Вашингтон Ирвинг.
Легенда о завещании мавра
Вашингтон Ирвинг.
Легенда о завещании мавра
Рисунки В. Бехтеева
Легенда о завещании мавра, Ирвинг Вашингтон, Год: 1832
Время на прочтение: 18 минут(ы)
В стенах крепости Альгамбры, перед королевским дворцом, лежит широкая открытая эспланада, именуемая Площадью Колодцев, так названа она потому, что под ней находятся подземные водоемы, скрытые от глаз, оставшиеся еще со времен владычества мавров. В одном углу этой эспланады стоит мавританский колодец, пробитый сквозь сплошную скалу до большой глубины, вода его холодна, как лед, и чиста, как хрусталь. Колодцы, сделанные маврами, всегда в почете, ибо всякому известно, сколько трудов клали мавры, чтобы достичь самых чистых и сладких ключей и источников. Тот колодец, о котором мы сейчас говорим, славится на всю Гренаду, так что водоносы, кто — с большим кувшином на плече, кто — подгоняя ослика, нагруженного глиняными сосудами, спускаются и поднимаются по крутым тенистым аллеям Альгамбры от самого рассвета и до поздней ночи.
Источники и колодцы с давних дней известны, как места сборищ в жарких краях, и у того колодца, о котором идет речь, весь день-деньской судачат инвалиды, старухи и прочий праздный народ, они сидят здесь на казенных лавках под полотнищем, которое натянуто над колодцем, чтобы защитить от солнца сборщика налога, и толкуют о местных сплетнях, и каждого нового водоноса расспрашивают о городских новостях, и подробно обсуждают все, что случится им услышать или увидеть. В любой час дня можно застать здесь неспешных хозяюшек и ленивых служанок, мешкающих с кувшином на голове или в руке, чтобы услышать последнее словечко из этих нескончаемых пересудов.
Среди водоносов, собравшихся однажды к колодцу, был коренастый, широкоплечий, кривоногий малый, по имени Педро Хил, которого звали — для краткости — Перехилем. Как и всякий водонос, он был, разумеется, гальего, то есть уроженец Галисии. Природа, по-видимому, для черной работы разного рода создала разные породы людей, как и разные виды животных. Во Франции все чистильщики сапог — савояры [уроженец Савойи], портье [привратник] в отелях — непременно швейцарцы, а в дни фижм и пудреных париков в Англии никто не умел с таким мерным покачиванием нести портшез [кресло-носилки], как босоногий ирландец. Вот и в Испании все водоносы и грузчики — коренастые, низкорослые уроженцы Галисии. Никто тут не скажет: ‘Позови носильщика’, скажут: ‘Кликни гальего’.
Так вот, чтобы покончить с этим отступлением, Перехиль-гальего начал свое дело с одним только глиняным кувшином, который он носил на плече, мало-помалу он выбился на свет и смог купить себе помощника из соответствующего вида животных — выносливого мохнатого ослика. По бокам этого долгоухого адъютанта, на манер двусторонней корзинки, повешены были кувшины, прикрытые фиговыми листьями для защиты от солнца. Во всей Гренаде не было водоноса прилежней, а к тому же, и веселее. Улицы звенели от его голоса, когда брел он за своим ослом, выкликая нараспев слова, которые в летнюю пору раздаются во всех испанских городах: ‘Quien quiere agua — agua mas fria que la nieve‘ [Кому воды — воды холоднее снега?] Кому воды из колодца Альгамбры, холодной, как лед, и чистой, как хрусталь?’ Когда подавал он покупателю искрящийся стакан, у него всегда находилось приветливое словечко, на которое нельзя было не ответить улыбкой, а если была это пригожая дама или прелестная девица, он подавал свой стакан с лукавой улыбкой и комплиментом ее красоте, перед которым никак нельзя было устоять. Потому-то и слыл Перехиль-гальего во всей Гренаде самым учтивым, приятным и счастливым из смертных. Однако звонкие песни и шутки не всегда означают, что на сердце легко. Под видом веселья честный Перехиль скрывал немало забот и печалей. Ему нужно было кормить большую семью оборванных ребятишек, голодных и шумливых, как выводок маленьких ласточек, едва возвращался он вечером домой, они встречали его громким щебетом, требуя пищи. Была у него и подруга, которая меньше всего годилась ему в помощницы. До замужества была она сельской красоткой и славилась тем, как искусно отплясывала болеро и отщелкивала кастаньетами, она сохранила свои прежние склонности и тратила деньги, с таким трудом заработанные честным Перехилем, на тряпки, она реквизировала даже осла для поездок на сельские пирушки по воскресеньям, и по дням святых, и по всем бесчисленным праздникам, которых в Испании куда больше, чем будничных дней. Притом была она немножко неряхой, и лежебокой, и — прежде всего — сплетницей чистой воды, она готова была пренебречь и домом, и хозяйством, и всем на свете, только бы посудачить с соседками.
