ЛЕГКАЯ НАЖИВА
ЛЕГКАЯ НАЖИВА
1 Этотъ разсказъ составляетъ продолженіе ‘Молодежи въ Ям’. (См. ‘Отеч. Зап.’, No 11).
Каронинъ.
‘Отечественныя Записки’, No 12, 1883
Легкая нажива, Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович, Год: 1883
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Все благопріятствовало бгству Михаилы Лунина, когда въ сообществ съ Пашей, онъ бросилъ свою родную Яму, гд ему житья не стало. Вышли они изъ деревни почти безъ денегъ, съ какими-то копейками, которыхъ не могло хватить даже до того города, куда они стремились. Предстояло побираться ради Христа — единственный и излюбленный способъ пропитанія отправляющихся на заработки мужиковъ. Но для этого Михайло былъ слишкомъ молодъ, и не въ его характер было просить и вызывать къ себ жалость. Тмъ не мене онъ врилъ въ свое счастье и теперь всми помыслами устремился къ городу.
На первый разъ случай его выручилъ.
Въ одномъ сел, стоявшемъ на пути въ городъ, Михайло съ Пашей пришлось заночевать. Едва они поли, какъ въ избу вошелъ сотскій этого села и привязался: кто, откуда, по какимъ причинамъ? Михайло сперва грубо пробурчалъ подъ носъ, видя, что сотскій присталъ просто отъ бездлья. Но сотскій пришелъ въ азартъ и веллъ сейчасъ же казать ему виды. Къ несчастью, вида у Михайлы не было, онъ его надялся получить въ город. А пока молча осматривалъ сельскаго начальника, размышляя про себя, что лучше, поднести-ли ему косушку, на которую тотъ очевидно напрашивался, или дать хорошаго леща по уху, что собственно Михайл больше нравилось? Но пришедшій въ неистовство сотскій не далъ времени ршить эту задачу и повлекъ обоихъ путешественниковъ въ волость. Изъ всего этого произошла польза.
Такъ какъ старшины въ ‘присутствіи’ не оказалось, то сотскій представилъ пойманныхъ писарю, со словами ‘какіе-то люди’… Посл минутнаго допроса писарь послалъ сотскаго къ чорту. А вслдъ за нсколькими дальнйшими вопросами, обращенными къ парню и двк, оказалось, что послдняя желаетъ найти мсто кухарки, которая именно и требовалась писарю. Черезъ короткое время дло сладилось. Паша сперва колебалась, жалко ей было разставаться такъ скоро съ Михайлой, но послдній съ какою-то поспшностью подалъ ей совтъ принять предложеніе писаря, посл чего Паша безпрекословно повиновалась.
Михайл также вдругъ нашлось дло — переколоть сажени дв писарскихъ дровъ, съ платой по гривеннику за сажень, при чемъ писарь уврялъ, что это даже очень дорого. Михайло и на это согласился, но тутъ же далъ себ клятву, что такими пустыми длами онъ займется въ послдній разъ и то только потому, что до города у него не хватаетъ денегъ на хлбъ. Онъ свои таланты цнилъ неизмримо дороже, съ какимъ-то фанатизмомъ вря, что теперь, бросивъ свое глухое хозяйство, онъ дойдетъ до всего.
Съ Пашей онъ на другое утро простился безъ малйшаго сожалнія, она заплакала, провожая его, а онъ стоялъ безчувственнымъ. О покинутыхъ домашнихъ въ Ям онъ давно забылъ. Теперь забылъ онъ и Пашу, положительно не зная, что ей сказать. Она ему казалась даже обузой, безъ нея въ город онъ скоре могъ сколотить капиталъ — единственная мысль, занимавшая его во все время, пока онъ прощался съ дзушкой.
Выйдя, наконецъ, изъ села онъ былъ охваченъ восторгомъ. Ему нужно было простора, свободы, и очутившись одинъ, со всми развязанный, онъ почувствовалъ необыкновенное волненіе. Вопреки своей угрюмости, онъ весело подпрыгнулъ, когда увидалъ себя на пол, подъ открытымъ яснымъ небомъ, по дорог въ городъ. Онъ какъ будто освободился отъ каторги. На Яму онъ смотрлъ, какъ на каторгу, тамъ онъ длалъ то, отъ чего не видалъ никакой пользы, пахалъ землю, которая иногда не давала и мякины, ухаживалъ за домомъ, который въ общей сложности не стоилъ ни копейки, жилъ съ людьми, которые очумли отъ нищеты и вообще подчинялся чужой, какой-то неизвстной польз, а не своей. Каторга и есть! Главное, Михайло не понималъ, зачмъ, когда другіе подыхаютъ, и ему надо подохнуть, не понималъ этой общности несчастій, этого единства бды! Потому онъ такъ и ненавидлъ Яму, что не имлъ желанія подохнуть, а между тмъ Яма непремнно требовала этого отъ него.
Теперь эта каторжная деревня осталась позади. Михайло ршилъ на сто верстъ не подходить къ Ям, боясь, какъ бы его опять не стали неволить къ смерти. Онъ шелъ быстро, желая поскоре удалиться отъ знакомыхъ мстъ.
Онъ шелъ разбогатть. Одна эта мечта волновала его. ‘Разживусь’, думалъ онъ и ускорялъ шагъ. ‘Поставлю домъ’, соображалъ онъ и устремлялся впередъ. Онъ всего наживетъ, заведетъ себ новую одежду, будетъ ходить въ ‘пальт’ табачнаго цвта, а жен сошьетъ зеленое платье, и будетъ жить… Соображалъ онъ все это и бжалъ впередъ, просто летлъ, причемъ лоскутья его одежды разввались, какъ перья. Къ вечеру усталость брала свое. Ноги его ныли, хотлось сть, спать, ни о чемъ не думая. Тогда на него нападало сомнніе. Созданная въ пространств жизнь вдругъ пропадала, вмсто нея являлась дйствительность, т. е. разбитыя ноги, желаніе отдохнуть и нсколько копеекъ въ штанахъ.
Но на утро, когда силы возстановлялись, солнце свтило, и дорога была открыта, Михайло доводилъ себя понемногу снова до прежняго взволнованнаго состоянія и летлъ впередъ, какъ птица.
На третій день онъ былъ уже въ город.
Какъ всякій деревенскій парень, впервые попавшій въ чудное мсто, называемое губернскимъ городомъ, ничего о послднемъ не знаетъ, такъ точно и Михайло ничего не понималъ, куда ему двинуться, гд переночевать и за что прежде всего взяться. Впрочемъ, Михайло велъ себя самоувренно и не унывалъ. Остатокъ дня, въ который онъ появился въ городъ, онъ прослонялся по улицамъ и площадямъ и нисколько не растерялся. Шатаясь по одной пустынной площади, онъ замтилъ нсколько телегъ, около которыхъ были привязаны кони, а подъ телеги укладывались спать мужики, и ршилъ, что здсь ему можно будетъ отдохнуть. Посл чего онъ выбралъ сухое мсто, положилъ шапку въ голову и проспалъ, какъ убитый, до утра. Словомъ, первый свой дебютъ онъ продлалъ безъ всякаго смущенія, не страдая еще отъ вопроса, что ему теперь длать.
Этотъ вопросъ испугалъ его только на слдующее утро, когда, едва продравъ глаза отъ толчка въ бокъ, онъ увидлъ передъ собой городового и понялъ, что послдній гонитъ его съ мста.
— Ишь, гд нашелъ мсто дрыхнуть! Чисто охальники! Напьются и лежатъ гд угодно… Пошелъ вонъ!
