ЛЕЙБЪ-КАМПАНЕЦЪ
ЛЕЙБЪ-КАМПАНЕЦЪ
(ИЗЪ ДНЕВНИКА ПРАДДУШКИ.)
РАЗКАЗЪ.
—-
——
—-
Г. ДАНИЛЕВСКІЙ.
‘Русскій Встникъ’, No 1, 1871
Лейб-кампанец, Данилевский Григорий Петрович, Год: 1871
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Въ дневник моего прадда Якова Евстафьича, подъ 1776 годомъ, между прочимъ, написано: ’13го іюня, въ понедльникъ, заложилъ хуторъ Азовской губерніи, на рчк Богатой.’ А черезъ два лта, подъ 1778 годомъ, въ дневник написано: ‘іюля 24го, во вторникъ, въ полночь пріхали въ хуторъ на Богатую — я, Ашенька, Иванушка и учитель Григоревской. Тогда во оныхъ пустошахъ селяне бжали, а сосду моему по тому хутору, лейбкампанцу г. Увакину, по его впрочемъ квалитету и по бездльнымъ и противнымъ онаго же поступкамъ, его подданными тогда же содянъ сей неподобной и ужести наводящій афронтъ….’
Праддъ мой Яковъ Евстафьичъ очутился сосдомъ лейбъ-кампанца Увакина вслдствіе tojo обстоятельства что пожелалъ, въ первые годы женитьбы на моей прабабк Анн Петровн, сдлать ей отмнный презентъ. А именно: подъ вліяніемъ недавнихъ преданій о заселеніи этого края, онъ задумалъ сперва населить, а потомъ сюрпризомъ за нею укрпить плодородную дикую степь въ 7.000 десятинъ, купленную имъ съ торговъ, за четыре тысячи рублей ассигнаціями, отъ генерала Штоффельна. Земля же эта находилась въ тогдашней Азовской, нын Екатеринославской губерніи, между рчекъ Богатой, Богатеньки и Лозовой, и боле чмъ въ ста верстахъ отъ Пришиба, родоваго помстья прадда.
Затявши поселить для жены хуторъ, Яковъ Евстафьичъ изъ сыромятины соорудилъ кожаную калмыцкую кибитку, взялъ съ собой изъ Пришиба крпостныхъ рабочихъ и купленнаго предъ тмъ въ Москв у Архарова прикащика Михайлу Портяного, перваго развдчика и доглядчика выбранной стели, и въ ожиданіи купленныхъ же гд-то подъ Тулой крестьянъ, перехалъ готовить для переселенцевъ избы, сараи для скота и водопой.
Постройка зданій, по тогдашнимъ затрудненіямъ въ добыч припасовъ, припоздала. Сверхъ того при перевод купленныхъ крестьянъ въ начал случились также какія-то непредвиднныя преграды. А потому въ первые два лта, по покупк земли, Яковъ Евстафьичъ, несмотря на слабое здоровье, повременимъ назжая на Богатую и проживая въ калмыцкой кибитк, разбитой у опушки круглаго степнаго лска, значительно скучалъ.
Вчно озабоченный хозяйствомъ обширныхъ имній и тяжбами съ казной и съ сосдями, Яковъ Евстафьичъ хотя безпрестанно здилъ то въ губернскій городъ, то въ столицы, и съ виду былъ угрюмъ, но ничего онъ такъ не любилъ какъ сиднья дома, въ зеленомъ шелковомъ халат, на блыхъ мерлушкахъ, да слушанья ризказовъ Ашеньки, на которую онъ, впрочемъ, дома то и дло ворчалъ. А тутъ, вмсто лсныхъ береговъ Донца и густонаселеннаго Пришиба, дикопорожняя и глухая степь.
Яковъ Евстафьичъ любилъ когда въ комнат гд онъ слитъ водятся сверчки. И если они иной разъ оттуда исчезали, онъ отряжалъ Ашеньку къ кому-либо изъ сосдей. Анна Петровна останется въ гостяхъ ночевать, разстелетъ на полъ простыню, станетъ водить шпилькой по зубьямъ коснаго гребня, подманитъ изъ-за печки и изъ щелей нсколько сверчковъ и привезетъ ихъ въ коробочк мужу. А иной разъ и самъ Яковъ Евстафьичъ наловитъ пвуновъ у кого-нибудь изъ дворовыхъ и напуститъ къ себ въ опочивальню. И по цлымъ вечерамъ, особенно зимой, бывало сидитъ онъ у окошка и слушаетъ, приговаривая: ‘эка хорошая музыка! Точно скрипачи! Славно сладились! Семь человкъ сегодня пло!’ Прикащикъ Портяной зналъ обычай барина и, разбивши кибитку у лснаго круглячка, въ первое же лто и прежде всего то сухарями, что кашей привадилъ туда цлую пвческую разнообразнйшихъ полевыхъ сверчковъ, которымъ въ заливахъ рки вторили тысячи лягушекъ.
Во второе дло Яковъ Евстафьичъ сталъ брать на побывку на Богатую учителя Иванушки, Григоревскаго. Это былъ рослый и худой бурсакъ, вчно потвшій, робкій и молчаливый, разъ въ мсяцъ акуратно наливавшійся мертвецки и ходившій въ длиннополой нанковой лар ярко-желтаго цвта, такъ что издали казался огромною канарейкой. Яковъ Евстафьичъ побилъ съ нимъ поспорить о философіи и о тайнахъ природы, такъ какъ едоръ Степановичъ былъ только мистикъ, а Яковъ Евстафьичъ къ тому же еще и масонъ изъ мстной ложи барона Рейхеля. За учителемъ водилась сверхъ того одна странность, доставлявшая много веселости Якову Евстафьичу. Еще изъ бурсы учитель вынесъ привычку самъ мыть себ не только блье, но и платье. Какъ заноситъ бывало то и другое, выждетъ время и шмыгнетъ въ садъ къ пруду, либо на донецкія озера въ лсъ. Сниметъ платье и блье, осмотритъ все, отстегнетъ изъ-подъ лацкана запасную иглу, заштопаетъ что надо, да тутъ же и вымоетъ, какъ слдуетъ, и развситъ сушиться по кустамъ, а самъ разляжется въ прохладныхъ струяхъ на песк и думаетъ: ‘Вотъ кабы сюда еще да бутылочку токайскаго! либо пивца!’ Яковъ Евстафьичъ подглядлъ его нагишомъ за такими упражненіями и съ тхъ поръ не могъ на него смотрть безъ смха.
