Н. П. Брусилов
Легковерие и хитрость
Повесть
КОММЕНТАРИИ
Н. П. БРУСИЛОВ
Легковерие и хитрость, Брусилов Николай Петрович, Год: 1806
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Русская сентиментальная повесть.
М., Издательство Московского университета, 1979
Составление, общая редакция и комментарии П. А. Орлова.
Эраст был знатен, богат и молод, ум, воспитание, любезность в обществе, сердце доброе, чувствительное делали его одним из первых молодых людей столицы. Живучи в лучшем кругу людей, он имел в виду много выгодных партий: всякая мать желала иметь зятя, подобного Эрасту, всякая девица отдала бы охотно ему руку и сердце, от него зависело быть совершенно счастливым, но романизм его удалял от мыслей такие союзы. Ему хотелось иметь жену, воспитанную не в вихре городской жизни, но в сельской простоте, столь же невинную, кроткую, как и сама природа.
Эраст поехал в деревню и был столько счастлив, что нашел все эти качества в Эмилии, дочери одного очень небогатого дворянина. Природа (говоря языком романистов) ничего не могла создать лучше. Прекрасный стан, черные огненные глаза, а более всего любезность Эмилии пленили Эраста. Он открыл ей страсть свою, невинная Эмилия не скрывала пред ним чувств своих, и невольное люблю вырвалось из ее сердца.
Первые дни супружества были непрерывные восторги. Эраст никогда не наслаждался с таким удовольствием жизнию, никогда не воссылал к богу таких искренних благодарений. В объятиях нежной Эмилии он наслаждался тем счастием, которое многим кажется химерою, счастием, неизвестным для людей, которых союзом был интерес, а не любовь.
Весна и лето прошли неприметно для молодых супругов. Наконец настала осень. Листья опали, трава пожелтела, цветы увяли, что делать в деревне? Эраст, живший всегда в городе, в первый раз еще наслаждался приятностями сельской жизни. Любовь заглушила на время мысль о городских удовольствиях, но с переменою времени Эраст переменил свои мысли. Угрюмый вид полей не утешал его, ему хотелось быть опять в городе, может быть, по привычке к рассеянной жизни, а может быть, и тщеславие побуждало его показать свету Эмилию.
Эраст сказал о своем намерении жене своей — Эмилия, хотя и с сожалением, согласилась на его желание, и чрез неделю молодые супруги были уже в М-е.
В числе многих приятелей Эраст имел одного друга (по крайней мере, он так думал), они жили и воспитывались вместе, но характеры их были совершенно различны. Сколько Эраст был добр, столько Эдмон был коварен и хитр. Он знал слабую сторону своего друга и, пользуясь его легковерием, умел совершенно овладеть его умом и извлекать для себя пользу. Эраст стремился к одной добродетели. Эдмон предпочитал всему интерес, Эраст, менее проницательный по свойству добрых душ, видел в Эдмоне одну только добрую сторону и любил его от чистого сердца, Эдмон любил его потому, что находил в том свои выгоды.
Приехав в М-у, первое старание Эраста было видеть Эдмона. Он обнял его со всею горячностию истинной дружбы.
— Мой друг,— сказал он,— наконец я тебя вижу! Мне прискорбна была разлука с тобою, но ангел красоты и добродетели утешал меня.
— Радуюсь, мой друг, радуюсь,— отвечал Эдмон,— хотя и жалею о том, что другой заступит в сердце твоем место, которое я занимал прежде.
— Нет, нет!— сказал с жаром Эраст.— Сердце мое будет делиться между любовью и дружбою, они составят счастие моей жизни!
Назавтра Эдмон был представлен Эмилии. Эраст, сидя за столом между женою и Эдмоном, с чувством сказал:
— Как тот счастлив, кто имеет друга верного и жену любезную! Слезы сердечного удовольствия навернулись на его глазах, и эти
слезы были первые, которые он пролил после своей женитьбы.
Всякий день друзья были вместе, всякий день более и более утверждалась связь любви и дружбы. Эраст и Эмилия не предвидели бури, которая скоро должна была грянуть над их головами и разрушить их блаженство.