Перехиль сносил все тяготы, которыми наделяли его жена и дети, с такой же кротостью, с какой осел его носил свои кувшины, и если, быть может, наедине и мотал ушами, — никогда не отваживался он вслух подвергать сомнению добродетели своей неряшливой супруги.
Он любил своих детей, как сова любит своих совят, видя в них размноженным и увековеченным свой собственный образ, ибо все они были такие же коренастые, широкоплечие, кривоногие, как и он. Лучшим удовольствием для честного Перехиля было, если выдастся у него раз в кои веки свободный денек, а в кармане заведется лишняя пригоршня мараведисов [мелкая испанская монет], взять с собой весь выводок: кто на руках у него, кто цепляется за полы, кто тащится следом, — и отправиться с ними бродить по садам Веги, между тем как женушка его отплясывает со своими воскресными друзьями где-нибудь в Ангостурасе, на Дарро.
Как-то, летним вечером — поздно уже было — почти все водоносы прекратили свою работу. День был необыкновенно зноен, на смену ему пришла одна из тех восхитительных лунных ночей, которые призывают жителей этих южных краев вознаградить себя за дневную жару и бездействие, и после полуночи еще медлит народ под открытым небом, наслаждаясь умеренной, мягкой прохладой. Вот почему не разошлись еще по домам покупатели воды. Перехиль, как заботливый, трудолюбивый отец, подумал о своих голодных ребятах.
‘Еще разок сходим к колодцу, — сказал он себе, — вот и заработаем на воскресное пучеро [похлебка] для малышей’.
С этими словами он мужественно побрел вверх по крутой аллее Альгамбры, распевая на ходу и постукивая дубинкой по бокам своего осла — иной раз просто в такт песне, иной раз, чтобы подбодрить животное, ибо в Испании добрые тумаки вполне заменяют фураж для всех вьючных животных.
Когда добрался он до колодца, там никого уже не было, кроме одинокого путника в мавританском платье, сидевшего в лунном свете на каменной лавке.
Перехиль остановился и взглянул на него удивленно и не без страха, но мавр [так европейцы называли арабов] тихим голосом подозвал его.
— Я слаб и болен, — сказал он, — помоги мне вернуться в город, и я заплачу тебе вдвое больше, чем выручил бы ты за свои кувшины воды.
Мольба незнакомца тронула состраданием честное сердце бедняка-водоноса.
— Избави бог, — сказал он, — чтобы я спрашивал плату или награду за то, что велит мне сделать простой человеческий долг.
Он подсадил мавра на своего осла и тихим шагом направился к Гренаде, несчастный мусульманин был так слаб, что его приходилось поддерживать. иначе он свалился бы с животного наземь.
Когда вошли они в город, водонос спросил, куда везти его.
— Увы, — с трудом вымолвил мавр, — у меня ни дома здесь нет, ни жилья, я — чужеземец в этой стране. Позволь мне преклонить голову этой ночью под твоим кровом, и ты будешь щедро вознагражден.
Так, нежданно-негаданно, на шею честному Перехилю свалился гость — неверный, однако водонос был слишком добр, чтобы отказать в ночлеге человеку, попавшему в такую беду, и повел мавра к себе домой. Ребятишки, заслышав топот осла, выпорхнули, по своему обыкновению, навстречу отцу с раскрытыми ртами, но, когда увидали незнакомца в тюрбане, в испуге кинулись назад и схоронились за матерью. Мать бестрепетно шагнула вперед, как разъяренная наседка, защищающая свой выводок от бродячей собаки.
