской истории, я знаю, что буду иметь честь излагать ее перед слушателями, которые вступили в университет с достаточным запасом приобретенного в учебных заведениях систематического знания внешних событий, а потому я не считаю нужным утомлять их последовательным повествованием по общепринятому порядку. Такое чтение не разнилось бы в сущности ни в чем от учебного преподавания, кроме подробностей в частях предмета, но, по большей части, такие подробности всегда могут быть легко приобретены из общедоступных сочинений. Цель университетского преподавания — не умножение сокровищ памяти, не знание новых фактов, а осмысление того, что уже приобретено заранее. Будет сообразнее с этой целью, если, при изложении отечественной истории, преподаватель станет иметь в виду не столько полноту своего курса, сколько — или разрешение вопросов, до сих пор остающихся спорным либо нетронутыми, или разъяснение таких сторон всей исторической жизни, которые почему-нибудь оставались у исследователей на втором плане, или же по своему свойству и применению к современным требованиям особенно заслуживают полнейшей обработки. С одной стороны преподаватель, сосредоточив свои силы на некоторых сторонах науки, будет в состоянии содействовать своими трудами дальнейшему движению науки, вместо того, чтоб повторять решенные другими результаты, с другой — слушатели познакомятся с приемами такого труда и это доставит облегчение тем из них, которые, в свою очередь, пожелают посвятить свои способности делу науки. Такой прием изложения может — или ограничиваться известными избранными эпохами, или обнимать хронологическое течение всей истории, но с избранных сторон. Я избираю последнее.
Все это, мм. гг., я считаю нужным предварительно вам высказать, дабы впоследствии не укоряли меня, когда, быть может, в моем чтении окажутся упущения некоторых сторон науки и на счет их усиленное внимание к другим.
Было время, когда сумма внешних явлений, образующих то, что называется государственной или политической жизнью, составляло все, чего можно было требовать от науки. Так и следовало: внешность прежде всего обнимается, скорее усваивается. Таким образом История Государства Российского Карамзина была созданием самым удовлетворительным в свое время. Заслуга почтенного историографа тем важнее, что он внес в свое сочинение зрелую критику. С своим великим талантом, Карамзин уже не ограничивался односторонностью внешности и в своем сочинении оставил зачатки и указания нового изложения для будущих деятелей науки. Когда все безмолвно поклонялось его авторитету, назад тому лет тридцать явился смелый человек, выступивший на учено-литературное поле больше с отвагою мысли, чем с ученым авторитетом, то был Полевой с его Историй Русского Народа. Названием, данным своему сочинению, он заявлял требование, что история русского государства недостаточна, необходима еще история народа. При быстро подвижной работе нашей мысли, многим едва известно по имени это сочинение. Я не имею целью, в настоящее время, делать его оценки, скажу только, что, при многих достоинствах, полемический тон мешал автору взглянуть на предмет своего изложения беспристрастно и спокойно, подражание западным теориям побуждало его прилагать, нередко не кстати, к отечественным событиям несвойственные взгляды, а более всего недостаток источников воспрепятствовал осуществиться на деле названию, избранному автором. Одно только название более всего оставалось много знаменательным для нас от этого творения талантливого писателя. С тех пор, в течение последних тридцати или, точнее, двадцати пяти лет, наша ученая историческая литература значительно обогатилась. Правительство оказало деятельное содействие в собрании и обнародовании древних актов и памятников, археографическая комиссия, московское общество истории и древностей, киевская археографическая комиссия, одесское общество истории и древностей, археологическое общество и, наконец, частные лица издали в свет богатые запасы старинных письменных памятников, публичная библиотека обогатилась редкими сокровищами и расширила свой дружелюбный доступ труженикам и любителям наука, наши почтенные ученые, один за другим, представили плоды своих добросовестных работ над разными вопросами и сторонами отечественной истории, сознана важность языкознания для изучения жизни народа, собраны этнографические данные, — вместе со всем этим уяснилась необходимость истории народа и теперь только наступает пора, когда возможно приступить к ней, хотя бы только для того, чтобы проложить первую тропинку для следующих деятелей, которым будет суждено изменить ее в торную дорогу.
Теперь, мм. гг., я считаю нужным представить вам в кратких словах сущность того понятия, которое я составляю себе об истории народа вообще. Не стану теперь распространяться в подробностях, предоставляя поверку и подтверждение моего взгляда самому ходу изложения науки.
Едва ли нужно доказывать, что всякое политическое общество, с его движениями и изменениями, относится к народу, как явление к его сущности, как внешность к внутреннему содержанию, так что определительность, какую мы даем кругу, в который заключены политические явления, зависит от степени нашего понятия, какое мы составили себе о народе. Так, приступая к истории политического общества, под именем русской истории, мы вправе спросить себя: какого политического общества история предстоит нашему изучению? Той ли державы, которая существует теперь под именем русской империи? Но, если мы станем рассматривать все признаки, составляющие это понятие, то найдем, что все они сгруппировались между собой и составили то явление, которое мы называем, в настоящее время, русской державой, только с Петра Великого, и многие, обращая исключительное внимание на один вид государственной жизни, справедливо, с своей точки зрения, говорят, что для них только с этого времени история представляет живой и непосредственный интерес. В прежние времена существовало другое государственное тело, до того отличное от настоящего, что многие из его важнейших признаков составляют для нас предмет археологических исследований. Еще несходнее наше государство с удельно-вечевой Русью, а языческий период мелькает нам из глубокой дали, совершенно чуждым нашему политическому свету, мерцанием. Что же соединяет все эти периоды, которые, не смотря на их отличие друг от друга, никто однако не исключил еще из науки русской истории? Не земля, потому что коль скоро мы будем иметь в виду историю всего того, что случилось на земле, где теперь живем, или той, которой обитатели вступили в политическое единство с государством нашим, то придется говорить, как об отечественном элементе, и о быте Пантикапеи, она, однако, не имеет к нам более близкого отношения, как вообще история греческих колоний, и, касательно Пантикапеи, нужно было бы пуститься в изучение греческой истории. Нам бы пришлось излагать историю готов, некогда властвовавших над нашей страной, и предаться изучению древне-германского мира, — а это отвлекло бы нас от прямой нашей цели. Очевидно, то. что образует единство между различными видами государственной или политической жизни — есть народ, ибо только на основании сознания тождества нашего народа, как в отдаленные, так и близкие к нам времена, можем мы называть отечественными обитателями таких, которые более имеют между собою несходства, чем подобия. На основании тождества народ, в различных государствах, в одно и то же время существующих, или существовавших, без всяких признаков политической связи, история этих государств может составить одну историю. Такое явление встречается и в нашей истории, когда в XIV веке образуются два русских государства, — московское и литовское. Наконец, к одной и той же истории с известным государством может принадлежать и часть другого государства, коль скоро в этой части народ составляет единое тело с тем, который живет в первом из государств. Так, к единой истории свободной Греции будет всегда принадлежать судьба Фессалии и островов Архипелага, остающихся под властью Турции. Это приложимо и к русской истории. Червонная Русь в XIV веке выступила из политической связи с остальной Россией, но судьба ее до тех пор будет принадлежать к русской истории, пока народ червонно-русский не потеряет русского языка и начал русской жизни. Таким образом, излагая только историю государственной жизни, если мы хотим быть основательными, то невольно будем в своем изложении подчинять принцип государственности идеи народности, ибо только народность дает связь странам, не имеющим между собой никакого политического связующего признака. Доказывать, что внешние явления политической жизни не могут у нас составить истории народа, кажется, нет необходимости, ибо это само по себе слишком ясно.
Но история народа не достигается также так называемой внутренней историей, последовательным изображением законодательства, учреждений и быта, отлично от внешних событий, ибо явления общественной и домашней жизни все еще внешность: за ней кроется потребность уразумения народного духа, как причины, и, вместе, содержания этой внешности. Знать о существовании какого-нибудь учреждения в известную эпоху еще недостаточно, и такое знание, взятое само по себе как факт, может повести к ошибкам, если мы не знаем, как народ в свое время понимал то или другое учреждение, в какой степени оказал участие в его появлении и какое действие произвело оно на его жизнь. Народный обычай, черты домашнего быта, обряд народного увеселения, — все это еще внешность, не жизнь народная, а только ее выражение. Жизнь народная заключается в движении его духовно-нравственного бытия: в его понятиях, верованиях, чувствованиях, надеждах, страданиях. Нельзя судить о благосостоянии экономического быта народа, не зная, как народ понимал или понимает довольство или недостаток. Нельзя судить о важности бедствий народных, не зная, в какой степени они в свое время производили влияние на чувство народа. Нельзя произносить приговоров над доблестями или пороками человеческими, не зная в какой степени оправдывало или обвиняло их народное убеждение. Исследование развития народной духовной жизни — вот в чем состоит история народа. Тут основа и объяснение всякого политического события, тут поверка и суд всякого учреждения и закона.
Сказанное теперь мною не новость, но часто случалось, что, при сознании необходимости поставить на первый план духовную самодеятельность народа — историк терялся во внешних явлениях и упускал ее из вида. Я далек от того, чтоб придавать слишком малое значение уразумению внешности, напротив, только это основательное знание и может повести к уразумению народной жизни, без критики и без внимательного рассмотрения внешних подробностей невозможно приступить к внутреннему содержанию, иначе мы будем принимать мечты за существенные выводы из явлений. Поэтому не только нельзя обвинить направления, обращенного исключительно ко внешности, но следует сознаться, что в настоящее время история народа не может быть удовлетворительно составлена прежде, чем не будет достаточно критически обработана во всех подробностях история внешних явлений. Вот почему я считаю такое сочинение, как прекрасные исследования г. Погодина, сочинением первой важности. Если бы таким способом разработана была вся русская история, мы были бы значительно облегчены в нашем предприятии. Но пока этого нет, я и не воображаю, чтоб предприятие это увенчалось успехом, я буду доволен и тем, если оно возбудит в вас, мм. гг., сочувствие и найдется из вас другой, более меня даровитый, который воспользуется предложенной вам мыслью.
При чтении истории русского народа я ничуть не буду оставлять ни внешней былевой, ни бытовой истории, напротив, как сказал уже, только в данных той и другой я буду искать своей цели. Мы будем обращать внимание на такие явления, которые откроют нам нравственное бытие народа и его духовную деятельность. Мы не станем следовать за утомительным рядом княжеских усобиц и войн с иноземцами, но выберем из них только то, что укажет нам степень народного участия в них, народный взгляд на них и влияние их на жизнь народную. Мы не остановимся даже на каком-нибудь громком государственном событии более того, сколько требовать этого будет уразумение воздействия его на народный быт и воспитание. Мы не станем преклоняться перед биографией лиц, выходящих из массы, для нас они будут важны единственно потому, что они принесли с собой из массы и что сообщили массе их дарования. Нам не будет важен никакой закон, никакое учреждение сами по себе, а только приложение их к народному быту, нас не займет никакой литературный памятник, если мы не будем видеть в нем ни выражения народной мысли, ни той силы, которая пробуждает эту мысль, в таком случае для нас гораздо важнее народная песня, даже полная анахронизмов в изложении внешнего события. Если мое чтение примет образ непрерывного повествования, то преимущественно в тех эпохах, когда проявляется народная самодеятельность. Что для историка, имеющего на первом плане государственную жизнь, составляет не важные черты — у нас будет предметом первой важности, так, например, повествования наших летописцев о неурожаях, наводнениях, пожарах и разных бедствиях, заставивших народ страдать, о затмениях и кометах, пугавших его воображение, для нашего способа изложения будут гораздо важнее много другого.
Не отклоняясь от идеи народный жизни, мы должны будем обратить особенное внимание на состав русского народа, проследить историческую этнографию, разветвление народностей, их взаимные столкновения, противодействия, возникновения и увядания. Только такое изучение может дать нам понятие о том — как сложился наш народ, и открыть те элементы, которые его создали. Едва ли в мире есть держава, которая составлена из одной народности и едва ли есть народ, в котором бы нельзя было открыть настоящего или прошлого существования составных частей. В последнее время на Россию указывали, как явление в политическом мире противоположное тому, какое представляют Австрия и Турция, столь ярко вызывающие разнохарактерность народностей в своем составе. Мне кажется, Россия, по составности своего народа, не отстает от других. Назад тому лет двадцать обращали внимание на один только славянский элемент, даже собственно на одну господствующую политически великорусскую народность, казалось, что историк, и даже историк народа, должен иметь в виду эту господствующую народность, а другие, не оказывавшие политической самобытной жизни, или потерявшие ее, не удостоивались от историков независимого рассмотрения. Народности- финские, литовские, сибирские, татарские остались без внимания, даже богатые и важные, в свое время, исследования о них наших незабвенных путешественников XVIII века Палласа, Лепехина, Гмелина мало сообщили нашей истории. В последнее время труды наших академиков, русского географического общества и многих скромных сотрудников губернских ведомостей значительно расширили круг сведений, относящихся к этнографии инородцев. Однако, ни отношения их к нашей народности, ни место, какое они должны занимать в истории, не указано. Замечательно, что две народности, более всего сблизившиеся с нами, карельская и мордовская, исследованы меньше прочих. Но между тем взгляните на этнографическую карту Кеппена, припомните при этом положение этих народов в древних наших летописях и проследите в памяти ход, какой избрал в своем растяжении славянский элемент, и вы придете к заключению, что так называемые инородцы не оставались без сильного влияния на образование сильного народного склада и что в наших жилах течет их крови, может быть, столько же, сколько и славянской. При том же, многие из этих народов существуют до сих пор, и в наш век пора бы сознательно сказать, что несправедливо пророчить им бесследное уничтожение. Если мы говорим: история русского народа, то принимаем это слово в собирательном смысле, как массу народов, связанных единством одной цивилизации и составляющих политическое тело.
Жизнь народная, под влиянием внешних явлений, испытывала важные изменения и, вследствие их, являлась в своеобразных укладах, определяемых суммой согласных признаков. Главных укладов я нахожу два: удельно-вечевой и единодержавный.
Признаки первого: раздробление целого без совершенного его уничтожения, самобытная жизнь частей без нарушения взаимного сходства, перевес обычая над постановлением, побуждения над законом, произвола над учреждением, личной свободы над сословностью, чувства над долгом, родственности над государственностью, слабость власти, неопределительность форм, народоправление в образе частных веч, движение и брожение. Во втором укладе части сплачиваются, формы определяются, личность улегается в сословные разграничения, обычай преобразуется в постановление, закон стремится дать направление и суть побуждениям, родственность и народоправление покоряются государственному началу.
В этих двух укладах жизнь нашего народа. Нельзя и думать определить точных между ними хронологических границ уже и потому, что основа их — жизнь неуловимая, своенравная, не улегающаяся ни в какие систематические рамки. Только приблизительно можем мы определить время первого уклада от древнейших веков до XVI века, когда начала противоположного уклада преобладают, хотя старая жизнь пробилась и после, а элементы новой являлись ощутительно и во времена седой старины. Так, например, в X и XI веках Владимир и Ярослав показывают некоторые признаки единовластия, а в XVI и XVII веке, когда единовластие делается торжествующим, не раз порядок удельный как будто хочет возобновиться: так в завещании Иоанна IV сыновьям его назначаются уделы. Некоторые враждебные отношения козачества к властям в XVII веке имеют также характер древней вечевой вольницы, противодействующей единодержавному порядку, административной формальности и сословному неравенству. XIV и XV века могут назваться временем переходным от одного уклада к другому, тогда господствоваю столько же новых, как и старых начал — федеративных и единодержавных, так что, смотря с одной или другой точки зрения, можно их относить и к тому и к другому укладу.
В течение своего господства над русской жизнью, каждый из этих укладов может представлять несколько видов, означающих известный строй государственного и народного быта, действующих на народные понятия и зависящих от их направления. Обращаясь вглубину древности, мы найдем, что русский народ представляется разделенным на племена, между ними, насколько указывают нам это скудные источники, нет внешних признаков связи, но непременно должна существовать внутренняя, хотя бы в зародыше. Достаточно указать на общее сознание единоплеменности и дунайского происхождения. В половине IX века появляются признаки внешнего соединения, сначала на севере, призываются князья, связь распространяется и, к концу X века, захватывает всех русских славян и некоторые финские народы. Сначала, как мы сказали уже, проглядывают вместе с ней и начала единодержавности, но потом удельность берет верх и обозначается ясно. Под именем удельности я не разумею только родовой связи княжеского рода, но признаю гораздо шире значение этого слова. Удельность есть такой строй, когда самобытные части, не смешиваясь химически воедино и не прекращая своего отдельного существования, все вместе образуют одно государственное тело. Связь их может более или менее выражаться внешними признаками, поддерживаться теми или другими институциями, но принцип удельности остается один и тот же. Единство княжеского рода было главной видимой институцией нашей удельности, но это не есть непременное условие ее существования, институция могла замениться, с развитием народа, другой, третьей, а удельность все-таки не прекращалась бы. Наша удельность с институцией княжеского рода была естественный переход от того неопределенного положения, в котором, как мы уже сказали, лежали зародыши, как удельности, так и единодержавности. Естественно, что, отделяясь от последней, удельность тем более должна была сохранить подобия с единодержавностью, чем ближе находилась к времени своего выхода из неясного, смешанного состояния, и напротив, чем далее, тем единодержавные признаки становились бледнее и должны были совершенно исчезнуть. С половины XII века удельный принцип совершенно берет верх, вместо произвольных княжеств выступает самобытность земель по природному делению: на севере расцветает Новгород, готовый дать новый толчок русскому удельному миру. Вдруг — нахлынули монголы. Это плачевное событие остановило механизм русской жизни. Удельность, не достигши полноты своей, так сказать, застывает в своем течении, замерзают ее горячие силы, двигавшие ее вперед. -Когда я воображаю Русь после нашествия завоевателей, то мне приходит на память сказка, в которой волшебная флейта заставляет присутствующих делать такие самые движения, с какими их застала, лишив их способности переменить на другие или остановиться вовсе. Так наша Русь, парализованная нашествием и порабощением, с своим удельным укладом, продолжала около века бессознательные движения на прежний лад, не имея ни сил переменить этого лада, ни освободиться от тяжкого кошмара. Наконец, в XIV веке начинается на востоке, под нравственным влиянием Сарая, а на западе, по поводу пробуждения Литвы, прогрессивное шествие нового уклада — единодержавного. Долго он шел нетвердым шагом, пока не подоспели на помощь новые элементы: на востоке византийский, на западе польский или, лучше сказать, при посредстве его, западный.
Начинается история единодержавного уклада в России — на востоке в форме Московского царства, на западе в форме Великого Княжества Литовского, скоро соединенного с Польшей. Как на востоке, так и на западе единодержавный уклад, по течению времени, разбивается на две половины. Начало XVIII века служит приблизительной между ними взаимной гранью. Явления, составляющие существенные признаки первой половины на востоке: сосредоточение народного могущества в особе царя, святость самодержавной власти, как истекающей от Бога, развитие законной формы, перевес власти над общинностью, торжество государственного начала над народным, стремление к расширению пределов русской земли, замкнутость домашнего быта, зачатки сближения с Западной Европой и усвоение европейской промышленности и государственной защиты. Противодействующая этому укладу сила является в козачестве. В Западной Руси эта половина обозначается постепенным соединением народности русской с польской, аристократическое начало играет ту роль, как самодержавие на востоке и находит себе противодействие в козачестве. И здесь, и там козачество является выражением пережившей свое господство удельности, как будто силящейся помолодеть и найти другой строй для своего обновленного бытия. В начале XVIII века сменяет первую половину уклада — другая, где развивается то, к чему первое служило подготовкой. Восточная Россия с сильно развитым самодержавием и государственным слитием частей, с стремлением к расширению пределов, выступает на чреду европейских держав и усваивает европейские начала промышленности и государственного охранения. Козачество, как единый противодействующий остаток древней удельности, падает, оставя на западе России видимое торжество Польши, но в самом деле надорвавши ее силы до того, что через несколько времени западная Русь дополняет собою совершившееся окончательно единодержавие.
Предстоящий курс я посвящаю изложению удельного уклада русской жизни. Я почитаю нужным прежде всего сделать обзор источников русской истории удельного уклада, указать их состав, определить их достоверность, их значение в умственной деятельности народа, потом перейти к древним литературным памятникам и наконец, к правительственным и юридическим актам, не касаясь их, однако, с тех сторон, которые составляют предметы особых наук — истории русской литературы и истории русского законодательства. От отечественных источников я перейду к иностранным, представлю обзор восточных, византийских, польских, немецких, ливонских, скандинавских и западных. Окончив обзор источников, я представлю очерк доисторического существования славян в Европе, отделение русских из восточных славян и судьбу их до начала державы в IX веке. Приступив к описанию русской державы, я постараюсь, сколько дозволят мне мои силы и станет умения, обратить внимание на исследование важного и еще нерешенного вопроса о происхождении Руси с новой точки зрения. Вслед затем я обращу ваше внимание на соотношение раздробления России на княжения, с единственным этнографическим наделом народа. Мы представим с одной стороны, что соединяло народ русский в жизни и разделяло его во все время удельного уклада. Потом сделаем обзор проявления народного нравственного развития, народных понятий, взгляда на себя и на мир, народных страданий, народных верований и убеждений, народного воспитания, народных пороков, — словом народной жизни во всех землях и будем останавливаться на таких важных событиях, в которых проявилась народная самодеятельность. Таким образом мы начнем с Киева и южной Руси, перейдем к землям кривичей и великому Новгороду, потом к Суздальской земле, наконец к Москве и встретимся там с господством единодержавного уклада. Потом мы сделаем обзор жизни, быта и отношения к нам всех так называемых инородцев. Мы начнем наше историко-этнографическое путешествие с запада литовским племенем, потом перейдем к финскому северному, потом к финскому восточному, далее к турецкому и монгольскому и, наконец, к народам прикавказским. Обзор судьбы сибирских инородцев, кавказских горцев и закавказских предоставляется единодержавному укладу, ибо эти народы поступили в одно тело с нами уже во время господства единовластия. Такого рода обозрение удельно-вечевого уклада русской истории будет предметом моих чтений в настоящем академическом году.