Эдмон, которому имя друга давало право быть всякий день у Эмилии и Эраста, Эдмон, столь же сластолюбивый, сколь и коварный, с первого дня еще почувствовал страсть к Эмилии и не только не старался обуздать оной, но твердо положил под личиною дружбы достигнуть своей цели и разрушить счастие супругов. Ежедневные примеры доказывали ему любовь Эмилии к Эрасту, ее невинность и добродетель, но, имев порочное сердце, мог ли Эдмон верить добродетели? Воспитанный без правил, без веры, без чести, предположив цель, он жертвовал всем для достижения оной. Спокойствие людей почитал безделкой, счастие супругов— химерой. Некоторые удачи в интригах с женщинами, ему подобными, утвердили его в пагубной мысли, что верность не есть удел женщин. Бывая ежедневно у Эраста, он более пленялся Эмилиею. Сто раз хотел открыть ей страсть свою, и всегда невинный вид Эмилии его удерживал. Он удивлялся своей робости. ‘Неужели,— думал он,— эта провинциалка будет противиться стрелам моего искусства в интригах, когда и славнейшие кокетки не могли противостоять им? Нынче же решу эту неизвестность…’ С твердым уверением садился он в карету, скакал к Эмилии — один взгляд ангельской невинности его обезоруживал.
Есть люди, в которых препятствия не только не ослабляют, но еще умножают желания. Таков был Эдмон. Самая трудность победы превратила желания его в сильнейшую страсть. Скоро не мог уже он провести дня без Эмилии. При всей своей хитрости, при покрове дружбы страсть сия так живо изображалась во всяком слове, во всяком взгляде, во всех чертах лица Эдмона, что Эраст с малейшим проницанием мог бы открыть сию тайну, но он везде там видел дружбу, где действовала одна страсть. Скоро отсутствие Эдмона соделалось заметно в свете, ибо по общей превратности вещей там скорее заметят отсутствие интригана, нежели доброго человека. Где девался Эдмон? Он не был на бале, в концерте?— Эдмон извинялся, как мог, и все минуты посвящал Эмилии.
Однажды Эраст был отозван обедать. Эмилия осталась дома. Эраст, уезжая, просил друга своего разделить с нею время. Эта минута подала надежду Эдмону, он с радостию принял предложение.
Оставшись с Эмилиею один, он решился открыть ей страсть свою, ему оставалось только выбрать способ. Самым лучшим казалось ему то, чтобы поселить неприметно ревность в сердце Эмилии, охладить любовь ее к мужу и потом… Но скоро ли можно ожидать плодов от сего умысла? И мог ли равнодушно ожидать их Эдмон! Притом же, если они объяснятся? Если узнает Эраст вероломство мнимого друга? Эта мысль неприметно вовлекла Эдмона в глубокую задумчивость. Он сидел, потупя глаза, и молчал.
— Я долго смотрю на вас,— сказала, наконец, Эмилия,— какая причина вашей задумчивости? Даже я замечаю, что вы с некоторого времени совершенно переменились?
— Ах, Эмилия! Если бы вы знали, в какое замешательство приводит меня ваш вопрос!
— Вы меня удивляете, Эдмон. Простите меня, я не думала вас огорчить.
— Огорчить? Ах, нет! Клянусь вам, нет! Огорчения может иметь счастливый, но человека, привыкшего к несчастию, ничто уже огорчить не может и слезы, мука для счастливых, есть блаженство для несчастного.
— Браво!— сказала шутя Эмилия,— давно ли вы имеете такие романические мысли, Эдмон? Эту счастливую идею я советовала бы вам поместить в первом романе, который вы будете, конечно, теперь писать, или в тихую, майскую ночь проговорить ее сопутнице несчастных — луне!
— Шутите, Эмилия, шутите над моею горестию.
— Но что же, если смею спросить, причиною вашей тайной горести?