Учитель пріхалъ на Богатую Не одинъ. Онъ привезъ съ собою еще и любимаго Якова Евстафьича ручнаго журавля, по имени генеральсъ-адъютанта. Нсколько лтъ этотъ журавль жилъ въ Пришиб и такъ привыкъ къ людскому обиходу и сует, что зимой не выходилъ изъ птични, а лтомъ, съ прочими домашними пернатыми, весь день гордою поступью шагалъ по двору, клюя всякую всячину и воюя за помои съ собаками и свиньями. За то осенью, когда по небу тянулись вереницы его дикихъ товарищей, срый Журка по цлымъ днямъ стоялъ задумавшись и затмъ вдругъ начиналъ ногами и крыльями выдлывать неистовые и уморительные лрыжки. Но какъ генеральсъ-адъютантъ ни старался подняться въ воздухъ, его манило снова назадъ на землю, въ знакомый дворъ, и обогнувши садъ и выгонъ, онъ кругами опускался опятъ либо на крышу кухня, либо на погребъ и, какъ бы для развлеченія, усердно принимался долбить носомъ какую-нибудь кухонную дрянь или бабье тряпье. ‘Что, брать, Журка, не полетишь? подтрунивалъ при этомъ Яковъ Евстафьичъ, стоя на крыльц и воспоминая собственные молодые годы и службу въ забубенномъ пхотномъ Псковскомъ полку: видно не до товарищей теперь, дурачина! Привыкъ, обабился, вотъ и сиди!’
Но едва учитель привезъ эту птицу на Богатую, на другой же день около вечера, заслыша въ камышахъ звонкіе оклики привольной и дикой журавлиной стаи, генеральсъ-адъютантъ исполнился тревогой, пересталъ сть, а на утренней зар какъ-то особенно бойко и пвуче затурликалъ, взмылъ и улетлъ безъ возврата….
Скука на Богатой окончательно стала задать Якова Евстафьича, особенно къ концу второй осени, когда въ черн поспли жилья для переселенцевъ и, разчистивши подъ горой три самородныхъ ключа, онъ занялся лахотью и посвомъ подъ зябь. Ничто не помогало: ни еженедльныя каракульки сына, ни ласковыя цидулки къ милу-дружку отъ самой Ашеньки, ‘что де пора вамъ, свтикъ, возвратиться и ужь не полонила ль вашего сердца какая-нибудь захожая степнячка?’ ‘Гм! донын ревнуетъ!’ подумалъ Яковъ Евстафьичъ, почесывая въ затылк. Даже не веселили его поспвшія господскія горницы а наконецъ и большой табунъ лошадей, съ восемью жеребцами, переведенный сюда съ луговъ изъ Пришиба.
И вотъ, чтобы развлечь барина, прикащикъ Портяной однажды ему сказалъ:
— Что, ваша милость? Послушайте-ка вы мои рабскія рчи. Ссть-то поселкомъ мы сли, строимъ жилья, нарыли колодезей и насяли хлба до вешняго теплаго дня. Асосдей-то и не почествовали. Не купи двора, купи сосда! Съ сосдомъ жить въ миру, все теб къ добру.
— Такъ, такъ, Михайлушка. Да кто же тутъ у насъ, скажи ты мн, стоющіе сосди?
— А хоть бы и г. Увакинъ, лейбъ-камланецъ. Я ужь вамъ не однова про него докладывалъ. Онъ въ Питер служилъ, и сами чай изволили слыхать, тетку ноншней царицы, покойную царицу Лизавету Петровну, съ товарищами посадилъ на царство. Онъ было съзжалъ куда-то, а нон съ Покрова опять тутъ оказался въ своемъ владніи.
— Ой ли? Далече ли его зимовникъ и отъ кого ты про него узналъ?
— Верстахъ въ пятнадцати сидитъ, внизъ по Лозовой, промежь трехъ яровъ, коли слышали. Чунихинскій попъ про него сказывалъ. Баринъ старый уже, начетчикъ такой и пребдовый. Вс его тутъ боятся, особенно женскій полъ. И коли ваша милость пожелаете его узрть, надоть поосторожне, какъ бы не изобидлъ… Гордости великой человкъ, хоть и изъ простыхъ рядовыхъ, извините, въ столбовые вышелъ!
Якова Евстафьича, впрочемъ, трудно было испугать кмъ бы тр ни было. А потому, не долго думая, онъ сперва отписалъ къ Увакину вжливое письмо, увряя его въ дружб и въ уваженіи, а затмъ снарядилъ и послалъ къ нему учителя Григоревскаго, съ порученіемъ просить его ‘лейбъ-кампанское благородіе’ къ себ на побывку въ гости. Семинариста отъ сосда привезли подъ такимъ сильнымъ подозрніемъ въ презнатной выпивк, что прежде всего надо было уложить его слать. А потомъ отъ него узнали слдующее: ‘Я де Увакинъ тоже старъ и хотя былъ дйствительно когда-то рядовымъ, во ко мн нон здятъ нетокма знатные дворяне, а и генералы, да и самъ г. азовскій губернаторъ неоднова де являлся ко мн на рандеву и, какъ слдъ, отдавалъ решлектъ по всей, то-есть, подобающей аттенціи! Имъ пусть же господинъ прапорщикъ Яковъ Астафьичъ самъ первый ко мн пожалуетъ!’ — ‘Фанфаронъ’! Фыркнулъ на это Яковъ Евстафьичъ. Однакоже длать нечего, перегодя, веллъ заіфечь четверню воронолгихъ, и, предъ возвращеніемъ въ Пришибъ, самъ създилъ съ решпектомъ на рандеву къ сосду лейбъ-кампанцу: ‘Побалую его, пса, можетъ когда и пригодится. Вонъ тятенька мой, Евстафій Даниловичъ, занималъ на бандур Никиту Юрьича Трубецкаго и за то полкъ Изюмскій получилъ въ команду!’