ЛЕКЦИЯ ВТОРАЯ
ОБОЗРЕНИЕ ИСТОЧНИКОВ РУССКОЙ ИСТОРИИ УДЕЛЬНО-ВЕЧЕВОГО УКЛАДА

Летописи

Приступая к обозрению источников удельно-вечевого уклада, мы начнем с летописей. Сперва объясним и покажем общий их характер и значение, потом перейдем к изложению состава первой нашей летописи, называемой Несторовою, определим ее характер, покажем составные ее части, и значение ее, как источника для узнания жизни народной, потом перейдем к Киевской летописи и ее продолжению — Волынской или, правильнее, Галицко-Волынской летописи и т. д.
Летописи наши — это записки, писанные отчасти светскими людьми, отчасти духовными. Было мнение, что составление их принадлежит исключительно последним, но это несправедливо, ибо в некоторых летописях прямо заметно светское положение писателей. Летописей было чрезвычайное множество, большая часть их издана, но многие еще до сих пор находятся в рукописях, как, например, Нижегородская, Вятская, чрезвычайно важная, и Тверская, которой пользовался Соловьев. Летописи имеют тот общий характер, что все они исходят от одного начала, так что до XII века образуют одну общую летопись, и только с этих пор разветвляются на местные. В этом отношении они имеют большое сходство с историей русской жизни и русского быта: сначала в русской земле сохраняется единство, которое прекращается разделением ее в XII веке на многие княжества.
Не следует думать, что летописи и прежде были так написаны, какими дошли до нас: первоначальный вид их не дошел до нас, и мы имеем только позднейшие сборники, на которых видны следы первоначального состава. Важность и достоинство летописей состоит, во-первых, в том, что они писались не для удовлетворения простого любопытства, но и для специальных практических целей: они имели официальный характер. Доказательством их официальности служат следующие примеры: в Никоновской летописи говорится: ‘первые наши властодержцы без гнева повелевающе вся добрая и не добрая прилунившаяся… написовати’, — это служит доказательством того, что князья действительно повелевали писать эти летописи. В другом месте той же самой летописи упоминается о том же: ‘прежначални отцы нам предаша, мы же не приминухом писати’ {Это место тоже относится к началу XV столетия.}! В Волынской летописи говорится, что в 1289 году князь Василько Мстиславич приказал летописцу записать крамолу городу Берестья, следовательно, следы этого обыкновения мы видим еще в XIII веке. Далее, когда в XIV веке князь Василий Васильевич Темный судился с Юрием Шемякою перед ханом, то доказывал права свои по ‘отечеству и деденству’, а Юрий искаше престола летописцы и старыми списки. Когда Иоанн III замышлял уничтожить свободу Новгорода (1471 г.), то взял с собой человека, знавшего летописную мудрость, чтобы показать новгородцам их старинные преступления против князей и убедить их в том, что достоинство князя существовало издревле.
Надо также принять во внимание споры наших городов между собой, в которых они должны были ссылаться на предшествовавшие события, следовательно, князья руководствовались свидетельством летописей, которые поддерживали их в спорах и недоумениях.
Что летописи наши имели юридическое значение, это, наконец, подтверждается еще тем, что в них найдены многие памятники нашего древнего юридического быта: договоры первых наших князей с греками, Русская Правда, разные другие договоры князей, духовные волынского князя Василька, а впоследствии даже ханские ярлыки. Все эти обстоятельства ясно показывают, что летописи велись под надзором князей и вообще под влиянием правительства.
Кроме этих общих летописей, были еще летописи церковные. При церквах и в монастырях были люди, записывавшие события, касающиеся церкви вообще, и в особенности той церкви или того монастыря, где велась эта летопись. В такие летописи вносили причины основания, а также имена основателей, жертвователей и возобновителей церкви, для вечного поминовения, так как монастыри и церкви обязывались молиться за них при жизни и по смерти. Иногда то, что записывалось в церковной летописи, имело вид долгового обязательства, так, в новгородской летописи под 1391 годом записано, что Софийская церковь дала Новгороду серебра при таком-то владыке. Может быть, это было и пожертвование, а не долговое обязательство, но во всяком случае записано оно было не из простого любопытства.
В этих монастырских и церковных летописях записывались разные естественные события, предзнаменования и также бедствия народные, имеющие, по народному верованию, связь с предзнаменованиями. Это делалось с той целью, чтобы благочестивые люди на будущее время могли остерегаться, замечая что-либо, и молитвами отклонять гнев Божий. Так, например, в летописи Нестора под 1071 годом, сказано: ‘в си времена приде волхв, прелщен бесом, пришед бо Кыеву глаголаше сице, поведая людем, яко на пятое лето Днепру потещй вспять и землям преступати на ина места, яко стати Гречьски земли на Руской, на Гречьской, и прочим землям измеяитися, его же невегласи по-слушаху, а вернии же насмехаются, глаголюще ему: бес тобою играет на пагубу тобе’. Далее говорится о погибели этого кудесника в одну ночь от беса.
Церковные летописи также имели не один местный характер, что можно видеть из следующего места летописи: под 1542 годом записано, что игумен Тихвинского монастыря, приехав в монастырь на Лысой горе, вошел в келью келаря, рассматривал летопись и нашел, что она ведется исправно, только имена церковных владык записаны не все.
Можно себе представить, какое огромное число летописей было у нас, если в каждом монастыре велась своя отдельная летопись. Действительно, несколько таких монастырских записок до нас дошло целиком, например, 3-я новгородская летопись, приложение ко 2-й новгородской, 6496—7224, где отмечены только церковные события, перечень новгородских владык и проч.
Другое важное значение наших летописей то, что они были писаны большей частью современниками и очевидцами событий. Это можно заключить как по слогу и характеру рассказа, так и по тому, что в летописи вошли многие события, о которых никто не мог написать, кроме лиц, прямо участвовавших в них, наконец, это можно видеть особенно из тех мест, где летописец говорит о себе. Так например, под 1051 г. об основании Печерской Лавры и ее дальнейшей истории ясно сказано, что эти события описаны современником, летописец говорит, что он пришел в Киево-Печерский монастырь к преподобному Феодосию: ‘к нему же и аз придох худый и недостойный раб, и прият мя лет ми сущю 17 от рожденья моего’. Под 1064 годом летописец рассказывает о разных дурных предвещаниях и, между прочим, говорит, что он вместе с другими был в Киеве, когда вытащили из реки сетями урода: ‘его же позоровахом до вечера’. Под 1090 г. летописец говорит, что приехал новый митрополит и прибавляет, что не знает — будет ли он такой, как прежний. Под 1093 годом, описывая погребение святого Феодосия, летописец говорит, что он был очевидцем этого события. Под 1096 годом, в рассказе о нашествии Полоцкого хана Боняка (прозванного русскими Шелудивым) на Печерский монастырь, читаем: ‘и придоша в монастырь Печрский, нам сущим по кельям, почивающим по заутрени… нам же бежащим за дом монастыря… нам нисходящим (со стены) с оружием’. Ясно, что писавший был не только современник, но и очевидец, знающий все подробности события. Под 1097 годом летописец рассказывает, что князь Давид Игоревич послал его к ослепленному Васильку, называет самого себя Василем, и указывает, что он находился тогда во Владимире Волынском… Под 1106 г. читаем: ‘преставися Ян, старец добрый… от него же и аз многа словеса слышах, еже и вписах в летописаньи сем’. Под 1114 годом летописец говорит, что он посещал Ладогу.
По Киевской летописи, промежуток времени от 1146 до 1157 года описан с такими подробностями, какие мог знать только очевидец. Под 1171 г. летописец говорит о себе, что он ездил в Вышгород за телом умершего князя Владимира Мстиславича. Под 1175 годом летописец, описывая смерть Андрея Боголюбского, взывает к душе убитого и просит ее молиться за живого князя, брата Андреева. Под 1180 годом суздальский летописец рассказывает, что он участвовал в войне, был в походах, что стража неприятельская перешла через реку, что наши сделали то и то. Под тем же годом далее: ‘сторожеве Романове перебродилися бяху через Оку и укрепишася с нашими сторожи, и Бог поможе нашим сторожем…’ Слово наши показывает, что летописец был суздалец. Далее, под 1226 годом говорится, что он (т,, е. летописец) стоял на стене города Галича в то время, когда к нему подступали враги и нападал король венгерский. Под 1230 годом летописец, говоря о событиях в южной Руси, сказывает, что ему сообщили о них очевидцы. Под 1279 годом говорится о смерти Владимира Васильевича и прибавляется, что его сын жив еще. В 1421 году, по поводу наводнения в Новгороде, летописец говорит о причинах наводнения, сравнивает виденное им лично с тем, что записано в прежних сказаниях. Этих свидетельств достаточно для доказательства, что известия в наших летописях записывались современниками. Эти два качества наших летописей: официальное значение, какое они имели в древности, современность летописателей описываемым событиям, составляют важное достоинство их достоверности.
Летописи наши, как мы сказали, сначала составляют одно целое до начала XII века, именно, до 1110 года, с этих пор летописное повествование теряет свое единство и начинает разветвляться: образуются частные летописи, повествующие о событиях русских земель и присоединяются к главной, первоначальной летописи. Так, в виде продолжения последней, является киевская летопись, обнимающая события Южной Руси в XII веке, преимущественно Киева, она прерывается на 1200 годе. С этого времени без начала, (по всему видно некогда существовавшего, но теперь утраченного) следует летопись, названная волынскою, но которая правильнее должна быть названа галицко-волынской, она прерывается на 1305 годе. С половины XII века от киевской летописи отделяется летопись суздальская, примыкающая к позднейшим московским. Ее вариант, доведенный до второго десятилетия XIII века, составляет летопись перяславльская. В XIV столетии возникла летопись тверская, которой отрывки сохранились в некоторых списках, перемешанных с частями суздальской. На севере образуется свой особый цикл летописей, посвященных почти исключительно делам Новгорода и Пскова. Смоленская земля имела свою особую летопись, которой обломки вошли в западнорусские летописи XIV и XV в. Эти последние, как и северные, составляют свой местный цикл и обнимают события со времени образования литовской державы. Существовали еще некоторые местные летописи, не дошедшие до нас в их первоначальном виде, но известия из них сохранились в поздних редакциях. Таковы летописи: вятская, ‘нижегородская, Устюга Великого.
По мере того, как земля русская начинает подходить к единодержавному укладу, и летописи наши сводятся в огромные своды, в которых отдельные летописи- опять соединяются вместе, таковы своды: Софийский, Воскресенский и Никоновский.