— Одно ложное на себя упование,— отвечал Эдмон.— Ах, Эмилия! Я прежде много полагался на свое равнодушие, я не знал, что есть случаи, в которых человек не властен в чувствах своих. Я думал, что рассудок может управлять сердцем, но теперь вижу, что рассудок есть раб страстей.
— Что такое?
— Эмилия! Не спрашивайте меня. Я сказал, может быть, больше, нежели должно.
— Эдмон! Я вас не понимаю!
— Эмилия! Эта минута для меня драгоценна! Я хотел скрыть в сердце моем ту тайну, которая против воли моей излилась сама собою. Эмилия! — продолжал Эдмон, взяв ее за руку.— Эмилия! Я люблю… жизнь или смерть, решите теперь.
— Боже мой! Эдмон! Что вы делаете?
— Нет, божественная женщина! Клянусь, что я не встану с коленей до тех пор, покуда не услышу своего приговора.
— Эдмон,— сказала Эмилия,— вы меня обижаете. Я не ожидала, чтоб разговор наш кончился таким странным образом. Простите меня, если скажу вам, что я думала найти более добродетели в друге моего мужа. Встаньте, говорю вам, и оставьте меня в покое.
Эдмон с ужасом выслушал Эмилию. Уже он воображал все следствия пагубной своей неосторожности. Одна секунда — и все бы погибло, но он вдруг призвал на помощь адское коварство и, скрыв в глубине сердца весь стыд и злобу, овладевшую им, вскочил и с торжественным видом сказал Эмилии:
— Ангел добродетели! Теперь знаю всю цену счастия Эраста, сейчас бегу сказать ему.
— Что такое? — спросила с беспокойством Эмилия.
— Эмилия! — сказал Эдмон,— простите моему притворству. Я вас почитаю, но страсть моя есть выдумка.
— Выдумка?
— Так, Эраст уговорил меня сыграть эту комедию. Признаюсь, я с трудом согласился на его желание.
— Эраст мог сомневаться в моей добродетели? —сказала с удивлением Эмилия.
— Нет, нет, Эмилия! Эраст… не думайте… но я сам не знаю, что говорю… Я так рад… Так восхищен… Я еду к нему … Прошу вас, заклинаю, не говорить ему ни слова. Чрез несколько времени мы найдем случай отплатить ему.
Эдмон поцеловал руку Эмилии и вышел, не дав времени ей опомниться. Весь яд злобы разлился по жилам его, когда он ехал домой. Мщение истребило любовь в сердце его, и он положил отмстить Эмилии, хотя бы то стоило самой его жизни.
Эмилия не знала, должно ли ей было верить словам Эдмона. ‘Эраст мог сомневаться в моей верности,— думала она,— быть не может! Но неужели Эдмон обманщик? Его радость, его восхищение не могут быть следствием отказа. Итак, Эраст предал меня испытанию человека постороннего? Должно ли мне говорить ему об этом?’
Следствием сих размышлений было то, что Эмилия решилась не говорить ни слова Эрасту и ожидать, что он скажет, а как Эраст молчал, то Эмилия и обвиняла его в душе своей. Будучи нежна и чувствительна, мнимый поступок мужа не истребил в ней любви, но сделал ее задумчивою и рассеял природную ее веселость. Одно слово Эмилии — и все бы могло объясниться, но оскорбленное самолюбие одно вопияло в сердце и препятствовало ей входить в объяснение.
Эраст, любя Эмилию и признавая в душе своей себя совершенно невинным, сокрушался о ее холодности. Несколько раз просил он сказать причину такой перемены. Слезы были обыкновенным ее ответом. Эраст, не могши ничего узнать от жены своей, прибегнул к посредству другого и открыл Эдмону горесть свою. Эдмон только того и ожидал.
— Мой друг,— сказал он с притворным соболезнованием,— мой друг, это натурально. Эмилия молода, хороша, мудрено ли, что она сделалась задумчивою? Может быть, кто-нибудь нашел путь к ее сердцу. Посмотри прилежнее, и ты найдешь причину ее тайной горести.
