Дж. Г. Байронъ.
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/b_l01.jpg)
ЛAPA.
Не stood а stranger in this breathing world,
Au erring spirit from another burled.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
М. Розановъ.
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/b_l02.jpg)
ЛАРА.
Повсть.
Лара, Байрон Джордж Гордон, Год: 1822
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Перевод О. Н. Чюминой
Источник: Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1904.
Въ письм къ Томасу Муру изъ Италіи (8-го іюня 1822 г.) Байронъ вспоминалъ объ обстоятельствахъ возникновенія ‘Лары’ въ слдующихъ словахъ: ‘Я писалъ ‘Лару’ въ разгаръ баловъ и всякихъ сумасбродствъ, по ночамъ, по возвращеніи изъ маскарадовъ и раутовъ…’ Это было въ ма и іюн 1814 года, когда Байронъ погружался въ вихрь лондонскаго ‘большого свта’, незадолго до сватовства къ миссъ Мильбэнкъ, которая вскор сдлалась его женою. Этотъ бракъ, какъ извстно, имлъ роковое значеніе въ жизни Байрона: онъ не принесъ поэту ничего, кром горя и страданій, онъ разсорилъ его окончательно съ англійскимъ обществомъ и принудилъ покинуть Англію навсегда.
Для характеристики того настроенія, въ которомъ находился Байронъ въ такой, повидимому, радостный моментъ жизни, какъ сватовство, ‘Лара’ даетъ интересный матеріалъ. Этотъ плодъ ночного вдохновенія, выдержанный въ сумрачномъ и безотрадномъ тон, былъ грустной прелюдіей къ самому патетическому моменту байроновской жизни.
Сопоставляя своего ‘Лару’ съ поэмой Роджерса ‘Жакелина’, совмстно съ которой онъ былъ изданъ въ начал августа 1814 г., Байронъ видлъ въ произведеніи этого посредственнаго поэта ‘граціозность, мягкость и поэтичность’, свою же поэму называлъ ‘двумя пснями мрака и унынія’, въ которыхъ онъ ‘по горло пресытился ужасами’ (выраженіе Макбета, д. V, сц. 5).
И дйствительно, ‘мракомъ и уныніемъ’ ‘Лара’ выдляется даже среди однородныхъ, т. н. лирико-эпическихъ поэмъ Байрона, отличающихся вообще скорбнымъ и трагическимъ содержаніемъ. Въ большинств этихъ поэмъ, однако, общее грустное впечатлніе все же умряется чудными картинами природы, на описаніи которыхъ авторъ видимо останавливается съ наслажденіемъ, или мелькающими по временамъ граціозными женскими образами, представляющими своею душевною цльностью отрадный противовсъ мучительному душевному разладу героя. Напротивъ того, въ ‘Лар’ картины природы почти отсутствуютъ, замняясь лишь небрежно набросанными эскизами ночного пейзажа, при таинственномъ свт луны, такъ гармонирующемъ съ загадочнымъ сюжетомъ, что касается героини разсказа, выступающей подъ видомъ пажа Каледа, то ея характеръ почти столько же сумраченъ и трагиченъ, какъ и характеръ самого Лары.
Основному тону ‘мрака и унынія’ вполн соотвтствуетъ въ ‘Лар’ и общій колоритъ таинственности и загадочности, въ который авторомъ намренно окрашено все его произведеніе. Не только Байронъ постоянно подчеркиваетъ отъ себя ‘загадочность’ и ‘непроницаемость’ своего ‘задумчиваго’ героя, но и въ самое содержаніе поэмы онъ вноситъ много темнаго и недоговореннаго. Такимъ туманомъ неизвстности окутано все темное прошлое графа Лары вн его родины, авторъ не считаетъ нужнымъ посвятить читателя въ тайны этого прошлаго, довольствуясь одними загадочными намеками. Читателю не становятся извстными ни причины, заставившія Лару еще въ юности покинуть родовыя владнія и отправиться надолго на далекій востокъ, ни обстоятельства его жизни тамъ, которыя такъ отягощаютъ его совсть, ни причины его внезапнаго возвращенія въ родной замокъ, ни сущность того тяжелаго обвиненія, которое долженъ былъ возвести на Лару графъ Эццелинъ, такъ таинственно убитый наканун ршительнаго момента суда.