ЛЕТОПИСЬ, ПРИПИСЫВАЕМАЯ НЕСТОРУ

Первоначальная летопись (до 1110 г.) известна под именем несторовой. Ее приписывали преподобному Нестору, монаху Киево-Печерского Монастыря, известному в житиях под именем Нестора, Чудотворца Печерского, и доказывали принадлежность ему летописи тем, что на некоторых списках было написано имя Нестора. — По свидетельству Татищева, Миллера, Карамзина и Перевощикова на некоторых списках написано имя Нестора, а именно: на Хлеб-никовском, на трех, известных Татищеву, на архивском, но все такие приписки и надписки сделаны переписчиками или владельцами списков уже в позднейшие времена, и они доказывают только то, что существовало предание, приписывавшее Нестору составление первоначальной летописи. Другое, приводимое доказательство — это послание Киево-Печерского монаха Поликарпа к Акиндину, помещенное в Патерике. Там говорится, что Нестор летописец написал жития преподобных святых Дамиана, Иеремии, Матфея и Исакия, и эти самые жития есть и в летописи, поэтому заключили, что летопись писал Нестор, сверх того, в некоторых списках при самом начале летописи находятся заглавие: Повести временных лет черноризца Феодосиева монастыря Нестера, а в Воскресенском списке, при известии о погребении св. Феодосия, сочинитель дает о себе знать, что он Печерский инок и писал летопись (аз же грешный инок и летописание се в то время писах), в патерике же этот самый летописец, бывший при открытии мощей св. Феодосия, назван Нестором.
Точно, существовал Нестор, летописец печерский, и действительно участвовал в составлении нашей старой летописи, но вся ли летопись написана Нестором? Конечно нет, когда в ней же указываются другие составители. Под 1110 годом говорится: ‘игумен Сильвестр написах книги си’, а несколько ранее, именно, под 1098 г. говорит о себе лично другое лицо, какой-то Василий, живший не в Киеве, а во Владимире Волынском, следовательно, летопись писана разными лицами.
О Несторе мы знаем из свидетельства Поликарпова, что он списывал жития некоторых святых и эти жития вошли в летопись. В Печерском Патерике говорится о нем, как о летописателе Печерского монастыря, передававшем потомству рассказ об открытии мощей Феодосия. В монастырях издавна было в обычае вести летописные записи: без сомнения они велись и в Печерском монастыре, который рано прославился перед другими обителями, и потому его записи могли иметь особенную важность. Вероятно, Нестор писал Печерскую летопись и эта монастырская летопись занесена была в нашу, как одна из составных частей ее, вероятно все, что в ней относится к Печерскому монастырю, взято из этой монастырской летописи, писанной, между прочим, и Нестором, но не все, заключающееся в ней, следует приписывать монаху или вообще Печерской обители, в особенности рассказы о древних событиях на Руси. Укажем на старинное произведение нашей литературы: ‘Чтение о житии и погублении блаженную страстотерпцю Бориса и Глеба’. Оно известно нам по списку XIV века, но нет никакого сомнения, что составлено гораздо раньше, ибо в Публичной Библиотеке существует отрывок ее, писанный в XII веке. Это сочинение составлено Нестором, о чем говорится прямо: Се же аз Нестер грешный о житии и о погублении и о чудесах святою и блаженою страстотерпцю сею опасне ведущих исписавы а другая сам сведи от многих мало вписах. Оно представляет важные противоречия с тем, что сказывается об одних и тех же событиях в летописи. Так например, в житии говорится, что до Владимира святого ни одного апостола не было в России, — а в летописи помещена легенда об апостоле Андрее, который водрузил крест на горе в Киеве и доходил даже до Новгорода. В житии говорится, что Владимир дал Борису город Владимир на Волыни, а в летописи — Ростов. В житии говорится, что когда Владимир умер, то Святополк прибыл в Киев, а в летописи — что он находился в Киеве. Наконец, и в самом рассказе об убиении Бориса и Глеба, помещенном также и в летописи, есть места, взаимно противоречащие. Так, в летописи говорится, что убийцы только ранили Бориса, привезли его на телеге еще дышащим и Святополк приказал варягам добить его, а в житии, — что убийцы, ударив Бориса в сердце, умертвили сразу и привезли его к Святополку уже мертвым. В житии говорится, что когда убийцы пришли умертвить Глеба, то он не знал о злодейском намерении убить брата, а в летописи, — что он был об этом предуведомлен. Наконец, по житию Борис отправился на войну против каких-то неведомых врагов, а по летописи — против печенегов.
Все эти противоречия показывают, что если житие писано неоспоримо Нестором, то летопись никак нельзя приписывать ему же. Кроме того, в самой летописи встречаются такие противоречия, которые были бы невозможны, если бы писал ее один человек, а произошли, конечно, только тогда, когда существовали отдельные части, писанные разными лицами и уже после сложенные. Например, как мог один и тот же летописец составить сказание об Олеге и Владимире, когда при первом Переяславль является в числе городов русских, а в княжении второго подробно говорится об основании этого города. В летописи под 1059 сказано: ‘в сем же лете Изяслав, и Святослав, и Всеволод, и Всеслав, совокупившие вой бесчиленны, поидоша на коних и в лодьях бесчислено множьство на Торкы. Се слышавше Торци, убояшася, прибегоша и до сего дне и помроша бегаючи, Божьим гневом гонимы ови от зимы, друзия же гладом, ини же мором и судом Божьим’, а под 1080 годом опять говорится о Торках: ‘заратишася Торцы Переяславьстии на Русь, Всеволод же посла сына своего Володимера, Володимер же шед победи Теркы’. Ясно, что писавший под 1059 г. был не тот, кто писал о событиях под 1080 г. Эти несообразности не позволяют думать, что всю летопись писал один и тот же Нестор.
Еще важнее разница в тоне и характере рассказа летописи. Беспристрастие в рассказе о язычниках показывает, что многие места в летописи писаны мирянами, особенно в начале, потому что монах XII века никак не мог выразить сочувствие к язычнику Святославу в войне его с греками. Такой тон едва ли мог придать монах, сердцу которого православная Греция была ближе, чем языческая Русь. Кто же связал эти части? Ответ мы находим в самой летописи, где, под 1110 годом, встречаем следующую приписку: ‘Игумен Сильвестр святого Михаила написах книгы си летописец, надеяся от Бога милости прияти, при князи Володимере, княжащю ему Кыеве, а мне в то время игуменящю у святого Михаила, в 6624 индикта 9 лета, а иже чтет книгы сия, то буди ми в молитвах’. В другом месте, именно, при начале летописного повествования он тоже говорит о себе, указывая и на время, когда он жил. Он разбивает описываемое древнее время на периоды от одного князя до другого: ‘от смерти Святослава до смерти Ярополка лет 85, а от смерти Ярополка до смерти Святополка лет 60’. Смерть Святополка последняя, известная ему эпоха, следовательно, писавший жил при Владимире Мономахе, Сильвестр и говорит о себе то же самое. Очевидно, что приведенная выше приписка под 1110 годом и последнее место, изъясняющее способ составления всей летописи, принадлежит одному и тому же лицу. Выше того он сказал о себе: ‘числа положим’. Итак, кто полагал числа, то есть, кто разбивал повесть по годам, или, что все равно, составлял летопись, тот игуменствовал при Владимире Мономахе, а под 1110 годом был игуменом тот же Сильвестр. Итак, Сильвестр есть составитель летописи, и летопись по справедливости должна называться Сильвестрова, а не Несторова. Но несходство в тоне, несообразность частей и, наконец, встречаемые противоречия показывают, что части летописи писаны разными лицами и Сильвестру могут принадлежать только ближайшие к его времени известия, и распределение по числам других с некоторыми дополнениями. Дело Сильвестра есть свод отдельных сказаний. Этот Сильвестр — внес в свой труд Несторову летопись Киево-Печерского монастыря, относящуюся до дел этой обители и составляющую только незначительную часть всей летописи. Не все, что касается Киево-Печерского монастыря, писано Нестором. Это можно заключить из следующего обстоятельства: под 1051 годом летописец рассказывает о себе, говорит о прибытии своем в Киево-Печерский монастырь и о пострижении от Феодосия. Прежде это место приписывали Нестору, но в одном рукописном патерике XVI века говорится, что Нестор пришел не при Феодосии, а при его преемнике Стефане, и следовательно, известие, помещенное под приведенным годом, принадлежит не Нестору, а какому-то другому летописцу, писавшему прежде его.
Приступим теперь у анализу свода, сделанного Сильвестром.
Летопись наша начинается предисловием без годов, с следующим заглавием: ‘Се повести временных лет, откуду есть пошла руская земля, кто в Киеве нача первее княжити и откуду руская земля стала есть’. Это заглавие удобнее применяется не к целой летописи, но именно к одной только повести, составляющей предисловие к летописи. Собственно летопись начинается словами: ‘в лето 6360 индикта 15 наченшю Михаилу царствовати начася прозывати Руска земля’, ибо заглавие ‘се повести временных лет…’ и проч. показывает, что повествователь не имел в виду рассказывать последовательно судьбу русской земли, а только решить вопрос, как она возникла. Здесь два раза употребляется выражение ‘руская земля’ и оба раза в различных значениях, в обширном и тесном. В первом смысле под ‘рускою землею’ надо разуметь всю сумму народов, соединенных под общим именем Руси (‘откуда есть пошла руская земля’), во втором же ‘руская земля’ (‘кто в Киеве нача первее княжити и откуда руская земля стала есть’) — это собственно земля киевская, за которой усвоилось это название.
Содержание повести составляют: происхождение славян и их расселение, отделение славян русских от других, предания о судьбе славянских народов, этнография русского материка и древняя история полян. Сказание о прибытии варягов может принадлежать к той же повести. Самая повесть эта носит характер составности в свою очередь. Ее начало о разделении земли детьми Ноя и о расселении народов взято из греческого хронографа Георгия Амартола. Вероятно, повествователь пользовался славяно-болгарским переводом Амартола. Там, где сведений у Георгия Амартола недостает, русский летописец дополняет собственными сведениями о народах северных, о чем у Амартола нет. Согласно Амартолу, рассказывает он о вавилонском столпотворении и прицепляет к нему собственное изложение о расселении славян, говорит о пути из Варяг в Греки и обратно. Затем следует легенда о св. Андрее, потом рассказывается история полян, рассказ прерывается исчислением народов в Руси, описанием судьбы славян дунайских и дулебов, потом опять повествователь принимается за исчисление славян в Руси, описывает их нравы, далее снова делает выписку от Георгия Амартола о нравах разных народов, в параллель к описанным прежде нравам славян, указывает при этом на половцев, заявляя тем, что сам живет и пишет не ранее второй половины XI века, когда половцы стали известны, далее переходит снова к истории полян.
Составные части этой повести: 1) отрывки из Георгия Амартола, 2) дополнение у ним русского повествователя, 3) легенда о св. Андрее, 4) исчисление народов в русском мире и 5) история полян. Эти части перепутаны. После смерти Кия, Щека и Хорева помещается описание народов, живущих со славянами на русском материке, потом следуют дела дунайских славян, но это кажется не на месте, после смерти трех братьев непосредственно следовало бы: ‘по смерти братье сея быша обидимы древляни’, допуская означенные выше вставки на том месте, где они ныне находятся, оказывается противоречие, а именно: 1) в описании славянских народов говорится: ‘живяху в мире поляне и древляне’, а в другом месте, которое, как мы сказали, по своему тону может служить непосредственным продолжением истории полян, говорится о полянах: ‘быша обидимы древляны’, 2) вставка об инородцах, дающих дань Руси, неуместна, допуская ее там, где она стоит, выходит, что после смерти братьев до пришествия не только хозар, но и обров, эти народы платили дань Руси, 3) вставка о пришествии народов на дунайских славян, также не на месте, тем более, что говорится: ‘Словеном же якоже рекохоме, живущим на Дунай’ и подается мысль, что следующие затем события совершились до прибытия славян с Дуная. Кажется, что у составителя этой повести было какое-то сказание о судьбе полян, которое у него, а может быть, у его переписчиков, впоследствии разорвалось и перебилось с другими частями, другой источник его был Георгий Амартол, из него-то, кроме выписок, заимствовано и известие об отношениях угров и обров к Ираклию, наконец составитель прибавил собственные сведения о народах.
Далее начинается летопись с числами, в которой нам особенно бросается в глаза то, что часто над одним рассказом встречается несколько годов, а иногда стоят одни годы без событий. Г. Сухомлинов это объясняет тем, что летописец имел под рукой пасхальные таблицы и вписывал туда, что помнил, а где не знал о событии, оставлял годы пустыми {См. сочинение его ‘О русской летописи, как памятнике литературном’ Спб. 1856.}. Действительно, быть может, пасхальные таблицы и служили Сильвестру для постановки годов и поверки времени, но тон повествования показывает, что летописец имел под рукой уже готовые рассказы без годов, разлагал их на годы, а там, где не знал, к какому году отнести событие, ставил при нем несколько годов. В других случаях шла речь о таких событиях, которые продолжались несколько лет, как например, крещение Болгарской земли, изгнание варягов и прочих, может быть, годы были даже выставлены другим летописцем. В некоторых местах рассказ доходит до драматичности, в других — едва упоминается о событии. Последние, вероятно, не находились в повествовании, которое летописец разбивал по годам, и включены им или по памяти, или из кратких письменных известий, оттого и они кратки и резко отличаются от других, частей летописи, заключающих подробные повествования.
Основанием Сильвестрова свода служила повесть древних лет, быть может, начинавшаяся с изгнания варягов, а может быть, составлявшая одно целое с предисловием, не вошедшим в числовую часть. Кроме небольших вставок, занесенных в нее летописцем при разложении ее по годам, в нее внесены еще большие вставки, каковы, например: летопись Печерского монастыря, повесть об убиении Бориса и Глеба, повесть о крещении Владимира, договоры князей, духовная Мономаха и проч. Таким образом, прежде чем составилась летопись, ее части существовали отдельно, как особые сочинения: в этом убеждает нас общий характер наших летописных рассказов и в последующие времена. Наши позднейшие летописные своды составлялись также из особых сочинений, и те же самые части, которые внесены в летописи, существуют отдельно в сборниках как независимые одно от другого повествования, а, соединенные в летописи так случайно, и там различаются между собой складом своего первоначального вида. Точно то же и в первом, древнейшем летописном своде — Сильвестровском. Составные части его, соединенные разбивкой по годам, сохраняют свой отличный характер. Тон первоначальной повести старых времен дает себя знать повсюду между другими вставками, так что, несмотря на смещение, перестановку частей, изменения в слоге, совершавшиеся в течение веков, до сих пор можно проследить его, как иногда можно проследить воду одной реки, впавшей в другую. Места, принадлежащие этой повести, и текст ее выказываются наружу народным складом, простотой выражения и пластичностью рассказа. Эта первоначальная повесть составляет, по форме рассказа, переход от эпоса к истории, но по содержанию принадлежит более последней, потому что события описываются в ней с характером действительности. На ней лежит отпечаток одной руки, автор ее был христианин, но не духовное лицо, церковное красноречие вплетено в летопись там, где очевидны вставки в повесть. В тот век духовное лицо не могло бы удержаться от византийского образца красноречия, и действительно, оно везде прорывается, где только делается ощутительной иная рука — не та, которая писала первоначально повествование. Восстановить эту древнюю повесть было бы возможно до некоторой степени, но это было бы дело скорее художественное, чем ученое, и восстановителю пришлось бы руководствоваться скорее художественным тактом, чем учеными доводами.
Анализируя числовую летопись или Сильвестровский свод, мы найдем в нем следующие составные части:
1) Повесть древних лет, перебитую вставками. Для указания ее границ надобно следить за тоном рассказчика, сличив с дальнейшим повествованием. Она оканчивается за несколько лет до смерти Ярополка, может быть, 1043 годом, последним походом русских на Грецию, потому что впоследствии тон рассказа значительно изменяется, прежняя простота исчезает и становится ощутительным господство риторики.
2) Летопись, или повесть Печерская в своде является под 6559 годом. Ей предпослано, может быть, самим сочинителем, а может быть, и составителем свода выражение в качестве, заглавия: ‘се до скажем что ради презвал Печерский монастырь’. За этими словами начинается очевидный текст Печерской летописи ‘Боголюбивому князю Ярославу’ и проч. Говорится об основании Печерской обители словами самого монастырского повествователя: ‘се же написах и положих, в кое лето почал быти монастырь и что ради зовети Печерский и о Феодосиеве житии потом скажем’. Числовой летописец (сводчик) прерывает сказание монастырского повествователя и включает другие известия. Следующие по порядку в Печерской повести места являются в своде под 1074 годом -о Феодосии и других святых, и прекращаются под тем -же годом словами: ‘ему же слава аминь’. Потом следуют события, взятые из других источников, а под 1091 годом опять возобновляется монастырское повествование, рассказывающее о перенесении мощей преподобного Феодосия и оканчивается словами: ‘моли за мя отче честный избавлену быти от сети неприязнены и от противного врага соблюди мя твоими молитвами’. Под 1090 годом включено из той же повести известие о нападении Боняка на монастырь.
3) Рассказ о Кирилле и Мефодии и о просвещении славян. Таких рассказов было много в старину по-славянски, особенно в Паннонии. Житие, помещенное в нашей летописи, принадлежит к этому последнему циклу, но заключает в себе отличительные подробности.
4) Договоры Олега, Игоря и Святослава, как можно думать, переведены с греческого и внесены в переводе в свод -целиком.
5) История обращения св. Владимира. Источники ее до некоторой степени указаны г. Сухомлиновым в его сочинении о русской летописи. Основанием этой истории служит житие св. Владимира. Подобное житие, напечатанное в ‘Христианском Чтении’ за 1849 г., приписывается монаху Иакову. Летописное житие имеет с ним сходство, но также и различия и может считаться его вариантом. Сверх жития, в эту историю вошло поучение греческого философа Владимиру, где повествования о событиях священной истории заимствованы из св. Писания из Палеи. Есть сказания, не находящиеся в известных нам вариантах Палеи Дамаскина и, может быть, взяты из других. Кроме того, в ту же историю вошло исповедание веры, перевод с греческого подлинника Михаила Синкела. Перевод находится также в Святославском сборнике 1073 года.
6) История Бориса и Глеба составляет сокращение пространного жития, сочиненного монахом Иаковом и известного по печатаному изданию в ‘Известиях 2 Отделения Академии Наук’ 1852 и 1853 года.
7) Духовная Мономаха.
8) Благочестивые поучения, которые, очевидно, должны быть проповедями того же времени. Таково под 1067 годом по поводу половецкого нашествия от слов: ‘Нашлет бо Бог по гневу своему иноплеменьникы на землю’ до слов: ‘да сего ради казни приемлем от Бога всяческыя и нахоженья разныя по Божью повеленью приемлем казнь грех ради наших’. Под 1078 г. после описания смерти Изяслава риторическое размышление, должно думать, есть проповедь, говоренная при его погребении. Под 1093 г., по поводу нашествия половцев, опять явно проповедь, начиная со слов: ‘се бо на ны Бог попусти…’ до слов: ‘се бо аз согрешаю по вся дни’.
9) Рассказ о кудеснике под 1071 годом, как не принадлежащий к истории Южнорусского края, есть очевидно особый эпизод, внесенный в свод.
10) Тоже надобно сказать о рассказе Поряты, говорящего о Югре, а прикрепленный к нему рассказ об Александре Македонском и о заключенных им в горы грешниках взят из Мефодия Натарского, которого славянские переводы существовали в старину.
11) Рассказ о Васильке.
12) Извлечение из византийских писателей, например, по поводу находки урода в Ситомли, приводятся места о подобных необычных событиях при Антиохе в Иерусалиме, то же при Нероне, при Нифонте, при Маврикии, при Константине Иконоборце.
Летопись, как история народной жизни, вообще представляет много интересного и драгоценного, но особенного внимания заслуживают места, содержащие описание быта и нравов древнейших славян, еще до пришествия варягов, отношения славянских племен между собою, например, борьба полян с древлянами, интересная история Владимира и жизнь его после принятия христианства, геройские войны с греками и половцами, рассказ об ослеплении Василька и проч.