— Нет, нет, Эдмон! Грусть Эмилии должна происходить от другой причины. Я знаю ее чувства. Ты был всегда мало уверен в добродетели женщин, но Эмилия не такова: она добродетельна.
— Не спорю, мой друг,— сказал Эдмон,— но женщина всегда женщина, то есть творение непостоянное, слабое. Несчастлив тот, кто много надеется на женское сердце, эта крепость сдается на капитуляцию первому счастливцу.
— Эдмон, ты обижаешь ее, я не простил бы тебе, если бы не знал всегдашнего образа твоих мыслей.
— Прибавь, справедливого,— сказал Эдмон,— ибо в этом случае, зная хорошо женщин, я не могу ошибаться.
— Согласен, но Эмилия?..
— Эльвира или Эмилия — все равно. От госпожи и до служанки,— продолжал Эдмон,— все женщины имеют одно в предмете: нравиться. Разумеется, что одеваются и румянятся не для мужей. Самая пламенная страсть в брачном союзе превращается в холодную дружбу. Для дружбы не нужно ни румян, ни бриллиянтов. Монтань говорит, что друг мне мил для того, что он — он, я ему мил потому, что я — я. Напротив, женщины одеваются для того, чтобы привлечь внимание.
— О! Уже ты слишком строг,— сказал Эраст.
— Ничуть,— продолжал Эдмон,— это истина. Сперва женщине захочется быть любезною в обществе, а там привлечь особенно чье-либо внимание, а там… и не увидишь, как любовь вкрадется в сердце, а там…
— Нет, мой друг, нет!— сказал Эраст,— ты говоришь все о женщинах обыкновенных, но Эмилия?..
— Согласен,— отвечал Эдмон,— что Эмилия не похожа на обыкновенных женщин, но это самое может родить желание победить ее. Та победа приятнее, которая труднее. Женщину также много побеждает привычка. Если бы я был женат и жена моя была всякий день вместе с молодым, любезным человеком, каков, например, Милон…
— Милон? — спросил с удивлением Эраст.
— Да, если бы, говорю…
— Эдмон!— сказал Эраст,— это делается для меня непонятно: говори яснее или молчи.
— Мой друг,— сказал Эдмон,— я поставил Милона только в пример, впрочем, если бы он и чувствовал страсть к Эмилии…
— Милон? Страсть к Эмилии? Нет, Эдмон! Ты не знаешь жены моей или слишком ожесточен против женщин, Эмилия добродетельна. (Эдмон коварно улыбнулся.)
— Что значит эта улыбка,— продолжал Эраст,— она привела в содрогание мое сердце. Скажи, объясни мне…
— Чего ты требуешь? — сказал иронически Эдмон.— Эмилия добродетельна, ты знаешь!
— Нет, Эдмон! — прервал с жаром Эраст.— Здесь шутки не у места. Где страждет честь, там шутки не у места. Заклинаю тебя именем дружбы, скажи, что значат слова твои? Неужели я должен подозревать Эмилию в неверности?
— Подозревать? — сказал Эдмон.— Бедный муж! Узнай больше: Милон есть счастливый любовник жены твоей.
— Как? — вскричал Эраст.— Милон! Но почему ты знаешь?
— Я скажу тебе, но клянись сохранить тайну. Несколько дней тому назад я вошел нечаянно к жене твоей и увидел… Милона в ее объятиях! Я хотел уйти, но Эмилия меня видела, и вот причина ее грусти.
Пусть вообразят себе все бешенство Эраста. Эдмон был друг его, он говорил с таким невинным лицом, с каким говорят истину, мог ли он ему не верить?
— Я прошу тебя только об одном,— продолжал Эдмон,— умерить гнев свой и не говорить ни слова Эмилии. Она не рождена порочною, и время обратит опять к тебе ее сердце.
Эдмон очень знал, что пылкий Эраст не выдержит ни минуты, но он употребил сию хитрость для того, чтобы дать более правдоподобия своей лжи.