Разгадку темнаго содержанія ‘Лары’ думали найти въ предположеніи, что эта поэма есть продолженіе ‘Корсара’. Въ рукописи, помченной 14-мъ мая 1814 г., она, дйствительно, была первоначально озаглавлена: ‘Лара, продолженіе Корсара’, но затмъ авторъ счелъ нужнымъ уничтожить два послднихъ слова и помстить въ предисловіи къ первому изданію слдующія строчки: ‘Читатель — если ‘Лар’ суждено имть его — будетъ, вроятно, разсматривать эту поэму, какъ продолженіе ‘Корсара’, он схожи по колориту, и хотя характеры поставлены въ иныя положенія, фабулы ихъ въ нкоторой степени связаны между собою, лицо — почти то же самое, но выраженіе — различно’.
На основаніи этихъ словъ, нкоторые критики считаютъ себя вправ отождествить Лару съ героемъ поэмы ‘Корсаръ’ — Конрадомъ, исчезающимъ, неизвстно куда, посл смерти Медоры, а пажа Каледа — съ спасенной имъ изъ пламени гарема турчанкой Гюльнарой, убійцей Сеида-паши. Съ такимъ отождествленіемъ врядъ ли, однако, можно согласиться безъ серьезныхъ оговорокъ. Несомннно только то, что ‘Лара’ былъ задуманъ, какъ продолженіе ‘Корсара’. Однако, замыселъ этотъ не былъ доведенъ до конца, такъ какъ Байронъ въ теченіе работы, очевидно, убдился, что подъ его руками Лара превращается въ характеръ, далеко не тождественный съ характеромъ Конрада. Не даромъ же онъ счелъ необходимымъ замтить въ предисловіи, что оба героя почти одно и то же лице, но съ различнымъ выраженіемъ, относительно фабулъ онъ говоритъ, что он только до извстной степени связаны между собою. Такимъ образомъ, Байронъ, не отрицая близкаго сходства между обими поэмами въ фабул, колорит и характерахъ, явно старается предохранить читателя отъ слишкомъ поспшнаго полнаго отождествленія Лары съ Конрадомъ.
Присматриваясь внимательно къ Лар, мы легко придемъ къ заключенію, что онъ не есть простое повтореніе Конрада, а представляетъ собою новый и очень знаменательный фазисъ въ развитіи байроническаго типа разочарованнаго идеалиста. Самъ Байронъ позаботился о томъ, чтобы съ возможною обстоятельностью раскрыть намъ внутренній міръ героя, посвятивъ его характеристик большую часть первой псни. Однимъ изъ главныхъ недостатковъ своей поэмы Байронъ считалъ то, что въ ней было слишкомъ мало повствовательнаго элемента (‘it is too little narrative’— писалъ поэтъ Ли Гэнту 1-го іюня 1815 г.), но въ этомъ обстоятельств мы склонны видть скоре достоинство, чмъ недостатокъ, такъ какъ Байронъ, удержавшись отъ увлеченія повствовательнымъ элементомъ, получилъ возможность главныя свои творческія усилія направить на психологію героя.
Еще другое обстоятельство также способствовало расширенію и углубленію психологическаго анализа. Помщая мсто дйствія своихъ первыхъ поэмъ — ‘Гяура’, ‘Абидосской невсты’ и ‘Корсара’ — на восток, Байронъ, подъ свжимъ впечатлніемъ всего видннаго и слышаннаго имъ во время перваго путешествія въ Грецію, удлялъ много стиховъ этнографическому элементу, описанію иныхъ народностей съ ихъ своеобразными чертами личности, костюмовъ, обычаевъ и нравовъ. Мсто дйствія ‘Лары’ перенесено, напротивъ того, въ средневковую обстановку западной Европы, намченную, правда, лишь самыми общими и довольно блдными штрихами. Судя по имени героя, поэма должна быть пріурочена къ Испаніи, но другія имена — Оттонъ, Эццелинъ — звучатъ вовсе не по-испански, да и ничего специфически-испанскаго нтъ въ поэм. Когда, еще до выхода поэмы въ печати, Гобгоузъ упрекалъ Байрона въ нарушеніи исторической правды, такъ какъ ‘рабовъ’, о которыхъ говорится въ поэм, въ дйствительности никогда въ Испаніи не существовало,— Байрону пришлось сознаться, что въ ‘Лар’ онъ не имлъ въ виду ни Испанію, ни какую другую опредленную страну. ‘Только имя героя испанское’ — писалъ по этому поводу поэтъ Мэррею 24-го іюля 1814 г.:— ‘мсто же дйствія — не Испанія, а луна’. Иначе говоря, дйствіе ‘Лары’ происходитъ въ какой-то воображаемой стран, которой приданы общіе легкіе контуры средневковья. Поэтому, ни личнымъ впечатлніямъ и воспоминаніямъ, ни этнографическому элементу не могло быть здсь мста. Тмъ боле простора, опять-таки, получалъ авторъ для характеристики душевной жизни своего героя.
