ЛАРИСА РЕЙСНЕР
ЛАРИСА РЕЙСНЕР
Лариса Рейснер, Радек Карл Бернгардович, Год: 1926
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Карл Радек. Портреты и памфлеты. Том первый
Государственное издательство ‘Художественная литература’, 1934
Близится десятая годовщина того дня, когда в темной ночи человечества, над военными окопами, взошла в ярком блеске красная звезда Советов. Из огня орудий, ил крови павших, из пота рабочих, из страданий миллионов, спрашивавших себя о смысле своих страданий,— родилась Октябрьская революция. Рев пушек, тявканье буржуазной и социал-демократической прессы пытались заглушить ее, но, твердая, непоколебимая, она стояла, и все человечество робко обратило на нее свой взор. Один — с благословениями и надеждой, другие — с проклятиями и бранью. Она была гранью двух миров — мира, погибающего в грязи, и мира, рождающегося в муках. Она была пробным камнем для духа. Все, что было ‘духом’ буржуазного мира — не только его попы и ученые, не только писатели и художники, но и все ‘интеллектуальные’ элементы в рабочем движении, т. е. громадное большинство буржуазной интеллигенции, соблаговолившей ‘спасать’ пролетариат,— все они испугались лика пролетарской революции. Люди, как Каутский, Плеханов, Гэд и др., всю жизнь призывавшие революцию, теперь отвернулись от нее.
Та часть западно-европейской интеллигенции, которая отнеслась сочувственно к Октябрьской революции, видела в ней лишь конец войны, бунт против войны. Лишь немногие провидели начало нового мира, провидели его с трепетом. В России к большевикам примкнула лишь незначительная часть интеллигенции. Русские интеллигенты, даже те, которые близко стояли к пролетариату, не могли себе представить, чтобы отсталая страна могла прорвать фронт мирового капитализма.
В числе немногих, которые не только решительно примкнули к борющемуся пролетариату, но примкнули с глубоким сознанием мирового значения происходящего, с несокрушимой верой в победу, с восторженным кличем, была и Лариса Рейснер. Ей было 22 года, когда пробил смертный час буржуазной России. Но ей не было дано увидеть десятую годовщину революции, в рядах которой она мужественно сражалась, битвы которой она описывала, как может описывать только тот, в ком душа большого поэта соединилась с душой большого борца.
Ряд статей и книжек — вот все литературное наследство Ларисы Рейснер. Ее единственная тема — Октябрьская революция. Но пока люди борются, мыслят и чувствуют, пока их влечет узнать, ‘как это было’, они будут читать эти книги и не отложат их, пока не дочитают до последней страницы, ибо от них веет дыханием революции.
Еще не время писать биографию этой выдающейся женщины. Эта биография включила бы не только захватывающие страницы из политической истории Октябрьской революции, но позволила бы глубоко заглянуть в историю духовной жизни дореволюционной России, в историю рождения нового человека. Здесь я набросаю лишь несколько мыслей, лишь несколько штрихов и заметок, которые послужили бы вехами для такой работы.
Лариса Рейснер родилась 1 мая 1895 г. в Люблине (Польша), где ее отец был профессором Пулавской сельскохозяйственной академии. Остзейская кровь ее отца удачно сочеталась в ней с польской кровью матери, наследие старой немецкой культуры ряда поколений строгих юристов с пылкостью страстной Польши.
Она воспитывалась в Германии и Франции, куда уехал ее отец для научных занятий и где он остался политическим эмигрантом. На ее глазах в родительском доме протекала тяжелая душевная борьба. Из юриста-консерватора и монархиста отец выработал в себе республиканца и социалиста. Обстановка, в которой вырастала Лариса, резко переменилась. Русских профессоров сменили немецкие демократы — Барт, Трэгер — и социал-демократы.
Умные живые глаза маленькой девочки замечали многое. Она видела Бебеля, веселого Карла Либкнехта, с которым часто встречался профессор Рейснер — главный эксперт в Кенигсбергском процессе. На всю жизнь запомнила Лариса, как она ходила в гости к старой ‘тетушке Либкнехт’. О дымящемся кофейнике, который появлялся на столе во время этих посещений, о сладком пироге, которым потчевала ее ‘тетушка’,— она рассказывала, как будто это было вчера. Эти воспоминания послужили основой той теплой привязанности, которую Лариса Рейснер питала к Германии. Дети рабочих из Целендорфа, с которыми она ходила в школу, рассказы работницы Терезы Бенц, помогавшей ее матери по хозяйству,— все это жило в воспоминаниях Ларисы, и, когда она в 1923 г. проживала нелегально в Берлине в рабочей семье, она чувствовала себя там как дома. И старушка-работница, которая мыла ей голову, и ее внучка, с которой Лариса ходила гулять в Тиргартен, все они видели в ней близкого им человека, а не интеллигентку-чужестранку.