Эраст, пылая нетерпением, взял шляпу и пролил луч радости в сердце Эдмона, который был вне себя, найдя случай отмстить за свою обиду. Эраст, опомнясь несколько от первого гнева, решился не говорить ни слова жене своей. В таком расположении приехал он домой, но тут уже самый случай помог коварному Эдмону. Идучи к жене, Эраст встретил Милона, который выходил от нее. Весь жар ревности закипел в Эрасте, и он не мог уже скрыть своего бешенства.
— Мой друг! — спросила с беспокойством Эмилия.— Что с тобою сделалось? Ты так бледен, так расстроен! Не случилось ли чего с тобою?
— Мудреный вопрос, Эмилия, порок еще гнуснее, когда он прикрыт личиною невинности!
— Ты говоришь так непонятно!
— Жена вероломная! — прервал Эраст вне себя.— Теперь я вижу, что любовь твоя ко мне была не что иное, как гнусное притворство. Я видел сам то, о чем меня сейчас известили.
— Мой друг…
— Так, мне изъяснили причину твоей грусти, и я сей час удостоверился в истине. Скажи, зачем ты принимаешь посещения Милона? Зачем избирает он всегда то время, когда меня нет дома?
— Эраст,— сказала Эмилия в слезах,— неужели ты сомневаешься в моей добродетели? Узнай лучше свою Эмилию! Я невинна. Кто бы ни был тот, кто вооружает тебя, клянусь, что я невинна. Если тебе неприятны посещения Милона, я велю ему отказывать, но скажи, кто поселил в тебе подозрение?
— Кто бы мог думать,— сказал Эраст,— чтобы эти слезы, этот невинный вид были орудием злодейства? Нет, я не в силах более терпеть! Эти притворные слезы могли бы истребить мое подозрение, но я не по одному подозрению так поступаю: Эдмон видел тебя в объятиях Милона.
— Эдмон? — спросила с удивлением Эмилия.— Так этот злодей смущает наше спокойствие? Теперь я понимаю! Несчастный друг, узнай больше: две недели тому назад твой друг открывался мне в любви.
— Эдмон? Хитрая женщина! Лишив спокойствия, ты хочешь лишить меня и последнего блаженства — друга! Но не найдешь во мне легковерного!
— Эраст! — сказала Эмилия.— Ежели уже я лишилась любви твоей, то по крайней мере верь моей чести. Эти слезы пусть будут свидетелем того, что я говорю истину!
— Как? — сказал Эраст с удивлением.— Эдмон открывался тебе в любви?
— Презрение было моим ответом,— сказала Эмилия,— я хотела тебе об этом сказать, но коварный Эдмон уверил меня, что он поступил против воли своей по твоему приказанию.
— По моему приказанию?— спросил Эраст еще более удивленный.
— Так,— отвечала Эмилия,— кто бы мог не поверить его невинности, его радости? Я поверила им и признаюсь, мысль, что ты мог подозревать меня, что ты подвергнул меня испытанию, была единственною причиною моей горести. Мой друг, ежели бы я не любила тебя, я бы перенесла это равнодушно, но ах! и в самом ожесточении я еще любила тебя!
— Эмилия! Дражайшая Эмилия! — сказал Эраст.— Прости меня, прости моему легковерию! Но Эдмон? Которого я люблю, как друга! Нет, это жестоко! Жестоко быть так обмануту, жестоко думать, что добродетель так редка на свете! Сей час еду к нему и разорву союз дружбы навеки!
Эраст, приехав к Эдмону, осыпал его упреками. Эдмон, ко всему приготовленный, выслушал его с притворным равнодушием.
— И ты мог верить женщине ожесточенной?—сказал он.— Неужели ты мало уверен в дружбе моей? Неужели мало показал я тебе опытов моего усердия? Если бы я пленился женою моего друга, ты знаешь меня, знаешь мою откровенность, я бы сказал тебе первому. Ты знаешь правила мои, если бы я чувствовал, что не в силах победить страсти я бы удалился от вас. Надобно быть извергу, чтобы нарушить спокойствие друга, надобно быть слишком легковерну, чтобы поверить сказке, худо сплетенной женщиною! Ежели бы это было в самом деле, неужели ты думаешь, что жена твоя не сказала бы тебе о том прежде? Ты не исполнил обещания, сказал ей, что я тебе открыл за тайну, и Эмилия в отмщение выдумала нелепость, чтобы очернить меня в глазах твоих.