ЛЕКЦИЯ ТРЕТЬЯ
КИЕВСКАЯ ЛЕТОПИСЬ

Непосредственным продолжением Сильвестровой летописи служит летопись киевская, сохранившаяся до 1200 года, на котором прерывается дошедшая до нас часть ее. То, что в ней сохранилось, может быть разделено на две части: в первой (до 1146 г.) летопись представляет неравномерный в объеме описания сборник разных событий: одни рассказываются пространнее, другие короче, вообще рассказ идет отрывочнее, чем в Сильвестровском своде, но во второй части (после 1146 г.) летопись принимает характер подробного рассказа и делается полнее и оживленнее, летописец говорит о себе под 1171 и 1172 г., при описании перенесения тела Владимира Мстиславича (‘поиходом с Володимиром из Вышегорода’). Соображая, кто бы мог быть этот говорящий о себе, можно открыть, что это был Симеон, игумен Андреевского монастыря в Киеве, ибо выше того говорится, что князь Глеб послал в Вышгород взять и привести в Киев тело умершего князя Владимира Андреевича, двух игуменов, Печерского Поликарпа и Андреевского Симеона. Через несколько строк после этого известия, говорится: ‘поидохом с Володимером (мертвым)’. Пишущий таким образом должен быть кто-нибудь из двух: либо игумен Печерский Поликарп, либо Андреевский Симеон, но ниже о Поликарпе говорится в третьем лице: игумен же, рече Поликарп, следовательно, говорящий о себе в слове поидохом должен быть товарищ его, игумен Симеон. Впрочем, нельзя предполагать, что вся эта летопись была сложена им одним и потому уже, что она обнимает время больше, чем заключает обычное течение человеческой жизни, и также потому, что оказываются разные руки в ее составе, ибо при подробнейшем рассмотрении видно, как явно отличается первая часть от второй. Гранью между Сильвестровской и Киевской летописями следует принять известие о походе Владимира Мономаха с князьями на половцев. Этот рассказ должен быть отдельным эпизодом от всей Киевской летописи по своему особенному стилю.
На самой границе ее с Сильвестровым сводом, под 1111 годом, рассказывается о походе на половцев, в начале этого описания говорится о сейме и о совете, который держали Владимир Мономах, Игорь, Святополк, Олег и другие князья в Долобьске, близ Киева. В Лаврентьсвском списке то же событие помещено под 1103 годом. Обстоятельства похода там и здесь описаны так бедно, что не знаешь, к какому году правильнее следует их отнести. Видно, что описание этого похода есть эпизод, внесенный впоследствии в Киевскую летопись, составляя первоначально самобытно сочиненное сказание. Это доказывается и словом аминь на конце, которое в нашей древней литературе употреблялось при окончании сочинения. Под 1094 годом помещен анекдот о стеклянных глазах, выбрасываемых волнами Волхова, и о белках и оленях, падающих с облаков в Югре, по поводу этого последнего факта он приводит место из хронографа Малалы о серебряных крохах пшеницы и калачах, спадающих с неба {‘В се же лето заложена быть Ладога камением на приспе, Павлом посадником при князе Мстиславе. Пришедшю. ми в Ладогу, поведоша ми Ладожане, яко еде есть, егда будет туча велика, и надять дети наши глазкы стекляныи, и малый, и великыи, провертаны, а другые подле Волхов беруть, ежа выполаскывает вода, от них же взях же боле ста, суть же различии. Сему же ми ся дивлящю, рекоша ми: се не дивно, и еще мужи старии ходили за Югру и за Самояд, яко видивши сами на полунощных странах, спаде туча, и в той тучи спаде веверица млада’… ‘и проч. См. Полное собрание русских летописей, т. II, стр 5.}, и о египетском мифе Феоста, состоящем в аналогии со -славянским мифом о Совароге и Даждь-боге. О дивах в Ладоге и Югре рассказ взят от лица, бывшего в Ладоге и слышавшего от ладожского посадника и ладожских жителей. Эти места должны были и составлять особый рассказ, случайно занесенный переписчиками в киевскую летопись, или же он впоследствии перешел туда из новгородских летописей, ибо приведен по случаю построения в Ладоге. Его склад особый, киевская летопись постоянно вращается в кругу событий, относящихся к Южной Руси, нигде не занимается делами Севера и известием о поправке Ладоги совсем не идет к ней, ибо она не говорит ни о внутреннем быте Новгорода, ни о его пригородах.
Итак, в Киевскую летопись входили места, не принадлежащие ей собственно. Анализируя ее, открывается, что она, как и Сильвестровский свод, разлагается на составные части. В начале, после 1111 года, летопись состоит из кратких отрывков, не связанных между собой единством содержания и только с прибавлением слов: ‘того же лета’, или ‘в том же лете’, под одними годами событий более, под другими менее, например, под 1119 г. два события упоминаются отрывисто: ‘Володимер взя Менеск у Глеба у Всеславича, самого приведе Кыеву. Том же лете преставися Глеб в Киеве Всеславич, сентября 13’. Напротив, под 1117 г. таких событий, таким же образом изложенных, семь сряду. Встречаются годы, под которыми рассказы довольно подробные, а потом, в виде добавлений, идет краткий перечень нескольких событий одного за другим, с прибавлением выражения ‘того же лета’ или ‘в том же лете’. Нельзя сказать, чтобы эти отрывочные места приводились всегда по их важности, так, под 1125 г. летописец не пишет ничего достойного воспоминания, например, что в этом году умерла вдова Святополка-Михаила (сына Ярослава Изяславича Туровского), которая ровно ничем не замечательна в истории. Но подобные события, не носящие признаков политической важности, означены не только годами, а иногда числами. Такие события обыкновенно: смерть князей, княгинь, духовных сановников. Ясно, что они занесены в летопись из синодиков, куда вносились для поминовения в монастырях и церквах, под иными событиями выставлены и самые дни и недели, когда они произошли. Так например, о смерти Всеволода Мстиславича говорится, что он скончался во Пскове в 1138 г. 11 февраля, в четверг на масляной неделе. Видно, что такой точностью событие могло быть записано только во Пскове, следовательно, или летописец получал свои известия из разных мест или, может быть, летопись, уже составленная по годам, ходила по рукам и к ее известиям прибавлялись новые. Также с мелочной, хронологической подробностью записаны естественные явления, считавшиеся предвозвестителями и, вероятно, записываемые при церквах священниками, а оттуда внесенные в летопись. Вообще, однако, подобные краткие и точные известия относятся к Киеву, даже и такие, которые говорят о событиях, совершившихся в других городах, могли быть записаны в Киеве, например, о постановлениях владык, которые не могли занять своего епархиального места без того, чтобы не принять прежде посвящения в Киеве. Те события, которые случились в Киеве, носят на себе характер большей подробности.
Под 1115 годом рассказывается о перенесении мощей Бориса и Глеба, причем летописец был не только очевидцем, но и участником. Из варианта, известного Татищеву, видно, что этот рассказ принадлежит Сильвестру — тому, который составил свод. Способ излагать события кратким упоминанием идет до 1135 г., а с этого времени рассказ делается подробнее, особенно, когда говорится о междоусобиях Мономаховичей и Ольговичей, причем заметно, что рассказчик находился на стороне первых: ‘Ярополк с дружиною… устремишася боеви, мняще, яко не стояти Олговичем противу нашей силе’ (1136 г.).
С 1138 по 1140 г. снова идут короткие, отрывочные известия, с 1140 по 46 г. летопись была в других руках, рассказ делается подробнее, но перемешивается с короткими, отрывочными известиями, при княжении Всеволода помещается история полоцких князей и события с Мстиславом, уже умершим. По всему видно, что эта часть летописи есть сборник рассказов и отрывочных записок, значительно пострадавших, под 1145 годом, говоря о насильственной смерти Петрока, мужа лядьского князя Владислава, припоминается о том, что этот Петрок взял лестью Володаря, мучил его и ограбил, и при этом замечается: о нем же ба в задних летах писано, тогда как прежде об этом не было ничего. С 1146 г. летопись принимает характер непрерывного повествования и ясно составляет другое сочинение против предыдущей части. Это сплошная повесть о военных событиях, относящихся к судьбе Игоря Ольговича и к борьбе Изяслава Мстиславича с дядею своим Юрием Суздальским. Только современник мог описывать эпоху с такими подробностями. Невозможно предполагать, чтобы составитель был монах, участие, принимаемое им в военных событиях, знакомит с военной жизнью, заставляет думать, что это был кто-нибудь из мирян, и действительно, под 1151г., описывая битвы Изяслава Мстиславича с Юрием, рассказчик называет сторону, где находится князь Изяслав, нашею, даже он был участником политических событий, ибо говорит о князе: ‘и рече слово его же и переже слашахом’, тогда как это слово было сказано князем к войску. О церковных событиях не упоминается, кроме дела митрополита Клима, но без всяких размышлений. Как здесь, так и в других местах летописец не приводит нравственных сентенций и мест из Священного Писания, как это делали духовные, драматическая форма очень развита: князьям влагаются в уста длинные речи, переходы войска, их вооружение и количество описаны чрезвычайно подробно.
Характер Киевской летописи изменяется с 1156 года, и она явно переходит в другие руки. Доказательством этого служит во 1) то, что с 1146 по 1156 г. почти нет ничего о других княжествах, исключая тех случаев, когда в них происходят события, имеющие отношение к Киеву, если упоминается например, о Новгороде, то только по отношению к Киеву, так, говорится, что в Новгород прибыл Изяслав Мстиславич, но с 1156 года допускается подробное изложение событий в других княжествах, независимо от Киева, например, упоминается о делах в земле Кривской, о войне Рогвольда Минского с Ростиславом Глебовичем и о делах галицких, о которых у прежнего летописца говорится только по отношению к киевским событиям, теперь же рассказываются такие дела, как ссора Ярослава с Иоанном Берсадником — событие исключительно местное, под 1161 г. — о делах новгородских, под 1167 — о делах Черниговских, под 1168 г. о смерти Ростислава Мстиславича Смоленского с подробностями, которые могли быть записаны только в Смоленске, о делах церковных также говорится гораздо полнее, во 2) то, что под 1156 г. упоминается об архиепископе Нифонте, и при этом летописец говорит о себе, как о духовном лице, ибо прибавляет, что Нифонт ввел его в алтарь, и расточает похвалы Нифонту, тогда как прежде говорилось с участием о враге его Клименте. Это показывает, что здесь пишет не тот, который писал прежде, в 3-х), в Лаврентьевском списке, в котором помещено сокращение Киевской летописи, изложенной полнее в Ипатьевском списке, именно с 1157 года начинается разница, видно, что переписчик, сокращавший Киевскую летопись и внесший ее в Лаврентьевский список, имел под руками и пользовался только ее частью, которая доходила до 1157 года и не знал того, что находится в Ипатиевском списке с 1157 года, но с 1172 г. в Киевской летописи начинаются снова отрывки, которые находятся и в Лаврентьевском списке. Сказание о нашествии половцев и о победе над ними князя Глеба — в Лаврентьевском отнесено к 1169 г., а в Ипатиевском к 1172 г. Это обстоятельство позволяет предполагать, что сказание было писано другим, не тем, который писал о событиях, по Ипатиевскому списку, до 1172 года, ибо составителю Лаврентьвской летописи оно было известно, когда прежнее оставалось неизвестным, событие осады Вышгорода, князьями посланными Андреем, против Мстислава Ростиславича в Ипатиевском списке описано подробно, в Лаврентьевском кратко и не видно, чтобы последнее было сокращением первого, зато дальше, о смерти Святослава Юрьевича, одно и то же. Из этого видно что составители пользовались отрывками, из которых одни были, а другие не были в тех или других руках. Рассказ о смерти Андрея Боголюбского составляет эпизод в киевской летописи, он не вяжется с остальным ходом, исключительно посвященным киевскому краю и, заключая в себе события Суздальской земли, представляет обращик, как впоследствии летописи смешивались, из одних мест заходили в другие. Рассказчик подробно распространяется о построении храма во Владимире, без сомнения этот рассказ писан в Суздальской земле.
С 1175 года Киевская летопись опять переходит в другие руки, ибо характер ее снова изменяется. Летописец наглядно и почти драматично повествует о походе на половцев, которым прибирает из Библии различные названия. Особенно замечательно здесь поэтическое описание похода Игоря Святославовича Северского и брата его Всеволода против половцев (1185 г.). Эта часть писана в Киеве, ибо летописец, описывая естественные явления, бывшие в галицкой земле, прибавляет, что в киевской тогда не видно ничего подобного. Летописец любит описывать характер князей и народа, вдается в разные подробности, рисует даже наружность князей и употребляет нравственные сентенции, чего не было прежде, например: ‘умре, отдав общий долг, его же несть убежати всякому роженому’, или: ‘Бог возносящихся смиряет’, или: ‘не любит Бог высоких мыслей’. Половцев называет безбожниками, агарянами, сатанины или нечистые исчадия и проч. Придерживаясь преимущественно южнорусских событий, летописец касается событий и других княжеств, так, например, под 1180 г. говорится об участии рязанских князей, и летописца особенно занимает описание войн русских с инородцами и новгородцев с Чудью. Он преимущественно говорит о войнах русских с половцами, о которых оставил нам интересные известия: описывает их быт, нравы, наружность и приводит даже имена некоторых их князей. Особенность слога замечательна и в этой летописи. Так, употребляется два раза слово полк в смысле войска, а также встречается выражение ‘русальная неделя’, чего прежде не было. Все это доказывает, что с 1175 г. Киевская летопись составляет произведение другого летописца.
В Ипатиевском списке Киевская летопись прерывается под 1202 г., построением ограды около монастыря Выдубского, причем летописец расточает похвалы Рюрику Мстиславичу — это род проповеди, но не должно думать, что она здесь и прекращается: в Лаврентьевском списке мы видим ее следы, но в сокращенном виде, хотя с этого места начинается собственно Суздальская летопись, так, помещенные в нем рассказы: под 1204 г. о разорении Киева Ольговичами и половцами, под 1224 о походе князей против татар и битва при Калке, принадлежат Киевской летописи.

ГАЛИЦКО-ВОЛЫНСКАЯ ЛЕТОПИСЬ

Продолжение Ипатиевского списка под 1202 г. составляет летопись, обыкновенно называемую волынскою, но которую правильнее бы назвать галицко-волынскою, ибо она не только составлялась на Волыни, но также и в Галиче, и на первом плане в ней стоят дела галицкие. Она оканчивается 1305 г. и, следовательно, уже по одному этому не может считаться произведением одного лица. Начало ее не дошло до нас, может быть, внесенные в киевскую летопись места, подробно рассказывающие о галицких делах, принадлежат ей, и действительно, есть известия до 1202 г., напоминающие тон и склад галицко-волынской летописи более, нежели остальных мест киевской. Под 1145 г. упоминается о хитроумном взятии Володаря ляхами и при этом замечается, что в задних летах о том писано, тогда как об этом подробного известия нет, а у Длугоша оно ошибкою отнесено к Ярополку, вместо Володаря, но сверх того было в этой, пропавшей для нас части летописи, и то, что теперь не вошло ни в какие из наших списков. У Длугоша встречается несколько известий о галицких событиях, о чем скажем подробно при разборе Длугоша, как источника для русской истории. Но Длугош, сколько видно из хода известий о России, черпает их из русских летописей, поэтому и то, чего мы не находим теперь в известных нам списках, почерпнуто, вероятно, из них же, и может быть, преимущественно из галицко-волынской летописи, так, например, история Романа Мстиславича, его последний поход в Польшу и смерть — что также сохранилось у другого польского историка, Кадлубка.
Галицкая летопись занимается исключительно делами юго-западной Руси, Галича и Волыни, она совершенно отрешается от восточной Руси и вводит нас в свой особый местный мир. Гораздо чаще и подробнее излагаются дела венгерские и польские: мы видим, что Червоная Русь вошла в то время в западный мир и находилась с этими странами в постоянных связях.
Летопись писана современниками, подробности в таком виде, как в ней изложены, не могли быть записаны иначе, как самыми близкими к ним лицами, в описании, например, князей, упоминается о масти лошадей, на которых они сидели верхом, очерчиваются иногда наружные приметы описываемых лиц, например, один называется лисицей, по красноте кожи его тела. Ни в каком случае нельзя полагать, чтобы составители ее были монахи, напротив, видны люди мирские, участники политических событий: под 1226 г. летописец упоминает о себе и о своем участии в защите Галича — он был сторонником князя Мстислава, под 1242 г. также следы очевидца, по тону рассказа. О церковных делах почти нет ничего, а все внимание обращено на мирские. Нередко встречаются характеристические замечания о лицах, но не в том смысле, как в прежних летописях, не бесстрастные, скромные сентенции на один склад, не односторонние суждения, но резкие и сильные отзывы участника событий. Склад летописи блещет поэзией, но не той поэзией простоты первобытного рассказа, как в первой повести, служившей основой Сильвестрову своду, а цветистой, удалой, раскидистой поэзией, напоминающей песнь о полку Игореве, например, ‘пришедшим орлом и многим воронам, яко облаку велику играющим же птицам, орлом же клекешущим и плавающим крылома своима и воспрометающимся на воздусе’, или например, ‘щит их, яко зоря бе, шелом же их, яко солнцу восходящу’. Замечательная особенность слога есть частое, почти беспрестанное употребление дательного самостоятельного (Dativus absolutus) и это уже показывает страсть к образности и поэтическую натуру писателя. Но тем не менее, галицкая летопись не отличается ясностью изложения, ее качество, молено сказать таково, что многие места, взятые отдельными периодами, представляют изящный образ, но с соединением их мало стройности, поэтому в ее составе, несмотря на поэтический колорит рассказа, есть какая-то тяжеловатость.
Летопись прекращается собственно на 1300 годе, ибо краткие известия, после приписанные, очевидно, присоединены впоследствии, во-первых, годом заходят назад, во-вторых являются слова позднейшего склада, как например, Крижаки Пруские Киданск взяли и збурили, изогнали, лошата, Люблин Ляхи отшукали от Руси.
Летопись галицко-волынская была, как видно, сначала написана в виде повести без годов и неискусно разбита на годы уже после. Достойно замечания, что почти нигде нет, обыкновенных у прежних летописцев, отрывочных замечаний: в то же лето или того года случилось то-то. Неоднократно случается, что в годах, в которых летописец не мог поместить из сплошного рассказа ничего, потому что по своей хронологии не находил ничего к этому удобного, вставлено выражение: ‘в лето (такое-то) не бысть ничтоже’ и при этом видна вставка очень ясно, ибо предшествовавшим этой вставки и последующим не прерывается грамматическая связь, например, ‘Данилови же, приехавшю в Володимер’.
В лето 6722 быть тишина.
В лето 6723 Божиим повелением прислаша князи Литовьски и проч.
Случается также, что в таких местах происходит грамматическая бессвязность, как, например, ‘и Данил воротися в Володимер, отъиде от Белза.
В лето 6730. Не бысть ничто же.
В лето 6731. Данила и Василка Романовичю беаху Володимерьскыи пискупе’.
Распределитель по числам представлял места повести или рассказа, изменял в вставлял свое: например, вслед за приведенными словами ‘Володимерскыи пискупе’ излагается история Володимерских епископов и основание епископии в Холме — тирада, не принадлежащая явно к рассказу, и в ней говорится: ‘созда (Даниил) град, именем Холм (создание же его иногда скажем)’. Это под 1223 г., а о создании Холма говорится подробно под 1259 годом. Под этим же годом читаем: ‘Якоже древле писахом во Куремьсину рать’, здесь слово древле некстати, ибо эта Куремьсина рать была (по той же летописи) в том же году. Я полагаю, что эти места расставлены из рассказа числопоставщиком, ибо он сам намекает на это словами: ‘хронографу же нужа есть писати все и вся бывшая, овогда же писати в передняя, овогда же возступати в задняя’. Это понимать следует так, что тот, который составлял численную летопись, почел нужным переставлять из рассказа места. Эти-то переставки причиною, что, начиная о каком-нибудь событии, летописец вдруг прерывает его, говорит о другом, и потом возвращается к прежнему с словами: ‘мы же на прежнее возвратимся’. Так, под 1282 г. начал он говорить о приходе татар, под предводительством Ногая и Телебуга, потом, не окончивши, рассказывает о войне с Болеславом, сказавши вышеприведенную фразу. Пред окончанием летописи, место о последних днях Владимира Васильковича, очевидно, есть особая повесть, вклеенная в летопись, оно отличается и характером повествования, и предметом, и даже языком. Нет сомнения, что оно написано современником и притом человеком, близким к этому князю, жившим в княжение Мстиславово. Эти места принадлежат к действительной волынской летописи, которая здесь и прерывается, ибо после того следует под 1290 и 1291 годами уже не чисто волынские дела и потому, кажется, занесены в летопись из другого источника, нежели предыдущие события, тем более, что тогда о Льве Даниловиче говорится с большим расположением, чем прежде.
Мне кажется, что всматриваясь в переход тонов в слоге летописи и в характере рассказа, летопись раздваивается именно 1261 годом. Под 1260 г. перерыв: ‘послаша Льва и Шварня вонь из Володимиря, река им: аще вы будете у мене вам ездете в станы к ним, ажели аз буду…’ Вслед затем рассказ уже переходит во Владимир, в прежней половине летописи летописец рассказывает, имея как будто в виду на первом плане личность Данила и Галицкую Русь, а с этого времени рассказ вращается около Владимира Волынского и князей этого края, Василька и Владимира, его сына. Под 1264 г. говорится об убийстве Войшелгом Остафья и прибавляется: ‘о нем же переде псахом’, а прежде нет о нем ничего, видно, что позднейший летописец не все вставил, и кое-что пропущено из тех материалов, которые могли служить ему.
Летопись галицко-волынская, кроме событий, относящихся до юго-западной Руси: Галицкой и Волынской земель, составляет лучший источник для истории Литвы, в самый первый период ее появления на политическом поприще, ибо описывает набеги литовцев на южную Русь с начала XIII века, потом события при Миндовге и Войшелге и после того, хотя вообще после Тройдена известия о литовских делах становятся отрывистее. Кроме того, эта летопись знакомит нас отчасти с ятвягами и составляет почти единственный источник о судьбе этого народа, вообще ускользнувшей из истории. О ятвягах упоминается по поводу войн с ними Данила, есть несколько черт их быта и даже верований. Собственно, для русской народной жизни эта летопись хотя не представляет полного источника, но заключает в себе множество удачных и резких черт, которые, будучи сгруппированы между собой, могут навести на более или менее верные заключения, так, в первой половине является характер галичан, развитие высшего класса, который, впрочем, не был родовой аристократией, встречаются черты, поясняющие экономический быт страны, борения партий, в подробном описании последних дней Владимира Васильковича сохраняются заметные черты старой жизни.

ГУСТИНСКАЯ ЛЕТОПИСЬ

Так называемая густинская летопись, служащая в напечатанном ипатиевском списке прибавлением к нему, есть не что иное, как сокращение первоначального свода, но позднейшей редакции ипатиевского списка до 1300 года, с важнейшими дополнениями из польских писателей XV и XVI века, от 1300 до 1597 года сведения, заключающиеся в ней, во множестве почерпнуты из польских историков Длугоша, Кромера и Вагнини. Летопись эта не изъята от ошибок и анахронизмов и вообще был бы полезен труд ее восстановить по частям, отбросив то, что взято из источников более ранних: русских летописей и из польских писателей, и оставить приведенный в последовательный порядок рассказ, взятый из источников, которых мы не знаем, таким образом явилось бы, что именно взято и что принадлежит собственно этой летописи. Мы не можем останавливаться на таком труде, предоставляя его усердию и желанию тех, которые захотят внести в науку разборку этой ветви исторических источников.
В конце этой летописи приложено сказание об Унии, которое можно считать рассказом очевидца, хотя он и сделал несколько ошибок, как это открывается по сравнении его рассказа с официальными актами того времени, однако, тем не менее, как современник заслуживает внимания и им можно пользоваться для истории, но не иначе, как с большой критикой. То же можно сказать и в отношении начала Козаков под 1516 годом.
В слоге своем и тоне густинская летопись носит характер сокращения из большого рассказа с прибавкой того, что знал составитель и что, так сказать, само просилось к вставкам в летописное повествование.
Пользуясь польскими источниками, составитель густинской летописи включил в нее и те сказания Длугоша, Кромера и Вельского, которые не находятся в наших летописях, и из которых некоторые, как кажется, отчасти занесены из русских летописей, теперь не существующих, или из тех мест, которые пропали, а отчасти переиначены и пересоставлены польскими историками. Таким образом под 1137 годом встречается история Ярополка Владимировича киевского о похищении его Петром, о битве под Галичем, о чем мы скажем подробно, разбирая сказания Длугоша и его компиляторов. Все эти польские сказания о русских делах густинский летописец взял не из Длугоша, древнейшего источника всех таких событий, а из второстепенных: из Кромера, Вельского и Вагнини.
Густинская летопись, рабски подражая упомянутым источникам, включает в себе и все нелепейшие известия, например, о женщине, родившей 52 детей, и т. п.

