Библиография:
М. Бочачер
ЛЕФ, Бочачер Марк Наумович, Год: 1932
Время на прочтение: 13 минут(ы)
ЛЕФ [Левый фронт искусств] — лит-ая группа левопопутнического толка, существовавшая с перерывами с 1923 до 1929. Основателями и фактически ее единственными членами явились: Н. Асеев, Б. Арватов, О. Брик, Б. Кушнер, В. Маяковский, С. Третьяков и Н. Чужак. Впоследствии к Л. примкнули С. Кирсанов, В. Перцов и др. Л. имел отделения в УССР (Юголеф). К Лефу идеологически примыкали сибирская группа ‘Настоящее’ (см.), ‘Нова генерація’ (см.) на Украине, ‘Лит.-мастацка комуна’ (Белоруссия), закавказские, татарские лефовцы, а также отдельные литературоведы-формалисты, как В. Б. Шкловский, лингвисты (Г. Винокур) и др.
Свою родословную сами лефы ведут от известного манифеста русских футуристов ‘Пощечина общественному вкусу’, изданного в 1912. После Октябрьской революции признавшие ее футуристы создали свою газету ‘Искусство коммуны’ [1918], в которой сформулировали основные принципы будущей теоретической платформы Л. В начале 1923 группа начинает издавать свой журн. ‘Леф’, к-рый закрылся в 1925. В 1927 был организован новый журнал меньшего объема ‘Новый Леф’, прекративший свое существование к концу 1928. В начале 1929 группа Л. преобразовывается в Реф (Революционный фронт), в последнюю не вошли Третьяков, Чужак и др., оставшиеся на старых лефовских позициях. Со вступлением вождя Лефа и Рефа Владимира Маяковского в РАПП [начало 1930] группа перестала существовать, хотя отдельные лефовцы и рефовцы и до сих пор продолжают отстаивать свои теоретические и творческие принципы.
Несомненна мелкобуржуазная природа революционности раннего русского футуризма, вернее того крыла, которое было представлено и возглавлено Маяковским. Конкретнее — это течение выражало собой процессы радикализации части мелкобуржуазной интеллигенции в условиях предвоенного экономического кризиса и нарастания новой революционной пролетарской волны [1912—1914] (подробнее об этом см. ‘Маяковский‘ и ‘Футуризм‘). Процесс этот протекал своеобразно и противоречиво. С одной стороны, полное и окончательное оформление контрреволюционной сущности буржуазного либерализма делало неприемлемой для указанной группы традиционную либеральную фразу, с другой стороны, эта группа далека и от пролетариата, единственного последовательно-революционного класса, способного руководить освободительной борьбой всех угнетенных (кратковременное, хотя и не случайное участие юноши Маяковского в большевистском подпольи не было все же типичным для группы в целом). Отсюда — и ограниченность раннего футуристского ‘бунта’ преимущественно сферой литературно-эстетических проблем. Правда, воинствующие выступления футуристов против двух главных литературных школ буржуазно-помещичьей реакции — символизма и акмеизма — не являлись, как думают некоторые исследователи, простым расхождением различных тенденций внутри господствующего стиля, а знаменовали собой предреволюционный его кризис. Но в самой практике футуризма непосредственно социальные проблемы занимали, за исключением опять-таки того же Маяковского, ничтожное место. Там же, где они ставились (как например у раннего Маяковского), бросались в глаза беспредметность и бесперспективность социального протеста, сочетание напряженно-болезненного характера его выражения с крайней мизерностью и бессилием средств практической борьбы.
Со всем этим ‘багажом’ наиболее радикальное крыло футуристов одним из первых встало на другой день после Октября на позицию сотрудничества с пролетариатом. Ставить таких русских футуристов, как Владимир Маяковский и некоторые другие, впоследствии в большинстве своем шедших в ногу с пролетарской революцией, на одну доску с футуризмом Маринетти, глашатаем итальянского империализма и фашизма, было бы глубокой ошибкой. С Маринетти, вождем итальянских футуристов, русские футуристы порвали еще в 1912. Пролетарская лит-ра и марксистская критика всегда считали лучшую часть Л., несмотря на всю ошибочность его линии, группой своих левых попутчиков и ближайших союзников. Пролетарское литературное движение подходило к Лефу диференцированно, умело отличать революционных поэтов Маяковского и Асеева от буржуазных формалистов вроде Шкловского и противопоставлять положительную (хотя и содержащую серьезнейшие недостатки) творческую практику отдельных лефовцев ошибочной в целом теоретической линии группы.