И эта характеристика сдлана съ такою обстоятельностью, съ какою Байронъ не очертилъ ни одного изъ боле раннихъ своихъ типовъ. Ни ‘Чайльдъ-Гарольдъ’ (I—II псни), ни ‘Гяуръ’, ни ‘Абидосская невста’, ни ‘Корсаръ’ не даютъ подобнаго психологическаго анализа. Образъ Чайльдъ-Гарольда блденъ и смутенъ и совершенно отступаетъ на задній планъ передъ великолпными картинами природы и историческихъ мстностей, набросанными кистью великаго мастера и чередующимися съ чудными лирическими изліяніями автора. Чайльдъ-Гарольдъ — просто маска, удобная для субъективныхъ изліяній поэта, это довольно прозрачный псевдонимъ, слегка прикрывающій автора, не умвшаго еще тогда объективировать свое настроеніе въ рельефномъ художественномъ тип. Первой попыткой создать подобный типъ былъ ‘Гяуръ’. Однако, въ характеристик героя и здсь еще много отрывочнаго и смутнаго. Въ лиц Селима, героя поэтичной ‘Абидосской невсты’, проявляющей все искусство Байрона, какъ разсказчика, байроническій типъ осложняется чертами типа ‘благороднаго разбойника’, возникшаго не безъ вліянія шиллеровскаго Карла Моора. Этотъ типъ благороднаго разбойника разработанъ въ третьей поэм Байрона — ‘Корсаръ’ въ лиц Конрада, этого ‘мужа одиночества и тайны’ (‘that man of loneliness and mystery’). Въ сравненіи со всми этими героями образъ Лары очерченъ ясне, контуры его опредленне, психологическое содержаніе богаче.
Потомокъ знатной и богатой фамиліи, графъ Лара лишился отца въ младенчеств и слишкомъ рано ‘сталъ своихъ поступковъ господиномъ’, научившись ‘повелвать другими’ въ томъ возраст, когда самъ онъ ‘нуждался всего боле въ руководств’ (I, 2). Это была гордая, страстная и мятежная натура, во всхъ своихъ увлеченіяхъ доходившая до крайности. ‘Въ юности, полной движенія и жизни, онъ сгоралъ отъ жажды наслажденій и не уклонялся отъ борьбы’. Онъ извдалъ рано, и любовь, и войну, и тревоги океана, наслаждаясь или страдая, но никогда не унижаясь ‘до трусливой и пошлой посредственности’. ‘Въ этомъ напряженіи чувствъ онъ искалъ спасенія отъ мысли: буря его сердца съ презрніемъ взирала на ту бурю, которую поднимали боле слабыя, въ сравненіи съ нимъ, стихіи, а при своихъ сердечныхъ восторгахъ онъ обращалъ взоры гор и спрашивалъ, есть ли на неб большее блаженство’ (I, 8). Такъ Лара ‘былъ прикованъ къ излишеству и былъ рабомъ всего крайняго’ (‘Chained to excess, the slave of each extreme’). Какъ настоящій идеалистъ, ‘въ своихъ юныхъ грезахъ о добр онъ опередилъ дйствительность’ и готовъ былъ всюду расточать сокровища своего сердца, ибо ‘у него было боле способности любить, чмъ удляется большинству земныхъ смертныхъ’ (1, 18).