Было свтлое, съ легкимъ морозцемъ октябрьское утро. Калина Савичъ Увакинъ 4 встртилъ Якова Евстафьича на завалинк благо глинянаго домика, гд онъ, въ волчьемъ тулуп и въ рысьей шапк, грлся на солнц и изъ кувшина просомъ кормилъ голубей, и сперва показался госгю такимъ сгорбленнымъ и невзрачнымъ старикашкой.
— Милостивйшему патрону и сосду привтъ! искательно заявилъ о себ, слзая съ коляски, Яковъ Евстафьичъ.
— Прошу и меня нижайшаго жаловать, вашъ слуга! съ аттенціей принялъ гостя и хозяинъ: спасибо что навстили меня Калину! Собачья старость вотъ пришла. Вишенье развожу, птичекъ кормлю, да вдомости про нонтинія времена читаю. Не могу не благословлять Господа что теперича, по вол ея величества, моей покойной императрицы Лизаветъ Петровны, (тутъ Увакинъ всталъ и снялъ шапку), тридцать пять лтъ на споко состою и довольств, въ пречестномъ потомственномъ рассйскомъ дворянств помщикъ!
Гость и хозяинъ церемонно обнялись и присли на завалинк.
Шестидесятилтій и медвдеобразный, съ блыми кустоватыми бровями и усами, но еще желзнаго здоровья, старикъ Увакинъ, родомъ изъ новгородскихъ поповскихъ дтей, какъ всталъ, говоря о Елизавет Петровн, да выпрямился, то оказался великаномъ сравнительно съ щедушнымъ, лысенькимъ, слабымъ и невысокомъ гостемъ. Крупный и красный носъ Калины Савича показывалъ что онъ полюбилъ украинскую терновку и часто прикладывался къ ея бутылямъ, укромно глядвшимъ наружу чуть не изъ каждаго его окна. А громкія побранки съ которыми онъ раза два прикрикнулъ на врнаго слугу, горбатаго Васильца, распоряжаясь пріемомъ гостя, говорили что лейбъ-кампанецъ спозаранку уже былъ на второмъ взвод. Отсылавъ другъ другу съ три короба изысканныхъ привтствій и комплиментовъ, новые знакомцы перешли въ вишневую куртину, гд въ ту пору подсаживались новыя деревца, а оттуда въ горницу, и здсь Увакинъ началъ бесду о прошломъ и главное о великой перемн приснопамятнаго 1741 года.
— Не т нон времена, Яковъ Астафьичъ, не т! То ли были дни, милостивый патронъ мой, какъ мы матушку красавицу нашу, Лизаветъ Петровну, становили на царство! А наипаче и особливо, сказала она, лейбъ-гвардіи нашей полковъ по прошенію, престолъ родителя нашего мы воспріять изволили! А? Слышите? И гд у людей уши и глаза? Такъ, именно такъ и этими словами она о насъ и прорекла всему свту въ манифест! Наипаче же и особливо!.. Всему царству сказала!… Да вдь этихъ словъ, отцы родные, не стерть вамъ и не вырубить во вки! Вотъ онъ, вотъ манифестъ! читайте! потащилъ онъ гостя къ стн, на которой подъ стекломъ вислъ срый, въ большой листъ, манифестъ 25го ноября 1741 года.
Яковъ Евстафьичъ, видя волненіе Увакина, заговорилъ было о хозяйств и о своей семь, о томъ что вотъ и онъ не безызвстенъ двору, что царь Петръ былъ въ гостяхъ у его дда и самого его крестилъ на поход, а по матери онъ сродни знатному роду Никиты Юрьевича Трубецкаго.
Не тутъ-то было. Увакипъ ушелъ въ спальню, воротился оттуда съ трубками кнастеру, одну далъ гостю, а другую самъ закурилъ, и на вопросъ гостя, какъ же онъ лопалъ въ столь счастливый случай, началъ:
— Дло было, коли хотите звать, милостивый патронъ мой, таково. Спали наши Преображенцы въ свтлицахъ своихъ на Литейной. Ночь была ухъ! какова морозная. Я былъ на часахъ, и только-что вышелъ изъ караульни, слышу: скрипъ полозьевъ, летятъ шибко, но безъ шуму, трое саней по Литейной перспектив, да прямо-то къ нашей съзжей изб, на ея мст посл Спасъ Преображенія царица поставила. Изъ первыхъ саней выходитъ сама царевна Лизаветъ Петровна, съ дохтуромъ Лестокомъ, а за кучера у нея графъ Воронцовъ, изъ другихъ саней вышли кое-кто изъ вельможъ, и гренадеры у нихъ на запяткахъ. Въ рукахъ у царевны крестъ, черезъ плечо кавалерія, въ лисьей шуб, а сама сердечная такъ и дрожитъ, зубъ на зубъ не попадетъ, не то отъ мороза, не то отъ страха. Барабанщикъ было ударилъ тревогу, только дохтуръ кинулся къ нему и пропоролъ кожу на барабан. Я бросился въ казармы, а ужь здсь и вся наша рота бжитъ. ‘Что, ребята?’ крикнула тутъ яснымъ такимъ да смлымъ голосомъ царевна: ‘знаете ли вы кто я?’ — ‘Знаемъ, матушка, знаемъ!’ — ‘Готовы ли идти за мной и готовы ли дочку самого царя Петра Перваго на престолъ возвратить?’ — ‘Готовы жизнь положить! Давно тебя ждали!’ — ‘Или вамъ, скажите, лучше быть подъ годовалымъ робенкомъ, да подъ Нмцами?’ — ‘Смерть молокососу! Нмцамъ смерть!’ загалдла вся рота: ‘будетъ имъ надъ Рассеей командовать!’ — ‘Никого, солдатушки, не убивайте, прошу я васъ, а лучше за мной въ тихости маршируйте, мы и такъ съ ними и съ ихъ партизантами справимся!’ сказала царевна, а изъ-подъ тапочки русыя косы выбились, рослая, да статная такая. ‘Лебедка ты наша!’ гаркнула опять рота, и давай у ней крестъ цловать. Ружья зарядили, штыки завинтили, да за нею тихо по морозцу прямо въ Зимній Дворецъ. Кое кого по пути отрядили супротивныхъ министровъ брать подъ караулъ…. Мн же съ товарищами, Кокорюкинымъ, Клюевымъ, Першуткинымъ и другими, пришлось брать подъ арестъ самого младенца-императора. И никогда я того не забуду, милостивый государь мой! Вбжали это. мы во дворецъ, да прямо къ нему въ спаленку. Нмецкую няньку связали возл, въ сосдней горниц. А здсь у него то, смотримъ, колыбель подъ занавсочками, лампадка предъ кіотомъ. Я хоть въ солдаты за увчье дьякова попалъ, но все же самъ былъ изъ церковниковъ и маленько, знаете, тутъ было позамялся, да опомнился и кинулся дале. У колыбели вскочила вся въ золот и красивая такая мама-Голландка, ломитъ руки, лопочетъ по ихнему и, ниже мертвая отъ страху, во вс глаза глядитъ, что это мы солдать вскочили такъ безъ указу, гремя ружьями и въ шапкахъ. Я съ Клюевымъ прямо къ колыбели, отдернули положокъ, пообождали чуточку и взяли на руки младенца. Онъ съ перепугу такъ и залился. А изъ дворца, слышимъ, товарищи уже шумно сносятъ на рукахъ самое регентшу Анну Леопольдовну, и кричитъ принцесса черезъ вс царскіе аппартаменты: ‘Іоганнесъ! сынъ мой, названный императоръ! гд ты?’ Отвезли регентшу съ мужемъ въ домъ царевны, а потомъ въ крпость, императора же младенца Ивана Лизаветъ Петровна взяла къ себ въ сани и сперва его вотъ какъ пожалла и даже надъ нимъ заплакала. Проводили мы этакъ же бережно царевну опять въ ея дворъ, гд прислуга подъ замкомъ оставалася. А здсь уже и вс новые фавориты налицо. И видлъ я какъ старые фавориты набгали и предъ новыми, на колнкахъ въ сенаторскихъ мундирахъ ползали, а і надъ ними громко смялись, били въ ладоши и грозилися: ‘Что, молъ, нмецкая сволочь, измнники? теперь оробли?’ А на улиц всю ночь говоръ, крики виватъ, сходятся и строятся полки, столичная знать въ саняхъ въ перегонку подъзжаетъ, народъ валитъ и костры горятъ отъ дворца вплоть до Невской перспективы. Лизаветъ Петровна тутъ опять вышла къ генералитету въ шелковой дымчатой роб, на большихъ фижменахъ, объявилась самодержицей и сказала: ‘Съ нами Богъ! Забываю старымъ старое, только служите врою по новому!’ Наутро по воеводствамъ поскакали курьеры, столица присягнула и вышелъ манифестъ. Простаго народа попамъ къ присяг звать не велно. Вс возликовали. А ужь о нашей братьи, Преображенцахъ, и говорить нечего. ‘Ну, сосдушка, пере6илъ Яковъ Евстафьичъ,— извините, только слышно что ваша рота вела себя не очень-то по приличію…’ — Оно точно, милостивый патронъ мой, спервоначала солдаты наши маленько побуянили. Бросились по кабакамъ. Не обошлось безъ драки, буйства и непокорства шквадроннымъ властямъ. Кое-кому изъ знатныхъ помяли и бока. Въ энту же ночь спьяну не мало растеряли по улицамъ шапокъ, сумокъ и всякой теб аммуниціи, а кто и ружей. Да и какъ было не пображничать! Самые знатные баре намъ въ ту пору въ лоясь кланялись… Въ разъясненіе же милосердыхъ сентиментовъ ея величества скажу такое слово. Она еще и царевной добротой прослыла и по простот въ гвардіи крестила, не токма у начальства, но и у солдатъ, и на именины къ нашимъ солдаткамъ хаживала. Въ первую же годовщину вшествія, Лизаветъ Петровна объявила такія милости намъ, учрежденной своей лейбъ-камланіи: поручиковъ роты произвела въ генералъ-лейтенанты, прапорщиковъ въ полковники, барабанщиковъ въ сержанты и всхъ, какъ есть, двсти пятьдесятъ восемь рядовыхъ въ потомственные дворяне. А капитанское мсто въ той рот, объявила: мы соизволяемъ сами содержать и оною ротой командовать! И подарила намъ солдатамъ матушка царица въ Пошехонской волости отписныя помстья ссыльнаго князя Меньшикова, на каждаго рядоваго по двадцать девять душъ, повелла всхъ насъ вписать въ столбовыя книги и сама опробовала и утвердила каждому’ гербъ, съ гранатами и съ дворянскимъ шлемомъ, а поверхъ его съ лейбъ-кампанскою шапкой. Вотъ онъ тоже виситъ на стн… Но и другіе прислужники царевны были награждены какъ слдуетъ, не токма что вельможи: комнатные слуги Скворцовъ и Лялинъ пожалованы деревнями и дворянствомъ, а метердотель Фуксъ въ вдомостяхъ за урядъ переписанъ въ бригадиры. И стали на вчную память по Рассеи новые дворяне: Увакины, Кокорюкины, Мухлынины, Першуткины, Клюевы и другіе…. И никто намъ, жалованнымъ, не указъ!
— Какъ же вы, Койна Савичъ, попали сюда изъ Пошехонья въ Украйну на Лозовую? перебилъ опять Увакина Яковъ Евстафьичъ.
— Сманилъ меня сюда какъ былъ у насъ генералъ Штоффельнъ, у коего и вы землицу съ торговъ купили. Былъ у насъ съ нимъ за картами разговоръ, я съ его совта и выпросилъ себ чрезъ питерскихъ милостивцевъ обмнъ грунтовъ и перевелъ сюда своихъ подданныхъ.
— Давно?