БЕЛОРУССКИЕ ЛЕТОПИСИ

Как позднейшее произведение удельно-вечевого уклада, является свод литовских летописей, или, правильнее, белорусских, потому что собственно Литовских летописей никогда не существовало.
Обыкновенно считают открытыми две летописи белорусских, но при тщательном рассмотрении оказывается, что здесь нужно видеть свод, составленный из нескольких отрывков. Разберем все, что до сих пор было издано. Летописи эти были изданы по трем редакциям: одна из них, отысканная и объясненная Даниловичем (Жур. М.Н. Проев. XXVIII т.), другая, краткая редакция, изданная в ‘Ученых Записках II отд. Акад. Наук’ Поповым с рукописи, принадлежащей гр. Уварову, третья — полнейшая, изданная Нарбутом польскими буквами с русских в подлиннике, рукопись под названием: ‘Pomniki do dziejw Litwy’, г. Бодянский видел в Познанской библиотеке литовскую летопись, написанную русскими буквами, она, по всему оказывается, полная редакция. Краткая редакция Попова вошла почти целиком в полную редакцию и составляет ее первый отдел. Она начинается со смерти Гедимина (1340 г.) исчислением его сыновей и доходит до смерти Сигизмунда Кейстутовича (1440 г.), согласно с обширной редакцией Нарбута, но потом расходится с ней и доходит до 1446 г. и собственно уже не есть летопись литовская, а смоленская, ибо известия ее относятся не к Литве, а к Смоленску, это указывает на существование, утратившейся для нас, смоленской летописи, часть которой вошла в белорусскую. Рассказ вращается около Смоленска, помещаются такие события, которые могли быть известны только живущему на месте в Смоленске, как, например, ‘преставия архимандрит Анофрей Спасский сентября 23 и проводивши с честью’, рассказывается о наводнении, залившем смоленский посад, обозначаются урочища города Смоленска, говорится о борьбе бояр с черным народом и вообще о событиях, которые могли быть известны в такой подробности только там находившемуся лицу. Летописец обращал более внимания на дела Москвы, чем Литвы, что показывает тяготение мысли летописца на Восток, а не на Запад.
Полнейшая редакция начинает не с Гедимина, а с баснословной истории о пришествии римской колонии на берега Балтийского моря и ведет повествование о судьбах языческой Литвы. Со времени смерти Гедимина она согласуется с краткой, но кое-что прибавляет и кое-что выпускает, такое повествование идет до смерти Сигизмунда Кейстутовича, где они расходятся. После того полная редакция продолжает отдельно существовать через весь XV век, прерываясь на 1507 г. на подробном описании разбития татар. В краткой редакции летописец говорит о себе, что он был еще молод во время смерти Скиргайлы, брата Ягайло, следовательно, он писал в первой половине XV века, (аз того не вемь за пере бех тогды молод но нецыи мовять им бы тот Фомя дал князю Скиригайлу зелие отравное пити). Так как смерть Скиригайлы случилась в 1392 году, то летописец, будучи молод в то время, вероятно, писал в первой половине XV века до 1446 г., когда прерывается летопись.
Таким образом, краткая редакция составляет середину полнейшей (Нарбутовой), которая, следовательно, состоит из трех частей: во-первых, из летописи о древнейших временах Литвы, во-вторых, из летописи, писанной тем автором, который был молод во время смерти Скиригайлы, или из краткой редакции Попова, и в-третьих, из летописи, составленной дальнейшими ее продолжителями.
Третья редакция — Даниловича. В ней есть приписка, где говорится: ‘Исписан сии Литописец в лето 7028 Луна XVIII индикт IX окт. VI. На паметь Святого Апостола Фомы замышлением благоверного и христолюбивого князя Симеона Ивановича Одинцевича, его милости на здравие и на щастие и на жизнь вечную на отпущение грехов. Боже милостивы их милости, дай его милости Княгини Екатерине их милости Чадом. Руходелие много грешнаго раба Бо-жиего Грыгорие Ивановича, Богу в честь и во славу во вики аминь. Преставшаго помени Господи Ерея Ивана’. Эта редакция, или летопись Даниловича, начинается так же, где и краткая — Попова, т. е. со смерти Гедимина, и продолжается до принятия Ягайлом польской короны, совершенно согласно с летописью Нарбута, — но далее разница. Замечательно, что в летописи Даниловича нет многих мест, относящихся исключительно к Литве, но есть события, относящиеся к Смоленску и Руси, рассказанные полнее, и есть такие, которых нет ни в какой другой летописи. Притом рассказ вращается около Смоленска. Можно с большой вероятностью полагать, что эти места составляют отрывки из существовавшей прежде смоленской летописи, которая была под рукою у составителя Даниловичевой. Поэтому летопись Даниловича склеена из двух частей: одна ее часть есть Белорусская летопись, написанная человеком, который был молод во время смерти Скиргайло, — а другая летопись смоленская. Язык обеих частей различен, в тех местах, которые относятся к Смоленску, язык сохранил древние формы. Как только рассказ доходит до воцарения Сигизмунда, в летописи помещается сказание о Витолде, которое есть не что иное, как эпизодический рассказ, писанный в качестве похвального слова этому князю и его деяниям, но содержит описание известных приготовлений к принятию короны, среди которых его смерть. Дальнейшие известия с 1446 года есть, очевидно, также часть смоленской летописи, прерванной рассказом о Витолде с некоторыми дополнениями против редакции Попова. Далее летопись удаляется от Литвы и обращается более к Москве. Вообще, не только в местах, относящихся к Смоленску, в редакции Даниловича более старинных форм, нежели в редакции Нарбута, в которой виден язык XV и XVI века, подчинившийся белорусскому влиянию даже в местах, переведенных, вероятно, из смоленской летописи.
Из этого обозрения видно, что летопись, изданная Нарбутом, есть полный свод, редакции же Попова и Даниловича с некоторыми недостатками. Анализируя свод белорусских летописей по этим трем редакциям, находим следующие главные части:
1) Древняя история Литвы, описывающая времена язычества. Известия, сообщаемые в этой части, находятся в польской летописи Стрыйковского и вошли в редакцию Даниловича. Данилович открыл все источники, которыми пользовался Стрыйковский и таким образом снял с него незаслуженное обвинение в умышленном искажении истории и выдумке фактов, со стороны Карамзина и некоторых его’ последователей. Он же доказал, что Стрыйковский пользовался хроникой епископа Христиана. Прусский летописец Семен Грунов (Grnau) говорит о существовании в его время латинской хроники Христиана, первого епископа Прусского. Об этом же говорит и другой писатель Лука Давид, который прибавляет, что Христиан, повествуя о событиях русской истории, пользовался русскими летописями, сообщенными ему настоятелем полоцкой кафедры Ярославом. Так как одни и те же известия по отношению к Литве и Польше сохранились у Семена, Стрыйковского и у русских писателей, то очевидно, что здесь надо искать начала погибшей хроники Ярослава, которая верно была бы полнее, чем летопись Нарбута, так как у Стрыйковского и прусских историков есть сказания, не вошедшие в хронику редакции Нарбута.
2) Летопись, писанная тем, который был молод во время смерти Скиргайло. Она должна, сколько можно судить, оканчиваться временем, когда Сигизмунд победил Свидри-гайла и сделался великим князем.
3) Смоленская летопись, существование которой подтверждают многие места из летописи Даниловича и Попова, например, о смерти Симеона, епископа смоленского, о голоде в Смоленске, о борьбе бояр с чернью, о которой упоминается в краткой редакции еще подробнее, чем у Даниловича.
4) Остальная часть свода белорусских летописей есть продолжение со времени вступления на престоле Сигизмунда Кейстутовича, где говорится о смерти Сигизмунда, убитого князем Чарторижским, до того места, где рассказ прерывается при известии о победе над татарами. Редакция Даниловича и Попова об этом деле упоминает как о варварском поступке, с участием к королю, а продолжатель Нарбутовой летописи говорит, что злодеяния Сигизмунда навлекли на него достойную смерть.
Стрыйковский говорит и о других летописях, которыми он пользовался и которые не дошли до нас, он даже назвал их по имени, например, летопись Заславских князей, которая, как доказал положительно профессор Данилович, есть не что иное, как летопись редакции Нарбута. Потом Стрыйковский говорит о другой летописи Ходкевича, полученной им от старца Ходкевича, и упоминает о третьей летописи какого-то белорусского дьячка, которого он называет безмозглым, — так бессвязно написана его летопись.
Из всего видно, что в Литве образовалась особая русская летописная письменность, в которую вошла и потерянная летопись города Смоленска.

ЛЕКЦИЯ ЧЕТВЕРТАЯ
НОВГОРОДСКИЕ ЛЕТОПИСИ

Новгородские летописи в нашей летописной литературе составляют особый отдел, относящийся к событиям преимущественно Новгорода, впрочем, местами включены события и других русских земель, иногда по отношению к Новгороду, а иногда и безотносительно. В издании наших летописей, составленном Археографической Комиссий, помещены четыре новгородских летописи, называемых первой, второй, третьей и четвертой. Первая, по одному из взятых списков без начала с 1016 по 1444 год, вторая от 911 по 1587 год с прибавлениями, третья от 989 по 1716 год, четвертая с 1113 по 1496 год.
Неправильность их издания достаточно доказана г. Погодиным в V томе его исследований. Между прочим, один из главнейших недостатков есть тот, что издатель для первой летописи выбрал список не полный и откинул из летописи начало, находящееся в Толстовском списке ее и заключающее в себе несколько отличий от внесенных им при издании других летописей.
Обыкновенно думают, что начало первой новгородской летописи есть сокращение летописи, которая составилась в Киеве и с прибавкой событий, относящихся к Новгороду. Известия в первой новгородской летописи до того кратки, что похожи более на оглавление, чем на сказание, во многих местах перед одним событием стоит несколько годов, так, в лето 6537, в лето 6538, — далее исчисляются годы один за другим до 6546 и после всего сказано: ‘заложи Ярослав город Кыев и церковь святыя София’, также перед известием о смерти полоцкого князя Всеслава поставлено сряду четыре года. Эта краткость и пустые года заставляют думать, что летописец был не современник и не списывал даже современных повестей, не делал также своих заметок и по памяти, а составлял свою летопись по скудным, разрозненным сведениям, в отрывках, и во многих местах не знал, чем наполнить, расставленные наперед, годы. Очень любопытно объяснить, как именно составилась эта летопись? Предложение г. Сухомлинова о пасхальных таблицах здесь ближе всего к истине. Включение по местам более подробных событий, относящихся к Новгороду, заставляет думать, что составитель жил в этом городе, упоминовение о событиях после нескольких годов указывает, сверх того, что составитель имел сведения без годов и по своему расчету ставил их приблизительно, такие события, как например, преставления князей и проч., обозначены не только годами, но даже днями, освящение церквей, приход владык взяты, вероятно, из каких-нибудь церковных и монастырских записок: о некоторых летописец нашел точные указания, и потому поставил числа, о других событиях не нашел ни дней, ни годов, а потому поставил при них приблизительно несколько годов, так, перед поставлением Федора, архиепископа новгородского, поставлено три года. Точные сведения по числам о преставлении некоторых лиц летописец мог также заимствовать из синодиков или поминальных записок. Не только умершие в Новгороде были записываемы в новгородских синодиках, но могли быть случаи, когда в новгородские монастыри присылались записки для поминовения из других мест. По старинным понятиям поминовение для души считалось действительнее, когда совершалось в разных местах: чем более будет роздано за упокой души, чем больше усопшего будут поминать, тем для него лучше на том свете.
Известия о новорожденных князьях также могли быть присылаемы в монастырь для молитвы об их здравии, и оттуда почерпнуты летописцем. Самые известия о военных делах проходили через тот же источник, в летописи такого рода входили наиболее те известия, которые относятся к смерти кого-нибудь, например победа половцев над Всеволодом в 1078 году, убиение Глеба (за Волоком) в 1079 году, победа мордвы над Ярославом — все это несчастные события.
Когда в сражениях гибли люди, о них присылались братии поминальные записки, — что иногда принимали на себя князья. Счастливые события, как, например, победа Мстислава над Олегом, победа киевских князей над половцами (1103 и 1111 г.), могли быть сообщаемы в монастырь, как для поминовения убиенных, так равно и для воссылания благодарения Богу за одоление врагов, при этом в поминальных записках обозначалось, в каком именно сражении убиты были поименованные и о какой победе следовало молиться, из этих-то записок летописец брал и вставлял свои известия, другим путем едва ли можно объяснить такую краткость событий и вместе, не редко, такую точность по годам и дням. Занятие Новгорода Всеславом и битва с ним Глеба могли быть заимствованы тоже из поминальных записок, ибо тогда были убиваемы люди, а прибавления ‘велика же бе беда в час той’ и т. п. могли или находиться в виде приписки, сделанной современником на самом синодике, или же, по старой памяти и преданию, сделаны самим летописцем {Событие это ложно было остаться памятным для Новгорода уже потому, что на месте, где оно происходило, сооружен был монастырь.}, подобное восклицание является по 1129 г. по поводу затмения, быть может летописец, нашедши такую фразу в синодике по поводу битвы Всеслава, употребил из подражания под другим, более близким к нему событием.
Впрочем, внесенные в летопись военные события могли быть записываемы и по другому поводу, как, например: о походе Ярослава на ятвягов и о браке его с дочерью новгородского князя по возвращении из этого похода. Здесь могло быть в церкви записано о браке князя с целью молиться впоследствии о счастии новобрачных, о походе же на Ятвягов упомянуто при случае, и года над ним поставлено, а означено приблизительно двумя годами 1112 и 1113.
С 1117 г. летопись начинает, так сказать, полнеть, особенно в перечне событий, собственно относящихся к Новгороду, видимое обилие фактов указывает на близость самого летописца к описываемому времени. Пустых годов нет более, только смерть жены Мстислава записана без году. Однако известия еще не принимают повествовательной формы. Под 1125 и 1128 годами о голоде, по поводу неурожая, более подробный рассказ, но он также мог находиться в синодиках для поминовения умерших в это время. Монахи на память записали подробности этого события, чтобы отличить поминаемых от других.
Под 1132 годом является уже повествование иного покроя: о походе Всеволода в Русь к Переяславлю, и о смятениях в Новгороде по возвращении князя. После этого уже последовательно записываются разные политические новгородские события, но в то же время продолжаются и прежнего рода заметки, как, например, постройка церквей, преставление князей, венчание, назначение новых церковных сановников, — одним словом все, что могло быть извлечено из церковных записок и синодиков. Кроме синодиков в монастырях и соборах была необходимость записывать и церковные деяния, постройки церквей — для поминовения тех, которые жертвовали, а также для празднеств храмов, факты церковного управления, как приход того, или другого сановника отчасти тоже для поминовения, а отчасти для справок с стариною.
Повествование о политических новгородских событиях с Н37 г. делается еще пространнее, именно после изгнания Всеволода. Тут уже излагаются обстоятельно причины, по которым его прогнали, написанные в виде пунктов, вероятно, они были предложены новгородцами на вече и составляли приговор изгнанному князю. Так как это событие означено точно по дням, то, вероятно, оно записано современником. Принимая во внимание последнее обстоятельство, и, преимущественно, распространенную форму изложения, кажется достоверным, что именно с этого времени начинается собственно новгородская летопись. Тут летописец начинает прерванную историю, а все, что внесено в летопись прежде этого события, взято или из церковных заметок, или из особых записок, писанных не для того, чтобы придать памяти прошлые события, а для особых целей. Сам летописец мало распространил свой краткий первоначальный перечень тем, что, может быть, сам слышал от стариков.
Под 1144 г. летописец упоминает о себе, говоря, что в этом году св. Нифонт поставил его попом. Итак, летописец, писавший эту часть летописи, был священник. Г. Прозоровский, соображая, что под 1188 г. с подробностями и участием говорится о кончине какого-то попа при церкви св. Иакова, по имени Германа Вояты, который священствовал полпятдесят лет, приходит к заключению, что этот поп Герман был лицо, говорящее о себе под 1144 г., и что преемник его в деле летописания счел приличным распространиться о своем предшественнике {См. статью г. Д. Прозоровского: ‘Кто был первым писателем новгородской Летописи?’ в Журн. Мин. Нар. Просв. Ч. XXXV.}. Г. Погодин признает, что действительно священник, упоминающий о своем посвящении под 1144 г., есть одно и то же лицо с тем, о котором говорится под 1188 г., но думает, что этот священник, Герман Воята, был не сочинитель, а переписчик летописи, на том основании, что под 1144 годом он назвал Нифонта святым, каким Нифонт мог быть назван только по кончине своей, и что притом невозможно: чтобы летопись велась при церкви св. Иакова, где Герман был попом, а не при Софийском соборе. Но Нифонт умер в 1156 году, и священник, писавший свой рассказ, мог прибавить посвящение свое в иереи уже по кончине иерарха, и если Герман Воята, как допускает г. Погодин, мог быть переписчиком, то так же мог быть и сочинителем летописи.
Далее в складе летописи и выборе событий господствует тот же характер. Летописец наполняет свою летопись известиями о постановлении духовных сановников, о представлении важных лиц, о построении церквей, вообще обращает внимание на церковные дела и тем обличает свое духовное звание. Из политических событий он упоминает только о таких, которые ярко выделяются из среды обыкновенных, как-то: призвание и изгнание князей, смуты в Новгороде, да кроме того говорит о разных бедствиях, морах, пожарах, войнах с иноплеменниками. Изложение вообще скудно, только в перечне народных бедствий он позволяет себе входить в значительные подробности и описывать такие случаи более яркими красками. В 1161 году, по поводу описания неурожая, прибавлено восклицание: ‘о велика скорбь бяше в людех и нужа!’ — восклицание, подобное тому, которое встречается в древних годах в разбитии Всеслава, это подтверждает, что прежние события заносились в летопись тем же летописцем, который писал о событиях половины XII века.
Одинаковый тон в летописи идет вплоть до 1202 г. и потому трудно уловить, когда оканчивается летописание священника, поставленного в 1144 году, и по всему, как кажется, начавшего писать еще в 1137 году, потому что тон летописи неизменно идет с 1202 года, так что преемник Германа Вояты искусно подражал предшественнику. До 1209 года характер рассказа все еще сбивается на старый лад, с 1209 года политические события рассказываются подробнее, приводятся речи князей, — чего нет в описании предыдущих времен, — и вообще видно сочувствие летописца к предмету рассказа. Поход Мстислава Удалого на суздальцев описан оживленно и с большими подробностями, так что можно предположить, что это отдельный эпизод, внесенный в летопись, тем более, что он находится и в Воскресенском списке, — но скорее можно думать, что в последний он занесен из новгородского списка, так как рассказан короче. Встречаются благочестивые размышления. Однако летописец все еще придерживается системы своего предшественника: он упоминает о построении церквей, о смерти важных лиц, о народных бедствиях и проч., но в этот период новгородского летописания являются, внесенными в него, и события других княжеств, как например, злодеяние рязанского князя Глеба Святославовича над братьями (1218 г.), о галицких делах под 1219 годом, о нашествии татар и т. д.
В это время беспристрастный, сухой и холодный тон летописи изменяется, мало-помалу допускаются в летопись и благочестивые размышления, — и это идет crescendo, в первый раз находим рассуждения по поводу ссоры Святослава Всеволодовича с Твердиславом: сказав о их примирении, летописец замечает, что крест был возвеличен, а дьявол покорен. Потом он вдается в рассуждения по поводу преступления Глеба Рязанского, — и что, быть может, внесено в первую новгородскую летопись из какой-нибудь другой, вместе с самим рассказом о Глебе, так же, как и рассказ о нашествии татар, где тоже видно резонерство. По поводу изгнания архиепископа Арсения, летописец вдается в рассуждения и выказывает ясно, что он не беспристрастен. В 1230 году по поводу голода, явления частого в новгородском крае, упоминается о гневе Божием и грехах людских, тогда как прежние летописцы ограничивались только описанием факта. Самое бедствие это описывается на этот раз такими красками, которые, очевидно, приданы предмету для того, чтобы возбудить жалость и ужас, тогда как при прежних описаниях не видно такого изложения. Под 1232 годом рассказывается о смерти архиепископа Антония, ему расточаются такие похвалы, которые заставляют предполагать, что писавший эти строки был уже не тот, кто писал о событиях под 1228 годом, где говорится об изгнании Арсения и о признании этого самого Антония: под 1228 годом летопись оказывает сочувствие к Арсению, сказавши о постановлении на его место Антония, автор прибавляет: ‘не добыти бы зла’, следовательно, постановление Антония представлено как бы неодобрительным. В 1238 году татарское нашествие описано короче, чем в других летописях, например в Воскресенской, и с прибавкой благочестивых размышлений. Такие же сентенции и размышления встречаются по поводу истечения мура из икон (1243 г.) или по поводу бедствия от наводнения (1251 г.). Также приводится пословица: аще бы кто добро другу чинил, то добро бы было, а копая яму, сам в ню взвалить. По поводу нашествия на Новгород татар летописец становится на сторону тех, которые не хотели платить дани и в этом случае отклоняется от обычного своего консервативного духа.
Под 1265 годом летописец касается дел литовских, которых впрочем хорошо не знает: он расточает похвалы Войшелгу, воображая его апостолом христианской веры и радуясь погибели тех, которых Войшелг извел за смерть отца своего Миндовга. В 1268 году Раковорская битва дала летописцу предлог распространиться в благочестивых размышлениях и привести слова Священного Писания в подтверждение мысли, что несчастия посылаются людям от Бога за их грехи. Замечательно, что почти везде, если описание битвы сколько-нибудь подробно, исчисляется несколько собственных имен, что, кажется, объясняется тем, что эти имена записывались в синодики там же, где велась эта летопись или в таких местах, где их летописец мог видеть.
Относительно политических убеждений повествователя в летописи виден консервативный, монархический дух, заметно уважение к княжеской власти, впрочем, как новгородцы, летописцы любят свое отечество и сочувствуют особенно войнам с неверными.
С 1271 года тон летописи значительно изменяется, ясно, что здесь начинает писать не тот, который писал до этого года, начинается склад, близкий к тому, который был прежде, до описания ссоры с Твердиславом. Опять видим краткость известий и достаточное беспристрастие. Только под 1289 годом, по поводу пожара, летописец позволяет себе небольшое размышление в форме молитвы. Такой тон летописи продолжается до 1299 года, с этого же года опять являются признаки сочувствия к описываемым делам. Вообще характер летописи с этих пор состоит в перечне событий, одних подробнее других короче. В этот период встречаются хотя короткие, но любопытные и важные по содержанию отношения Новгорода у Швеции. С 1340 года события опять описываются подробнее и самых известий приводится больше. При описании битв, как и прежде, пересчитываются собственные имена, что, как выше замечено, взято из синодиков. В таком виде идет летопись до 1397 года, с этого же времени тон летописи переменяется и принимает характер, отличный от всех предыдущих, характер непрерывного повествования, потом опять видим сбор отрывочных известий, то кратких, то подробных. С 1422 года летопись становится еще отрывочнее, и сказания излагаются сжатее, так что количество отрывочных сведений в одних годах более, в других менее.
Вторая новгородская летопись не представляет важных вариантов от первой страницы до самого 1421 года, где находится подробный рассказ о землетрясении и наводнении, причем совокуплено благоговейное размышление. Это место особенно драгоценно потому, что там говорится о существовании в Новгороде старых летописей: ‘слышахом от древних поведающе писание, паче же известно уведахом прочитающе старые летописци, о нашествии водном, еже бысть в Великом Новеграде в древняя лета’ и проч. ‘Ныне же, убо, быша прежереченнаго нашима очима видехом великое нашествие водное, и еже от небес страшное явление, индиктиона 14 при архиепископе Семионе, в лет 6-е владычества его’. Известие это подтверждает для нас существование древних летописцев новгородских, и верно, в старину их было много, когда говорится о них во множественном числе. Едва ли бы в этом случае разумелись списки одних и тех же: ‘и елико такова все то писанием число обретохом, и иная знамениа некая бывающая, елико к наказанию нашему видехом в писании и сказанием мудрейших муж, любящих почитати древняа писаниа, слышахом от них, якоже Соломон глаголаше: се же есть мудр, еже весть древняа повести’. Слова эти указывают не только на укоренившийся в Новгороде обычай писать летописи и вносить туда события, считаемые достойными замечания, виден и вкус к чтению таких сочинений, и- сознание добра, проистекающего от такого чтения. От 1421 до 1470 г. заметки чрезвычайно кратки и, может быть, внесены впоследствии для связи. Под 1470 г. описано посещение Новгорода Иваном Васильевичем, и здесь же исчислены подарки, которые он получил во время своего посещения. Под 1485 г. описано преследование новгородских еретиков Геннадием.
По падении Новгорода летопись делается исключительно местной и знакомит читателя по большей части только с обстоятельствами, относящимися единственно до города, видно, что писали духовные лица. Под 1493 г. все сказание состоит единственно из рассказа о крестном походе, отправленном архиепископом Геннадием, это описание может служить образчиком тех записок, которые велись при церквах, соборах и монастырях и большей частью до нас не дошли. С большими подробностями описываются пожары, которые в Новгороде были очень часто, моровые поветрия, изгнания князей и небесные феномены.
Около 1553 г., летопись, видимо, переходит в другие руки, а с 1563 года делается короче, чем прежде, и ограничивается исключительно предметами церковного содержания. Под 1570 годом подробным образом исчисляется продовольствие, собранное на царя и его свиту, по случаю ужасного приезда Ивана Васильевича, вероятно, эта роспись попалась сюда случайно и была приписана некстати. Под 1572 годом любопытное известие о том, что владыка смотрел летопись в монастыре, на Лисьей горе — известие, доказывающее, что в разных монастырях велись летописи и записывались в них не только деяния монастырские, но и другие церковные, ибо владыка заметил, что в эту летопись не вписаны все владыки новгородские, между тем, казалось бы, не было, собственно, необходимости писать о владыках в летописи монастыря и гораздо было бы уместнее писать об этом в летописи соборной кафедральной.
При второй новгородской летописи, в полном собрании летописей, приложен перечень владык новгородских, — материал важный для церковной истории. Собственно, этот отрывок не принадлежит ни к какой летописи, а составляет самобытную летопись Софийского собора. Он может служить образчиком тех записок, которые, вероятно, велись повсеместно, о первых епископах известия очень кратки, потом о дальнейших известиях распространяются все более и более, так что о ранних не говорится ничего более, кроме того, что такой-то тогда-то был поставлен, столько-то лет был на епископии и тогда-то умер. О смерти некоторых означены дни, о других нет этого, из чего, кажется, можно заключить, что эти древнейшие известия почерпнуты впоследствии из синодиков, где случившееся записывалось как попало, не обращая внимания, как были записаны прежние, ибо если бы существовал порядок в записках об епископах, то, вероятно, последующие записыватели, имея перед собой образец предыдущих, записывали бы сообразно с обычаем, принятым последними. Со времени переименования епископов новгородских в архиепископы видно, что уже велись последовательные записи об них, почти везде с точностью означается день смерти и место погребения, и с 1230 года говорится постоянно, кто кем был поставлен в сан. С 1353 года встречается нередко означение событий, ознаменовавших владычество того или другого иерарха, особенно распространяется роспись об архиепископе Моисее и расточает ему похвалы. При Иване Худынском, под 1410 годом, упоминается о важном событии, вовсе не относящемся к церковным делам, именно об изменении монеты в Новгороде: ‘Новгородцы начата торговати белками, лобци, и гроши Литвьскими, и артуги Немецкими’ и проч. После покорения Новгорода эти росписи делаются подробнее, но ограничиваются одними церковными делами.
Третья новгородская летопись, начинающаяся в 911 г., есть дополнение первоначального свода, в сокращенном виде сообщая известия, записанные в последнем. Она сообщает не только такие известия, которые касаются одного Новгорода, но и обстоятельства крещения, посвящение Иоанна, подробности о варягах, именно, что там, где они стояли при Ярославе, названа улица. Не видно однако, чтобы составитель пользовался при этом прежним сводом. С 1030 года говорится подробно о заложении церкви св. Софии в Новгороде и об иконе, будто бы написанной Эммануилом, греческим царем. С этих пор летопись ограничивается одним Новгородом и сохраняет свой особенной характер.
Эта драгоценная летопись дошла до нас уже в позднейших списках, нет ни одного ранее XVII века, и в том виде, в каком она находится теперь, она, очевидно, составлена уже позже, но из этого еще не следует, чтобы ее сущность и даже самый текст признавались позднейшими. Ее основа — история новгородских церквей или, вернее сказать, записки о построении церквей, веденные, как показывает этот драгоценный памятник, для всего Новгорода и отчасти для других городов новгородской волости. Впоследствии какой-то составитель, а может быть, и несколько составителей, включили туда в разные времена по произволу сказания из первой новгородской летописи, из росписи о новгородских записок и таким образом распространили эту летопись. В списке, с которого она была напечатана, находится следующее заглавие: ‘Книга, глаголемая Летописец новгородской вкратце, церквам божиим, в которое лето которая церковь во имя строена, и при котором епископе али архиепископе или митрополите, и в котором годе который епископ али архиепископ или Митрополит поставлены быша, и прилучай в котором годе какие были в Великом Новеграде и в пригородех: и то в сем Летописце чтый и обрящещи’. Кажется, что древнее заглавие было только до слова ‘митрополите’, а остальное прибавлено после. Доказательством этого служит то, что если сравнить третью летопись с предыдущими двумя, то окажется, что все политические события заимствованы из последних в тех эпохах, которые последними описываются, а относительно построения церквей есть сведения самобытные, именно, упоминается о построении некоторых церквей, о которых в других летописях не говорится, а о построении таких, о которых известия вошли и в другие летописи, сообщаются самобытные данные. О постановлении владык в этой летописи нет ничего нового против других источников. Кроме построения церквей существенной частью должны считаться также известия о написании икон и изменения в храмовом благочинии. Самая важнейшая часть этой летописи — вставка, заключающая в себе описание прихода в Новгород Ивана Васильевича и страшного побоища, произведенного им там в 1576 году.
Четвертая новгородская летопись есть не что иное, как позднейший уже свод прежних летописей. Известия в ней по большей части взяты из первой и второй летописи, но сверх того прибавлены события Суздальской, Тверской и Литовской земель. Составитель ее не имел, по-видимому, никакой определенной цели, записывая события, и не следил преимущественно ни за какой нитью, очень часто одно и то же событие повторяется несколько раз, некоторые годы совершенно выпущены. Раз составленная, эта летопись переходила, должно быть, из рук в руки, что заметно по различным спискам, так, до 1325 года все варианты сходятся между собой, а с этого года заметны две различные ветви списка, которые тянутся до 1406 года вместе, один список более занимается делами, непосредственно касающимися Новгорода, другой же более представляет характер общего русского хронографа. С 1406 года списки опять сходятся и идут вместе до 1447 года, где один оканчивается, а другой продолжается до 1515 года. Все остальное от 1447 по 1515 г. не находящееся в одном из списков, очевидно, есть приставка и отличается от предыдущих и по складу, и по тону, она состоит из чрезвычайно кратких замечаний. Главный характер летописи — отсутствие связи между событиями и запутанность хронологии. Известия большей частью кратки, но есть и пространные, смотря по тому, откуда случилось летописцу их почерпнуть. Сюда целиком занесены особые статьи, составлявшие отдельные рассказы или акты, например, известие о море во Пскове в 1352 году, выписанное целиком из первой псковской летописи, нашествие Дмитрия Московского на Тверь в 1375 году из Софийского Временника, подробная повесть о побоище с Мамаем в 1380 году, также сводная с других летописных сказаний об этом событии, о пленении и прохождении Тохтамыша царя и о Московском Фотии, слово о том, как бился Витовт с Ордою, с царем Темиркутлуем в 1399 году, посольство Едигея к великому князю Василию, нигде не встречаемое при этой летописи, 1408 г. о Тферьском владыце, послание митрополита Фотия в Киев, слово о житии Дмитрия Донского и преставлении Михаила Александровича Тверского, занесенное из так называемой тверской летописи.