У Михайлы не было даже времени отгрызнуться, какъ это онъ сдлалъ бы при другихъ обстоятельствахъ. Онъ сейчасъ всталъ и пошелъ. А куда — этого онъ съ просонья не могъ сообразить. Въ самомъ дл, куда дваться дикому парню, явившемуся въ сравнительно толкучее мсто буквально на босую ногу, съ голыми руками, безъ знанія ремесла, безъ знакомыхъ и безъ всякой опредленной цли, съ однимъ лишь смутнымъ желаніемъ получить кусокъ и съ еще боле смутной жаждой какъ-нибудь ‘разжиться’! Пришлось опять слоняться по улицамъ и площадямъ. Въ одномъ мст Михайло увидалъ десятка два чернорабочихъ, копавшихся, подобно муравьямъ, въ какомъ-то громадномъ дом, закоптломъ и полуразрушенномъ. Какъ ни былъ нелюдимъ Михайло, но спросилъ одного рабочаго, что тутъ длаютъ? Тотъ охотно ему объяснилъ, что домъ недавно сгорлъ, такъ вотъ теперь хозяинъ думаетъ поставить на его мсто новый, для чего и приказалъ разобрать кирпичи, отдливъ годные отъ негодныхъ. ‘А что касательно платы, такъ онъ кладетъ по пятнадцати копеекъ на носъ, хочешь бери, а не хочешь — твоя воля. А ты также пришелъ на работу? спросилъ словоохотливый мужичокъ, кончая объясненіе.
На утвердительный отвтъ Михайлы, рабочій съ величайшей готовностью указалъ, гд живетъ хозяинъ. Михайло пошелъ и нанялся.
Это было для него разочарованіе. И такая на него злость напала, что онъ какъ попало швырялъ кирпичи, смотря недоброжелательно на своихъ неожиданныхъ товарищей. Онъ вообще не любилъ толпы, а здсь ему просто словомъ не хотлось обмолвиться. Онъ пришелъ въ городъ для себя, по своимъ дламъ и желалъ знать только себя, прочіе люди ему не нужны были, отъ нихъ, отъ прочихъ людей, онъ думалъ только нажиться. Онъ не желалъ мшаться въ какую бы то ни было артель, ему думалось, напротивъ, что товарищи только помшаютъ его дламъ.
И вдругъ ему волей-неволей пришлось влзть въ толпу и подчиняться ей безъ всякаго возраженія. Когда люди носили кирпичи — и онъ долженъ былъ вмст съ ними ту же работу работать. Т шли сть хлбъ съ водой — и онъ вмст съ ними долженъ сть. Вс отправлялись вечеромъ на задній дворъ на солому — и онъ принужденъ былъ зарываться въ солому до слдующаго утра, когда снова повторялось тоже самое. Всмъ приходилось на носъ по пятнадцати копеекъ, и онъ заработывалъ эти несчастныя пятнадцать копеекъ. А прежде ему почему-то думалось, что онъ будетъ работать одинъ. Теперь, когда.онъ въ этомъ разубдился, ему осталось только сердиться, что онъ и длалъ. Ненавидлъ онъ здсь все: и кирпичи, и пятнадцать копеекъ, и хлбъ, и солому, и всхъ товарищей.
Мало того, черезъ нсколько дней Михайло узналъ, что попалъ онъ не въ артель даже, а въ какой-то сбродъ лоскутниковъ, которые жили со дня на день и радовались, получая по пятнадцати копеекъ.
Изъ этого города часто писали въ газет, что въ немъ происходитъ періодическое наводненіе голоднымъ деревенскимъ людомъ, отъ котораго въ иныя времена отбою нтъ городскимъ жителямъ. По зимамъ скоплялось несмтное множество народа, жаждущаго заработковъ, и городское начальство просто терялось, недоумвая, куда его двать. Постоялыхъ дворовъ часто не хватало, да у большинства странныхъ пришельцевъ и платить за ночлегъ было нечмъ. Устроенъ былъ даровой ночлежный пріютъ, но и за всмъ тмъ оставалась масса людей безъ пристанища. Нердко, по зимамъ, городъ долженъ былъ выдавать такимъ по дв копейки на ночлегъ.
Въ остальныя времена года главныя силы этой арміи ретировались назадъ, въ глубь деревень, разумется, только до слдующей зимы, когда, повъ весь урожай, странные полки снова двигались на городъ. Но все-таки въ город круглый годъ стоялъ значительный отрядъ арміи, состоящій преимущественно изъ окончательно оголтлыхъ крестьянъ, для которыхъ явиться въ деревню значило все равно, что попасть въ засаду къ непріятелю и умереть. Къ нимъ присоединялась нкоторая часть мстныхъ обывателей и другихъ горькихъ мучениковъ.
Городскіе жители весь отрядъ въ совокупности называли ‘босоногой ротой’, намекая этимъ названіемъ на ничтожное распространеніе среди этихъ людей необходимой одежды. Иногда просто называли ‘гуси лапчатые’, что, впрочемъ, боле относилось къ нравственности босоногихъ, потому что нкоторые изъ нихъ вели себя неспокойно, вчно подвергаясь подозрнію въ кражахъ, въ буйств, въ нахальномъ попрошайничеств и въ другихъ проступкахъ. Но большинство держало себя смирно, почти забито. Не было людей, боле готовыхъ на всякую работу за какое угодно вознагражденіе.
Не задолго до прихода въ городъ Михаилы, въ начал весны, произошелъ такой случай. Затерло льдомъ барку съ хлбомъ. Судно уже трещало. Ледъ громадными глыбами напиралъ съ боковъ, спереди, сзади, сверху и снизу. Плывшій сверху рки новый ледъ громоздился на старый, ломался около судна, падалъ на его палубу, давилъ борты. Достаточно было полчаса, чтобы отъ баржи не осталось слда. Взволнованный судохозяинъ кликнулъ босоногихъ. Послдніе мигомъ слетлись на зовъ, кто съ багромъ, кто съ коломъ или съ жердью, а большая часть съ голыми руками. Мигомъ баржа была облплена людомъ. Ледъ въ самое короткое время былъ уничтоженъ, оттолкнутъ, искрошенъ. Босоногіе буквально не щадили живота, хотя заране знали, что больше ‘пятнадцати копеекъ на носъ’ никто не получитъ. Одинъ изъ нихъ совсмъ утонулъ среди разгара работы, нсколько человкъ выкупалось и получило смертельныя простуды, но баржа была освобождена и босоногіе получили по пятнадцати копеекъ и по стакану водки. Жизнь ихъ цнилась копейками, работа обращалась въ убійство. Но когда и такой работы не находилось, многіе надвали кошели и обивали пороги.
Михайло былъ сильно раздраженъ близостью къ такимъ отрепаннымъ людямъ. Въ свою очередь, послдніе платили ему тми же чувствами, смотря на него, какъ на чужого, какимъ онъ и былъ по справедливости. Только съ однимъ онъ обмнивался разговорами, да и то помимо своей воли. Это былъ тотъ самый рабочій, по имени Сма, который въ первый день указалъ, гд живетъ хозяинъ разрушаемаго дома. Прозвища у него, повидимому, не было, по крайней мр, вс его звали Смой, хотя это выходило странно, потому что Сма былъ уже довольно пожилой человкъ.
Всегда онъ выглядлъ спокойно, работалъ безропотно и съ большимъ чувствомъ, хлбъ лъ радостно и также съ чувствомъ, громко благодаря Бога до и посл незамысловатой ды. Настроеніе его всегда было легкое, казалось, на душ его всегда было тихо и свтло. Ни съ кмъ онъ не ругался, самыя ругательства выходили у него ласкательными. Михайло невольно переставалъ дичиться и питать злобу, когда работалъ подл этого легкаго мужичка, не въ силахъ онъ былъ сказать грубость, когда Сма обращался къ нему съ какими-нибудь словами. А обращался Сма безпрестанно, видимо скучая отъ безмолвія, если не съ кмъ ему было перекинуться словомъ, онъ разговаривалъ съ кирпичами. Достаточно было Михаил коротко отвтить, чтобы вызвать у Смы цлую рчь. Грубое, но все же юношеское сердце Махайлы не могло устоять противъ этой душевной легкости.