Эдмон говорил это с таким хладнокровием, с таким притворством, что Эраст закраснелся, что мог подозревать в измене человека столь добродетельного. Однако ж он еще колебался. Эдмону надобно было нанести решительный удар и получить опять всю доверенность легковерного своего друга.
— Я ли вызвался сказать тебе о вероломстве Эмилии? Не сам ли ты спрашивал меня о причине ее грусти? Я бы мог скрыть от тебя эту тайну, но могла ли тогда быть спокойна совесть моя! Я открыл тебе все как друг, а ты теперь почитаешь меня злодеем! Но я лучше хочу быть злодеем в глазах твоих и лишиться дружбы твоей, нежели сохранить ее бесчестным образом. Эраст! — продолжал он, взяв его руку.— Прости мне, что я любил тебя много. Мы теперь расстаемся, но если тебе нужны будут утешения и советы, если угнетенное сердце твое в мрачном одиночестве будет терзаться, приди ко мне и найдешь то же сердце, пылающее к тебе дружбою. Теперь прости! Позволь обнять тебя в последний раз!
Слезы лились по лицу Эдмона, когда он говорил это, Эраст, рыдая, бросился в его объятия:
— Эдмон! Эдмон! Прости моему легковерию! Друг мой, прости меня! Но что мне делать? Сердце мое слабо, следы жены…
— Обыкновенная пружина, которою они владеют мужьями своими!— сказал Эдмон.— Но я не хочу тебя более раздражать. Мой друг, прости ее слабости.
— Простить?— вскричал Эраст.— Простить тогда, когда она, будучи преступницею, хотела разлучить нас? Никогда!
— Но что же ты хочешь делать?
— Удалить ее,— отвечал Эраст,— и если не мог найти счастия в любви, то найду его в пустыне мрачных лесов!
Эдмон с намерением взял сторону Эмилии, чтобы самым себе противоречием скорее согласить Эраста к разводу и притворным великодушием более убедить его в свою пользу.
— Нет, мой друг,— сказал он,—ступай к Эмилии и прости ее слабости…
— Ехать к ней? — сказал Эраст,— еще раз видеть преступную жену? Нет! Я решился и не переменю своего намерения! Не хочу видеть ее, хочу даже, чтобы она не знала места, где я в горести буду влачить остаток дней моих!
Эдмон сам не верил успеху своей хитрости. Он желал развода, но опасался, что Эмилия добродетельною жизнию своею обратит опять к себе сердце Эраста. Ему нужно было истребить любовь в сердце Эмилии. Для сего хотел он, чтобы Эраст не уезжал из столицы, но явился снова в свете, не сомневаясь нимало, что интриги его и пылкое сердце Эраста поселят в нем страсть к другой женщине, чрез это он думал ожесточить Эмилию, сделать надежнее разрыв сего союза и после овладеть, ее сердцем, ибо, несмотря на злобу и мщение, он все еще любил Эмилию. Эдмон все силы употребил для достижения своего намерения, но что может коварство против невинности и добродетели?
Однако ж боясь, чтобы в первые дни разрыва Эмилия не нашла случая обличить его коварства, Эдмон будто против воли согласился на отъезд Эраста. Чрез два часа лошади были готовы, Эраст, оставя записку к Эмилии, сел в коляску и поехал в деревню Эдмона.
Эмилия долго дожидалась Эраста между страхом и надеждою. Зная хитрый нрав Эдмона, она опасалась, чтобы он не переменил его мыслей. Наконец получает она записку следующего содержания: ‘После известного Вам происшествия, мы не можем жить вместе. Я не хочу, чтобы разлука наша навлекла некоторую расстройку в вашем состоянии,— оставляю вам мой дом и назначаю ежегодного содержания пять тысяч рублей. Простите, вы меня больше не увидите. Эраст’.