Русская революция, волны которой перекатывались через немецкую границу, находила отклик в душе маленькой девочки. Отец и мать поддерживали постоянные дружеские связи с русскими эмигрантами-революционерами. Правда, малютка не могда знать, что письма Ленина к профессору Рейснеру станут впоследствии ее гордостью. Товарищи, таинственно появлявшиеся и исчезавшие, конечно, возбуждали сильнее ее воображение. Наступила революция 1905-1906 г., отец ее мог вернуться в Россию. Лариса очутилась в Петербурге. До сих пор путь ее вел прямо к революции. Здесь он сворачивает в сторону: и удивительно, как она вообще не сбилась с верной дороги, дороги всей своей жизни. Ее отец, профессор государственного права, марксист, вступает в борьбу с либеральной профессурой Петербургского университета. Великий мир науки — это очень маленький мирок ученых. И нет той грязи, мелочи, подлости, которой бы великие ученые не пользовались в борьбе с противником. Социалиста заподозрили — да в чем же ином заподозрить социалиста? — конечно, в тайной связи с реакцией. Старая кумушка Бурцев ввязался в эти сплетни, имея к тому и личные побуждения. Годами профессор Рейснер боролся за свою политическую честь против ‘Великого Кривого’ из ‘Пер Гюнта’, против клеветы, басен, шушуканья, против подозрении, за которые нельзя привлечь к ответственности. Он отошел от политической жизни. Дома воцарилась нужда, заботы и, наконец, озлобление и. безнадежность. Маленькая девочка, связанная с родителями тесными узами любви, отлично понимала, почему пустеет родительский дом, почему все реже слышится голос отца, почему часами не смолкают его шаги. Эти воспоминания оставили глубокий след в ее душе, но, хотя они воздвигли стену между ней и революционными кружками, они не могли отвлечь ее от проблем социализма. Еще в гимназии, пребывание в которой было настоящей мукой для талантливой живой девочки, она пишет драму ‘Атлантида’, напечатанную в 1913 г. изд-вом ‘Шиповник’. Эта драма, не выдержанная по форме, показывает уже направление мыслей Ларисы. Она изображает человека, который хочет своей смертью спасти общество от гибели. Детская драма! ‘Человек’ никогда не сможет спасти общество от гибели. Но девочка, написавшая эту драму, долгими ночами, сидя на постели, думала о человечестве и его страданиях. Материалом для этого первого произведения Ларисы послужила книга Пельмана ‘История античного коммунизма и социализма’. Это тем более интересно, что Лариса находилась в то время под непосредственным влиянием Леонида Андреева. Этот крупный писатель-индивидуалист был не только ее учителем в литературе, но и влиял на ее духовное развитие. Но он не мог отклонить ее от избранного ею пути. Ни он, ни поэты кружка ‘акмеистов’ — как Гумилев,— влиявшие на нее со стороны формы. В 1914 г., когда все эти поэты превратились в Тиртеев империалистической бойни, она, как и отец ее, не колеблясь ни минуты, решительно выступают в защиту, международного социализма.
Они закладывают последнее, чтобы получить средства на издание журнала ‘Рудин’, начать борьбу с предателями международной солидарности. Только политическим одиночеством семьи Рейснеров, отлично известным охранке, объясняется возможность появления подобного журнала. Иначе достаточно было бы беспощадно злых карикатур на Плеханова, Бурцева и Струве, чтобы его прикрыли. Борьбу с цензурой и с материальными затруднениями вела девятнадцатилетняя Лариса, и она же вела в журнале идейную борьбу блестяще отточенными стихами и острыми саркастическими заметками. Но эта борьба должна была кончиться. Как всякая война, она требовала денег, а денег не было. Когда уже нечего стало закладывать, журнал прекратил свое существование. Лариса начинает сотрудничать в ‘Летописи’, в единственном в то время легальном интернационалистическом журнале.