ПСКОВСКАЯ ЛЕТОПИСЬ

Псковских летописей издано две: первая начинается древнейшими временами, 859 годом, и продолжается по одному списку до 1609 года, по другому до 1650. Исчисление событий сначала, относящихся до X, XI и XII века, есть не что иное, как перечень известий, подробно записанных в первоначальном, Сильв естровском своде и первой новгородской летописи. До 1236 года в летописи нет ничего, что бы заявляло самобытное, не относящееся к другому краю, достояние псковской истории, кроме смерти Всеволода Мстиславича. Под 1236 годом первое самобытное известие, не записанное, сколько мне известно, в новгородских летописях, именно о разбитии немцев у Изборска, но очень может быть, что и оно выписано, ибо последующие известия в 1230 — 1240 г. заимствованы из новгородской летописи. Подробнее рассказ о прибытии в Псков Александра, в главных выражениях также сходный с новгородским. Таким образом, отрывочные рассказы, без признаков самобытного сочинения, идут до смерти Александра Ярославича в 1264 году. Вся эта часть летописи приставлена уже после и события из других летописей обозначены здесь не для сообщения их, а для означения только годов, чтобы годовому течению дать отличительные признаки, некоторые же из этих известий могли быть распространены даже и позже, при чтении других (новгородских) летописей. Собственно летопись начинается с Довмонта, а может быть, даже и позже. Нельзя заключить, чтоб до того времени у псковитян не существовало летописи, напротив, более вероятно, что она была исстари, но видно, что составитель не имел в руках ничего прежде Довмонта, многое из этого имел без годов и потому, для поверки, сделал связь событий по годам. Замечательно, что в одном из списков XVI в. говорится после 1241 года: от числа руской земли и до смерти князя александра и до убития князя литовского миндовга. Эта приписка заставляет предполагать, что позднейший составитель, именно до этой эпохи приписал собственно к псковской летописи начало по числам. Сказание о Довмонте под 1265 годом есть первое подробное и самобытное сказание псковское, с тех пор идет уже непрерывно перечень псковских событий по годам и составляет действительно псковскую летопись.
События, вошедшие в летопись и относящиеся исключительно к Пскову, следующие: 1) постройки в Пскове, как церковные, так и городские, 2) народные бедствия как-то: неурожаи, пожары, наводнения, морозы, моровые поветрия, часто опустошавшие страну, 3) война с немцами и Литвою, 4) внутренние события в XIV и особенно в XV веке, иногда с юридическим характером, 5) церковные дела Пскова.
Летопись Пскова строго местная. События, случившиеся в других землях, приводятся только по отношении к Пскову и были записываемы современниками. Писавший упоминает о себе под 1352 г. по поводу моровой болезни: ‘Се же ми о сем написавшу от многа мало, еже худый мой ум, в худости же и память принесе, аще кому се не потребно будет да сущим по нас оставим, да не до конца забвено будет’. Очевидно, что здесь летописатель говорит о событиях, которые сам помнил. Летопись после того перешла в иные руки уже в 1390 году, как видно из известия о другом море в Пскове, по поводу которого летописец присовокупил, что такого прежде не бывало (якоже не бывал таков), но мор в 1352 году описан такими красками, что если б тот же, кто его описал, известил и о том море, который посещал страну в 1390 году, то не выразился бы так о последнем, а либо описал бы его еще резче, чем описал прежний, или не сказал бы, что такого мора никогда не было во Пскове. Под 1470 г., по поводу ссоры с новгородским владыкой, летописец говорит ‘се написахом елика слышавше и видевше’ и сверх того намекает на существование издревле летописи: ‘аще се кому и не на потребу будет, но елико их любезно почитают древняя Летописца’. События описаны везде с мельчайшей точностью времени и места — так писать могли только современники. Они записаны не в смысле непрерывного рассказа, а отрывочными известиями с обычной фразой того же лета. В XIV и начале XV в. они вообще отрывистее и короче, чем далее, в течение XV и начале -XVI в. Рассказ начинает быть подробнее с 1457 года. Повествование о падении Пскова составляет отдельную повесть. В одном из ненапечатанных списков, хранящихся в Румянцовском музее, подобная повесть изложена гораздо пространне, чем в печатанных, она заключает целиком современную переписку, относящуюся к этому событию и вообще имеет характер скорее юридического дела, чем повествования. Продолжение псковской летописи, после уничтожения самобытности Пскова, сохраняет прежний местный характер. Характер рассказа псковской летописи указывает, что это были официальные записки, которые велись по обычаю при главном центре управления, вероятно, при св. Троице, и даже служили иногда для решения юридических вопросов. Писательство в Пскове было значительно развито, ибо неоднократно псковитяне ссылаются на грамоты князей и разные письменные акты. Видно, летописи были также видом этих официальных бумах и служили для справок, оттого-то в них так усердно записывались всякие постройки, не только церковные, но и гражданские. Летописей было в одно и то же время много, это указывает и теперь существование второй псковской летописи, которая есть вариант первой с значительными отменами, а самая разница в списках первой летописи и, наконец, значительная подробность событий XV в. перед прежним. Это последнее обстоятельство я объясняю тем, что от времени XV и начала XVI в. остались полнее современные записи, чем — от предшествовавших. Пожары, разорения, впоследствии переселения из Пскова жителей — все вместе уничтожало древнюю письменность. Псковские летописи могут считаться в числе лучших указаний для истории народа, потому что, сосредоточиваясь на местности, вводят нас в подробности внутреннего быта и движений народной жизни. Верно еще и то, что летописцы ставят себя на такую точку зрения, которая делает их взгляд не их личным, но целой массы — это видно повсеместно, даже самые события выбираются и излагаются так, как излагались бы, если б побуждением к этому было впечатление, произведенное на массу и требование общее записать их, преимущественно то, что относится к массе целого народа.
Вторая псковская летопись, изданная со списка XVI в., есть не что иное, как вариант первой и не имеет особого характера, но заключает в себе много любопытных частей в XV в., не вошедших в первую псковскую, а это подтверждает убеждение, что в Пскове велись подробные записки. Кто составлял вторую летопись, тот хотя пользовался многими источниками, попавшимися в руки составителя первой, но также попадал на такие, которые не служили для первого. Очевидно, что составитель первой и второй летописи было не одно и то же лицо, это особенно видно в первой части второй летописи, где одно короче, другое подробнее, чем в первой части первой псковской летописи.