Период пролетарской диктатуры, творчески поднявший, обогативший отдельных художников Л. (Маяковский, Асеев и некоторые др.) и приблизивший их к пролетариату, не ликвидировал однако противоречий, заключенных в самом исходном социальном пункте группы.
История теоретических воззрений Лефа есть в значительной своей части история революционной мелкобуржуазной группы, связавшей свою судьбу с пролетариатом и стремившейся эту связь реализовать в практическом действии. Трагедия группы состояла в том, что, ликвидируя свое прежнее мировоззрение, она не сумела включиться в активную борьбу за марксистское мировоззрение. Все свое внимание она сосредоточила на том, чтобы ‘разделаться со старой философской совестью’. И тут неизбежно вступала в свои права обычная метафизика мелкобуржуазного революционизма. Расправа с старой совестью происходила в пределах именно этой последней, и потому анархическому бунтарству например была противопоставлена лишь его односторонняя метафизическая крайность в виде всевозможных деляческих теорий прагматического образца, первоначальному волюнтаризму — механистический объективизм и т. д. Крайности эти не снимали друг друга, мирно уживались, и здесь была богатая пожива буржуазным попутчикам Л., к-рые все время вели борьбу за его ‘душу’. Крайне характерно, что сам Л. чаще всего акцентировал и выставлял на своем знамени лозунги активности, действенности, революционной целенаправленности. Но именно потому, что подлинное идейное наполнение этих лозунгов в творческой практике Л. свелось к субъективно-идеалистическому мелкобуржуазному активизму, Л. сплошь и рядом оказывался в плену у самого настоящего механистического фатализма.
Открещиваясь от философии вообще, лефы, как всегда бывает с отрицателями философии, попали в плен к самой скверной философии. Философскую основу лефизма образуют различные несогласованные между собой элементы учений, чуждые диалектическому материализму. В той явно эклектической смеси, которую представляла философия Лефа, формальный метод все время доминировал, хотя и не выступал в чистом виде. Как формалисты, так и лефы (первые более откровенно, вторые с оговорками и поправками) признавали свое взаимное духовное родство. ‘Формальный метод и футуризм, — не без основания писал напр. Б. Эйхенбаум, — оказались исторически связанными между собой’. От формалистов Леф позаимствовал идеалистическое понимание художественной формы. Но охарактеризованное выше противоречие толкало теоретиков Лефа на путь эклектических и механистических попыток ‘присоединить’ к формалистской трактовке формы нечто вроде социологического анализа (теория ‘формально-социологического метода’ Б. Арватова, О. Брика и других). Этим они думали вытравить из формализма его буржуазно-эстетское нутро. Такая попытка была разумеется заранее обречена на неудачу, ибо означала на деле лишь воспроизведение формализма на новой основе. Этой постоянной борьбой между революционными устремлениями лефов и сковавшими их буржуазными идеалистическими предрассудками отмечено каждое из основных теоретических положений группы. Так например, борьба Л. против пассеистически некритического отношения к искусству прошлого пошла по совершенно неправильному пути именно в силу формалистского отрицания идеологии в искусстве, в силу понимания искусства как чистой формы. С нигилистическим отрицанием лефы относились и к буржуазному и дворянскому культурному наследству, не признавая и не понимая марксистско-ленинского тезиса о необходимости для пролетариата усвоить последнее на основе революционно-критической переработки. ‘Сбросить Пушкина, Достоевского, Толстого с парохода современности’ — лозунг, выдвинутый футуристами в своем манифесте в 1912, фактически не был снят до последних дней существования Лефа (см. ‘Наследство‘). Теоретики Лефа всячески пытались обосновать необходимость поэтического служения материальным интересам рабочего класса и социалистической революции. Но ‘помноженное’ на Шкловских, на игнорирование идеологии в искусстве, на формалистское понимание искусства как голой формы, это стремление могло дать только глубоко реакционную лефовскую теорию ‘вещизма’ и ‘вещетворчества’. Писатели, по воззрениям лефов, творят не художественные произведения, не идеологические ценности, а вырабатывают, изобретают вещи. ‘Не идея, а реальная вещь — цель всякого истинного творчества’ (О. Брик). Тот же О. Брик в ‘Новом Лефе’, стараясь ‘разгромить’ ‘Разгром’ Фадеева, писал: ‘Нужно поставить перед лит-рой задачу: давать не людей, а дело, описывать не людей, а дело, заинтересовывать не людьми, а делами… интерес к делу для нас основной, а интерес к человеку — интерес производный’. ‘Мы — синдикат вещевиков’, гордо декларировала группа. Т. к. люди для лефов представляли только ‘производный интерес’, они изображали человека в законченном статичном виде, игнорируя диалектику общественного развития и борьбы классов.