Сма былъ услужливъ. Въ первый же день онъ предложилъ Михайл постель. То есть удобный уголъ, набитый соломой и закрытый со всхъ сторонъ отъ втровъ. Вс рабочіе въ повалку спали на заднемъ двор купца, и Сма тамъ же почивалъ, выбравъ только удобный уголокъ. Но, завладвъ имъ, онъ совстился безраздльно обладать такимъ благополучіемъ и пригласилъ спать съ собой Лунина.
Но помимо душевной легкости, Михайло потому еще сталъ снисходительно относиться къ См, что онъ былъ положительно интересенъ. Онъ прошелъ Русь, кажется, вдоль и поперекъ. То и дло въ разговор онъ вставлялъ такія выраженія: ‘Когда я былъ въ Крыму, о ту пору вотъ какой произошелъ случай’… Или скажетъ: ‘Жилъ я, прямо теб сказать, на Кавказ въ ту пору’… Михайло сначала поражался этими заявленіями Смы и съ удивленіемъ переспрашивалъ:
— Да разв ты былъ на Кавказ?
— А то какже. Мы тамъ, въ эфтомъ Кавказ, почитай, съ полгода жили, отвчалъ Сма, самъ нисколько не удивляясь своей перелетной жизни.
Ближе познакомившись съ нимъ, Михайло пересталъ восклицать, онъ убдился, что Сма везд побывалъ, даже въ такихъ мстахъ, которыя Лунину по имени были неизвстны.
Михайло съ живйшимъ любопытствомъ слушалъ разсказы про неизвстныя страны.
Происходило это въ послднее время жизни Сминой, какъ самъ же онъ разсказывалъ, очень просто. По Руси ходятъ тысячи жаждущихъ работы, раззоренныхъ у себя дома и ищущихъ пищи на сторон. Ходятъ эти толпы всюду, откуда только пахнетъ заработкомъ, ходятъ чутьемъ, на авось, безъ географіи, по слуху. Пронесется темный слухъ, что въ такой-то сторон хорошій урожай, и тысячныя толпы двигаются туда, побираясь дорогой именемъ Христа, но упорно и безостановочно направляясь къ сказанной Палестин, какъ пилигримы ходили въ ерусалимъ. Но въ этой сторон часто оказывалась такая же недостача, какъ и въ той, откуда они начали странствіе. ‘Наврали’, говорятъ имъ мстные обыватели Палестины. И толпы проваливаютъ еще на тысячу верстъ въ другую Палестину, гд, по слухамъ, заработокъ есть, проваливаютъ потому только, что имъ ‘наврали’. ‘И шагаютъ они въ синюю даль’…
Такимъ же способомъ и Сма шагалъ. Онъ былъ преимущественно человкъ толпы. Только въ толп, въ куч, онъ чувствовалъ себя спокойно. Когда толпа двигалась, и онъ двигался, а если толпа останавливалась, и онъ останавливался. Онъ длалъ, жилъ, ходилъ, работалъ, какъ люди. Еслибы эта ощупью двигающаяся толпа ползла въ огонь или въ воду, то и Сма ползъ бы и не задумался бы сгорть или утонуть. Собственной жизни у него не было. Онъ только тогда и сознавалъ, что существуетъ, когда затирался въ кучу, съ которой у него было одно сердце, одни нервы, одна голова. Ему всецло принадлежало только туловище. И вотъ когда, по какой-либо несчастной случайности, онъ лишался сообщества и оставался туловищемъ безъ сердца, мозга и нервовъ, то пропадалъ пропадомъ. Онъ терялся, не зная, какъ съ собой поступать. Поэтому въ одиночеств съ нимъ всегда совершались чрезвычайныя происшествія. То онъ въ помойную яму упадетъ, то его посадятъ, по неизвстной ему причин, въ чижовку, откуда выталкиваютъ также безъ объясненія причинъ. Разъ онъ такъ потерялся, что залзъ, не зная самъ какъ, въ острогъ. Это вышло страшно нелпо. Онъ схватилъ пару калачей у торговки и былъ пойманъ. Ршительно нельзя сказать, что у него былъ злой умыселъ стащить калачи, онъ самъ не зналъ, какъ это случилось. Дло, однако, было названо ‘грабежемъ съ насиліемъ’, потому что взялъ калачи онъ днемъ, при стеченіи базарной публики, а когда торговка кинулась отнимать у него свою собственность, онъ ожесточенно, до послдней крайности отбивался. Зачмъ онъ все это продлалъ и было ли у него намреніе попасть въ острогъ, какъ это длаютъ многіе, чтобы имть теплое мсто и кусокъ — онъ тоже не зналъ и не могъ объяснить слдователю. Впрочемъ, просидлъ онъ не долго. Слдователь, на первомъ же допрос, посл нелпаго разсказа Смы, задумчиво посмотрлъ на лицо сидящаго передъ нимъ разбойника и отдалъ приказъ выпроводить немедленно его изъ острога.
Такъ Сма и ходилъ съ толпой. Такъ онъ попалъ въ Крымъ, идя за людьми, которые прослышали, что тамъ хорошіе заработки, но въ Крыму въ это время была филоксера, гессенская муха и проч., такъ что толпа двинулась обратнымъ путемъ, питаясь по дорог подаяніемъ, а вмст со всми, тмъ же способомъ шелъ и Сма, не видвшій въ этомъ ничего необыкновеннаго. Что касается Сибири и Кавказа, то Сма побывалъ въ нихъ въ качеств переселенца. Переселялся онъ два раза. Въ Сибири (собственно въ Оренбург) онъ потерялъ лошадь, которая сдохла, на Кавказ же потерялъ двоихъ дтей, которыя умерли отъ диссентеріи. Вотъ и все.
Одинъ разъ, въ свободную минуту, Михайло подробно разспросилъ Сму о виднныхъ имъ странахъ, а такъ же о томъ, какъ тамъ живется.
— Что-то я запамятовалъ… былъ ты въ Москв? спросилъ Лунинъ.
— Въ Москв я бывалъ, отвчалъ Сма.
— Что же тамъ, какъ жить?
— Въ Москв ничего… Тамъ, милый мой, рупь за день получишь. Въ Москв большія деньги.
Сма говорилъ серьзно.
— Отчего же ты тамъ не остался?
— Да такъ… не вышло дло… бда чистая вышла!
— Какая бда?
— Да такъ ужь… одно слово, не способно стало…
Сма готовъ былъ замолчать. Дло въ томъ, что именно въ Москв попалъ въ помойную яму, едва не утонувъ въ ней. Онъ тогда жилъ тамъ одиноко и, понятно, не любилъ разсказывать о тогдашней страшной жизни.
— Ну, а въ Сибири какъ? интересовался Михайло.
— Въ Сибири, разсказываютъ, ладно, хлбъ, слышь, тамъ ни почемъ, сколько хочешь, двать некуда: очень хорошо!
— Да ты самъ въ Сибири-то былъ?
— Мы до Сибири не дохали, съ Оленбурха вернулись…
— Зачмъ же вернулись? удивился Михайло.
— Кто его знаетъ… видишь ли, какъ оно вышло. Прізжаемъ мы въ Оленбурхъ — сейчасъ начальство. Спрашиваетъ: ‘Есть документъ у васъ, ребята?’ — Документъ у насъ вотъ. Напримръ, подаемъ. ‘Это, говоритъ, не тотъ документъ’.— Ну, а мы почемъ знаемъ, тотъ или не тотъ!— ‘А куда вы идете?’ говоритъ начальство.— Идемъ мы, говоримъ, на новыя мста.— ‘Дураки вы глупые, вдь новыхъ мстъ мало ли, такъ въ которое же вы идете, въ какую губернію?’ спрашиваетъ. А мы не знаемъ, въ какую губернію… Вотъ оно дло какое! Стояли, стояли мы у города, хлопотали, хлопотали — все ничего, ршенія намъ нту. Въ ту пору пала у меня лошадь, и у другихъ ребятъ лошади стали падать. Чума, вишь, ходила въ город. Думали, думали мы, да и попрли назадъ.