ВЯТСКАЯ ЛЕТОПИСЬ

Как ветвь северных летописей, является в нашей исторической литературе вятский летописец, до сих пор не изданный. Он известен мне по одной рукописи Публичной Библиотеки No 103 Толст. 123, заключающей в себе в беспорядке разные летописные и хронологические отрывки. В числе помещенных в этой рукописи (XVIII в.) отрывков есть повесть о начале Вятки без заглавия и о судьбе этого города до XVI века. Она начинается в лето 6682: ‘отделишася от пределы великаго Новгорода жители новгородцы самоволцы дружиною с своею и шедше плаваху в судех на низ по Волге реке дошедше реки Камы и пребыша ту неколико время и поставиша по Каме реке градец мал в обитании себе и слышаху о Вятке реке иже по ней живущих Чуди вотяков, обладавших многими землями и угодьи, построиша окопы и валы земляные круг жилищ своих бояшася находу Руси к поселению потребны и угодны’. Это начало достаточно показывает, что список этой летописи испорчен. Далее рассказывается, что новгородцы, оставляя толпу своих на р. Мереке в новопостроенном городке, пошли по Каме, перешли в нагорную сторону и достигли р. Чепца, поплыв по ней вниз и пленяя вотяцкие жилища, окруженные земляными валами, новгородцы по р. Чепцу вошли в р. Вятку и, проплывши верст пять, увидели по правой стороне, на высокой горе, окруженной высоким валом и глубоким рвом, Болванский городок, который, по замечанию летописца, называется теперь Никола Цыно на р. Никуличинке.
Желая его взять и сознавая трудность этого предприятия, новгородцы призвали на помощь страстотерпцев Бориса и Глеба и согласились между собой ни пить, ни есть, пока не возьмут этого болванского чудского городка. Тогда был день св. Бориса и Глеба, и оттого-то они призвали именно этих святых. Святые помогли им: городок был взят, множество чуди и вотяков побито, оставшиеся в живых разбежались по лесам, и новгородцы построили в городе церковь во имя св. Бориса и Глеба, (которые таким образом, стали их патронами) и назвали город Никулицын. Итак, это было другое поселение новгородцев.
Те, которые основались было на Каме, узнавши, что их братия так удачно делает завоевания, отправились по р. Вятке и тоже стали молиться Борису и Глебу, зная что они помогли их землякам при взятии чудского города, святые и этим помогли. Новгородцы пошли далее и напали на черемисский город Каршаров. Борис и Глеб, помогая им, устроили так, что черемисам показалось, будто на их город нападает многочисленное войско, тогда одни из них пустились врассыпную из города, а другие отворили ворота и без боя сдались победителям. Завоевавши Каршаров, новгородцы разослали по Вятке и по впадающим в нее рекам партии, — проведать: нельзя ли где-нибудь еще что-нибудь отнять. Каршаров же они переименовали в Котельнич.
В то же время и те, которые поселились в чудском Болванском городке, также послали партии с той же целью: одни пришли сверху, другие — снизу реки Вятки и, встретившись, стали искать места, где бы можно было построить еще город. При устье реки Хлыновицы, на высокой горе, им показалось удобным местоположение, и они основали там город Хлынов, нынешнюю Вятку. Предание, записанное в летописи, говорит, что река Хлыновица названа так новгородцами потому, что на этом месте они услышали крик диких птиц: хлы, хлы!
Основание Хлынова не обошлось без чудес. Когда новгородцы начали строить город, то увидели дерево, чудотворное, приготовленное, сложенное и приплывшее к месту построения города. Описавши это построение, летописец упоминает о сооружении церкви Воздвижения Честного Креста и прибавляет: ‘и тако новгородцы начата общежительствовати, самовластвуют правами и обладаели своими жители, и нравы свои отеческие, и законы и обычаи новгородские имеяху, на лета много до обладания великих Князей Росийских, и прозвавшася вятчане, реки ради Вятки’.
В кратком описании, следующем затем, не изображается ни общественное устройство, ни внутренние преобразования, которые там происходили. Поэтому от нас ускользают подробности быта единственного русского города, который управлялся без князей, мы не знаем ни прав, какие существовали у жителей Вятки, ни властей, которые были установлены, ни экономического быта, летопись сообщает только, что Хлынов состоял из города или Кремля, опоясанного глубоким рвом с севера, запада и юга, с востока же он защищался крутым берегом и рекой Вяткой, а вместо городской стены были жилища, плотно поставленные друг к другу задними стенами. Место было высокое, удобное для защиты от нападений неприятеля. Там стоял колодезь, называемый Земским, близ него была Земская изба и винокурня, кругом располагались дремучие леса и непроходимые болота.
Между тем количество народонаселения возрастало, как естественным путем нарождения, так и прибытием новых пришельцев. Подле города образовался посад, и тогда была выстроена деревянная стена или острог с башнями и воротами.
Население Вятского края беспрестанно увеличивалось новыми пришельцами, которые приходили, по замечанию летописца, из Устюга и Новгорода, не довольные тамошним ходом дел, а также и из других стран: возникали села за селами и погосты новгородские: это название удержалось за переселенцами, таким образом был построен Волковский погост близ Богоявления и Воскресения, а близ них возникли поселения, также явилась часовня у реки Просницы и поселение при ней. К сожалению, отношения между собой пригородов, погостов и сел, и степень их зависимости от главного города не показываются в повести. Кратко упоминается о том, что переселенцы терпели частые и долговременные нападения со стороны туземных народов — вотяков и черемисов, которые, конечно, неприязненно смотрели на новых обитателей древнего своего отечества, также от на-гайцев, татар Казанской и Золотой Орды, появившихся с берегов Камы, с намерением истребить переселенцев. Поэтому все поселения были укреплены, неоднократно русские выдерживали осады, но никогда не были побеждены: их битвы с неверными навсегда оставались в народной памяти с героическим блеском. В воспоминании их вятчане устроили торжественные ходы и процессии: таким образом, в воспоминание битвы с вотяками и черемисами, было установлено каждогодно носить из Волковского погоста образ Великомученика Георгия в Вятку и встречать его торжественно со свечами, свечи эти символически изображали стрелы, которыми вооружены были нападавшие на них черемисы. Другой местночтимый образ был образ Николая Чудотворца, о котором в повести рассказывается история его явления в Яранском уезде. Черемисы препятствовали возникновению поселений, однажды русские принуждены были бежать от нападавших черемисов и в побеге своем оставили на горе образ Николая Чудотворца, который был с ними. Через много времени после того при Донском в 1373 г., за 75 лет до взятия Вятки, какой-то поселянин зачинал поселение близ той горы и выбрал себе место недалеко от источника. Однажды, отправившись в лес за деревом, он увидел в одном месте свет, окружавший образ Николая Чудотворца, поселянин взял его и поставил у себя в избе, около него начали селиться и другие: заводилось и умножалось новое поселение, тогда образ оказался целительным и чудотворным, и в избу поселянина, у которого он был, начали стекаться богомольцы. Наконец, весть об этом дошла до Хлынова, и тамошнее духовенство стало помышлять, как бы тот образ приобресть для Вятки. Но жители деревни, где он находился, ни за что не уступали, так что городские жители едва упросили их уладить дело так, что из Хлынова будут ежегодно совершать крестный ход в эту деревню и приносить туда образ. Таким образом установлено было каждогодное хождение к месту, где находился прежде образ — на так называемую Великую реку. Известие это показывает несколько свободные отношения зависимых от Хлынова поселений, ибо Хлыновцы не могли без условия отнять образ у поселян.
По известию повествователя, новгородцы долго враждовали против вятчан, тем более, что этот край сделался притоном недовольных в Великом Новгороде. Новгород считал Вятку своей колонией и хотел зависимости, какую оказывали ему другие колонии. Поэтому, говорит летопись, новгородцы представили своим князьям, что вятчане беглецы и разбойники, князья вообще не любили Вятки, потому что там не хотели признавать княжеской власти. Новгородцы, подавая князьям отказные на вятчан, предавали их на произвол князей, а князья — говорит повесть — почитая вятчан самовольниками, не давали им согласиться и примириться с новгородцами. Тогда возникло предание, будто вятчане получили свое начало от любовников жен новгородцев, отправившихся из родины на семь лет по случаю войны, и детей, прижитых с ними незаконно — басня, показывающая знакомство с греческой историей, ибо напоминает основание Тарента. Повесть наша положительно отвергает это сказание и уверяет, что вятчане не беглецы, а отправились из Новгорода с согласия новгородцев, вятчане долго отстаивали себя и от злобы метрополии, и от князей: несколько раз князья посылали против них рати, но всегда безуспешно, Вятская- сторона отлично была защищена природой: трудно было достигнуть до нее сквозь непроходимые леса и болота, а вятчанам известны были все пути в своем отечестве.
Долго таким образом вятчане защищались от своих и чужих. Наконец, при Василии Дмитриевиче в 1391 году, Тохтамыш послал туда царевича Бехтута, который успел взять город, множество жителей погибло, другие разбежались, некоторых взяли в плен. Но это было мгновенное бедствие, с своей стороны вятчане отплатили татарам покорением Сарая.
Известие о падении Вятки помещено в четвертой новгородской летописи.

ЛЕКЦИЯ ПЯТАЯ
СУЗДАЛЬСКАЯ ЛЕТОПИСЬ

Летопись суздальской земли дошла до нас не в ее первобытном виде, и существование ее можно признавать только из таких известий, которые исключительно относятся к этому краю и не могли быть замечены и внесены в летописное повествование никем другим, кроме тех, которые жили в этом крае. Кроме того, в нескольких местах летописцы говорят о себе и показывают, что они жили в суздальской стране и описывали ее историю. Последовательное повествование о судьбах суздальского края начинается с поставления Андрея Боголюбского, с 1157 года, когда ростовцы и суздальцы признали своим князя Андрея по приговору общего веча. Дальнейший ряд событий сохранился в списках, или сборниках: Лаврентьевском, Троицком, Софийском и Воскресенском, в этом последнем есть даже заглавие, как бы принадлежавшее этой летописи, когда она существовала самобытно, именно: ‘Наста княжение суздальское Андреем Юрьевичем Боголюбским а столь великое княжение Володимирское в лето 6665’. Быть может, действительно с этого времени началась самобытная суздальская летопись, но, кажется, ей предшествовала другая, не в Суздале, а в Ростове, ибо Симон, епископ Владимирский, упоминает о ростовском летописце, указывая, что в нем можно найти имена владык, достигших этого звания из монахов Печерской обители. В Софийском Временнике есть известие о построении Юрием Долгоруким церкви в Суздале и Владимире, и это также должно быть взято из местной летописи.
Тем не менее явные следы существования непрерывной летописи суздальского края видны с 1157 года. Летопись эта велась в городе Владимире. Доказательства тому следующие: 1) из событий всей суздальской земли стоят на первом плане события, случившиеся во Владимире, 2) при описании споров и несогласий, возникших между городами Владимиром, с одной, и Ростовом и Суздалем, с другой стороны, летописец не остается в полном беспристрастии, но принимает сторону Владимира. О времени своем и современных лицах летописцы говорят: 1) под 1185 годом по поводу поставления епископа Луки обращение к нему, еще живому, следовательно, летописец жил в конце XII века, 2) по поводу рассказа о смерти Боголюбского обращение к душе убитого князя с просьбой молиться за брата князя Всеволода. Всеволод умер в 1212 г., следовательно летописец писал до этого времени. В начале летопись состоит из отрывочных известий о построении церквей, кончине важных лиц, небесных знамениях, княжеских браках, потом мало-помалу входят политические события. Летописец пишет с явным пристрастием к княжескому дому, властвовавшему во Владимире с порицанием тех, которые с ним были в несогласии: расточаются укоры новгородцам по поводу ссоры их с Андреем, летописец принимает сторону Всеволода в его распрях с детьми Ростислава Юрьевича, в описании распрей Всеволода с рязанскими князьями уклоняется от беспристрастия других летописцев в подобных случаях и приписывает победы Всеволода св. Богородице. Замечательно, что в нем проглядывает стремление придать царственное достоинство владимирскому князю и в этом отношении видно сознание развития зародышей единодержавия, и вообще стремление к установке новых государственных понятий. По поводу распрей ростовцев с владимирцами летописец, сознавая старейшинство по времени за Ростовом и Суздалем, говорит, что владимирцы заслужили себе первенство тем, что избрали сына Юрьева: ‘се бо Вололимирци прославлены Богом по всей земле за их правду Богови им помогающу’. Тут признается, во-первых, справедливость первенства по рождению: сына по отце, а не старшего в роде и дается городу значение столичности, богоизбрания, победы великого князя приписываются Божию благословению, враги его — тем уже грешат перед Богом, что они враги князя. Церковное начало призывается на помощь начинающемуся единовластию, к которому должна повести наследственность по исходящей линии, до преемству сына после отца. Летописец любит приводить места из священного писания, распространяется о характеристике князей Всеволодова дома и расточает им похвалы за щедрость к монастырям и церквам, тон летописи не позволяет сомневаться, что она писана людьми духовного звания.
С 1208 года летопись переходит в другие руки, но преемник продолжает в прежнем духе, оказывает тоже расположение к княжескому дому, прежнее предпочтение городу Владимиру перед другими городами Руси, он, без сомнения, тоже духовное лицо, что видно и по участию к церковным интересам, и по взгляду, так сказать, церковному. У него более развита драматическая форма, чем у предшественника, текстов из св. писания он приводит, но за то собственно церковного велеречия у него более: примером такого велеречия может служить длинная похвала князю Константину Всеволодовичу под 1218 годом.
О войне Мстислава Удалого в Лаврентьевском списке нет ничего, в Воскресенском же и Троицком заимствовано из новгородских сказаний, а не из суздальских. Летописец под 1224 г. упоминает о своей личности по поводу посвящения в епископы Митрофана: ‘приключися и мене грешному ту быти’. С этого времени суздальско-владимирская летопись сохранилась полнее в Воскресенском, чем в Лаврентьевском списке, так: в первом гораздо подробнее, чем во втором о войне с болгарами под 1229 годом, в том же подробнее, чем в Лаврентьевском об Авраамии, замученном болгарами. В описании событий XIII века видны явные следы, что летопись ведется год за годом и каждое событие записывается человеком, знавшим его близко по времени, так например, под 1231 годом, говоря о благодеяниях, оказанных Кириллом, епископом Богородичной церкви, летописец выражается: ‘еже есть до сего дне’. Видно, что это сказание было до разорения города татарами, случившегося в 1237 году. О князе Васильке Ростовском говорится при этом случае как о живом: ‘в заступленье и покров и утвержденье граду Ростову и христолюбцу князю Васильку и княгине его и сынови его Борису’ — а в 1237 г. этого князя не стало. Татарское разорение описано подробно и современником, если не очевидцем владимирских бедствий, потому что, по известиям самого летописца, во Владимире перебили всех. Вероятно, это сказание написано в Ростове, который, как видно, уцелел более других городов, ибо летописец подробно описывает погребение князя Василька, что он был современник, видно из того, что он просит милости от Бога ради молитв блаженного епископа Кирилла, который еще в живых. О княжении Александра также пишет современник ибо говорит о себе: ‘самовидец еемь возрасту его’. Следы суздальской летописи сохраняются, кроме Лаврентьевского, еще в списках: Воскресенском и Софийском через, весь ряд событий XIII и XIV веков, они проглядывают в сообщении таких известий, которые относятся к местным делам и слишком частны, чтоб быть замеченными, если в летопись ввелись в других местах. С XIV в. летопись переходит в Москву, но в какое именно время, нельзя определить с точностью, ибо известия о Москве, краткие и отрывочные, могли быть также занесены и в Суздальскую, и потому нельзя основывать перенесение летописи в Москву единственно на том, что упоминаются Московские дела, но мало-помалу интерес московский берет в повествовании преимущество.
Тверской летописец упоминает о Владимирском летописце и называет его Полихроном, он ссылается на него в описании дел, относящихся до первых тверских князей в первой половине XIV века.

ПЕРЕЯСЛАВО-СУЗДАЛЬСКАЯ ЛЕТОПИСЬ

Так называемая переяславо-суздальская летопись, открытая при старом переводе хронографа Иоанна Малалы и изданная князем Оболенским в 1851 году, доходит только до 1214 года. Вначале составитель сокращал Сильвестров свод, но с некоторыми отменами, например, при описании обычаев у радимичей и вятичей, по поводу известий об игрищах межи селы, говорится о плясках и способе сближения молодых людей обоих полов, по поводу мести Ольги над древлянами говорится, что послы, пришедши от древлян, были пьяны, что их одели в ‘порты многоценьны чер-вены вси жемчюгом иссаждены’ и что запрос голубей и воробьев сделан был под предлогом принесть в жертву богам для успокоения Игоря, но позднейшие переписчики сильно испортили текст, что видно из того, что в 995 году при известии и битве силача с печенегами, печенеги названы татарами. Летописец носит заглавие ‘Летописец русских Царей’, и это показывает влияние на нее позднейших рук. Название Переяславской, данное ей учеными, происходит от двух признаков: 1) в рассказе об убиении Андрея летописец обращается к душе убитого и просит ее молить Бога за ‘Князя нашего и Господина Ярослава’, а не Всеволода, а князь Ярослав княжил в Переяславле после того, 2) после смерти Андрея, летопись, сходно с Лаврентьевским списком, говорит о распрях города Владимира с Ростовом и Суздалем, но в некрторых местах прибавляет имя Переяславцев, как союзников Владимирцев, там, где в Лаврентьевском списке идет речь только о последних. Доказательства довольно слабы, кажется, что этот летописец есть не что иное, как вариант Суздальской летописи и если есть какое-нибудь отношение его к Переяславлю, то, может быть, то, что он, хотя по рукам, был переписан в Переяс-лавле и там переписчик прибавил имя своих сограждан, что касается до перемены имени князя, то в так называемом Переяславском летописце есть еще и другие перемены имен, например, Вячеслава он называет Ярославом, а под 1204 г. дополняет пробелы в Лаврентьевском списке, с 1208 г. рассказываются многие из событий, не вошедшие в последний, другие рассказаны иначе, например, по Лаврен-тьевскому списку князь Всеволод, победивши рязанских князей, посадил в Пронске Олега Владимировича, а по переяславскому — Давида Муромского.
Переяславо-Суздальская летопись особенно важна потому, что в ней находим важное объяснение того, как князья, приобретая княжение по родовому .праву, должны были получать согласие веча: ‘Ярослав же приехав в Переяславль месяца априля в 18 день съзвав вси Переяславци к св. Спасу и рече им: братия Переяславци, се отец мой иде к Богови, а вас удал мне. А мене оудал вам на руце, да рците ми братия аще хощете мя имети собе, якоже имеете отца моего и голови своя за мя сложити. Они же все тогда рекоша: вельми господине тако буде, ты наш господин, ты Всеволод. И целоваша к нему вси крест. И тако седе Ярослав в Переяславли на столе, идежи родися’.