Возражая против одной из разновидностей идеалистического понимания познавательной роли искусства (против теории ‘ви дения’ школы Воронского), Л., не пересматривая ничего в собственной идеалистической (формалистской) эстетике, теории ‘ви дения’ противопоставил вульгарно-материалистическое понимание искусства как ‘жизнестроения’, как строения вещей, тем самым недооценивая идеологической сущности искусства. Отсюда вел прямой путь к лефовски понимаемому газетному очерку, которому лефы предоставили только роль ‘регистратора фактов’, без их рационального отбора и осмысления. Таким образом через свой субъективный идеализм теоретики Лефа тесно смыкаются тут с объективизмом переверзианского толка. Перенеся центр тяжести на ‘вещи’, лефы зачастую совершенно отрицали роль ‘субъективного фактора’, ‘людей’, т. е. классов, создающих и делающих ‘вещи’ в процессе ожесточенной борьбы между собою. Но это и означало, что за внешним радикализмом лефовской эстетики скрывается объективистское стремление устранить из литературы действительную классовую борьбу.
В период ‘Нового Лефа’ Л. выступает с теорией ‘лит-ры факта’, выдвигая необходимость ‘выработки методов точной фиксации фактов’. ‘Невыдуманную лит-ру факта’ Л. ставит ‘выше выдуманной беллетристики’. О. Брик полагает например, что ‘люди предпочитают слабо связанные реальные факты во всей их реальности, чем иметь дело с хорошо сложенным сюжетным построением’. Правда, в других высказываниях лефы принуждены признать некоторую необходимость отбора фактов, но проблема критерия отбора — проблема мировоззрения писателя, критерий революционной практики совершенно выпадают из их внимания. Ратуя за ‘фактографию’, лефы выступили против художественной лит-ры, против художественного ‘вымысла’, ‘амнистируя’ только злободневный газетный очерк, мемуары, дневники и т. п. ‘документальную’ лит-ру.
Разбор ‘фактографической’ теории приводит нас к самой гносеологической сердцевине лефизма. Кое-кому теория эта могла показаться последним словом материализма в вопросе творческого метода, на деле же ‘фактографизм’ является лишь оборотной стороной формализма, этого приложения философского скептицизма, агностицизма, а в конечном итоге субъективизма и идеализма к вопросам теории искусства. Именно формальная школа, провозгласив искусство чистым ‘отношением’ (В. Шкловский), чистой бессодержательной формой, не заключающей в себе ни грана объективного содержания, тем самым занимает позицию последовательного отрицания какого бы то ни было познавательного, а следовательно и общественно-практического значения искусства. Теория ‘факта’ и явилась попыткой компромисса между этим исходным теоретическим воззрением лефовцев и их субъективной устремленностью в сторону пролетариата, их желанием работать на пользу социалистической революции. Но компромисс этот был порочен и реакционен в самой своей сути, ибо, 1) основываясь на метафизически-мертвенном представлении о материальном мире как о механической сумме уже законченных, готовых, неподвижных фактов-‘вещей’, совершенно игнорировал универсальную связь явлений, их движение в противоречиях, неизбежно игнорируя через это и борьбу классов в общественной жизни, 2) означал фактически капитуляцию перед буржуазным искусством, проповедь отказа от революционной борьбы за создание подлинно пролетарского коммунистического искусства и 3) отрицая искусство как будто во имя научного воспроизведения действительности, на деле дискредитировал подлинно революционную, марксистско-ленинскую науку, ни в какой мере не ‘фактографичную’ и дающую наиболее глубокую и верную картину мира и общества в их конкретном движении, противоречиях и связях.