— Дураки вы и вышли! какъ же можно безъ документа и не знамши, куда? Сами виноваты, сердито замтилъ Михайло.
— Это врно. Ну, да и начальство строго… Быть бы намъ теперь на новыхъ мстахъ, анъ оно вотъ… возразилъ Сма задумчиво.
Дйствительно, нельзя разобрать, кто причина здсь. Врно то, что ‘переселенцы’, съ Смой исключительно, не имли всхъ бумагъ отъ своей волости и деревни, и за то поплатились.
— На Кавказ-то, кажется, тоже былъ ты? спросилъ Михайло снова.
— Какже, были. Съ полгода, чай, мы тамъ существовали.
— Что же хорошаго тамъ?
— На Кавказ? На Кавказ очень хорошо, безъ запинки отвтилъ Сма.
— Такъ что же ты тамъ не жилъ? ужь со злобой сказалъ Михайло.— Дохали ли хоть до мста-то?
— Чуть-чуть не дохали. А потому, милый, не дохали, что хворь на насъ напала.
— Какъ хворь?
— Да такъ, хворь. Предсмертно намъ было…
Сма началъ волноваться.
— Я думаю, можно бы обождать. Хворь прошла бы, съ недоумніемъ возразилъ Михайло.
— Нельзя! Невозможно! Мрли! взволнованно произнесъ Сма.
— Какая же причина? спросилъ Михайло, также волнуясь.
— Богъ его знаетъ… Я думаю, все дло пошло отъ фрухты, не отъ чего больше. Оно видишь ли какъ… Стояли мы станомъ. Ждали все, покуда насъ отведутъ на новыя мста. Пищи всякой въ Кавказ въ волю. Скота, хлба, особливо фрухты страсть сколько! Такъ вотъ оно изъ-за фрухты этой и вышелъ намъ капутъ. Фрухта дешевая. Бывало, на дв копейки полонъ подолъ насыпаютъ. Ну, мы и навались. Сейчасъ у насъ рзь въ живот, поносъ! Извстно, люди тощіе были, такъ брюхо-то и не беретъ. Стали у насъ малые ребята помирать, которые и мужики попадали. Глядли, глядли мы, и страхъ взялъ насъ. Вышло тутъ несогласіе, раздоръ: одни желали назадъ, другіе въ город совтовали перемшкать, а третьи тянули на новыя мста. У меня въ ту пору вс трое ребятъ скончались. Да что ребята! самъ я черезъ великую силу отдохъ. А какъ отдохъ — Господи благослови, взялъ жену, да и давай Богъ ноги!.. Ну, его съ Кавказомъ…
Михайло слушалъ эту чудесную эпопею съ нескрываемымъ изумленіемъ. Въ самомъ дл, куда бы только ни показывался Сма, всюду его подкарауливала бда. А мста хорошія. Везд оказывалось ладно, очень хорошо! Между тмъ, на всякомъ мст Сему, лишь только онъ показывалъ туда носъ, немедленно окружали моръ, чума, смерть и другіе трагическіе элементы, столь же разнообразные, сколько было мстъ, куда онъ попадалъ.
Самыя блага обращались для него въ бичъ. Гд же ему могло быть хорошо?
— Здсь-то тоже маешься? сочувственно спросилъ Михайло.
— Нтъ! зачмъ маяться? Въ этомъ мст у меня легкая жизнь. Жена здсь же въ город промышляетъ насчетъ мытья половъ и прочаго такого… Мн легко. Безъ куска не остаюсь.
Сма говорилъ резонно, съ убжденіемъ.
— По пятнадцати копеекъ въ день?
— По пятнадцати. Бываетъ больше и меньше, разное случается.
— И доволенъ ты?
— Чего же мн еще, какого рожна? Сытъ, обутъ, одтъ и слава Богу. Я живу легко.
Михайло видлъ, что Сма говоритъ отъ глубины души: ему, очевидно, было легко. Стоило взглянуть на него, когда ночью онъ свертывался въ клубокъ и, зарывшись въ солому, спалъ блаженнымъ сномъ и улыбался во сн, или когда онъ работалъ, словно играя въ кирпичики, чтобы убдиться, что на душ этого пожилого ребенка, по истин, было свтло и радостно. Сма былъ одинъ изъ тхъ ‘малыхъ’, которыхъ самъ Христосъ веллъ не обижать, и жаль, что вся его чудесная жизнь прошла въ обидахъ.
Михайло, во все время этого знакомства, относился къ См мягко. Жесткія слова просто застывали на его губахъ въ сношеніяхъ съ Смой. Но послдній, помимо воли, возбудилъ въ душ молодого Лунина страшную тревогу. Неужели и ему предстоитъ такое же жалкое, собачье существованіе? И онъ, можетъ быть, также кончитъ легкою жизнью со дня на день, жизнью, оцниваемой копейками? Нтъ, не затмъ онъ ушелъ изъ Ямы. Ужь и тамъ копейки вызывали въ немъ озлобленіе, а здсь, въ город, каждодневно по вечерамъ получая по пятнадцати копеекъ, онъ съ остервенніемъ засовывалъ ихъ въ карманъ, и по лицу его блуждала презрительная улыбка.
Михайло ршилъ, что Сма потому всю жизнь испытывалъ неудачи, что ‘самъ дуракъ’. Съ этой мыслью онъ задумалъ, какъ можно скоре бросить мелкую работу, которая посл знакомства съ Смой стала ему особенно ненавистна. Но съ этого времени Михайло уже не переставалъ тревожиться. Вра его въ себя значительно поубавилась. Сма и пятіалтынный совершили въ немъ переворотъ. Онъ сталъ замчать, что не одинъ Сма велъ собачью жизнь. Бдность была кругомъ. Даже пятіалтынныхъ не на всхъ хватало. Большая часть его товарищей были круглые голяки, колотившіеся Богъ знаетъ какъ, и вс они изъ деревень. Правда, онъ питалъ къ нимъ презрніе, но жизнь ихъ глубоко смущала его. Отъ этого въ немъ явилось какое-то судорожное желаніе вырваться изъ среды лохмотниковъ какими бы то ни было средствами и во что бы то ни стало.
Проснулся разъ Сбма по утру и, не успвъ хорошенько оглядться, хотлъ разбудить своего товарища, какъ это онъ длалъ каждый день, но руки его встртили пространство. Тогда только онъ замтилъ, что соломенная постель Михайлы давно простыла. Скучно ему стало. Весь этотъ день онъ провелъ молчаливо и не разговаривалъ даже съ кирпичами. Онъ какъ будто что то потерялъ. Что былъ для него Михайло? Онъ привязался къ нему, какъ привязывался ко всмъ, съ которыми случайно сталкивался, онъ не могъ жить безъ привязанности, но, находя товарища, онъ сейчасъ же и терялъ его. И никогда въ рукахъ у него не осталось чего-нибудь прочнаго. Домъ былъ — пропалъ, дти были — померли. Повидимому, сама судьба предназначила ему бездомную жизнь. Точно также и конецъ его придетъ: пропадетъ гд-нибудь подъ заборомъ, или помретъ по дорог на ‘новыя мста’, или въ ночлежномъ пріют. Заплативъ дв копейки, ляжетъ, икнетъ и исчезнетъ.
Тмъ временемъ, Михайло снова слонялся по городу и искалъ счастья. Но подъ руки ему ничего не попадалось. Отъ этого онъ еще зле сталъ. Пятнадцати копеекъ въ день онъ лишился, но вмсто ихъ ровно ничего не могъ найти. День онъ слонялся, посматривая на встрчающихся людей изъ-подлобья, а ночь проводилъ въ ночлежномъ дом, гд его ли наскомыя.