С первого момента Февральской революции Лариса приступает к работе в рабочих клубах. Кроме того, она пишет в газете Горького ‘Новая жизнь’, которая, не решаясь выдвинуть лозунги советской власти, вела борьбу против коалиции с буржуазией. Ее памфлет против Керенского показывает, что она своим тонким художественным чутьем сразу поняла гниль и внутреннюю пустоту правительства Керенского. Очень интересны ее маленькие наброски и очерки, в которых она описывает жизнь рабочих клубов и театров в дни, предшествовавшие Октябрю. В этих очерках поражает глубокое понимание стремления народных масс к творчеству. В том, что ддя интеллигентского высокомерия было предметом презрительной усмешки, в неуклюжих попытках рабочих и солдат дать на сцене оформление жизни — она разглядела проявление творческих усилий нового класса, новых общественных слоев, желавших не только воспринимать действительность, но и оформлять и передавать ее. Ее глубоко творческая натура ощущала творческий порыв революции, и она последовала ее зову.
В первые месяцы после Октябрьской революции она работала по приему и инвентаризации художественных музейных ценностей. Прекрасный знаток истории искусств, она помогала спасти и сохранить для пролетариата многое из наследия буржуазной культуры. Но вот начинаются первые бои с контрреволюцией. Нужно было сперва отстоять свою жизнь, свое право на существование для того, чтобы положить основы для дальнейшего творчества революции. Лариса, вступившая теперь в партию, отправляется на чехо-словацкий фронт. Она не может быть только зрителем в борьбе между старым и новым миром. Она работает в Свияжске, где выковывалась в борьбе с чехо-словаками Красная армия. Она участвует в борьбе нашего волжского флота. Она не рассказывает об этом в своей книге ‘Фронт’. Она рассказывает здесь только о боях Красной армии, но скромно умалчивает о своем участии в них. Так пусть о ней расскажет другой участник этих боев, А. Кремлев, товарищ Ларисы. В ‘Красной звезде’, органе Реввоенсовета, он пишет в связи с ее смертью:
‘Под Казанью. Белый идет напролом. Узнаем, что у нас в тылу — Тюрляма — прорвались белые, уничтожили охрану и взорвали 18 вагонов со снарядами. Наш участок разрезан надвое. Штаб здесь, а что стало с теми, кто отрезан?
Неприятель идет на Волгу, в тыл не только отрядам, но и флотилии.
Приказ: итти в прорыв, узнать и связаться с отрезанными.
Идет Лариса, берет Ванюшку Рыбакова — салагу (мальчик!) и еще кого-то,— не помню,— и прут втроем.
Ночь, дрожь от холода, одиночество и неизвестность. Но Лариса идет так уверенно незнакомой дорогой!..
У деревни Курочкино кто-то заметил,— обстреливают, стреляют,— трудно ползти. Перелет! А Лариса шутила — и от скрытой тревоги был только бархатнее голос.
Выскочили из полосы обстрела — ушли!
— Вы устали, братишка?.. Ваня? А ты?
Она была недосягаемо высока в этот миг, с этой заботой. Хотелось целовать черные от дорожной пыли руки этой удивительной женщины.
Она ходила быстро, большими шагами,— чтобы не отстать, надо было почти бежать за ней…
А к утру — в стане белых. Пожарище, трупы — Тюрляма. Отсюда, изнемогая, шли на Шихраны, где стоял красный латышский полк.
Фронт связан. И эта с хрупкой улыбкой женщина — узел этого фронта.
— Товарищи, устройте моих братишек… А я?.. Нет, я не устала!
А потом: разведки под Верхним Услоном, под двумя Сорквашами, до Пьяного Бора. По 80 верст переходы верхом без устали!
В те дни было радости мало. И только не сходила улыбка с лица Ларисы Михайловны в этих тяжелых походах,
А потом Энзели, Баку, Москва!
И не Лариса Рейснер умерла, а женщина с баррикады.
Вот что вспомнил матрос из десанта’.
В походах матросы любили ее горячо, по-братски, потому что мужество соединялось в ней с простотой и человечностью, в отношениях массы к ней не было фальши, никому не приходило в голову, что она на фронте не только товарищ по оружию, но и жена командующего флотом — она в 1918 г. вышла замуж за Раскольникова. И точно так же, будучи комиссаром морского штаба в Москве в 1919 г., она умела установить прекрасные дружеские отношения с специалистами флота — адмиралами Альтфатером и Беренсом. Ее культурность, чуткость, такт не давали почувствовать адмиралам царского флота, что они находятся под контролем чужого человека.