— Что за неверного ты привел к нам, — вскричала она, — в такой поздний час? Чтобы навлечь на нас. гнев инквизиции?!
— Успокойся, жена, — отвечал гальего. — Это бедный больной чужеземец, у которого нет тут ни друзей, ни жилья, неужто выгонишь ты его, чтобы он погиб на улице?
Жена продолжала отчитывать его, потому что очень щепетильна была до чести своего дома, хоть и был этот дом жалкой лачугой. Но на этот раз маленький водонос заупрямился и отказался подчиниться ее игу. Он помог бедному мусульманину спешиться и расстелил для него на земле, в самом прохладном уголке дома, циновку и овчины — единственное ложе, какое мог предоставить ему по своей нищете.
Немного спустя у мавра начались сильные судороги, с которыми ничего не мог поделать простой водонос. Несчастный пациент оценил всю сердечность его и доброту. В промежутке между приступами он подозвал его к себе и сказал ему тихим голосом:
— Боюсь, что конец мой близок. Если я умру, в награду за твое милосердие завещаю тебе этот ящичек.
С этими словами он распахнул свой альборноз, или плащ, и показал маленькую шкатулку сандалового дерева, привязанную прямо на теле.
— Благослови тебя бог, мой друг, — ответил славный маленький гальего, — чтобы жил ты много лет, и чтобы на пользу тебе пошло это сокровище, каково бы оно ни было!
Мавр покачал головой, он положил руку на шкатулку и хотел еще что-то сказать о ней, но судороги схватили его с новой силой, и немного спустя он скончался.
Жена водоноса тут совсем вышла из себя.
— Вот, — сказала она, — к чему привела твоя дурацкая доброта! Что теперь будет, когда найдут в нашем доме это мертвое тело? Нас бросят в тюрьму, как убийц, а если и останемся мы в живых, нас разорят суды и альгвасилы [полицейские].
Бедный Перехиль тоже смутился не на шутку и почти раскаивался уже в том, что сделал доброе дело. Потом вдруг осенила его мысль.
— Еще не рассвело, — сказал он, — я могу вывезти мертвое тело из города и схоронить его в песке на берегу Ксениля. Никто не видел, как мавр вошел к нам в дом, и никто не узнает о его смерти.
Сказано — сделано. Жена помогла ему: они закатали тело несчастного мусульманина в циновку, на которой он умер, взвалили на осла, и Перехиль повез его к берегу реки.
На беду, жил против водоноса цирюльник, по имени Педрильо Педруго — самый любопытный, болтливый и зловредный из всего болтливого племени брадобреев. Хорек лицом, с паучьими ногами, льстивый и вкрадчивый, все дела своих ближних знал он до тонкостей, — сам Знаменитый севильский цирюльник не мог бы тягаться с ним в этом. А по части хранения чужих секретов это было чистое решето. Про него говорили, что он и во сне никогда не закроет обоих глаз сразу, и одно ухо всегда оставляет открытым, чтобы видеть и слышать, что происходит вокруг. И правда, он был чем-то вроде скандальной хроники для всех жителей Гренады, охочих до новостей, и потому клиентов у него было куда больше, чем у всех его собратьев.
Этот въедливый цирюльник услыхал, как Перехиль воротился домой в неурочный, поздний час ночи, услыхал и восклицания его жены и детей. Голова цирюльника тотчас же высунулась из окошечка, и он увидел, что сосед его вводит в дом к себе человека в мавританском платье. Это был такой необыкновенный случай, что Педрильо Педруго глаз не сомкнул всю ночь. Каждые пять минут подходил он к окошку и глядел на свет, пробивавшийся сквозь щели в дверях соседа, а перед рассветом он увидел, как Перехиль вышел из дому с тяжело нагруженным ослом.
Любознательный брадобрей всполошился, он наскоро оделся и украдкой, держась поодаль, последовал за водоносом. Он увидал, как тот вырыл яму в песчаном берегу Ксениля и схоронил в ней что-то, похожее на мертвое тело.