Кто может описать удивление и горесть несчастной Эмилии? Ей оставалось еще одно средство: ехать к Эрасту и уверить его в своей невинности. Она то и сделала, но ей сказали, что он час тому назад уехал неизвестно куда.
Это был новый удар для чувствительной Эмилии, она не хотела оставаться в доме мужа своего, жить его доходами и решилась с маленьким сыном своим ехать к отцу, где она провела лучшие лета жизни, не в изобилии, но в невинной простоте, в совершенном спокойствии. Приготовясь к отъезду, она взяла сына своего на колени. Слезы ее лились на грудь невинного младенца, который, обняв ев! ручонками, казалось, говорил ей: ‘Маменька! Не плачьте, еще есть на земле творение, которое вас любит более всего на свете!’
— Бедное дитя! — сказала Эмилия.— Ты не знаешь, что в сию минуту получаешь величайшее из несчастий, теряешь отца! Бедная сирота! Что будет с тобою? Сирота? Что я сказала? Нет, ты не будешь сиротою, у тебя есть еще мать, которая будет жить только для тебя.
Эмилия не могла говорить более от слез и рыдания. В самое это время входит Эдмон.
— Эмилия! Вы плачете? — сказал он.
— Эти слезы,— отвечала Эмилия,— должны быть вам известны. Вы виновник их и некогда дадите в них отчет пред лицом бога.
— Эмилия, я вас не понимаю!
— Скажите, где муж мой? Возвратите отца этому ребенку и мне мужа.
— Я не знаю…
— Злой человек! Неужели ты позавидовал счастию людей, которые любили тебя искренно? Мы несчастны, но кто ж виновник нашего несчастия? — Тот, которого мы почитали другом! Зачем вы пришли сюда? Ругаться моим несчастием или радоваться успеху вашей злобы? Если эти горючие слезы приятны для вашего сердца, то пейте их и утолите свою жажду. Ах! Избавьте меня вашего присутствия, оно тягостно для невинного сердца!
— Я бы оскорбился вашими упреками,— сказал Эдмон,— если бы их заслуживал. Эмилия, выслушайте меня.
— Несчастие семейства,— сказала Эмилия,— несчастие этого младенца, лишенного отца чрез вас, довольно говорит в ваше оправдание.
— Чрез меня? Эмилия, я говорю вам еще, что я вас не понимаю.
— Не понимаете? — сказала Эмилия.— Разве не вы вселили в Эрасте мысль о моей неверности? Не вы ли уверяли его в страсти моей к Милону, тогда когда сами имели дерзость открыться мне в любви?
— Эмилия,— говорил Эдмон,— теперь я вижу, что мы оба грубо обмануты. Я ни слова не знаю о Милоне. Эраст нынче мне сам сказал об этом, я старался истребить в нем такую мысль, говорил по собственному опыту, но советы мои действовали худо, и Эраст оставил меня. Я приехал вас уведомить об этом. Дайте мне кончить. Теперь я знаю причину его поступка — не добродетель ваша была в подозрении, не я старался разлучить вас. Нет! Клянусь вам моею честию! Узнайте, что Эраст влюблен в Эйлалию и оклеветал и вас и меня для того, чтобы иметь предлог к разводу с вами. Конечно, эта выдумка доказывает его хитрый нрав, которого ни вы, ни я не могли заметить прежде. Теперь вы видите, что я невинен,— возвратите мне дружбу вашу, столь для меня драгоценную, и верьте, что я для оправдания себя в глазах ваших все меры приложу возвратить Эраста в ваши объятия.
Эмилия с терпением выслушала Эдмона.
— Не думайте,— сказала она,— найти во мне столько легковерия. Эраст поступил со мною дурно, но я уважаю его и вы никогда не успеете поселить во мне ненависти к нему. Я знаю его сердце, оно пылко, но не склонно к пороку. Вы оклеветали меня, нарушили мое спокойствие и хотите еще очернить в глазах моих мужа, которого я люблю…
— Эмилия…
— Нет, довольно! Я узнала изверга, тигра в образе человека и более не хочу его видеть. Оставьте меня и не заражайте воздуха, питающего невинность.