Критикуя художественный ‘вымысел’, лефы оставались целиком на почве идеалистического (формалистского) понимания познавательного значения абстракции как в собственно науке, так и в искусстве. Марксо-ленинское понимание проблемы, глубочайшие ленинские замечания о роли фантазии в научном творчестве и политической борьбе — все это осталось для Л. книгой за семью печатями. Лефовская критика ‘вымысла’, выражая субъективное отмежевывание ее представителей от буржуазной идеалистической эстетики, между тем на деле означала реформистскую проповедь ‘малых дел’ в искусстве, проповедь мелкого, безыдейного, бесперспективного искусства. Практицизм Л. оказывался на поверку отрицанием подлинно революционной практики пролетариата, немыслимой без революционной теории, без огромной перспективы, без ориентации на завтрашний день, на конечную цель пролетарской борьбы. Лефы-‘фактографы’ барахтались в тине ползучего эмпиризма и мелкотравчатого делячества, которое дальше сегодняшнего дня ничего не видит.
Неспособный подняться до обобщений, вскрыть глубокие связи явлений, лефизм так. обр. стремится создать не столько осмысляющую, сколько регистрирующую литературу — ‘литературу факта’. ‘Фактография’ Лефа — это бессилие, возводимое в добродетель, бессилие подняться от восприятия явлений к познанию их сущности, законов их движения, не ограничивающегося конечно одним настоящим, как хотелось бы лефовцам.
Крайне характерно, что в своих требованиях (‘нам нужна жизнь, поданная, как она есть’) ‘фактография’ то и дело смыкалась с идеалистической теорией ‘непосредственных впечатлений’, по которой писатель должен видеть мир безыскусственно и должен ‘отрешиться от всего, что вносит в непосредственное восприятие рассудок’ (Воронский).
Высказываясь против художественной беллетристики, лефы полагали, что монументальные формы, большие полотна, как напр. эпопея, роман, типичны только для феодальной или буржуазной эпохи, лит-рой нашего времени может и должна быть только одна газета (Третьяков, Наш эпос — газета). ‘Поэтому газетчики выше беллетристов’, декларировали лефы. От фетишизма вещей, ‘вещности’ к ‘фактографии’ — таков путь группы.
Свои нигилистические теории отрицания искусства, отказа от старого наследства, а также свои положительные теории ‘фактографии’, ‘жизнестроения’ лефы аргументировали необходимостью делать искусство, которое было бы доступно миллионам. Но, во-первых, в своей творческой практике (гл. образом в поэзии) лефы сами были далеко не всегда доступны массам: вычурность и заумь — частый спутник их художественной практики. Во-вторых, не всякая ‘простота’ и ‘доступность’ нужны пролетариату. Ленин, который как никто ставил вопрос о литературе для миллионов, вел в то же время систематическую и постоянную борьбу против ‘популярничанья’ и снижения качества лит-ры для рабочих (см. хотя бы тезисы о ‘производственной пропаганде’ и др.). Еще в ‘Что делать?’ Ленин резко возражал против того, чтобы рабочие ‘замыкались’ в искусственно суженные рамки ‘лит-ры для рабочих’. ‘Вернее даже было бы сказать, вместо ‘замыкались’ — ‘были замыкаемы’, потому что рабочие-то сами читают и хотят читать все, что пишут и для интеллигенции, и только некоторые (плохие) интеллигенты думают, что ‘для рабочих’ достаточно рассказать о фабричных порядках и пережевывать давно известное’.