ТВЕРСКАЯ ЛЕТОПИСЬ

После вступления Твери на театр исторической деятельности в XIV веке явилась там отдельная летопись. В одном из сборников Погодина (No 970) в списке русских летописей сохранились отрывки этой летописи и в одном месте свидетельство о ее существовании: ‘благочестия дрьжателя православнаго и христолюбиваго князя Бориса еже велел ми есть написати от слова часть премудраго Михаила и Боголюбиваго князя’. Этот Михаил есть Михаил Александрович, сын Александра Михайловича. Трагическая судьба прежних князей не составляет предмет этой летописи, напротив, она оговаривает это: говоря о родословной князей тверских, летописец выражается: ‘Ярославу сын бе Всеволод, а Всеволоду сын бе Владимир, а Владимиру сын. бе Юрий, а Юрию бе сын Всеволод, а Всеволоду сын бе Ярослав, а Ярославу сын бе Ярослав, а Ярославу сему сын бе Михаил, а Михаилу бе сын Александр, а Александру, сын бе доблей, Михаил. На Александре жо, иже такоже самодержец бе, владеяше землю русскую, якоже и отец его Михаил и вси правды его до зде пишущу оуставих ис прьваго летописца воображающе, якоже володимерский Полихрон степенем приведе, яве оуказует и прочестнейша сего в князех являет’.
Место это очень важно для истории летописей, ибо видно, что во Владимире велась летопись и в XIII и в XIV в., название Полихрон показывает, что тогда уже летописи начинали принимать значение цело-русских, обнимающих течение дел во всей русской земле. Но эта ссылка на Владимирского Полихрона показывает только, что летописец, задавший себе работу писать летопись князя Михаила Александровича, находил известия о тверских князьях обширнее и пространнее в Полихроне владимирском. Действительно так и было, судя по описаниям судеб тверских князей в других списках, но тем не менее существовала короткая летопись тверская о прежнем времени, и в той же самой рукописи сохраняются ее следы, перебиты выписками из других, в смешении с другими известиями. Очевидно, следы ее существования начинаются с известия о заложении Спаса в Твери. По тогдашним народным понятиям признаком самобытности этого края была первая главная соборная церковь, тогда же поставлен был епископ в Твери. Отсюда идут летописные известия в последовательной череде. Встречается в разных местах несколько пустых годов отдельно. Годы перепутаны, и Тверская летопись отстает двумя годами от первой Софийской. История Михаила Ярославича подробнее и разбита на годы, но слова и выражения те же, как и в сказании о судьбе этого князя, внесенном целиком в Софийскую летопись. Кажется, что в последней только распространено и украшено велеречиво короткое известие, так что то, что записано в тверской, и есть старшей редакции. О дальнейших делах известия вообще коротки, есть некоторые, не записанные в другие списки, например, о восстании в Твери при Александре Михайловиче, по поводу пришествия Шевкала, Здесь приводятся такие обстоятельства, которых нет нигде, именно о том, что избиение татар началось с того, что дьякон Дюдько вел поить кобылицу, которую отняли у него татары. Самое избиение татар описано наглядно, но потом разорение Твери коротко. После этого события, летопись в списке перебивается другими известиями, взятыми очевидно не из Тверской, но явные извлечения из последней следуют в некоторых местах. Так, например, с 6837 г. опять на несколько лет идет тверская летопись краткими известиями со включением пустых годов, с 6845 опять прерывается и под 6871 г. описывается с подробностями приготовление к смерти князя Александра Михайловича, и страдальческая его кончина. В следующем затем описании событий при Михаиле Александровиче видно взятое из собственно тверской летописи по сочувствию к этому князю во время споров его с новгородцами и Московским князем, с 6884 г. в списке прекращается собственно тверская летопись, тверские дела перемешиваются с другими, но летопись тверская еще существует, ибо многие известия, касающиеся до Твери таковы, что могли быть записаны только тверитянином, например, подробности о прибытии митрополита из Царьграда под 6898 годом. Под 6097 описание, полное сочувствия, как Михаил Александрович встречал икону, привезенную с Востока, как постригался в чернецы, прощался с народом, назначил вместо себя сына. Пустые годы в этой летописи заставляют подозревать, что она составлена именно тогда, когда говорит и предисловие, и имеет связь с тою, к которой это предисловие служит вступлением.
После смерти Михаила Александровича следует предисловие и потом известие об Александре и Михаиле, о воспитании последнего. Затем следует глава — начало княжения Михаила Александровича о распрях его с Василием Кашинским, но потом следуют только похвалы ему, и вслед затем новое заглавие: ‘начало княжения Ивана Михайловича Тверского’, так что эта часть есть непосредственное продолжение Тверской летописи после смерти Михаила Александровича. Описавши, как Василий Дмитриевич приглашал тверского князя воевать против Витольда и нанял татар, летописец замечает, что старцы в Твери вообще сопротивлялись приглашению татар и представляли ту опасность, что татар, и вообще чужих, не следует принимать в воины: ‘добро ли се будет дума юных наших бояр? Не сих ли ради и Киеву и Чернигову беды приключишася? И что когда имуще брань с собою и подышают что ловец навожаху на ся да прьвое бо наимуючи их сребро здаша из земля своея и иные смотриша народы руския и самым издолеша, да не будет пакости в нашей земли на прочие дни, да не како татарове свысмотрят наряда земля нашея а всхотят сами прийти’. Тверитяне с этих пор, говорит летописец, отказывались помогать Москве против Литвы, и при этом обращается к какому-то боголюбивому отцу Варлааму. Потом летописец оскорбляется от лица всех тверичан, что московский князь не поставил имени тверского князя Иваша в договоре, и распространяется об этом, защищая тверскую сторону и обращаясь к какой-то боголюбивой главе (‘о боголюбивая главо!’). Летопись тверская прерывается в списке вслед за этим, и далее от 6929 года, по вступлении князя Бориса Александровича, сына Александра Ивановича. Впоследствии в том же списке хотя есть известия, касающиеся до Бориса Александровича, но нет доказательств, чтобы они непременно взяты из особой тверской летописи, они могли составлять и часть общего летописного сказания.

СОФИЙСКИЙ ВРЕМЕННИК

Софийский Временник есть свод предыдущих летописей с некоторыми добавлениями из таких первоначальных летописных рассказов, которые до нас не дошли и со вставками, составляющими эпизодические целые. Вначале в нем первоначальная Сильвестрова летопись, но с некоторыми отменами, очень важными не столько по содержанию, сколько по тому, что бросают свет на способ составления летописи. Сказание об убиении Бориса и Глеба хотя имеет ту же основу, как и в Лаврентьевском списке, но другим слогом рассказано с отменами от Лаврентьевского. В других местах, где идет непрерывное повествование, там он сходится с Лаврентьевским, но там, где короткие известия — отмены, вставки, переставки, добавки, и это подтверждает мысль, что эти короткие известия вставлены уже впоследствии, при разбивке повести на годы. Нередко то же происшествие отнесено к различным годам, например, под 6506—6508 в Лаврентьевском о преставлении Мальфредь и Рогнедь, а в 6509 о преставлении Изяслава Владимировича, в Софийском же о смерти первых двух княгинь нет ничего, эти же пустые годы заканчиваются смертью Изяслава, и вслед затем нет о преставлении Всеслава Изяславича, о котором упомянуто в Лаврентьевском после двух пустых годов: 6510 и 6511, далее — нет в Софийском после 6512, 6513, 6514 и 6515 о перенесении святых в церковь Богородицы, о чем упоминается в Лаврентьевской. Под 6525 г. в Лаврентьевской говорится: ‘Ярослав иде в Киев о погореша церква’, а в Софийском под этим годом о приходе Печенегов, их разбитие и заложение великого града Киева и св. Софии, о поставлении златых врат, так что впоследствии этого под 6545 говорится о свершении города Киева и св. Софии, как бы окончании задуманного в 6525 году, между тем как в Лаврентьевском под 6545 годом говорится о заложении, а не свершении. В Лаврентьевском под 6535 г. о рождении Святослава Ярославича, под 6536 о знамении на небесах, под 6537 сказано: ‘мирно бысть’, — а в Софийском под 6535 о рождении Святослава и о знамении, определительно названном змием, а прочие годы пусты. Эти отличия показывают, что число поставщиков было несколько и один другого поправлял: один находил, что такое-то известие следует поставить в этот год, другой в иной. Случаются события, записанные в Софийском и не записанные в Лаврентьевском, например под 6546 о походе Улеба на железные ворота, под 6546 о том, что Ярослав ходил на ятвягов, именно зимой, и не мог их взять, а в Лаврентьевском сказано только, что он ходил на ятвягов. В Софийский Временник входят многие события, относящиеся к Новгороду, некоторые из них есть в новгородских летописях, другие с ними не сходны, а некоторых вовсе нет, именно: под 6556 и 6557 годами о сгорении церкви Софийской с подробным положением ее местности, или например, о походе Остромира посадника на Чудь и вслед затем о походе на Чудь же князя Изяслава Ярославича, под 6562 г. и проч., о походе Изяслава на Сосолы и Чудь. Таким образом видим: 1) что числовая первоначальная летопись была пересоставлена, так что один составщик ставил отдельные известия туда, другой сюда, соблюдая сплошной рассказ, 2) что впоследствии внесены были известия новгородские, вероятно, из летописи, до нас не дошедшей. Софийский Временник здесь есть уже исторический свод, иначе составленного числового свода Сильвестрова (а может быть, и древнее Лаврентьевского) с новгородской летописью. Печерской летописи нет, исключая отрывки о кончине Феодосия, также нет проповеди под 1067 годом. Зато отдельный рассказ о перенесении мощей Бориса и Глеба (1072) подробнее и полнее, чем в Лаврентьевской. С 1076 года заметна более и более разница между Лаврентьевским и Софийским текстами: в последнем многих известий нет, в том числе всей истории битвы на Нежатиной ниве и благочестивых размышлений по поводу смерти Изяслава, которые мы признаем за проповедь, говоренную при его погребении, нет истории об убиении половецких князей в Переяславле, нет поучения Мономахова, но сохраняется история Василька. Я думаю, что сохранившиеся и не сохранившиеся в одном и другом списке сказания составляли отдельные рассказы сами по себе. Далее идут известия киевские в более сокращенном виде, чем в Лаврентьевском списке, с прибавкой новгородских, по большей части заимствованных из первой новгородской летописи, а потом и из суздальской. После татар Софийский Временник делается уже преимущественно новгородской летописью вместе с другой летописью, служившей продолжением суздальской, писанной, вероятно, в Ростове, он унизан, так сказать, несколькими эпизодическими пространными рассказами, например ‘о велицем князе Александре’, вариант того, который помещен также в Воскресенской летописи, разбитый на годы, вероятно, после, рассказ об убиении Михаила Черниговского, повесть об убиении Михаила Тверского, рукописание Магнуса Свейского, грамота митрополита Киприяна, послание новгородского архиепископа Василия к тверскому владыке, побоище Мамаево, о житии и преставлении князя Дмитрия Ивановича, о взятии Тохтамышем Москвы, побоище Витолтова с Термикутлуком, описанное новгородской летописью. Новгородские известия по большей части суть видоизменения того, что заключается в летописях первой и четвертой, с 1371 года начинаются подробные известия о тверских делах, показывающие, что они взяты из такого летописного сказания, которого составитель находился в Твери, дела смоленские, несколько распространнее, чем в четвертой новгородской летописи, должны быть взяты из смоленской летописи под 1386 г., тоже должно заметить и о других известиях, касающихся частной жизни Смоленска, например, под 1387, 1395, 1400, из них некоторые вошли и в четвертую новгородскую летопись, но могли быть взяты в Соф. Вр. из последней. Есть также места, относящиеся исключительно к делам Великого Литовского Княжества, безотносительном к северной и восточной Руси, например, об острожском князе Дашке под 1418 г., вероятно, взятые или из Смоленской, или из какой-нибудь другой западнорусской летописи.
С 1472 года летопись занимается преимущественно делами Новгорода и Пскова, здесь вставлено подробное описание падения новгородской независимости, писанное, без сомнения, современником, но человеком, расположенным к московской стороне и, судя по тону и приему, духовным лицом. Думают, что это описание принадлежит митрополиту Филиппу. Потом, до падения Пскова, Временник занимается псковскими делами, взятие Пскова составляет отдельный эпизод {Пространнейший рассказ о том же событии есть в одном сборнике Румянцовского Музея, он составляет вариант находящегося в Софийском Временнике, но с большими подробностями и со включением подлинных переговоров между В. Князем Московским и Псковом.}. Вслед за этим, летописное повествование сосредоточивается на делах государства вообще. Летопись, очевидно, ведется в Москве, ибо упоминаются подробные события, относящиеся исключительно к делам столицы. Списки этого Временника чрезвычайно разнообразны, особенно с 1383 года, но с 1472 года разность увеличивается до того, что окончания его составляют особые летописные сочинения.

ВТОРАЯ СОФИЙСКАЯ ЛЕТОПИСЬ

Вторая Софийская летопись есть, собственно, вариант первой Софийской, отменно с 1397 года и оканчивающийся 1552 г., именно временем, когда единодержавный уклад вполне торжествует над удельным. Она напечатана с разных списков, основанием которым служил принадлежавший Патриарху Никону. По богатству и подробности частей, составляющих эту летопись, она представляет превосходный источник для изучения течения русской жизни государственного строя и нравов конца удельного уклада XV века. Отличительный характер ее, это — множество вставленных в нее длинных повествований, отдельных статей, писем и актов, так что собственно это более исторический сборник, чем летопись. Действительно, нельзя предположить, чтобы существовал сочинитель этого Сборника, но это есть свод многих, разнообразных сочинений. В нем, поэтому, следует различать две части: 1) собственно летописную и 2) вставные сказания. Но и в собственно летописной является двойной характер: одни известия коротки, в виде записок, что когда сделано, что -произошло, другие, напротив, носят характер непрерывных повестей и хотя, разбитые на годы, в форме составляют часть собственно летописи, но в сущности также должны быть почитаемы отдельно сочиненными сказаниями. Такова например история распрей Шемяки и братьев его с Василием Васильевичем, отличающаяся в рассказе большими подробностями и в некоторых местах драматического изложения. Из сказаний отдельных — несколько отрывков из житий святых и легенд, более или менее любопытных и важных для изучения народных верований и религиозных понятий века. Есть несколько современных актов, например, духовная митрополита Фотия, послание ростовского епископа Вассиана по поводу ополчения против татар. В летопись включено большое сказание о восьмом (Флорентийском) соборе с грамотой папы Евгения.
Из сказаний о политических делах, чрезвычайно важна историческая повесть о падении Новгорода, написанная очень подробно. Это самое пространное известие о падении удельности в Руси. Сказание это отлично от того, которое помещено в первой Софийской летописи, но написано не с новгородской, а с московской точки зрения. Автор сам о себе дает знать, что он принадлежал к стороне великого князя, ибо, описывая шелонскую битву, говорит: ‘Наши же (Москвичи), ставши на побоище том’ или ‘един у наших убиен быть’. Сказание это разбито на годы, то есть, части его являются в разных годах, разделенные другими происшествиями: после шелонской битвы следует по списку под 1476 г. поездка Ивана Васильевича в Новгород и исчисление даров, подробно поименованных с известием, от кого что было дано, и суть великого князя в Новгороде. Под 1478 г. пространный рассказ о последней развязке новгородской истории. В этом рассказе автор, очевидно, пользовался подлинным делом.
В числе статей, помещенных в Софийской второй летописи, есть и путешествие Афанасия Тверского в Индию — драгоценный памятник и литературы, и нравов, и понятий, и предприимчивости в русском народе того времени.

ВОСКРЕСЕНСКИЙ СБОРНИК

Изданная в V т. П. С. Р. Л. Воскресенская летопись и в прошлом столетии изданная Российской Академией Никоновская, не есть отдельная летопись, но позднейшие XVI и XVII в. сборники прежних летописных частей, соединенных воедино. При разложении их окажется, что они составлены из разных самобытных местных летописей, как тех, которых следы естественнее видны, как в ранних сборниках, так равно и тех, которые до нас дошли. Разбирая, например, воскресную летопись, мы найдем в ней известия суздальские, киевские, новгородские, которых нет в Лаврентьевском, Ипатиевском списках и новгородских летописях, но которые стоят рядом с теми, которые там находятся, а потому мы вправе заключить, что они взяты или из других, до нас не дошедших, или из тех же, из которых взяты и известные нам события, но последние не полно сохранились в ранних списках. Так, в Воскресенской летописи, как мы уже сказали, видны явные следы Киевской летописи под 1200 годом, после того, как прерывается самый подробный ее список — Ипатиевский, там же встречаем мы события суздальско-владимирского края, гораздо распространеннее, чем в Лаврентьевском списке, наконец, то же можно сказать и о новгородских, ибо в Воскресенском находятся и новгородские дела в более пространном виде, чем в новгородских летописях и притом, как показывает их тон, писанные в Новгороде.

СОСТАВ НАШИХ ЛЕТОПИСЕЙ

Доискиваясь состава наших летописей, мы находим, что они перешли три редакции:
1) Сказания и записки. Это были первоначальные формы, совершенно не сходные и даже противоположные между собой. Записки были чрезвычайно краткие известия, имевшие практическое применение в церковном обиходе, это сведения о кончине лиц, с целью поминовения их в монастырях и церквах, о постройке церквей и поставлении владык с благочестивой целью — следить за движением промысла и гнева Божия. Сказания, напротив, подробные, связные повествования с оттенком поэзии, или притязанием на красноречие. Они — не сбор отрывочных, не связных известий, а рассказ, обращенный к лицу или к событию, заключающему в себе целость, оживленный часто одной мыслью.
Сказания перешли у нас два периода: первый своенародный, второй, образовавшийся после принятия христианства, под влиянием византийской образованности. Сказания первого периода отличаются простотой выражения, сжатостью, иногда образностью и цветистостью, но непринужденной, без замашки щеголять ею. Во втором господствует риторика, амплификация и церковная философия. Драматическая форма выражения встречается и там и здесь, но в сказаниях старого склада герой говорит именно столько, сколько человек в самом деле в описываемом положении может сказать, а в сказаниях новейшего византийского склада говорит такие длинные речи, которые не свойственны ни его натуре, ни его положению. Примером в этом отношении может служить сказание об убиении Бориса и Глеба, в разных списках эти святые говорят более или менее длинные речи, в одном списке длиннее, в другом короче, по желанию вставлялось что угодно, целью было не изложить событие в действительности, а изложить его как можно красивее. Напротив в сказаниях старейшего склада, там идет дело о передаче события, а не о форме его передачи, и если употребляются фигурные выражения, то все-таки как средство к лучшей передаче содержания, а не составляют сами по себе цель. Одни и те же сказания являются приблизительно то к тому, то к другому складу, смотря по тому, через какие руки они проходили. Как формы сказания, так и формы записки сохранились до позднейших времен.
2) Из них-то под влиянием византийских примеров начали составлять летописи: именно, собирать сказания, разбивать их на годы и дополнять записками. Когда форма эта усвоилась, тогда является третий способ передачи событий через соединение формы сказания с формой записок, или, так сказать, распространенная записка. Это собственно то, что может назваться летописным рассказом. Сочинитель под известным годом записывал то, что знал и очертывал его такими частностями, какими считал нужным, смотря по своей личности, или по цели, с какой записывал. Так как жизнь русская потекла разными путями и выразилась в самобытности земель, то явились в каждой земле свои летописи, хотя сходные в главных основаниях, но различные по характеру и края, и лиц, писавших их, их писали и светские и духовные лица. На юге мы видим ясно участие светских лиц в составлении летописей, на севере, сколько можем судить, на них лежит печать церковности, но это не дает нам права заключить, чтоб и там не писали их светские люди, так точно, как на юге мы видим участие духовенства. Характер края открывается сам собой, когда мы сличим широкую повествовательность киевской летописи, образность галицко-волынской, сжатость и сухость новгородских, полноту и вместе краткость псковской, и риторику владимирской. Мы имеем указание, что летописи имели у нас официальное значение, но не в силах объяснить способа отношений власти к летописцам. Существовали ли летописи, исключительно предназначенные для записи событий по воле власти, или власть только доверяла им и относилась к ним на основании такого доверия? Кажется, скорее принять надобно последнее, потому что в форме летописей наших нет явных следов того однообразия изложения, которое последовало бы неминуемо, если бы летописцы были, выражаясь нашим способом говорить, казенные. Если где-либо летописность наша приближается к точной определенности, как мы могли бы ожидать от официального способа ведения летописей, то разве в Псковской летописи. Однако, исследуя дух нашего летописания, открывается, что летописи собственно церковные и монастырские отличались от таких, в которые вписывались политические события. Так, мы имеем третью новгородскую летопись, приложение ко второй новгородской — летописи чисто церковные, они отличны от остальных, сверх того, остались в рукописях несколько летописцев монастырских, например, летописец монастырей: Соловецкого, Усть-Сысольского, Волоколамского, занимаясь исключительно делами своего монастыря, они отличны от других.
3) Последняя редакция нашей летописной литературы состоит из сборников, или списков, уже прежде составленных предыдущим способом летописей, со включением разных отдельных сочинений. Это уже скорее сборники, чем летописи.
Хотя большая часть летописей издана, но до сих пор мы не имеем такого собрания летописей, какого бы желали. Археографическая Комиссия своим изданием летописей принесла большую пользу, но некоторые летописи она издавала только частями, а некоторые вовсе не издала, основываясь на том, что заключающиеся в них известия можно найти в других изданных летописях, а между тем издание различных вариантов могло бы значительно обогнать науку, давши большую возможность проверить ученые выводы и заключения.
Костомаров Николай Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Черты сопротивления власти при Петре Великом, Костомаров Николай Иванович, Год: 1875
  2. Князь Владимир Мономах и козак Богдан Хмельницкий, Костомаров Николай Иванович, Год: 1863
  3. Легенда о кровосмесителе, Костомаров Николай Иванович, Год: 1863
  4. Гетманство Юрия Хмельницкого, Костомаров Николай Иванович, Год: 1868
  5. О воспоминаниях борьбы козаков с мусульманством в народной южно-русской поэзии, Костомаров Николай Иванович, Год: 1875
  6. Историческое значение южно-русского народного песенного творчества, Костомаров Николай Иванович, Год: 1872
  7. История козачества в памятниках южнорусского народного песенного творчества, Костомаров Николай Иванович, Год: 1883
  8. Скотской бунт, Костомаров Николай Иванович, Год: 1880
Электронная библиотека