Брадобрей поспешил домой и до рассвета метался по своей лавке, сам не свой от волнения. Потом сунул подмышку свой таз и пустился к дому своего ежедневного клиента — алькальда [городской голова, он же — судья].
Алькальд только что встал. Педрильо Педруго усадил его в кресло, повязал ему шею салфеткой, под подбородок подставил ему таз с горячей водой и принялся растирать ему бороду пальцами.
— Ну и дела! — сказал Педруго, исполнявший одновременно обязанности брадобрея и глашатая новостей. — Ну и дела! Грабеж, и убийство, и похороны — все в одну ночь!
— Э? Как? Что это ты говоришь? — вскричал алькальд.
— Я говорю, — отвечал брадобрей, натирая куском мыла нос и рот правителя, ибо испанский цирюльник пренебрегает употреблением кисти, — я говорю, что Перехиль-гальего ограбил и убил мусульманина-мавра и схоронил его не далее, как этой ночью. Maldita sea la noche — будь она проклята, эта ночь!
— Но откуда ты знаешь это? — спросил алькальд.
— Немножко терпения, сеньор, и вы все услышите, — ответствовал Педрильо, беря его за нос и принимаясь скоблить ему щеку бритвой. Тут он рассказал алькальду все, что видел, не переставая, однако, брить ему бороду, мыть подбородок и вытирать его насухо грязной салфеткой.
Случилось так, что алькальд этот был самым отъявленным, жадным и порочным скрягой во всей Гренаде. Нельзя сказать, однако, чтобы он не ценил правосудия, ибо торговал он им на вес золота. Он решил, что тут действительно имело место убийство и ограбление, значит, должна тут быть богатая добыча. Как сделать, чтобы она перешла в законные руки власти? Если схвачен будет один лишь преступник — виселица получит свое, и только. Но если захватить и добычу — она достанется судье, в этом алькальд и видел конечную цель правосудия. Так соображая, он приказал позвать к себе самого верного своего альгвасила — долговязого, тощего малого, одетого, согласно своему сану, в старинный испанский наряд: черную касторовую шляпу с широкими загнутыми кверху полями, старомодные брыжи, короткий черный плащ внакидку, бурый камзол, облегавший его костлявую, жилистую фигуру, в руке у него был гибкий белый жезл — грозный символ его власти. Такую-то ищейку старой испанской породы пустил алькальд по следам злополучного водоноса, и такая уверенная была хватка у этого альгвасила, что он сцапал беднягу Перехиля прежде еще, чем тот успел возвратиться в свою лачугу, и вместе с ослом представил его пред грозные очи вершителя правосудия.
Алькальд встретил Перехиля самым страшным, леденящим взглядом.
— Слышишь, злодей! — загремел он голосом, от которого подогнулись коленки у маленького гальего. — Слышишь, злодей! Тебе нечего отпираться, мне все известно! За свое преступление ты заслуживаешь виселицы. Но я милосерден и всегда готов слушаться доводов разума. Человек, убитый в твоем доме, был мавром, язычником, врагом нашей веры. Надо думать, ты убил его в порыве религиозного рвения. Поэтому я окажу тебе снисхождение: верни мне все, что ты награбил у него, и мы замнем это дело.
Бедный водонос призывал всех святых в свидетели своей невинности. Увы! Ни один из них не явился на зов, а если б и явились они, алькальд не поверил бы даже всем святцам. Водонос со всем прямодушием и правдивостью рассказал о своей встрече с умирающим мавром. Но все было тщетно.
— Значит, ты упорствуешь в том, — сказал судья, — что у этого мусульманина не было ни золота, ни драгоценностей, которые разожгли твою алчность?
— Клянусь моим спасением, ваша милость, — отвечал водонос, — у него не было ничего, кроме маленького ящичка сандалового дерева, который он завещал мне в награду за мою услугу.
— Ящичек сандалового дерева! Сандалового дерева! — вскричал алькальд, глаза его загорелись при мысли о драгоценных камнях. — Где же этот ящичек? Куда ты спрятал его?
— Если угодно вашей милости, — ответил водонос, — он в одной из корзин на моем осле, и я с радостью отдам его вам.