— Годовъ уже съ двадцать. Да что! Мста тутошнія хороши, только не ладно здсь нон жить въ степи, хоть и сказывали затйники что здшніе берега кисельные, а рки медомъ текутъ….
— Чмъ же не ладно тутъ жить?
— Не тотъ нон штиль и не т нонче времена. Статское искусство верхъ взяло, а военное теперича въ заброс. Прожектисты въ гору пошли, и вс кто былъ допрежде сего въ авантаж везд стали забыты. А въ Питеръ намъ, знатному шляхетству, видно и не показываться. Дла тамъ теперича, милостивый патронъ мой, ршаются не по закону, а по партикулярнымъ страстямъ. Да вотъ…. подавалъ я, примромъ, туда черезъ одного благодтеля нкоторое нужное письмо и къ оному пункты. Что жь? Ничего какъ есть, никакой резолюціи и до сегодня не добился….
— Какіе же это вы подавали пункты?
— Доношеніе, государь мой, доношеніе на одного здшняго непотребнаго озорника, и сказать къ слову, извините, — моего же сосда….
— Что же онъ сдлалъ за провинность?
— Изъ злой дурости выпустилъ на теперешнюю царицу, на матерь-то опять нашу Екатерину Алексевну, преострой и преподлой пашквиль….
Яковъ Евстафьичъ даже поблднлъ и сказавши: ‘Съ нами крестная сила!’ спросилъ: ‘какой пашквиль?’
— Увряетъ, представьте, не стсняясь долгомъ присяги, якобы новому нашему, въ семъ году затянному, городу Екатеринославу быдто не сдобровать. Бабьи де города не стоятъ! И какое де нон житье за бабою, коли женской полъ опять царствомъ завладлъ и своимъ фаворитамъ отдалъ насъ всхъ подъ суверенство. А? каковъ? И такихъ фармазоновъ терпятъ.
— А кто сей пашквилянтъ, осмлюсь спросить? перебилъ Яковъ Евстафьичъ, не безъ тревоги, подвигаясь къ двери и поглядывая гд его коляска.
— Кому же имъ и быть, какъ не гуляк и картежнику, однодворцу Фролк Рындину? Ну, да пусть уже теперича всякая мелкота сильна и чинна стала. Только я ему дурость-то и обиды его пособью. У меня случай есть въ новомъ фаворит Зорич. И ужь коли ноншніе потентаты не изведутъ его, злого паскудника, такъ я самъ, за его качествы, на него лихъ пойду и силой покорю подъ нози сего супостата…. Такъ-то, милостивецъ мой и сосдъ! И врь ты моему лейбъ-кампанскому слову…. Говорю я это и теб и всякому не на втеръ, кто моихъ властей не уважилъ, я того за рога. Послдніе дни, видно, приходятъ, и все тутъ!…
Не понравился лейбъ-камланецъ Якову Евстафьевичу, и онъ ухалъ отъ него, повторяя про себя: ‘фанфаронъ, какъ есть, и знать презавистливый хвастунъ!’
Похвальбу свою лейбъ-камланецъ, однако, вскор выполнилъ дйствительно.
Только поссорился Увакинъ съ Рындинымъ, какъ оказалось посл, не за преострый пашквиль на ‘новое бабье царство’, а по другой причин, и кровавая развязка этой ссоры надолго взволновала тихія захолустья по Богатой.
Настала весна 1778 года.
Яковъ Евстафьичъ въ этомъ году прибылъ въ хуторъ на Богатую ране, такъ какъ сюда, въ конц апрля, ожидали прихода купленныхъ подъ Тулой крестьянъ. Получивши письмо отъ повреннаго, что первый отрядъ переселенцевъ уже Двинулся, онъ, оставя калмыцкую кибитку, помстился въ новомъ барскомъ домик, выстроенномъ тутъ же на взгорь надъ Богатой.
Это была въ полномъ смысл двственная роскошная степь, какими девяносто лтъ назадъ еще обладала тогдашняя Азовская губернія. Плугъ еще рдко взрывалъ ея тучную почву, а стада мериносовъ мало топтали ея дикіе цвты. Близь новаго поселка не было почти никакихъ дорогъ, кром стариннаго чумацкаго тракта на Таганрогъ, проходившаго оттуда въ нсколькихъ верстахъ. На хутор стало оживленне. По ночамъ въ окна барскаго домика долетало звонкое ржаніе осьми жеребцовъ, сторожившихъ на свобод косяки своихъ кобылицъ. Тихія рченки Богатая, Богатнька и Лозовая протекали здсь среди густыхъ камышей, храня въ полноводныхъ плсахъ. множество рыбы и раковъ, а по топкимъ берегамъ неисчислимыя стада чаекъ, кроншнеповъ и дупелей. Долина Богатой, у одного изъ плсовъ которой, на самородныхъ ключахъ, расположился новый хуторъ, отличалась особою чисто степною красотой. Одинъ берегъ рки упирался въ высокій зеленый горбъ, изрзанный красноглинистыми провальями и обрывами. Противоположный же берегъ представлялъ гладкую, какъ скатерть, сперва зеленую, а лотомъ синющую равнину, надъ которою вдали, въ Жаркій день, точно струи водъ, откуда-то протягивались и играли волнистыя марева, а въ облакахъ съ клектомъ кружили орлы, заставляя недавно закрпощенныхъ украинцевъ, работниковъ прадда, со вздохомъ слди гь за ихъ вольнымъ полетомъ и задумываться надъ недалекимъ временемъ, когда ихъ отцы и дды такими же орлами носились надъ этими пустырями.
Девятилтній сынъ Якова Евстафьича, мой ддъ Иванъ Яковлевичъ, ходившій еще въ курточк и воротничкахъ и взятый теперь отцомъ на Богатую, ясно помнилъ и эту весну и приходъ перваго отряда переселенцевъ, и побилъ объ этомъ въ послдствіи разказывать.
Къ началу мая были готовы вс избы и другія строенія для крестьянъ. Невдалек же отъ небольшаго домика, потомъ обращеннаго въ кухню, стали строить изъ навезеннаго, сплавнаго днпровскаго лса большой липовый господскій домъ, а возл, на утху барын Анн Петровн, разбили и насадили садъ.