В 1920 г. она уезжает в Афганистан, куда мужа ее назначили полпредом. Два года она проводит при дворе восточной деспотии, принимая вынужденное участие в блестящих дипломатических празднествах, ведя дипломатическую игру в борьбе за влияние на жен эмира. ‘Блестящая’ и грязная работа, за которой не трудно было оторваться от революции молодой женщине, отрезанной от борющегося пролетариата! Лариса Рейснер читает серьезную марксистскую литературу. Изучает английский империализм, историю Востока, историю освободительной борьбы в соседней Индии. Там, в горах Афганистана, она чувствует себя частицей мировой революции и подготовляется к новой борьбе. Ее книга ‘Афганистан’ доказывает, как расширяется ее горизонт, как из русской революционерки она становится бойцом международной пролетарской армии.
В 1923 г. она возвращается в Советскую Россию. Страна рабочих и крестьян имеет теперь совсем иной вид, чем когда она ее покинула. Спартански-строгий военный коммунизм, который казался непосредственным прыжком из капитализма в социализм, уступил место нэпу. Лариса понимала, как и все мы, необходимость этого шага. Нужно было дать простор хозяйственной инициативе крестьянства ‘не только для того, чтобы получить сырье для промышленности, но просто, чтобы не умереть с голоду. Лариса понимала это умом. Но можно ли этим путем прийти к социализму? Ответы, которые давали ей и партия и она сама, не могли успокоить ее душевной тревоги. Она понимала, что невозможно продолжать режим военного коммунизма. Но в глубине души она оплакивала героическую попытку с оружием в руках пробиться к новому общественному строю. Да, правда, улицы наших городов ожили. Грузовики нагружены товаром, магазины открыты, фабричные гудки зовут к работе, но, может быть, растем не только мы,— растут и буржуазные элементы? Сможем ли мы с ними справиться? Не проникло ли разложение в наши ряды? Не заразятся ли наши хозяйственники, вынужденные участвовать в торговле, ядом капиталистической морали? Не захватит ли гниение и организм партии? Все лето 1923 г. Лариса беспокоится и с внутренним содроганием осматривается кругом.
В сентябре она приходит ко мне с просьбой помочь ей выехать в Германию. Это было после массовых забастовок против правительства Куно, когда пролетарские массы Германии снова пытались сбросить оковы. Пуанкаре занял Рур, марка падала с головокружительной быстротой, и, затаив дыхание, русский пролетариат следил за положением в Германии. Ларису тянуло туда. Тянуло сражаться в рядах германского пролетариата и приблизить его борьбу к пониманию русских рабочих. Ее предложение меня очень обрадовало. Если немецкие рабочие не могут создать себе ясного представления о том, что происходит в России, то и русские рабочие представляют себе борьбу немецкого пролетариата несколько упрощенно и схематично. Я был убежден, что Лариса лучше, чем кто бы то ни было, сможет установить связь между этими двумя армиями пролетариата. Ибо она не была художником-созерцателем, а художником-борцом, который видит борьбу изнутри и умеет передать ее динамику — динамику человеческих судеб. Но в то же время я чувствовал, что ее поездка в Германию — бегство от неразрешенных сомнений.
Лариса прибыла в Дрезден 21 октября 1923 г., в момент, когда войска генерала Мюллера заняли столицу Красной Саксонии. Как солдат, она поняла необходимость отступления. Но, когда несколько дней спустя пришли сведения из Гамбурга о восстании, она вся ожила. Она хотела сейчас же отправиться в Гамбург и ворчала, что ей пришлось остаться в Берлине. Целые дни простаивала она у лавок с толпой безработных и голодных, пытавшихся за миллионы марок купить себе кусочек хлеба, просиживала в больницах, переполненных изможденными работницами с их горькими думами и заботами. Я в то время жил конспиративно, встречаясь лишь с партийными лидерами, которые сами не имели возможности непосредственно общаться с массами. Лариса жила жизнью этих масс. В разговоре с безработным в Тиргартене, 9 ноября на с.-демократической панихиде по германской революции, на серебряной свадьбе в коммунистическом кругу — всегда она находила путь к сердцам людей, всегда она умела схватить кусок их жизни. Она жила среди рабочих масс Берлина, которые были ей так же близки, как пролетарские массы Петербурга, как матросы балтийского флота. Гордо возвращалась она с демонстрации в Люстгартене, где берлинский пролетариат наглядно доказав генерал Секту и его броневикам существование ‘запрещенной’ коммунистической партии.