Едва успел он вымолвить эти слова, как дошлый альгвасил ринулся прочь и через мгновение появился снова с таинственным ящичком сандалового дерева. Алькальд открыл его жадной, дрожащей рукой, все подались вперед, чтобы взглянуть на сокровища, которые в нем ожидали найти, но, к великому их разочарованию, в шкатулке не оказалось ничего, кроме пергаментного свитка, покрытого арабскими письменами, и огарка восковой свечи.
Если нет никакой корысти в осуждении заключенного, правосудие, даже в Испании, склонно быть беспристрастным. Оправившись после своего разочарования и убедившись, что в этом деле действительно нечем поживиться, алькальд равнодушно выслушал объяснения водоноса, которые подтверждены были свидетельством его жены, после чего, уверившись в его невиновности, он освободил его из-под ареста, и больше того: разрешил ему взять с собой наследство мавра — шкатулку сандалового дерева со всем содержимым как заслуженную награду за доброе дело, однако осла Перехиля он удержал в уплату проторь и убытков.
Снова злосчастный маленький гальего вынужден был превратиться в вьючную скотину и тащиться вверх по крутой дороге, к колодцу Альгамбры, с большим глиняным кувшином на плече.
Когда брел он в гору, в знойный летний полдень, обычное доброе расположение духа покинуло его.
— Что за пес этот алькальд! — бранился он. — Отобрать у бедняка единственное средство пропитания и лучшего друга, какой был у него в целом свете!
Тут, при воспоминании о любимом помощнике, вся нежность хлынула у него наружу.
— Ослик сердца моего! — воскликнул он, опустив свою ношу на камень и отирая пот со лба. — Бедный, бедный мой ослик! Ты, верно, тоскуешь по старому своему хозяину! Ты, верно, скучаешь по кувшинам с водой, несчастная тварь!
Вдобавок ко всем горестям, когда вернулся он домой, жена встретила его укорами и попреками, у нее было то преимущество, что она предостерегала его против этого безрассудного гостеприимства, которое навлекло на него столько бед, и как женщина опытная она не упускала случая, чтобы уколоть его напоминанием о своем превосходстве. Если детям нечего было есть или нужно было им новое платье, она отвечала им с насмешкой:
— Спросите у отца, он ведь наследник самого Короля Чико! Пусть пошарит в сундуке своего мавра!
Слышано ли, чтобы такая жестокая кара постигла смертного за то, что он сделал доброе дело? Несчастный Перехиль страдал и телом и душой, но с обычной кротостью сносил все насмешки своей супруги. В конце концов, как-то вечером, после жаркого трудового дня, когда жена, по своему обыкновению, принялась насмехаться над ним, у него лопнуло терпение. Он не посмел ей перечить, но взгляд его упал на шкатулку сандалового дерева, которая лежала на полке с приоткрытой крышкой, точно потешаясь над его мучениями. Схватив шкатулку, он с возмущением швырнул ее на пол.
— Проклят тот день, когда я увидал тебя! — крикнул он. — Проклят тот день, когда я приютил твоего хозяина под этим кровом!
Когда шкатулка стукнулась об пол, крышка открылась, и пергаментный свиток выкатился наружу. Некоторое время Перехиль разглядывал свиток в задумчивом молчании. Потом, собравшись с мыслями: ‘Кто знает, — подумал он, — может, и есть какой-нибудь толк в этих письменах, иначе разве хранил бы их мавр так бережно?’ Рассудив так, он подобрал ящичек и спрятал его за пазуху. А на другое утро, разнося воду по улицам, он остановился у лавки мавра, который был родом из Танжера и торговал безделушками и парфюмерией на Закатине [торговая улица города Гренады], и попросил объяснить, что написано в свитке.
Мавр внимательно прочитал свиток, погладил бороду и усмехнулся.
— Эта рукопись, — сказал он, — особого рода заклятие, при помощи которого можно овладеть зачарованным сокровищем. Тут сказано, что заклятие это обладает волшебной силой, перед которой отверзнутся самые крепкие запоры и засовы, — и даже адамантовые скалы рассыплются в прах!