Иванушк теперь была предоставлена полная свобода. И въ то время какъ учитель бесдовалъ съ Яковомъ Евсгафьичемъ или читалъ Утренній Свтъ Новикова, Иванушка съ прикащикомъ Портянымъ, страстнымъ охотникомъ, урывался съ ружьемъ или съ дудочкой и съ стью въ степь, или съ удочкой и съ острогой къ синимъ плесамъ рки.
Въ лсномъ круглячк, у котораго вначал была разбита кибитка прадда, Иванушка намтилъ старый высокій дубъ, а на его вершин орлиное гнздо. Сперва онъ, тайкомъ и безъ провожатаго, бгалъ туда слдить за жизнью и кормленіемъ еще безпрыхъ орлятъ, а лотомъ сталъ просить Портяного добыть ему и выносить для охоты орленка. Долго отнкивался прикащикъ. ‘И зачмъ вамъ, батюшка барченокъ, мучить вольную Божью тварь!’ Наконецъ, уступая настояніямъ барченка и не безъ опасности быть заклеваннымъ освирплою орлицей, Портяной взялъ ружь и ножъ и, выглядвши передвечерній, отлетъ на добычу старыхъ орловъ, ползъ ко гнзду. Долго Иванушка стоялъ внизу, замирая отъ волненія, ломая руки и прислушиваясь какъ въ тишин лска, подъ руками и ногами Михайлы, трещали втви дуба и сыпался мелкій сушникъ. Но вотъ Портяной добрался до орлинаго гнзда и затихъ.
— Что, Михайлушка? вн себя спросилъ снизу мальчикъ:— сколько ихъ? да говори же!
Михайло молчалъ.
— Ни одного! крикнулъ онъ со смхомъ:— проворонили! Вс разлетлись…. Вонъ желтоносые попырхиваютъ по верхамъ! За то погодите, молчите! опять отозвался сверху дуба Михайло:— слышите псни? это наши переселенцы подходятъ. Отсюда видно ихъ какъ на ладони: много, много телгъ, идутъ и лто, пыль клубомъ, дтей несутъ на рукахъ и псни играютъ…. Бабы въ красныхъ паневахъ, мужики въ блыхъ полстяныхъ шапкахъ…. Такъ и есть: наша арава! Пойдемте, барчукъ, имъ на встрчу…
И прикащикъ съ Иванушкой бгомъ пустились по полю.
Когда Иванушка подбжалъ къ передовой толп переселенцевъ, и т узнали кто онъ такой, старики и парни стали брать его на руки, ласкать и приговаривать: ‘соколъ ты нашъ! надежа наша и покровъ!’ а бабы тутъ же наклали ему за пазуху тульскихъ пряниковъ и глиняныхъ дтскихъ игрушекъ. А кто-то барченку подарилъ пойманнаго дорогой, мохнатаго и жирнаго сурка. Не доходя съ полверсты до усадьбы, переселенцы разбили таборъ, поставили возы кругомъ, загнали туда рогатину и лошадей, разложили костры и отрядили къ барину стариковъ.
— Что, ребята, притомилися? Милости прошу на хлбъ на соль и на послушаніе! сказалъ Яковъ Евстафьичъ, выйдя къ нимъ въ сумерки за крыльцо:— жиль вамъ полажено, хлбъ посянъ, земли и воды вдоволь! Ддъ мой, коли слышали, Данила Даниловичъ, населилъ два лсныхъ помстья, а я вотъ съ Богомъ населяю степное! Будете чливы да радтельны, подарю васъ въ награду жен моей, Анн Петровн. Портяной! угости ихъ и распоряжайся….
Мужики поклонились въ землю, понурили головы и пошли. И съ утра таборъ сталъ размщаться по отведеннымъ ему дворамъ. Дня черезъ три съ поля, и опять подъ вечеръ, чуткій слухъ Портяного заслышалъ новыя псни и скрипъ телгъ. Подошелъ и разбилъ костры другой отрядъ переселенцевъ. Къ концу же мая населился весь хуторъ, красныя паневы и блыя подстаныя шапки замелькали по полю, по рк и по вновь окопаннымъ огородамъ, засверкали въ трав косы, зачернла новая пахотъ, а по свже-натоптанной, широкой улиц поселка загремли, не то отъ радости, не то отъ горя, еще боле дружно звонкія псни двокъ и парней, не прекращаясь отъ сумерокъ вплоть до раннихъ, навезенныхъ изъ-подъ Тулы птуховъ.
Такъ населился новый хуторъ прадда на Богатой.
Въ то же лто Яковъ Евстафьичъ, наконецъ, ршился показать жен этотъ поселокъ и прибылъ сюда, какъ сказано въ его дневник, 24го іюля, въ полночь, вмст съ нею, съ Иванушкой и съ учителемъ.
Это былъ вторникъ. А въ четвергъ онъ объздилъ съ Атенкой поля, луга и вс границы имнія, показалъ ей свженакошенные стоги сна, копны новаго жита и поспвавшій клинъ великолпной пшеницы-блотурки, и только-что услся съ семьей за борщъ съ дикою уткой и за пироги съ перепелами, какъ подъхалъ гость, Калина Савичъ.
На этотъ разъ Увакинъ, узнавши что сосдъ прибылъ не одинъ, а съ женой, да еще съ былою фрейлиной настоящей императрицы, — явился въ полной прежней преображенской форм, въ зеленомъ кафтан и въ камзол, въ поясной портупе съ сумкой, въ шарф черезъ плечо, съ откладнымъ воротникомъ, въ нсколько поденной молью треугольной лейбъ-кампанской шапк, въ штиблетахъ и въ башмакахъ. Сдые усы старика были густо нафабрены и вздернуты къ вискамъ, а въ рук его была офицерская трость — эспантонъ.
Хозяйка, бывшая запросто по домашнему, во имвшая обычай строго придерживаться приличій свта, ушла и явилась опять за столъ въ бломъ матерчатомъ роброн, съ кружевами и лентами, не забывши налпить на щеки нсколько мушекъ, и, представленная мужемъ гостю, сдлала церемонный и, по всмъ правиламъ моды, поклонъ.