Но опытъ жизни заставилъ его ‘пробудиться отъ безумныхъ грезъ’ (I, 8). Какъ это случилось, мы не знаемъ, да и самъ герой — ‘того, увы, не могъ бы разсказать’. Разочаровавшись въ окружающемъ, молодой графъ отправился въ продолжительное путешествіе въ ‘далекій, безвстный’ край, ‘страну борьбы’ (а land of strife).
Черезъ много лтъ вернулся Лара изъ своего загадочнаго путешествія на востокъ, сильно измнившимся физически и нравственно:
Его года замтно измнили
Чмъ-бы ни сталъ, но онъ — не то, что былъ.
Съ смертельной блдностью лица, оттнявшеюся густыми локонами его волосъ, онъ ‘былъ похожъ на выходца изъ могилы’. Вчно грустные глаза его имли одну особенность, унаслдованную отъ него Печоринымъ: они не смялись, когда губы его складывались въ улыбку. Вс страсти его ‘давно уснули’, теперь онъ больше ‘не сгоралъ любви и славы жаждой’. Появляясь иногда среди феодальной аристократіи, онъ ‘въ душ не раздлялъ ни ихъ заботъ, ни шумнаго веселья’. На празднеств графа Оттона, Лара, не вмшиваясь въ толпу, безучастно глядлъ на нее, ‘прислонившись къ высокой колонн и скрестивъ на груди руки’ — въ поз, сдлавшейся у многочисленныхъ подражателей Байрона почти обязательной для ихъ героевъ. Лара такой-же ‘мужъ одиночества и тайны’, какъ и его ближайшій предшественникъ Конрадъ. Избгая человческаго общества, онъ проводитъ цлые дни въ лсу или въ твердыняхъ своего феодальнаго замка ‘безмолвенъ и унылъ’, иногда съ раскрытой книгой и глазами, устремленными на человческій черепъ. Съ приближеніемъ ночи имъ овладваетъ безпокойство: онъ не находитъ себ мста въ мрачныхъ и темныхъ залахъ своего замка, гд ‘тнь его блуждаетъ вмст съ нимъ по стнамъ’, увшаннымъ портретами предковъ и скудно освщеннымъ таинственнымъ свтомъ луны, проникающимъ сквозь росписныя окна. Здсь, въ полночный часъ, посщаютъ его виднія, которыя доводятъ его до обморока.
Въ этомъ тяжеломъ душевномъ состояніи Лара ‘наконецъ спуталъ понятія добра и зла и готовъ былъ акты своей воли счесть за дянія судьбы: слишкомъ благородный для того, чтобы отдаться вульгарному эгоизму, онъ могъ иной разъ для блага другихъ пожертвовать своимъ благомъ, но вовсе не изъ состраданія и не по чувству долга, а по нкоторой странной извращенности мысли, которая подталкивала его съ затаенною гордостью къ совершенію того, чего никто не сдлалъ-бы или сдлали-бы лишь немногіе. Тотъ-же самый импульсъ могъ при случа увлечь его душу одинаково и къ преступленію’ (I, 18).
Потерявъ нравственное равновсіе, Лара представляетъ собою причудливую смсь отрицательныхъ и положительныхъ свойствъ: ‘въ немъ непонятнымъ образомъ смшались многія качества, какъ достойныя любви и пріязни, такъ и — ненависти и боязни’ (I, 17). Онъ обладалъ способностью привязывать къ себ многихъ, ибо ‘сердце его не было жестокимъ отъ природы’. По отношенію къ своимъ вассаламъ Лара былъ мягкимъ, гуманнымъ и щедрымъ властителемъ, а по отношенію къ слугамъ — ласковымъ и милостивымъ господиномъ. Онъ давно мечталъ объ отмн рабства и провозгласилъ эту отмну, когда задумалъ поднять возстаніе въ кра противъ феодаловъ. Въ этомъ возстаніи онъ и погибаетъ, смшивая личные интересы съ общественными и до конца оставаясь непоколебимымъ и таинственнымъ.
Лара — одинъ изъ варіантовъ типа разочарованнаго идеалиста, оскорбленнаго въ своихъ лучшихъ чувствахъ, потерявшаго нравственное равновсіе и гордо замкнувшагося въ самомъ себ. ‘Его умъ, гнушаясь земной бренности, воздвигъ свой тронъ далеко отъ здшняго міра, въ своихъ собственныхъ сферахъ’ (I, 18) — въ этихъ словахъ хорошо подчеркивается основное его идеалистическое настроеніе. Лара представляетъ промежуточное звено между предыдущими байроническими типами, съ одной стороны, и типами Манфреда и Каина — съ другой.