— Э! — воскликнул маленький гальего. — К чему это мне? Я не волшебник и ничего не знаю о скрытых кладах!
С этими словами, взгромоздив свой кувшин на плечо, он оставил свиток в руках мавра и поплелся дальше — разносить свою воду.
Однако вечером, когда отдыхал он у колодца Альгамбры, там собралось несколько болтунов, и речь зашла у них, как часто случается в этот сумеречный час, о старых поверьях и сверхъестественных чудесах. Нищие, как крысы, с особым удовольствием смаковали они преданья о зачарованных кладах, оставленных маврами во многих уголках Альгамбры. И все сходились на том, что великие сокровища схоронены глубоко в земле под башней о семи подземельях.
Эти рассказы произвели небывалое впечатление на честного Перехиля и глубже и глубже западали ему в мысли, когда возвращался он домой по темнеющим аллеям.
‘А что, если в самом деле скрыты сокровища под этой башней и свиток, который я оставил у мавра, поможет мне добыть их?’
Эта мысль повергла его в такой восторг, что он едва не уронил свой кувшин.
Всю ночь он ворочался и метался, и почти не сомкнул глаз, — так вскружили ему голову эти мысли. Чуть свет отправился он в лавку мавра и рассказал ему, что у него на уме.
— Ты умеешь читать по-арабски, — сказал он. — Давай вместе пойдем к башне и попробуем, сколь сильно заклятие, если оно обманет, мы ничего не потеряем, а если нам будет удача, мы разделим поровну все сокровища, какие найдем.
— Постой, — ответил мусульманин. — Дело тут не только в свитке, его нужно прочесть в полночь, при свете огарка, изготовленного особым способом, из особых веществ, которых мне не достать. Без такого огарка не будет толку от свитка.
— Ни слова больше! — вскричал маленький гальего. — У меня есть такой огарок, я принесу его вмиг!
Он поспешил домой и скоро воротился с желтым восковым огарком, который нашел в шкатулке сандалового дерева.
Мавр ощупал его и понюхал.
— Он сделан из редких, драгоценных благовоний и желтого воска, — сказал он. — Именно такой огарок описан в свитке. Пока он будет гореть, самые крепкие стены и самые сокровенные пещеры будут открыты для нас. Но горе тому, кто замешкается там, после того как догорит огарок! Он останется в подземелье, зачарованный вместе с сокровищами.
Они сговорились, что испытают заклятие в эту же ночь. И вот, в поздний час, когда все уснуло, кроме летучих мышей и сов, они взошли на поросший лесом холм Альгамбры и приблизились к этой ужасной башне, скрытой за деревьями и прославленной столькими страшными поверьями. При свете фонаря они пробрались сквозь кусты, через упавшие камни, к дверям, которые вели в подземелье башни. Со страхом и трепетом они спустились по ступеням, высеченным в скале, и очутились в пустой комнате, сырой и мрачной, новый пролет ступеней вел отсюда в подземелье, расположенное глубже первого. Так спустились они на четыре пролета, и в конце каждого пролета был склеп. Но в последнем склепе пол был сплошным, и хотя, по преданью, еще оставалось три подземелья внизу, говорили, что дальше проникнуть нельзя, ибо проход заколдован. В этом четвертом склепе воздух был сырой и холодный, тут пахло глиной, и фонарь едва изливал свой свет. Здесь замерли они и ждали, затаив дыханье, пока не донесся с дозорной башни слабый бой часов, часы пробили полночь, и они зажгли восковой огарок, который распространял запах мирры, и ладана, и стиракса.