— Гд изволили, матушка, сшить эту робу? началъ посл первыхъ привтствій съ учтивствомъ былаго щеголя, снимая огромныя перчатки, Увакинъ.
— Къ генеральш Херасковой въ Харьковъ посылала! зардвшись, отвтила Анна Петровна.
— Знатный вашъ городокъ Харьковъ, коли такія модныя швеи завелися. А почемъ дали за фалбары?
— Восемь рублевъ.
— Отмнно сшиты и къ лицу. Особенно сіи фестоны на лиф и сіи же отмнные на плечахъ буфики.
— За учтивствы благодарю! сказалъ и налилъ гостю наливки Яковъ Евстафьичъ.
Разговоръ перешелъ на хозяйство.
Увакинъ между прочимъ доложилъ что у нихъ въ околотк что ни день, становится все хуже и хуже. Передалъ шепотомъ и озираясь что везд стали отъ злыхъ навтчиковъ бжать крестьяне и что у него также сбжали, недлю назадъ, семь лучшихъ подданныхъ, и хотя трехъ изъ нихъ онъ лично поймалъ на воскресномъ базар въ Бахмут, заковалъ въ кандалы, привезъ обратно и посадилъ ихъ въ погребъ, но четверо остальныхъ все-таки безъ всти пропали.
— Жаль ослушниковъ. Знатные были работники. И одна только теперь надежда у меня, матушка сударыня, это мой врный Василецъ! прибавилъ Увакинъ:— все добро мое у него на рукахъ. И теперь вотъ, примромъ, я къ вамъ ухалъ, а онъ, я уже знаю, спустилъ собакъ и съ ружьемъ будетъ рабъ кругомъ усадьбы ходить, пока не обращуся вспять! Что длать? Я вдовый, жениться полагаю поздно, хоть и скучно такъ-то одному, а все-таки жаль своего добра!
— Кого же вы боитесь, Калина Савичъ, спросила Анна Петровна, читавшая уже энциклопедистовъ, Гольбаха и Дюмарсе, и не любившая старческихъ жалобъ на новизну.— Вы, можно сказать, имперію спасли, а тутъ неспокойны и сумнительны.
— Ничего я, матушка, не сумнителенъ! Только мало ли злыхъ людей! Фармазоновъ все боле и боле разводится. Вотъ хоть бы и сосдъ мой Рындинъ…. Ну, да я ли до него не доберусь….
— Ахъ, вс-то вы, мущины, погляжу я, неважны таковы! ршила Анна Петровна,— сваритесь и грозитесь, а ничуть это не славно! Лучше бы жили въ миру. И какіе тутъ у насъ фармазоны?
— Ито правда, Калина Савичъ! подтвердилъ хозяинъ:— бросьте вы этого Рындина, да разкажите намъ лучше что новаго?
— Вотъ, началъ Увакинъ,— какъ намедни гнался я за моими бглецами, прочиталъ я, доложу, у капитанъ-исправника листъ вдомости петербургской, и въ этой вдомости прописано якобы на Невской перспектив нкій щеголъ-гусаръ г. Волокитинъ раздавилъ рысаками нкую простую бабу, и потомъ якобы у насъ скоро опять быть войн….
— Довольно съ насъ погрома и Емельки Пугачева, да хотъ бы и походовъ Задунайскаго! съ сердцемъ отрзалъ Яковъ Евстафьичъ: повысосали съ насъ денежекъ! Пора бы вамъ всласть отдохнуть….
— И еще въ той же вдомости, продолжалъ Увакинъ: изъ амштердамскихъ курантовъ прописываютъ якобы у французскаго короля при двор преставляли преотмнное итальянское дйствіе, именуемое паштораль, а потомъ его величество забавлялся машкарадой.
— Что вы мн, Калина Савичъ, все про Французскаго короля, да про его машкараду! еще съ большею досадой перебилъ и даже закашлялся Яковъ Евстафьичъ: ваши же витъ милостивцы Шуваловы у насъ эту французскую дурость въ общую моду ввели. Я въ переписк съ Трубецкими…. Дай-ка, Иванушка, письмо отъ князя Сергія, что мы привезли съ собою.
— Что же пишетъ князь Сергій?
— А вотъ прислушайте… ‘А у его де сіятельства, у бывшаго гетмана Разумовскаго, давали презнатную комедію La foire de Hizim, такожде были у него оперы, и на тхъ операхъ двки Итальянки и кастратъ пли съ музыкой….’ Вотъ вамъ и бывшій гетманъ всея Украйны! кастратовъ слушаетъ! Тьфу! А еще римскими доблестями величаются. То ли дло здсь у насъ на Украйн, по простот! Не такъ ли, Калина Савичъ?
Увакинъ задумался и вздохнулъ.
— Мста, повторяю, здшнія хороши! отвтилъ онъ:— слова нтъ! Только, милостивый патронъ мой, повторяю вамъ, мало все-таки защиты намъ здсь отъ озорниковъ…. Того и гляди тебя изобидятъ!
‘Ну, тебя обидишь!’ подумалъ Яковъ Евстафьичъ, ‘найдется такой человкъ!’
Посл обда гость и хозяинъ соснули, потомъ опять угощались наливкой и сластями. А вечеромъ Яковъ Евстафьичъ веллъ пригнать ко двору табунъ на показъ сосду.
— Смотрите вы у меня, повелительно сказалъ при этомъ Увакинъ табунщикамъ Якова Евстафьича,— межи вамъ указаны, а ходите вы инова и по моимъ владніямъ. Ой, берегитесь, лютъ я, Калина, за свое добро! Разъ пригрожу, два, а тамъ и стрлять по васъ изъ винтовки стану, какъ наскочу, либо батогами до полужива задеру….
‘Не стсняется его лейбъ-кампанское благородіе!’ подумалъ и покраснлъ отъ досады Яковъ Евстафьичъ. ‘Сущій волкъ, волкомъ и умретъ. Ну да посмотримъ! И я тебя изловлю, овцы твои на водопой ко мн на луга, слышно, перебгаютъ. Только я стрлять тебя не стану, а свяжу своими молодцами, да прямо въ судъ, хоть ты и чванишься что царство спасъ.’