Крайность опять вынудила его обратиться къ артели. Онъ не много плотничалъ, а потому обошелъ всхъ плотниковъ, встрченныхъ имъ въ город. Вс отказывали. Только одна артель согласилась взять его въ свою среду, но поставленныя ею условія показались ему чрезвычайно суровыми. Плотники согласились его кормить въ продолженіи года, который онъ долженъ былъ честно употребить на выучку ремесла, денегъ ему за это время не должно идти ни копейки.
— Главное, старайся. Доходи до всего. Не жалй себя, говорили ему поочередно плотники, обсуждая его пріемъ.
— Что есть мочи старайся, тогда науку нашу узнаешь… Ты что волкомъ глядишь?
— Буду стараться, какъ можно… отвчалъ Михайло, едва сдерживаясь, чтобы не сказать какой-нибудь грубости.
— И не лайся. Будешь лаяться, прогонимъ, сказалъ одинъ изъ плотниковъ, какъ бы предугадывая характеръ молодого парня.
— Живи въ послушаніи. Мы тебя будемъ учить наук, а ты слушай ушами. Иной разъ и по загорбку ненарокомъ ткнешь, всяко бываетъ!— а ты не лайся. Оно эдакъ въ теченіи времени теб же лучше.
Михайло вздохнулъ и молча согласился съ условіями, но въ душ ршилъ, что загорбкамъ не бывать. Онъ не изъ тхъ, кому даютъ по загорбку, онъ гораздо больше самъ любитъ дать, кому ежели слдуетъ, по ше. Что касается паспорта, отсутствіе котораго уже сильно отзывалось на немъ, то плотники сказали, что это ничего. Впрочемъ, самъ Михайло былъ увренъ, что скоро онъ получитъ изъ деревни паспортъ, да, можетъ быть, онъ и теперь уже пришелъ на имя одного земляка, живущаго въ город, да только отыскать послдняго ему недосугъ было. Михайло уныло понурилъ голову, сознавая, что онъ, соглашаясь на тяжкія условія, надваетъ на себя недоуздокъ и спутываетъ себя по рукамъ и ногамъ.
Дйствительно, скоро все его стало возмущать въ этомъ новомъ положеніи. Сперва церемоніалъ жизни плотниковъ смшилъ его. Никто не смлъ длать, того, чего не длали другіе и наоборотъ: за что принимались вс, обязанъ былъ длать и каждый. Утромъ одинъ начнетъ умываться, и вс остальные вразъ умываются. Когда вслдъ за тмъ одинъ брался за топоръ, чтобы работать, и предварительно плевалъ на ладонь, то и вс хватали топоры, плюнувъ въ руку.
Михайл это надоло. Другое нчто еще боле было противно ему. Плотники, дйствительно, не жалли себя въ работ, какъ учили и его. Жизнь ихъ была въ работ, монотонной, тяжелой и мало выгодной, и ради этой работы они жертвовали собой, вкладывая въ свое ремесло вс помыслы и силы, такъ что ремесло сдлалось ихъ жизненной цлью. Для Михайлы это было не понутру, противъ шерсти. Для него нужна была выгода. Онъ не видлъ ни малйшаго смысла въ тесаньи изо дня въ день, въ смшныхъ церемоніяхъ и во всей скучной жизни плотниковъ.
Работа артели никогда не прекращалась. Какъ узналъ Михайло, плотники никогда не оставались безъ дла. Поэтому доля каждаго была заране извстна. Она была не велика. Этой суммы каждому хватало на хлбъ и на прочія неминуемыя потребности и никто не разсчитывалъ на что-нибудь необыкновенное. Кормились — больше ничего. И это продолжалось изо дня въ день, каждый годъ, всю жизнь. Вотъ что раздражало Михаилу.
Ему предстояло вки вчные работать изъ-за хлба, но когда онъ сообразилъ, что и до этой цли ему совершенно даромъ придется жать, то его совсмъ взорвало. Въ немъ снова проснулась жадность, энергія и необыкновенные планы.
Никому не сказавъ, безъ слова прощанія, онъ удралъ однажды ночью изъ артели. Прожилъ въ ней онъ не боле мсяца.
Но энергія его была особенная. Онъ желалъ сразу нажиться. Это ‘сразу’ было сокровеннйшею его чертою, какъ и всего его деревенскаго поколнія. Безпорядочное время надлило его безпорядочными порывами. Онъ стремился не то что завоевать счастье, а, такъ сказать, схапать. Онъ могъ для этого выказать сразу непомрную энергію, хотя бы подъ условіемъ пасть отъ истощенія, но чтобы только добиться немедленно желаемаго. На медленный, хотя и врный трудъ, онъ не былъ способенъ. Безпорядочная жизнь, начавшаяся еще въ Ям, стала единственно понятной для него. Исковерканные, разорванные еще деревней нервы его, работали порывисто и дико, какъ клавиши поломаннаго инструмента.
Опять, посл ухода отъ плотниковъ, онъ сталъ безъ дла шататься по городу. Подвертывались кое-какія работишки. Въ одномъ дом ему поручили дрова переколоть, въ другомъ мст онъ чистилъ дворъ, иногда нанимался поденщикомъ по передлк уличной мостовой. Этимъ онъ пока пробавлялся, проводя гд день, гд ночь, и питался то хлбомъ, то требухой, взятой изъ ‘обжорнаго ряда’. Это жалкое скитаніе, конечно, неудовлетворяло его, но и не надоло, потому что онъ распоряжался собой, какъ хотлъ.
А между тмъ, въ голов его развивались разные необыкновенные планы, гд все длалось ‘сразу’. Эти планы были несомннно дутые. Вдругъ его осняла мысль, что онъ можетъ на улиц найти деньги. Это было бы хорошо. Съ этой мыслью, шагая по улиц, онъ сосредоточенно смотрлъ подъ ноги, ежеминутно ожидая, что вотъ онъ сейчасъ запримтитъ толстый бумажникъ. Онъ составлялъ планъ, какъ ему въ этомъ раз поступить. Поднять — но какъ? Главное не показать виду. Надо незамтно нагнуться — и въ карманъ. Потомъ продолжать путь, какъ ни въ чемъ не бывало.
Иногда мысли его были совсмъ не дйствительныя, какія-то смутныя, какъ сонъ, приснившійся ночью, но забытый утромъ. Что-то видлось, а что — хоть убей, ничего не припомнишь. Михайл казалось, что съ нимъ случится что-то неожиданное, моментально привалитъ какое-то огромное счастье. Что именно случится и что привалитъ — онъ не могъ дать себ отчета, но все-таки безпрестанно ожидалъ.
Не разъ ему приходилось вспомнить о паспорт, въ особенности, когда на него смотрли подозрительно, но онъ какъ-то все откладывалъ это дло. Наконецъ, въ свободную минуту, онъ ршилъ сходить къ тому земляку, на имя котораго отецъ общалъ выслать видъ.
Надо было исходить весь городъ, чтобы отыскать слдъ земляка, потому что Михайло не зналъ точно — ни гд тотъ живетъ, ни чмъ занимается. Извстно ему только было, что Васька Луковъ, какъ звали почтеннаго урожденца Ямы, гд-то ‘состоитъ при скот’. Такимъ образомъ онъ обошелъ вс скотопригонные дворы, пока не наткнулся лицомъ къ лицу на самого искомаго человка. Михайло потому такъ долго избгалъ встрчи съ Васькой Луковымъ, что, во-первыхъ, послдній былъ изъ Ямы, во-вторыхъ, самъ по себ, онъ внушалъ Лунину презрительнйшія чувства, какъ горькій человкъ во всхъ отношеніяхъ. Несчастне его и въ Ям, кажется, не было. Михайло помнилъ его такимъ трепаннымъ мужиченкомъ, который даже жалости къ себ ни въ комъ не возбуждалъ: до такой степени онъ не умлъ обороняться.