Мавр принялся торопливо читать. Едва он кончил, как раздался шум как бы подземного грома. Земля дрогнула, пол разверзся, открыв новый пролет ступеней. Дрожа от страха, они спустились вниз и при свете фонаря увидели новое подземелье, стены которого были покрыты арабскими надписями. Посредине стоял большой сундук, окованный семью полосами стали. И справа и слева у сундука сидело по зачарованному мавру в доспехах, мавры были недвижимы, как статуи, так как находились под властью волшебных чар. Перед сундуком стояло несколько кувшинов, наполненных золотом, серебром и драгоценными камнями. В самый большой из этих кувшинов они погрузили руки по локоть и каждый раз, зачерпнув, выгребали оттуда пригоршни больших желтых монет мавританского золота или браслеты и украшения из того же драгоценного металла, а иной раз на пальцах у них повисало ожерелье из восточного жемчуга. Все же они трепетали и едва переводили дух, набивая карманы добычей, и все время с опаской поглядывали на двух зачарованных мавров, которые сидели, угрюмые и неподвижные, уставившись на них немигающими глазами. Вдруг почудился им какой-то шум, и, охваченные паникой, они сразу ринулись вверх по лестнице, сшибая друг друга, вбежали в верхнюю камеру, уронили и погасили восковой огарок, и пол снова закрылся с громовым грохотом.
Полные ужаса, они не останавливались, пока не выбрались из башни и не увидели звезд, сиявших сквозь деревья. Тогда, усевшись на траву, они разделили добычу, решив, что на этот раз удовольствуются сливками, которые сняли с кувшинов, но в какую-нибудь из ближайших ночей вернутся сюда снова и опорожнят их до дна. Чтобы не было у них сомнений друг в друге, они разделили между собой и талисманы: у одного остался свиток, у другого — огарок, затем с легким сердцем и туго набитыми карманами они двинулись к Гренаде.
Когда они спускались с холма, проницательный мавр шепнул словечко на ухо простаку-водоносу.
— Друг Перехиль, — сказал он, — все это дело нужно держать в глубокой тайне, пока мы не вызволим сокровище и не препроводим его в безопасное место. Если слушок о нем дойдет до ушей алькальда, мы пропали!
— Разумеется, — ответил гальего, — ты совершенно прав.
— Друг Перехиль, — сказал мавр, — ты человек осмотрительный и, конечно, сумеешь сохранить тайну. Но у тебя есть жена.
— Я не скажу ей об этом ни словечка, — решительно ответил маленький водонос.
— Ладно, — сказал мавр. — Я полагаюсь на твою сдержанность и на твое обещание.
Никто не давал еще обещания с большей искренностью и убеждением. Но, увы! Какой муж способен сохранить тайну от своей жены? Уж, конечно, не под силу это было Перехилю-водоносу, самому покладистому и любящему из мужей. Когда вернулся он домой, жена его сидела в углу и скучала.
— Отлично! — вскричала она, едва он вошел. — Наконец ты явился! Где это ты шатался до поздней ночи? Удивительно еще, что ты не привел с собой нового мавра!
Потом, разрыдавшись, она стала ломать руки и бить себя в грудь.
— Несчастная я женщина! — восклицала она. — Что только будет со мной? Альгвасилы и судьи обирают мой дом, муж мой, бездельник, чем хлеб приносить семье, шатается день и ночь с неверными маврами! О дети мои! Дети! Что будет с нами? Мы пойдем на улицу с протянутой рукой!
Честный Перехиль так тронут был отчаянием своей супруги, что не мог перенести этих причитаний. Сердце его было так же полно, как карман, — он не мог удержаться. Запустив руку в карман, он вытащил оттуда три или четыре большие золотые монеты и сунул их ей за пазуху. Бедная женщина глядела, оторопев, и не могла взять в толк, что означает этот золотой ливень. Прежде чем она оправилась от изумления, маленький гальего вытащил золотую цепь и стал бряцать перед нею, сам не свой от восторга, улыбаясь так, что рот расплылся у него до ушей.
— Спаси нас, святая дева! — воскликнула жена. — Что сделал ты, Перехиль? Ты ведь никого не убил и не ограбил?
Едва эта мысль пришла на ум бедной женщине, как тотчас же превратилась в уверенность. Она увидела уже впереди тюрьму, и виселицу, и маленького кривоногого гальего, повешенного на ней, объятая ужасом, она заплакала навзрыд.
Что было делать ее бедному мужу? Ничем не мог он успокоить жену и развеять страхи, созданные ее воображением, единственное, что оставалось ему, — это рассказать ей всю историю своей удачи.
Однако прежде чем сделать это, он взял с нее торжественное обещание держать все в глубокой тайне.