Между Ларою и Манфредомъ есть нсколько точекъ соприкосновенія. Ихъ образы рисуются намъ на различномъ фон, но между ними существуетъ несомннное духовное родство. Образъ Манфреда возстаетъ передъ нами на яркомъ фон величественнаго альпійскаго пейзажа съ снговыми вершинами, неприступными скалами и низвергающимися въ бездну потоками, образъ Лары, напротивъ того, связывается въ нашемъ воображеніи съ представленіемъ о пустынныхъ и мрачныхъ залахъ готическаго замка, въ которыхъ въ лунную ночь гулко раздаются шаги мучительно-страдающаго человка, ‘похожаго на мертвеца’. Манфредъ, какъ и самъ Байронъ въ періодъ созданія этого типа, находитъ себ извстное удовлетвореніе въ чувств пантеистическаго общенія съ ‘вчною красою’ природы, предшественникъ его Лара еще томится за душными стнами своего замка, ни въ чемъ не находя себ удовлетворенія. Оба уединились въ своихъ владніяхъ, проводя нердко безсонныя ночи въ раздумьи и терзаніяхъ. Чисто манфредовскою чертою Лары является его жажда знанія:
Онъ въ книгу углубился, до того
Лишь человкъ былъ книгою его.
Въ Лар уже намчается образъ чернокнижника Манфреда, находящагося въ общеніи съ міромъ духовъ. Если Манфредъ является передъ читателемъ получеловкомъ и полутитаномъ, полусмертнымъ и полудухомъ, и во всякомъ случа существомъ, стоящимъ выше обычной человческой мрки, то уже въ Лар сказывается стремленіе Байрона повести развитіе своего излюбленнаго типа въ этомъ направленіи, сблизивъ его съ сверхъчувственнымъ міромъ: ‘блуждающій духъ, низвергнутый изъ другого міра, онъ былъ чужимъ на нашей земл’ (1,18). Въ образы Лары и Манфреда уже привходятъ черты будущаго байроновскаго Люцифера. Недаромъ Гете замчаетъ, что Лара ‘стоитъ на границ царства духовъ’. Онъ составляетъ переходную ступень къ ‘метафизическимъ’ типамъ Манфреда и Каина. Самъ Байронъ думалъ, что его Лара ‘слишкомъ метафизиченъ для того, чтобы нравиться масс читателей’. (Письмо къ Ли Гэнту 1 іюня 1815 г.).
Въ развитіи байроническаго типа замчается постепенное уменьшеніе эгоистическихъ чувствъ героевъ и нарастаніе въ нихъ чувствъ гуманистическихъ и альтруистическихъ. Послдняго рода мотивы берутъ ршительный верхъ въ ‘Каин’, герой котораго является ходатаемъ и страдальцемъ за обездоленный человческій родъ. Каинъ — это новый Прометей, возмущающійся противъ Божества въ интересахъ человчества. Прометеевскія черты не чужды и Манфреду, а въ предшественник его, Лар, чувствуется уже приближеніе прометеевскаго настроенія, предвстниками котораго выступаютъ его гуманистическіе инстинкты, проявляющіеся и въ отношеніяхъ къ ‘меньшей братіи’, и въ попытк свергнуть феодальное иго. Пусть къ его дйствіямъ въ послднемъ случа примшиваются нкоторые эгоистическіе мотивы — желаніе отсрочить свое паденіе, но все-же онъ погибаетъ въ борьб за общее дло освобожденія, въ противоположность другимъ героямъ Байрона (припомнимъ Гяура, Альпа, Гуго, Мазепу и др.), руководящихся исключительно чувствомъ личной мести. Самая возможность дйствовать уже показываетъ, что Лара въ своемъ пессимизм не дошелъ еще до такого отчаянія, какъ Манфредъ, который просилъ у духовъ, какъ высшаго дара, только одного: ‘забвенія! забвенія самого себя!’