Но теперь, лицомъ къ лицу столкнувшись съ нимъ, онъ наивно ахнулъ, словно передъ его глазами совершилось чудо. Противъ него стоялъ здоровый мущина, очень тонко одтый. На голов кожанная фуражка, на ногахъ большіе и свтлые сапоги, пальто, шелковая съ крапинками жилетка, красная рубашка. Лицо было умыто, руки чистыя. Онъ выглядлъ подрядчикомъ, или однимъ изъ тхъ недавно расплодившихся людей, которые не занимаются никакимъ ремесломъ, а командуютъ. Михайло совсмъ спутался, позабылъ зачмъ пришелъ, и не зналъ, что сказать такому блистательному человку. Луковъ ослпилъ его, какъ солнце.
— При скот состоишь? только и могъ вымолвить на первыхъ порахъ Михайло.
— Надзирателемъ у гуртовщиковъ, важно возразилъ Луковъ.
Михайло кое-какъ пролепеталъ о паспорт. Оказалось, что паспортъ давно пришелъ и лежалъ безъ всякаго употребленія у Лукова въ дом, отведенномъ ему хозяевами, туда онъ и повелъ Михайлу. Михайло взялъ паспортъ, письмо и пошелъ прочь, забывъ проститься съ великолпнымъ землякомъ. Онъ былъ смущенъ, а брошенный взглядъ на свои лохмотья вызвалъ въ нихъ такую досаду, что ему и свтъ сдлался не милъ.
— Ты что же бжишь? Заходи, какъ случится… тоже вдь землякъ… сказалъ ему въ догонку Луковъ.
— Зайду… пробурчалъ Махайло.
— На разживу пришелъ?
— Н-да, нехотя отвтилъ Махайло.
— Напалъ на мсто?
Михайло отъ этого вопроса готовъ былъ сгорть со стыда, но отвтилъ правду.
— Забгай провдать, еще разъ закричалъ Луковъ въ догонку Михайл, который почти бжалъ, чтобы скрыть свои лохмотья отъ взоровъ земляка.
Внутри его поднялось какое-то рычанье. Видъ Лукова напомнилъ ему его нищенство и неумнье на что нибудь напасть. Онъ даже думалъ: вотъ даже Васька усплъ достигнуть, а я еще не достигъ. Потомъ на нкоторое время забывъ себя, онъ сталъ припоминать виднное явленіе и представлялъ себ до мельчайшихъ подробностей наружность и слова настоящаго и жизнь прошедшаго Васьки, какимъ онъ былъ въ Ям. Очевидно, Васька теперешній живетъ сыто, въ довольств и уваженіи. Тогда въ Ям онъ былъ худой, а нынче вонъ какъ поправился. Въ Ям у него была противная привычка быстро моргать глазами, а нынче онъ смотритъ прямо. Видно, его больше уже не колотятъ. Лукова въ деревн не то что колотили, а обижали. Разъ его обобралъ кабатчикъ до-чиста, до штановъ включительно, да его же обвинилъ въ воровств какой-то пустой вещи, въ род сдлки или кнута, и когда Луковъ обратился съ жалобой въ волость, его же и отстегали тамъ. Стегали его по просьб схода, стегали по настоянію мстнаго попа и стегали изъ-за жены. Кто только попроситъ его отстегать — его и отстегаютъ. Ничего преступнаго онъ не длалъ, а вс какъ будто сговорились его наказывать. Батюшка потребовалъ наказывать его за то, что будто онъ, Луковъ, при его проход дерзко заржалъ. Несмотря на видимую натяжку въ этомъ обвиненіи, Лукова наказали. Сходъ наказалъ его въ другой разъ за ‘неуваженіе’, хотя другіе на чемъ свтъ ругали всю деревню, и никому въ голову не приходило наказывать ихъ. Что касается жены, то уже никто по настоящему не долженъ бы слушать ее, потому что, жалуясь на буйство мужа, она нисколько не уступала ему въ дракахъ, которыя завязывались между ними. Разъ посл такого семейнаго несчастья Василій пришелъ въ волостной судъ жаловаться на жену, которая положительно проломила ему голову скалкой, но судъ почему-то послушалъ не его, а явившуюся къ допросу жену, и постегалъ его.
Бываютъ же такіе несчастливцы! Вс какъ будто наперерывъ обижаютъ такого человка, пользуясь его неумлостью платить око за око, и вс считаютъ его виноватымъ. Что ни случится, вспоминаютъ прежде всего этого человка. ‘Онъ! кому же больше, безпремнно его рукъ дло!!’ говорятъ, прячась за спину одного козла отпущенія. Отъ этого въ обществ развивается фальшь, сваливаніе всхъ своихъ язвъ на одного жалкаго и ничтожнйшаго своего члена, котораго и выпираютъ отовсюду.
Такъ случилось и съ Луковымъ. Прежде всего жена его совсмъ-таки выперла изъ дому. Кое-какой домишко былъ же у него заведенъ, но она оттерла его отъ всего. А чуть онъ возмущался, она грозила жалобой въ судъ. Деревня также его выперла, при длеж общественнаго достоянія — луговъ, пашни вина — Василью Лукову выпадалъ на долю какой-нибудь обглоданный кусокъ, который ему не давали, а бросали, какъ бросаютъ дворняг кость. Между тмъ не проходило недли, чтобы на него не взваливали какого-нибудь тяжкаго обвиненія: укралъ лошадь, увезъ сно изъ-поля, грозилъ подпалить деревню. Вс предполагали въ немъ неизсякаемый источникъ злобы.
Выпертый, такимъ образомъ, изъ семьи и изъ деревни, Луковъ очутился даже не на улиц, а прямо въ пол. Поэтому, онъ счелъ нужнымъ убраться совсмъ изъ Ямы, гд ему не оказалось мста. Однажды, вытащивъ у жены изъ сундука кое-какое имущество, онъ заложилъ его въ кабакъ и съ полученными отъ этой операціи деньгами отправился искать счастья.
Въ город ему посчастливилось. Это вышло случайно. Такимъ людямъ въ смутное, безпорядочное время достается подачка очень часто. Когда вс хапаютъ, и такому что-нибудь удается зацпить, именно потому, что процессъ жизни выходитъ изъ границъ логики. Самый послдній паршивецъ въ такія времена можетъ выглядть орломъ. Съ Луковымъ это и произошло въ город. Лишенный отъ природы способности разбирать, что слдуетъ и чего не слдуетъ, онъ быстро разжился, конечно, сравнительно съ прежнимъ. Природное его ничтожество оказалось его великимъ счастіемъ. Скототорговецъ одинъ взялъ его затмъ сперва, чтобы онъ утаивалъ отъ полиціи пригоняемый чумной скотъ, а потомъ сдлалъ его надсмотрщикомъ надъ скотнымъ дворомъ, гд и засталъ его Михайло. Самъ Луковъ, себ предоставленный, былъ никуда негоденъ, а употребляемый другими, вышелъ хорошъ.
Михайло сталъ похаживать къ нему, уже не скрывая своего удивленія къ такому чудесному обогащенію: ему завидно было.
— Поправился ты ничего… сказалъ однажды Михайло, когда сидлъ у Лукова, угощавшаго его пивомъ.
— Что еще это за поправка! По моему желанію, разв это поправка? возразилъ Луковъ.
— Чего же теб еще? Деньги водятся вдь?
— Деньги у меня есть, да мало по моему желанію… Мн и тыщи мало!
— Куда теб! Что ты!
— Это врно, что некуда, а такъ… Всякому больше хочется.
Луковъ, говоря это, самодовольно улыбался. Глупйшее хвастовство всего боле нравилось ему.
— Жадный какой ты! изумленно прошепталъ Лунинъ.
— Совсмъ даже напротивъ, жадности во мн ничего нтъ. Ты спроси хоть кого: куда Василій Василичъ Луковъ дваетъ деньги? Пущаетъ на втеръ — вотъ что теб скажутъ. Мн пятьдесятъ, шестьдесятъ упаковать — что? Ничего! Попадутъ въ руки, я ихъ пущу. Оно и лестно. Я люблю, чтобы весело. А деньги мн идутъ легко.
— Деньги-то? удивился Михайло.