Вульгаризируя самое понимание сущности искусства и лит-ры, лефы упрощенски понимали и самый лит-ый процесс. Вместо раскрытия классовых противоречий и борьбы в лит-ре лефы в большинстве случаев сводили вопросы творческого процесса к механическим взаимоотношениям между писателем как ‘кустарем’-производителем и читателем как ‘заказчиком’, ‘потребителем’. Теория ‘социального заказа’ в самой вульгарной ее интерпретации не случайно зародилась в недрах лефов. ‘Поэт — мастер слова, — говорит О. Брик, — речетворец, обслуживающий свой класс, свою социальную группу. О чем писать — подсказывает ему потребитель’. Последователь формально-социологического метода Б. Арватов полагает, правда, что ‘материал и структура лит-ого продукта определяются общественными способами производства и общественными способами его потребления’. Указание на производственный фактор не ведет у Арватова к правильным выводам. Теория ‘социального заказа’ у Арватова и Брика остается в основе идеалистической теорией, т. к. она предполагает, что творчество художника социально не обусловлено его классовым бытием и что писатель, паря над классом, творит художественные ‘вещи’, приспособляясь к изменчивым запросам и вкусам читательских масс. Нетрудно в этой в конечном счете индетерминистической теории художественного творчества разглядеть новый вариант все того же анархического бунтарства, лишь деформировавшегося в силу определенных исторических условий в свою собственную якобы противоположность. Эта вредная теория, снимающая проблему мировоззрения и необходимости творческого и идеологического перевооружения для отдельных групп писателей, является идейным прикрытием всякой ‘красной’ халтуры и приспособленчества — иначе говоря, широко открывает дверь всякого рода буржуазным тенденциям.
В отличие от механиста Переверзева, утверждавшего, что писатель вынужден оставаться в заколдованном кругу своего класса, с которым он якобы никак и никогда не в состоянии порвать, в отличие от Троцкого, восхищавшегося именно слабыми футуристическими сторонами лефовцев и высмеивавшего тенденции приближения лефовцев к коммунизму, подлинно марксистская критика теоретических установок Л. все время способствовала отслоению и отколу таких лефовцев — ближайших союзников пролетариата, как Маяковский и Асеев, от формалистов типа Шкловского и содействовала подготовке наиболее передовой части лефовцев, особенно Маяковского, к вхождению в ряды пролетарской литературы.
Теоретическая концепция лефов в настоящее время в основном разоблачена. Однако никак нельзя утверждать, что ликвидирована опасность лефовских влияний на пролетарское литературное движение. С переходом к реконструктивному периоду, с обострением классовой борьбы в стране, перед лицом соответствующих задач перестройки пролетарского лит-ого движения лефовские теории и лозунги стали одной из чрезвычайно активных форм мелкобуржуазного влияния на отдельные прослойки пролетарского литературного движения, влияния, выходящего за пределы небольшой группы лефовских интеллигентов. Внешний радикализм Л., простота и универсальность его творческой рецептуры, его специфический мелкобуржуазной активизм явились для некоторых элементов пролетарского лит-ого движения — независимо от их субъективных намерений — чрезвычайно удобной формой практического отказа от действительной борьбы за ликвидацию отставания пролетарской лит-ры, за диалектико-материалистический творческий метод, за большевистскую партийность. Особенно резкий и определяющий отпечаток лефовские влияния наложили на творческие установки Литфронта (см.), отдельные руководители и идеологи которого выступали преимущественно как ‘полпреды’ Л. внутри пролетлитературы. К таковым относятся в первую очередь Б. Кушнер (см.) и И. Беспалов. У последнего лефовские тенденции ‘диалектически’ дополняли исходную переверзианскую установку.
Б. Кушнер в статье о причинах отставания пролетарской литературы (в журнале ‘Красная новь’ за 1930) выступает, как и старый Л., против ‘монументальных произведений’, против ‘больших полотен’. Б. Кушнер чисто по-формалистски считает эти ‘формы’ (а не буржуазные и мелкобуржуазные влияния, а не недостатки мировоззрения и художественного метода!) главной причиной отставания пролетлитературы от требований реконструктивного периода (‘Громоздкая, малоподвижная, неуклюжая форма романа нередко является у нас причиной отрыва писательского творчества от революционных темпов наших дней’). Также вульгарно, механистически и формалистски Кушнер критиковал идеалистическую теорию ‘вынашивания’, одновременно ликвидируя по сути дела самую проблему большевизации пролетлитературы. Аналогичные ошибки совершил И. Беспалов. Вместе с А. Зониным И. Беспалов примиренчески относился к ошибочной концепции Л. В статьях лидеров Литфронта (Беспалов, Гельфанд, Зонин и некоторые др.), написанных по случаю смерти Маяковского, были смазаны противоречия его поэзии, наличие в ней — даже в самом последнем периоде — элементов мелкобуржуазного ‘ячества’, схематизма и проч. Лефизм творческих установок Литфронта был в сущности мелкобуржуазным дезертирством от трудностей нового этапа литературной революции пролетариата. Пролетарской литературе, стремившейся преодолеть эти трудности и овладеть диалектико-материалистическим художественным методом, пришлось вести непримиримую борьбу на два фронта: эта упорная борьба велась как против уклона к ‘воронщине’ и переверзевщине, с одной стороны, так и против уклона к лефовщине — с другой стороны.