Невозможно было бы описать ее радость. Она кинулась мужу на шею и едва не задушила его своими ласками.
— Ну, жена, — воскликнул в упоении маленький водонос, — что скажешь ты теперь о наследстве мавра? Вперед не брани меня, если случится мне помочь ближнему в беде.
Честный гальего завалился на свои овчины и заснул крепко, будто на пуховой постели. А жена его, — та вытряхнула все содержимое его карманов на циновку и просидела всю ночь напролет, пересчитывая золотые монеты арабской чеканки, примеряя ожерелья и серьги и воображая, как будет выглядеть она когда-нибудь, когда ей будет дозволено нарядиться во все эти драгоценности.
На другое утро честный гальего взял тяжелую золотую цепь и отправился с нею в лавку ювелира на Закатине, чтобы продать ее, он объяснил, что нашел ее среди развалин Альгамбры. Ювелир увидал, что на цепи этой — арабская надпись и что она — из самого чистого золота, он предложил за нее только треть ее стоимости, но водонос и этим вполне был доволен. Перехиль тут же накупил для всего своего выводка обновок и всяких игрушек и вволю припасов для сытной еды, а когда воротился в свою лачугу, все ребята закружились вокруг него в хороводе, а сам он плясал посредине — счастливейший из отцов.
Жена водоноса с поразительной твердостью держала свое слово. Целых полтора дня ходила она с загадочным видом и с сердцем, вот-вот готовым разорваться, но не поделилась с соседскими кумушками ни единым словечком. Правда, как было ей не почваниться немножко, не посмеяться над рваным своим платьем и не похвастать насчет того, что она заказала новую баскинью [юбка], расшитую золотым позументом и стеклярусом, и новую кружевную мантилью? Она намекнула, что муж ее собирается бросить ремесло водоноса, потому что оно не так уж полезно для его здоровья. Да и вообще они думают на лето уехать в деревню, чтобы дети попользовались горным воздухом, — потому что какое же это житье в городе в жаркое время года?
Соседи переглядывались между собой и думали, что бедняжка рехнулась, и стоило ей отвернуться, чтобы друзья ее принялись потешаться и подшучивать над ее спесью и похвальбой.
Однако, если сдерживалась она на людях, то вознаграждала себя за это дома, надев ожерелье из роскошного восточной жемчуга на шею, и мавританские браслеты и: руки, и султан с бриллиантами на голову, она шествовала по комнате взад и вперед в своих грязны: отрепьях, то и дело останавливаясь, чтобы полюбоваться собой в осколке разбитого зеркала. А однажды, в порыве наивного тщеславия, не утерпела и покрасовалась перед окном, чтобы поглядеть, какое впечатление произведет ее наряд на прохожих. Судьбе угодно было, чтобы Педрильо Педруго въедливый брадобрей, как раз в эту минуту сидел без всякого дела в своей лавке по ту сторону улицы, и недреманое око его уловило сверканье бриллиантов. Мгновенье — и он был уже у своего оконца и впился глазами в неряшливую супругу водоноса, убранную с великолепием восточной невесты. И едва составил он точный перечень ее украшений, как со всех ног помчался к алькальду. Вскоре тощий альгвасил снова пустился по следу, и не успел еще кончиться день, как злосчастного Перехиля снова приволокли к судье.
— Что означает это, негодяй? — яростно возопил алькальд. — Ты сказал мне, что язычник, который умер в твоем доме, не оставил после себя ничего, кроме пустой шкатулки, а теперь мне донесли, что жена твоя щеголяет в лохмотьях, увешанных бриллиантами и жемчугами! Горе тебе! Отдавай тотчас же все, что награбил у несчастной своей жертвы, и отправляйся на виселицу, которая давно уже плачет по тебе!
Объятый ужасом, водонос пал на колени и без утайки поведал о том, каким чудесным образом добыл он свое богатство. Алькальд, альгвасил и любопытный брадобрей жадно внимали этой арабской сказке о зачарованном кладе. Альгвасил был послан за мавром, который читал заклятье. Мусульманин вошел, перепуганный до полусмерти тем, что попался в лапы гарпий правосудия. Взглянув на водоноса, стоявшего