— А то чего же. Пятьдесятъ, сто цлковыхъ мн нипочемъ. Я тыщами желаю ворочать. Тогда можно и назадъ въ деревню.
— А можешь тыщу нажить? съ дрожью въ голос спросилъ Михайло.
— Отчего же, можно. Только теперь не хочу я путаться… ну, ихъ! загадочно отвтилъ Луковъ.
— А въ деревню-то зачмъ тогда?
— Въ деревн лучше. Въ деревн, промежду бдноты, да ежели съ капиталомъ, очень свободно. Большую силу въ деревн можно получить, ежели съ тыщами.
Михайло это пропустилъ мимо ушей. Его главнымъ образомъ поразила увренность Лукова брать, сколько угодно, въ карманъ денегъ. Тайно Михайло этого человка презиралъ. Несмотря на вншнюю поправку, Луковъ остался въ существ такимъ же, какимъ былъ прежде — сонливымъ и тупымъ. Легкомысліе, совершенно дурацкое, было у него безгранично. Какъ прежде онъ безропотно покорялся всякимъ обидамъ, такъ теперь врилъ, что онъ все можетъ. Но Михайло видлъ вншность, фактъ, что относительно денегъ Луковъ не вретъ, и удивлялся, разжигая свою жадность.
— Какъ же ты можешь получить эстолько капиталу? спросилъ онъ.
— Разно. Вотъ и теперь деньги сами лзутъ въ руки, а я не желаю… сказалъ Луковъ.
— Сами лзутъ?
— Только бери! Сдлай милость!
— Вотъ мн бы… началъ было Михайло, но Луковъ его перебилъ.
— Есть тутъ человкъ одинъ, т. е. мясникъ, такъ онъ предлагаетъ.
— Капиталъ? спросилъ задыхаясь Михайло.
— Большія деньги. А я — не желаю.
Луковъ выразилъ на своемъ лиц тупое удовольствіе.
— Ты хоть бы мн предоставилъ. Видишь, безъ мста я хожу, сказалъ взволнованно Михайло.
— Надо подумать. Это можно. Самому мн не хочется путаться, а теб… ничего. Дло выгодное. Я получу, и теб съ сотню перепадетъ, я такъ смекаю.
— Съ сотню!
— А то изъ-за чего бы и мараться! самодовольно замтилъ Луковъ.
Это свиданіе ршило участь Михайлы. Къ этому дню онъ уже совсмъ обносился и отчаялся. Даже въ ночлежномъ дом ему нечмъ было платить. За ‘выгодное дльце’ онъ ухватился всми силами. Луковъ назначилъ день, когда ему придти, и онъ съ нетерпніемъ ждалъ его, весь проникшись неизвстнымъ ему предпріятіемъ. Передъ его глазами мелькала ‘сотня’, ни о чемъ другомъ онъ не разсуждалъ.
Въ какомъ-то туман онъ провелъ тотъ замчательный день, когда устроилось дло. Онъ не разсуждалъ. Онъ ничего не понималъ, что вокругъ него творится и вообще смутно потомъ припоминалъ совершившееся мошенничество… Луковъ свелъ его къ какому-то дйствительно мяснику. Это былъ жирный человкъ, съ лицомъ, похожимъ на говядину и съ взглядомъ откормленнаго вола. Когда они поговорили о разныхъ пустякахъ, дло зашло о скот. Содержатель мясной лавки просилъ у Лукова сто головъ скота предоставить ему, но Луковъ заломилъ слишкомъ большую цну. Торговались. При этомъ Луковъ постоянно указывалъ на Михайлу, какъ на ловкаго малаго, который сколько угодно предоставитъ… Какъ впослдствіи понялъ Михайло, Луковъ этимъ способомъ хотлъ выгородить себя, сваливъ все на него, но эта хитрость была также глупа, какъ и все, что Луковъ длалъ. Но въ этотъ день Михайло радъ былъ, что и онъ участвуетъ. Какой скотъ, откуда — онъ этого не понималъ, предполагая, что Луковъ все хорошо знаетъ. Словно въ туман, онъ согласился удовлетворить мясника, который поставилъ ему слдующія условія: онъ долженъ доставлять въ лавку скотъ и получать по пятнадцати рублей за штуку. Посл этого мясникъ долго отсчитывалъ задатокъ, выговоренный Луковымъ, но, сосчитавъ деньги, выдалъ ихъ Михайл. Денегъ было пятьсотъ рублей. Вс были взволнованы, въ особенности Михайло.
— Смотри, ребята, чтобы врно было… сказалъ мясникъ.
Вскор посл этого Михайло и Луковъ оставили лавочку. Луковъ взялъ отъ Михайлы четыреста рублей, а ему оставилъ сотню. Все это произошло такъ просто, какъ будто въ волшебной сказк: получили и пошли. Даже и Михайлу это смутило.
— Да откуда же я возьму скота? воскликнулъ онъ дорогой.
— А ты свое получилъ? спросилъ Луковъ съ дурацкой улыбкой.
— Получилъ…
— Положилъ въ карманъ?
— Положилъ…
— Чего же теб еще! А что касаемое скота, такъ представлю я теб головъ пять, отведешь ихъ, пока будетъ съ него.
Этимъ объясненіе кончилось. Луковъ, поспшилъ оставить Михайлу, который сперва не зналъ, какъ ему держаться.
Прошло съ недлю. Туманъ вокругъ головы Михайлы сдлался еще гуще. За это время онъ сходилъ къ Лукову, который поручилъ ему представить пять штукъ рогатаго скота къ Ивану Мартынову и представилъ. Онъ понималъ при этомъ, что дло неладно, но не могъ сообразить, въ чемъ суть.
— Что мало? спросилъ у него Мартыновъ.
— Не было больше, отвчалъ Михайло наобумъ.
— Когда же еще доставишь? Ты, братъ, свое дло веди аккуратнй, чтобы безъ товару я не оставался… Гд хочешь бери, а мн предоставляй…
— Буду стараться, возразилъ Михайло, не понимая своихъ словъ.
За объясненіемъ онъ опять обратился къ Лукову, на скотный дворъ. Но Луковъ уже сдлался самъ собой: выглядлъ сонливымъ, легкомысленнымъ дуракомъ. На вопросъ Михайлы, когда ему еще придти за новымъ скотомъ для Мартынова, онъ отвчалъ: ‘да чего ты присталъ! Плюнь ты на него… Самъ придетъ, коли нужно будетъ. Ну, его!’
— Какъ бы чего за это не было… задумчиво проговорилъ Михайло.
— Не сметъ! Какой шутъ ему веллъ путаться въ эдакое дло? Самъ пеняй на себя… Мое дло теперь сторона, не безпокой ты больше меня.
Михайло ушелъ, успокоившись, врне, совершенно забывъ о скот, о Мартынов, обо всемъ этомъ темномъ дл. Онъ нсколько дней наслаждался ощущеніемъ внезапнаго богатства. Первымъ дломъ онъ завелъ себ одежду. Но потомъ не зналъ, что дальше длать съ деньгами. Нанялъ квартиру, заплатилъ впередъ хозяину деньги, но все-таки денегъ осталось много. Онъ побывалъ на радостяхъ въ нсколькихъ развеселыхъ заведеніяхъ и готовъ былъ, кажется, совсмъ развеселиться… Но его тутъ арестовали. Мартыновъ ‘посмлъ’. Пришелъ городовой и приказалъ Михайл идти въ участокъ. Напрасно онъ кричалъ — ‘за что, это не я, а Луковъ’, городовой былъ неумолимъ и тащилъ его въ участокъ. Въ участк его назвали мошенникомъ, упомянувъ о выманенныхъ имъ совокупно съ Луковымъ деньгахъ у Ивана Мартынова, подъ предлогомъ продажи рогатаго скота. Михайло обомллъ, сразу все сообразивъ. Онъ не отрицалъ ничего, совершенно отдавшись на волю судьбы.