Наконец, Лариса получила возможность уехать в Гамбург, чтобы описать и запечатлеть для германского и мирового пролетариата борьбу гамбургских рабочих.
‘После всего дряблого к жирного здесь встречаешь нечто твердое, сильное и живучее,— писала она тотчас после своего приезда в Гамбург.— Сначала было трудно побороть их недоверие, предубеждение. Но как только рабочие Гамбурга увидели во мне товарища — я смогла узнать все, все их простые, великие и трагические переживания’.
Она жила среди покинутых жен гамбургских борцов за свободу, разыскивала беглецов в их убежищах, ходила на судебные заседания, на с.-демократические собрания. А по ночам она читала Лауфенберга, историка Гамбурга и гамбургского движения. Целые кипы материала, собранного ею за эти недели, лежат сейчас предо мной. Они показывают, как она работала,— с чувством глубокой ответственности, с чувством человека, для которого ничтожнейший эпизод этой борьбы звучит ‘песнью песней’ о человечестве. Уже в Москве она проводила многие часы с одним товарищем, который руководил восстанием и вынужден был затем бежать. Она проверяла с ним весь этот материал, списываясь с товарищами, когда у нее возникало сомнение относительно отдельных фактов. Маленькую книжку ‘Гамбург на баррикадах’ писал не увлекающийся художник, но борец для борцов. Сотни сражений, битв и схваток дал германский пролетариат своим врагам, и ни одна не описана с такой любовью, с таким уважением, как эта борьба гамбургских пролетариев. Лариса Рейснер щедро одаряла тех, кого она любила, и почтенный рейхс-трибунал не ошибся, когда приказал предать огню эту тоненькую книжечку русской коммунистки. Лариса Рейснер возвратилась из Германии,— поражение не сломило ее. В Гамбурге она видела огонь под пеплом. Она видела, как поражения воспитывали сильных людей для будущих битв. Но вместе с тем она узнала, что нельзя рассчитывать на близкую победу революции в Европе.
После своего возвращения в Советскую Россию она должна была разобраться в самой себе, разобраться в том, что делалось внизу, в массах, которые, в конце концов, диктуют ход истории. А так как она была человеком, непосредственно воспринимающим действительность, то она не могла добиться этой ясности путем чтения и споров. Она едет в горно-промышленные и угольные района Урала и Донецкого бассейна, она едет в текстильный район Иваново-Вознесенска, она едет в мелкобуржуазную Белоруссию. Целые дни проводит она в вагоне, в экипаже, верхом. Снова она живет в рабочих семьях, спускается в шахты, участвует в заседаниях фабричной администрации, завкомов, профсоюзов, ведет беседы с крестьянами — ежедневно, ежечасно она нащупывает путь во мраке, чутко прислушиваясь к жизни. Ее книга ‘Уголь, железо и живые люди’ — плод этой работы,— а это была работа, тяжелая и физически и морально, за которую взялись бы немногие писатели, и все же в ней дана лишь ничтожная часть того, что она пережила, продумала, прочувствовала. С этой книги начинается и художественно и идеологически новый период в творчестве Ларисы Рейснер. В этой книге она, как коммунистка, стала на твердую идеологическую почву, а как писательница — нашла свой стиль. Ее сомнения исчезают. Она видит, как ведут строительство рабочие массы. Они строят социализм, обливаясь потом у доменных печей, спускаясь полунагими в шахты, в лучшей части своей они твердо убеждены, что эти муки, этот тяжелый труд, все это — во имя социализма. Она узнает в неуклюжем грубоватом хозяйственнике своего старого товарища по фронту, который и здесь должен железной рукой натягивать поводья и в то же время чутко прислушиваться к массам, чтобы учесть все пути и возможности. Она видит те колоссальные силы, которые революция пробудила в народных массах. И это укрепляет в ней веру в то, что мы сможем преодолеть все затруднения, связанные с возрождением капиталистических тенденций. Она знает, что мелкобуржуазная стихия — это болото, которое может затянуть грандиознейшее сооружение, она видит, какие странные цветы распускаются на этом болоте. Но в то же время она ясно видит путь борьбы с опасностями, грозящими республике труда, плотины, которыми сумеет оградить себя пролетариат и коммунистическая партия. И, когда она добилась этой ясности, когда она решила, что се место в этой борьбе, она принялась точить свое оружие. Ее оружием было ее перо. Лариса раньше мало думала о том, для кого она пишет. Она прекрасно знала историю литературы и искусств. В стиле ее — богатом и изысканном — отразилась не только присущая ей от природы наблюдательность, но и многовековая культура, нашедшая в ней такое прекрасное воплощение. Стиль ‘Фронта’ и ‘Афганистана’ — напоминает тонкое кружево, филигранную работу. Теперь она сознательно отбрасывает часть этих украшений, упрощает узоры своих вышивок. Она не старается быть ‘популярной’ для рабочего читателя. Она хочет создать для пролетариата полноценное произведение искусства.