Посл ужина хозяева заговорились съ гостемъ за полночь: Увакинъ собирался въ новооснованный Екатеринославъ, и Анна Петровна надавала ему порученій по дому: купить чаю, сахару и вина. Но едва собесдники разошлись по горницамъ и заснули, какъ отъ двора Увакина прискакалъ на взмыленномъ кон чуть живой отъ страха Василец и объявилъ въ окошко разбуженному Калин Савичу, что на его усадьбу въ эту самую ночь напалъ съ неизвстными людьми Рындинъ и насильно выкралъ и увезъ къ себ во дворъ его рабыню, молодую и весьма смазливую ключницу Улиту.
Бшенству старика не было предловъ. Онъ выскочилъ на крыльцо въ одномъ бль и прежде всего ухватилъ за горло и чуть не задавилъ встника.
— Коня! заревлъ онъ,— коня! Какъ? Меня обидть? Гд же были другіе молодцы? Гд были, собаки? Ты, вражій сынъ, выдалъ и живъ? Меня, жалованнаго-то?…
И какъ буря онъ понесся сперва къ себ на хуторъ, побудилъ и созвалъ уцлвшихъ Пошехонцевъ, далъ имъ самопалы и топоры, посадилъ ихъ верхами на коней и съ разсвтомъ поскакалъ къ усадьб Рындина. Однодворца, разумется, дома не засталъ, перевязалъ его небольшую дворню и съ четырехъ концовъ зажегъ его дворъ, овечьи загоны и хлбный токъ.
Втеръ мигомъ разнесъ пожаръ, а Увакинъ до поздняго вечера, рыча какъ дикій вепрь, ходилъ и бгалъ кругомъ, подкладывая огонь тамъ гд плохо горло. На другое же утро онъ опять явился сюда съ плугами и съ боронами, перепахалъ испепеленное дворище, изъ собственныхъ рукъ засялъ его гречихой и, заборонивши, отъхалъ во свояси.
— Пусть песій сынъ помнитъ меня, лейбъ-кампанца, до вка.
Песій сынъ, однако, тоже не дремалъ.
Онъ подалъ на Увакина въ судъ челобитную, отрекаясь отъ похищенія Улиты, якобы волей отошедшей къ нему, и отыскивая съ обидчика тысячу рублей за убытки отъ поджога и за обиду.
Явилась полиція. Начался окрестный допросъ. Яковъ Евстафьичъ, втайн радуясь гроз надъ самовластнымъ сосдомъ, который изъ-за личной ссоры выдавалъ въ донос Рындина за франмасона, тмъ не мене навстилъ его, съ участіемъ сталъ совтовать ему помириться съ Рындинымъ и даже отпустилъ къ нему для писанія отвтовъ учителя Иванушки.
Но не таковъ былъ Калина Савичъ чтобы мириться со всякою мелкотой.
Вслдъ за началомъ розыска, видя что безуспшно бросаетъ чиновникамъ послдніе рубли, Увакинъ черезъ Василька провдалъ что Рындинъ съ его рабыней-бглянкой скрывается у лова, въ слобод Чужихимой, и ршился расплатиться съ нимъ дочиста.
Подъхалъ онъ въ сумерки верхомъ къ задамъ попова огорода, залегъ въ капустник, у садоваго плетня, выждалъ, и собственноручно изъ винтовки, въ присутствіи похитителя, наповалъ и убилъ Улиту….
Слдствіе возгорлось съ новою силой. Власти переполошились. Дали знать даже знакомцу Увакина губернатору, спрашивая какъ быть съ такимъ казусомъ со стороны столь важной особы, обитавшей въ ихъ губерніи? Но ни суду, ни губернатору не удалось изречь своего приговора надъ Увакинымъ.
Улита была женой одного изъ тхъ трехъ бглецовъ которыхъ Калина Савичъ незадолго изловилъ и, несмотря за передряги по слдствію, продолжалъ держать въ кандалахъ въ подвал.
Затворники отбили кандалы, вырвались ночью изъ подвала, взяли еще кое-кого изъ своихъ, врнаго Василько утопили въ колодц, а лейбъ-камланца, у котораго въ то время ночевалъ и опять сильно подгулялъ семинаристъ Григоревскій, стащили съ постели и сказали: ‘Ну, господине, теперь и теб разчетъ!’
И какъ Увакинъ ни молилъ ихъ и ни кланялся даже въ ноги, вынимая изъ сундука какіе-те бумаги и крича о помощи въ окно и общая всхъ выпустить на волю, отдать имъ все добро и отъхать въ невдомыя земли, Пошехонцы вытащили его изъ комнатъ и повсили, въ полной форм, на его любимой и имъ же нкогда посаженной груш, а сами, связавши полумертваго отъ страха учителя, разбжались.
И хотя, по словамъ дневника-праддушки, ‘сей неподобной афронтъ’ отъ подданныхъ былъ содянъ лейбъ-кампанцу ‘по его же квалитету и по бездльнымъ и противнымъ онаго же поступкамъ,’ тмъ не мене Яковъ Евстафьичъ, вспоминая ли собственныя волокитныя прегршенія предъ Анной Петровной, или въ самомъ дл жаля сосда, тогда же разлюбилъ новый хуторъ на Богатой и боле въ немъ никогда не бывалъ.
А за полчаса до кончины, умирая отъ чахотки и удивившись что не видитъ свчи и не слышитъ боле любимыхъ сверчковъ, понялъ что приходитъ смерть, не безъ чувства простился съ женой и съ семнадцатилтнимъ сыномъ и затмъ первую выслалъ изъ комнаты, а второму сказалъ слдующее: ‘Берегись ложныхъ друзей и тяжебъ, а такожде смлыхъ прожектистовъ, охотниковъ до дворскихъ и всякихъ перемнъ. Красивыхъ же женщинъ берегись и удаляйся пуще всего. Ихъ алліянцъ не радость, а пагуба, тлнъ и запустніе души!’