Несмотря на то, что теоретич. линия Л. была в основном реакционно-эклектической окрошкой из механицизма и формализма, все же из рядов Л. вышла и группа значительнейших мастеров (Маяковский, Асеев и некоторые др.), достижения к-рых в значительной мере входят в железный фонд революционной советской поэзии. В поэтической практике Маяковского, Асеева и др. осуществлялся действительный выход наиболее передовых элементов Л. за узкий круг буржуазно-идеалистических предрассудков литературной кружковщины в жизнь, в гущу классовой борьбы пролетариата и социалистического строительства. Здесь непосредственное воздействие пролетариата и его революционной практики было наиболее глубоким, длительным и прочным. Нельзя отрицать, что и в творческой продукции даже такого большого революционного поэта, как Маяковский, теоретическая концепция Л. до последнего времени сказывалась пережитками схематического, рационалистического, метафизического восприятия действительности, и эта постоянная борьба в самом творчестве В. Маяковского в свою очередь являлась выражением острой классовой борьбы в жизни и литературе. Рабочий класс окончательно отвоевывает здесь для себя лучшего из своих поэтических союзников. Именно в своей поэтической практике Маяковский дальше всего ушел от формалистов, и вряд ли можно было бы представить другое, более убедительное доказательство бесповоротного банкротства теоретической платформы Л., нежели творчество его вождя и основателя Маяковского. И это сказалось не только в объективных тенденциях поэзии Маяковского, но и в том резком разрыве со всей лефовской группой, которым поэт сопровождал свой переход в ряды пролетарского литературного движения. Другие поэтические соратники Маяковского (Асеев, Кирсанов) не сумели столь решительно и последовательно разорвать пуповину, все еще связывающую их со Шкловским и др. Несмотря на всю близость этих поэтов к революционному пролетариату, в их современной поэтической линии все еще наблюдаются известные тенденции к консервации лефизма. Надо думать, что с поворотом советской литературы к новым задачам соц. строительства лефовские пережитки будут ими преодолены.
Чужак Н., К диалектике искусства, Чита, 1921, Его же, Через головы критиков, Чита, 1922, Его же, Марксизм и искусство, Попытка схематизации, ‘Правда’, 1923, 127, 10 июня, Его же, Под знаком жизнестроения, ‘Леф’, 1923, I, Его же, К задачам дня, ‘Леф’, 1923, II, Его же, Плюсы и минусы, ‘Леф’, 1923, III, Его же, В драках за искусство (Разные подходы к ‘Лефу’), ‘Правда’, 1923, 186, 21 авг., Его же, Литература. К худож. политике РКП, М., 1924, Авербах Л., По эту сторону литературных траншей, ‘На посту’, 1923, I, Арватов Б., Искусство и классы, Гиз, Москва, 1923, Его же, Маркс о художественной реставрации, ‘Леф’, 1923, III, Его же, Утопия или наука, ‘Леф’, 1923, IV, Его же, Речетворчество, ‘Леф’, 1923, II, Его же, Социологическая поэтика, М., 1928 (ср. Друзин В., Формально-социологический метод Б. Арватова, ‘На лит. посту’, 1929, XVI), Асеев Н., Другой конец палки (по поводу статьи В. Полянского ‘О левом фронте в искусстве’), ‘Леф’, 1923, III, Его же, Дневник поэта, Л., 1929, Винокур Г., Революционная фразеология, ‘Леф’, 1923, III, Его