Перезъ день онъ уже былъ въ тюрьм. Слдствіе тянулось нсколько мсяцевъ. Михайло велъ себя глупо. Онъ то старался выпутаться и вралъ, то упадалъ духомъ и молчалъ. Впрочемъ, слдователь не слишкомъ приставалъ къ нему, мало интересуясь деревенскимъ парнемъ изъ какой то Ямы, потому что въ конц слдствія дло раздулось въ скандальнйшій процессъ. Неизвстный деревенскій парень изъ неизвстной Ямы сдлался предлогомъ къ открытію множества длъ, такъ что самъ онъ, вмст съ Луковымъ, совершенно потерялся, никмъ незамченный.
Когда начался судъ, то передъ глазами публики прошло тысячное повтореніе одного и того же позорнаго зрлища.. Обвиняемыхъ было только двое: Михайло и Луковъ. Жаловался на нихъ, какъ потерпвшая сторона, только одинъ человкъ — Иванъ Мартыновъ. Обвиняли ихъ въ томъ, что, преднамренно сговорившись между собой, они отправились къ Ивану Мартынову, торговавшему мясомъ и условились съ симъ послднимъ о доставк въ его мясную лавку, разновременно сто штукъ рогатаго скота по пятнадцати руб. за голову, но когда Мартыновъ выдалъ задатокъ въ количеств пятисотъ руб., то они скрылись, доставивъ ему лишь пять головъ, причемъ, по изслдованіи, оказалось, что доставленный скотъ былъ зараженъ чумою. Вотъ и все дло. Никто бы и не подумалъ имъ интересоваться въ этомъ простомъ вид, но поражало то обстоятельство, что вс эти три лица обнаруживали необычайное легкомысліе, очевидно, ослпленные возможностью скорой наживы и, повидимому, совершенно лишенные способности разсуждать о послдствіяхъ. Михайло безъ всякаго разсужденія положилъ въ карманъ ‘сотню’, Луковъ съ такимъ же легкомысліемъ, не скрывъ даже слдовъ, положилъ въ карманъ ‘четыреста’, а мясникъ Мартыновъ, съ еще большимъ безсмысліемъ, выпустилъ изъ кармана ‘пятьсотъ’, одураченный представленіемъ головъ скота, который онъ воображалъ получить даромъ. Первые двое ни минуты не задумались надъ мыслію объ острог, послдній не сомнвался въ обогащеніи. У всхъ троихъ, очевидно, было одно неудержимое, слпое побужденіе — ‘взять’, ‘получить’. Эта черта оказалось у нихъ общая съ остальными дйствующими лицами процесса, явившимися въ качеств свидтелей, или совершенно постороннихъ.
Въ этихъ ‘свидтеляхъ’ и заключался весь скандальный интересъ. Публика съ изумленіемъ видла, что ничтожное дло о мошенничеств расплывается въ ширь, захватывая повидимому совершенно непричастныхъ длу лицъ. На мсто ничтожныхъ Михайлы Лунина и Василья Лукова постепенно появлялись городскіе мясники, какіе-то четыре купца, три ветеринара, полиція. Такъ накопилось много дряни въ обществ, что достаточно было ничтожнаго случая, чтобы она потекла… Обыкновенно во всхъ новйшихъ длахъ этого рода всего больше одно удивляетъ: не знаешь, кто жадне и подле, обвиняемые или свидтели. На суд выяснилось, что вс промышленники скотомъ сбываютъ чумной скотъ въ лавки. Это разболталъ Луковъ, разболталъ откровенно, съ обычной сонливостью и тупоуміемъ. Началось съ того, что его спросили, зачмъ онъ доставилъ Мартынову полу-дохлый скотъ? Онъ отвчалъ: — у Мартынова завсегда мясо дохлое.— А у другихъ мясниковъ? спросили его.— И у другихъ, отвчалъ онъ… Потомъ онъ съ длиннйшими подробностями разсказалъ обо всхъ мясникахъ въ город. Вышло гадко, ужасно.— А что же скототорговцы смотрятъ? спросили Лукова.— И скототорговцы своей пользы не упущаютъ.— Снова подробности. Дло коснулось ветеринаровъ.— Что же смотрятъ ветеринары? спросили Лукова.— Ихъ благодарятъ… отвчалъ онъ и развилъ эту мысль.— А полиція?— Въ этомъ раз съ полиціей жить хорошо, сказалъ Луковъ, и распространился подробно, причемъ передъ глазами публики моментально прошло нсколько невроятно наглыхъ лицъ.
Граница между обвиняемыми и свидтелями окончательно терялась. Ихъ связывало кровное родство. Разница была лишь въ положеніи: одни попались, а другіе нтъ. Но какъ обвиняемые, такъ и свидтели одинаково изумляли тупой, безрасчетной жадностью, не разсуждающею дальше настоящей минуты. Еслибы судъ захотлъ, передъ глазами публики прошла бы еще масса хищнаго народа, и вс они связаны были родствомъ. У всхъ отпала охота правильно работать, правильно жить и наживаться, даже взяточниковъ нтъ больше. Взятка была въ род какъ бы постояннаго налога, между тмъ ныншніе обвиняемые и свидтели длаютъ дла ‘сразу’, думая только о текущей минут. Вс они какъ будто живутъ временного жизнью, среди временной стоянки. Причемъ всякій какъ будто разсуждаетъ, подобно Лукову:— свое получилъ?— Получилъ!— Положилъ въ карманъ?— Положилъ!— Больше чего же теб?
Изъ за этого ряда свидтелей подсудимыхъ Лукова и Михайла не было видно. Никто не интересовался, чмъ кончится ихъ дло. Луковъ показался всмъ жалкимъ, что и было и врно, ибо онъ снова сдлался тмъ же несчастливцемъ, котораго выперли изъ деревни. Когда процессъ приблизился къ концу, онъ съежился, какъ пойманная кошка, а когда присяжнымъ вручили вопросы, онъ заплакалъ, какъ-то по бабьи всхлипывая.
Совершенно иначе держался Михайло. Во все время суда онъ сидлъ съ широко раскрытыми глазами, какъ человкъ, который ничего не понимаетъ. Онъ не болталъ, подобно Лукову, и не плакалъ. На него, кажется, просто напало безчувствіе. Въ душ его зіяла положительная пустота. Когда его спросили, зачмъ онъ присвоилъ деньги Мартынова, то онъ отвчалъ:
— Денегъ у меня не было.
— Но разв ты не зналъ, что чужія деньги берешь?
Молчаніе.
— Зачмъ ты ушелъ изъ деревни?
— Ничего у меня не было тамъ…
— А зачмъ въ городъ пришелъ?
— Чтобы денегъ получить.
Деньги — съ начала до конца.
На предложеніе сказать что-нибудь въ свое оправданіе, онъ повторилъ, что ‘ничего не иметъ въ своей жизни, оттого и получилъ съ Мартынова’…
И замолчалъ.
Лукова осудили, но Михайло былъ оправданъ. Присяжные сжалились надъ нимъ. Ихъ поразили его слова, что ‘онъ ничего не иметъ въ своей жизни’. Они увидали передъ собою голаго человка. Но Михайло былъ голъ и внутри. Правда, совсть, руководящія чувства и мысли, ничего онъ не взялъ изъ деревни, гд живутъ же чмъ-нибудь люди… У него, вмсто всего, были деньги. Въ нихъ заключалось для него все — цль, причина, побужденіе жить. Для того онъ и пришелъ въ городъ.
Это чувство жизненной пустоты владло имъ во все время процесса, оно же нахлынуло на него и тогда, когда посл суда его выпустили изъ тюрьмы на улицу. Онъ остановился посреди городской улицы и пощупалъ свой карманъ. Въ немъ, разумется, не было ни гроша. Осязательно убдившись въ томъ, онъ сразу упалъ духомъ, потому что на самомъ дл, вмсто души, у него вислъ карманъ, и этотъ карманъ теперь былъ пустъ.