— Эмилия! Я оставлю вас, но не кляните меня, я не заслуживаю ваших упреков. Клянусь, что я невинен. Ах! Мог ли я желать вам зла, когда сердце мое пылает к вам любовью? Эмилия! Еще раз у ног ваших клянусь в любви моей. Сжальтесь над несчастным, который еще в первый раз чувствует сей пламень в груди своей… Боже мой! Я не знаю, что я говорю, что я делаю… Эмилия! Одно слово, один взгляд — и Эраст будет опять ваш…
— Он здесь!— сказал Эраст, войдя в комнату.— И здесь для того, чтобы наказать вероломство друга!
Кто может выразить удивление Эмилии и Эдмона?
— Боже мой,— закричала Эмилия,— Эраст! Ты опять мой!
— Ты опять моя! — сказал Эраст обнимая Эмилию.— А ты, бесчестный человек, что скажешь теперь в свое оправдание?
— В самом деле,— сказал Эдмон, не могши скрыть своего смущения,— я кажусь пред тобою виноватым, но мой друг…
— Злодей! — сказал Эраст.— И ты смеешь называть меня другом! Я, невинная жертва твоего коварства, следуя советам твоим, уже оставил город, но невольное чувство, которого я победить не мог, влекло меня сюда. Приезжаю — и вижу не Милона, но тебя на коленях пред женою моею. Разве не слыхал я…
— Мой друг,— сказал Эдмон,— тебе показалось…
— Прочь, изверг! — закричал Эраст.— Прочь! И не доводи меня до необходимости наказывать твое предательство.
Эдмон еще хотел оправдываться, но, видя, что уже это поздно, уехал, разгласил по городу о несогласиях Эраста и Эмилии и прибавил множество анекдотов насчет добродетели Эмилии. Свет, любя злоречие, ему верил. Но Эмилия и Эраст своею добродетельною жизнию заставили умолкнуть злобу. Эраст впоследствии жизни своей имел много приятелей, но не искал уже друзей и часто говорил, что добрая жена есть лучший друг на свете.
В настоящем издании представлены русские сентиментальные повести, написанные в период между началом 70-х годов XVIII века и 1812 годом. Выбор повествовательного жанра объясняется тем, что именно в нем в наибольшей степени отразилась специфика русского сентиментализма как литературного направления.
Материал сборника расположен в хронологической последовательности, что дает возможность проследить историю жанра от первых до последних его образцов. В комментариях представлены: биографические сведения об авторе, источник публикации произведения, примечания к тексту и три словаря — именной, мифологических имен и названий и словарь устаревших слов. Издатели XVIII века не всегда называли авторов публикуемых ими произведений, отсюда несколько анонимных повестей и в данном сборнике.
Большая часть произведений печатается по первому и, как правило, единственному их изданию. Немногие отступления от этого принципа специально оговорены в примечаниях.
Николай Петрович Брусилов родился в Орловской губернии в 1782 году в дворянской семье. Учился в Пажеском корпусе, но полного курса не прошел. Служил в Московском гренадерском полку. В 1798 году перешел на гражданскую службу. С 1820 по 1834 год был губернатором в Вологде, затем вышел в отставку и последние годы прожил в Петербурге, где и умер в 1849 году.
По характеру творчества Брусилов — писатель карамзинской школы. Им написаны ‘Мое путешествие, или Приключение одного дня’ (1803) и сборник ‘Плоды моего досуга’ (1805). В 1805 году он издавал ‘Журнал российской словесности’, в котором участвовали члены ‘Вольного общества любителей словесности, наук и художеств’: И. П. Пнин, А. П. Бентицкий, А. Е. Измайлов, Н. Ф. Остолопов. Перу Брусилова принадлежит также ‘Опыт описания Вологодской губернии’ (1833) и статьи по нумизматике и ‘варяжскому’ вопросу.
Легковерие и хитрость — повесть напечатана в журнале ‘Любитель словесности’, ч. 2. Спб., 1806.