же, Поэтика, лингвистика, социология, ‘Леф’, 1923, III, Его же, О пуризме, ‘Леф’, 1923, IV, Его же, Культура языка, Москва, 1925 (ст. ‘Речевая практика футуристов’), Воронский А. К., Искусство как познание жизни и современность, ‘Красная новь’, 1923, V (и в сборнике его ‘Искусство и жизнь’, М., 1924), Горлов Н., О футуризмах и футуризме (по поводу ст. Л. Троцкого ‘Футуризм’), ‘Леф’, 1923, IV, Его же, Футуризм и революция, Гиз, М., 1923 (ср. Лелевич Г., О понимании футуризма т. Горловым, ‘Молодая гвардия’, 1924, VII—VIII), Гроссман-Рощин И., Социальный замысел футуризма, ‘Леф’ 1923, IV, Кушнер Б., Организация производства, ‘Леф’, 1923, III, Его же, Причины отставания, ‘Правда’ от 4 окт. 1930, и ‘Красная новь’, 1930, XI, Полонский Вяч., Заметки. ‘Леф’, ‘Печать и революция’, 1923, IV—V, Его же, На литературные темы, М., 1927 (статьи: ‘Леф или блеф’, ‘Блеф продолжается’), Его же, Очерки литературного движения революционной эпохи, издание 2-е, Гиз, М., 1929, Сосновский Л., Желтая кофта из советского ситца, ‘Правда’, 1923, 113, 24 мая (ср. ответы Сосновскому О. Брика, Н. Горлова и др. в ‘Лефе’, 1923, III), Третьяков С., Леф и нэп, ‘Леф’, 1923, II, Его же, Откуда и куда, ‘Леф’, 1923, I, Его же, Трибуна Лефа, ‘Леф’, 1923, III, Его же, Бьем тревогу, ‘Новый Леф’, 1927, II, Брик О., От картины к ситцу, ‘Леф’, 1924, II (6), Его же, За политику, ‘Новый Леф’, 1927, I, Его же, За новаторство, ‘Новый Леф’, 1927, I, Коган П. С., Литература этих лет, Иваново-Вознесенск, 1924 (гл. IX), Полянский В. (Лебедев П. И.), На литературном фронте, М., 1924 (ст. ‘О левом фронте в искусстве’), Его же, Вопросы современной критики, Гиз, М., 1927 (ст. ‘Социальные корни русской поэзии от символистов до наших дней’), Троцкий Л., Литература и революция, 2-е доп. издание, Гиз, М., 1924 (гл. IV), Малахов С., Русский футуризм после революции, ‘Молодая гвардия’, 1926, X, Его же, Что такое футуризм, ‘Октябрь’, 1927, II, Родов С., В литературных боях, М., 1926 (статьи: ‘Как Леф в поход собрался’, ‘А король-то гол’, ‘Майна, товарищи, майна’), Лежнев А., Вопросы литературы и критики, М., 1926 (статьи: ‘Леф и его творч. обоснования’, ‘О книге Н. Чужака — ‘Литература’, ‘О книге Н. Горлова — ‘Футуризм и революция’ и др.), Его же, Современники, М., 1927 (ст. ‘Дело о трупе’, ‘Новый Леф’), Перцов В., График современного Лефа, ‘Новый Леф’, 1927, I, Крученых А., 15 лет русского футуризма, М., 1928, Нусинов И., О социальном заказе, ‘Литература и марксизм’, кн. II, 1928, Асмус В., В защиту вымысла (Литература факта и факты литературы), ‘Печать и революция’, 1929, II, Беспалов И., Против грамотности, ‘Печать и революция’, 1929, IX, Горелов А., Литература факта, ‘Звезда’, 1929, X, ‘Литература факта’. Первый сборник материалов работников Лефа, под редакцией Н. Чужака, изд. ‘Федерация’, М., 1929 (отзывы: Тарасенков А., ‘Печать и революция’, 1929, VIII), Саянов В., Современные литературные группировки, издание 2-е, Ленинград, 1930. См. также в статье ‘Футуризм‘, ‘Маяковский‘ и др.
Источник текста: Литературная энциклопедия: В 11 т. — [М.], 1929—1939. Т. 6. — М.: ОГИЗ РСФСР, гос. словарно-энцикл. изд-во ‘Сов. Энцикл.’, 1932. — Стб. 341—351.
Исходник здесь: http://feb-web.ru/feb/litenc/encyclop/le6/le6-3412.htm