Лариса много работает в конце 1924 и 1925 г. Она перечитывает множество книг по русской и мировой экономике. Я не стану утверждать, что она любила цифры. Проработав один-два скучных учебника, она всегда умоляла дать ей что-нибудь ‘вкусное’ о нефти или хлебе и отдыхала над книгой Делези о нефтяном тресте или эпосом Норриса о пшенице. Вместе с тем она серьезно изучала историю революции. Она готовится к докладам о революции 1905 г. для ячейки школы броневиков. Когда, после изучения конкретного материала, она приступает к статьям Ленина из этой эпохи (1904—1908 гг.), она открывает величие простоты в стиле нашего учителя и находит ключ к эстетическому восприятию его сочинений. Таким образом ее искусство впитало в себя новые элементы. Достаточно прочесть описания Крупповских заводов и заводов Юнкерса в ее ‘Стране Гинденбурга’ или ее ‘Декабристы’. Первые два описания выдержаны в техническом стиле. Это не значит, что она уснащает свой язык техническими терминами. Но интерес к экономике научил ее мыслить технически. Она воспринимает машину, заводское строение не только зрением, но и мыслью. На стиль ‘Декабристов’ влияет историческая перспектива. Но опять здесь не подделка, не искусственная архаизация стиля. Она видит людей в исторической перспективе.
Но история и экономика не являются для нее самоцелью: она исследует в них человеческие взаимоотношения — как жил человек и как он боролся в данных условиях. Рядом с колоссальным заводом Круппа Лариса рисует жалкую рабочую казарму. В декабристе Каховском она выявляет ‘униженного и оскорбленного’ человека и набрасывает незабываемый силуэт немца-законника, который выдумывает для царя идеальную бюрократию и кончает жизнь в снегах Сибири, осмеянный и забытый. Она показывает нам жалких червяков, раздавленных гигантом техники или колесом истории.
Созревшая как художница и революционерка, Лариса Рейснер готовилась к новой работе. Она задумала трилогию из жизни уральских рабочих: первая часть — крепостная фабрика во время Пугачевского бунта, вторая — эксплоатация рабочего во времена царизма, третья — строительство социализма. Одновременно она задумала галлерею портретов: предшественников социализма — не только портреты Томаса Мора, Мюнцера, Бабефа, Бланки, но и портреты незаметных героев пролетариата — и кончая портретами участников титанической борьбы наших дней. Порой она пугалась задач, которые она себе ставила. Она была очень скромна и часто сомневалась в силе своего дарования. Но она несомненно справилась бы с этими задачами, ибо силы ее росли с каждым днем.
Но ей не было суждено выявить то, что в ней дремало. Она пала не в борьбе с буржуазией, не тогда, когда она так часто смотрела в глаза смерти, а в борьбе с природой, которую она так страстно любила. Тяжело больная, с последним проблеском сознания, она радовалась солнцу, лучи которого посылали ей прощальный привет. Она говорила о том, как хорошо будет ей в Крыму, куда она поедет по выздоровлении, и как приятно будет, когда ее измученная голова наполнится свежими мыслями. Она обещала, что будет бороться за жизнь до конца, и она отказалась от борьбы лишь тогда, когда окончательно потеряла сознание.
Ряд статей и книжек — вот все наследство Ларисы Рейснер. По газетам и журналам разбросанные статьи, несколько десятков писем — все это надо еще подобрать. Но они будут жить до тех пор, пока будет жить память о первой пролетарской революции. Они будут возвещать о том, что эта революция была для всех народов, для Запада и Востока, для Гамбурга и Афганистана, для Ленинграда и Урала. И женщина-воин, в уме и сердце которой все находило отклик, восстанет и после смерти из своих книг живым свидетелем пролетарской революции.