Въ душевной жизни Лары, какъ и Манфреда, женщины играютъ выдающуюся роль. Таинственная Астарта въ ‘Манфред’ занимаетъ такое же положеніе, какъ та неизвстная женщина, по которой постоянно, въ мукахъ совсти, сокрушается Лара.
Лара скорбитъ о женщин, любимой имъ и погибшей преждевременной и, повидимому, трагической смертью:
Но та, что духъ его больной тревожитъ,
Увы, внимать ему уже не можетъ!
Эта женщина не была соотечественницей Лары, потому что въ припадк галлюцинаціи онъ обращается къ ея тни на язык Каледа. Ясно также, что смерть ея не была роковою случайностью, противъ которой Лара ничего не былъ въ силахъ подлать, — иначе скорбь его не сопровождалась 6ы такими бурными и мучительными, леденящими кровь пароксизмами, которые возможны только при мукахъ грховной и покаянной совсти. Стало быть, трагизмъ положенія Лары заключается въ томъ, что онъ сдлался прямою или косвенною причиною смерти той самой женщины, которую онъ любилъ высокою любовью, доступною ‘только избранникамъ’.
Совершенно такой же мотивъ затронутъ въ ‘Манфред’ въ лиц Астарты и ея таинственныхъ отношеній къ герою драмы, и разработанъ подробне и полне: если образъ умершей возлюбленной Лары угадывается лишь въ трудно уловимыхъ намекахъ, не сразу раскрываемыхъ, то Астарта, стоящая въ центр душевной жизни Манфреда, представляется необходимымъ драматическимъ факторомъ произведенія.
Трагическая любовь къ Астарт уничтожаетъ въ Манфред всякую мысль о какой-либо новой любви. Но Лар скорбь объ одной женщин не мшаетъ принимать благосклонно поклоненіе со стороны другой. Въ противоположность абсолютному одиночеству Манфреда, рядомъ съ Ларою стоитъ безумно влюбленная въ него женщина, скрывающаяся подъ видомъ пажа. Съ Гюльнарой, съ которою многіе ее отождествляютъ, она иметъ мало сходства: это не восточная гаремная женщина, а женскій варіантъ ‘мірового скорбника’ ‘Роковая печаль гнететъ ея духъ борьбою и сомнньемъ’, ‘въ ея глазахъ видится мятежный блескъ’ (I, 26). Подобно Лар, она то бродитъ по цлымъ часамъ въ лсу въ полнйшемъ одиночеств, то въ книгахъ ищетъ отвта на мучащіе ее вопросы. ‘Во всхъ ея поступкахъ проявлялись мятежный пылъ и гордость, не знавшіе препятствій на своемъ пути… Она гордо, какъ Лара, отвращала взоръ и сердце отъ благъ и радостей земли и не принимала отъ нея даровъ, за исключеніемъ горькаго дара жизни’. Однимъ словомъ, по характеру, настроенію и интересамъ, эта женщина близка къ Лар и является предшественницей Астарты съ ея высокимъ духовнымъ развитіемъ, стоящимъ на одномъ уровн съ развитіемъ самого Манфреда. Трогательная смерть на могил безумно любимаго Лары смягчаетъ ея нсколько суровый образъ.
Относясь всецло къ романтическому періоду байроновскаго творчества, характеръ Лары не взятъ изъ наблюденія окружающей жизни: онъ чисто субъективнаго происхожденія и является, прежде всего, не чмъ инымъ, какъ попыткою художественнаго воспроизведенія духовнаго міра самого поэта. Лара гораздо ближе къ самому Байрону, чмъ герои его предыдущихъ ‘восточныхъ’ поэмъ. Если намъ очень трудно представить себ Байрона въ роли непосредственнаго предшественника Лары — Конрада, въ роли атамана разбойничьей шайки, длающей пиратскіе набги, то гораздо легче сблизить поэта-лорда, владтеля средневкового Ньюстэдскаго аббатства, съ графомъ Ларою, гордо уединившимся отъ міра въ родовомъ замк.
Еще Вальтеръ Скоттъ замчалъ, что въ ‘Лар’ Байронъ ‘разсказываетъ свою собственную исторію’. Дйствительно, уже 2-ая строфа поэмы, повствующая объ обстановк дтства героя,— чисто автобіографическаго содержанія. Характеристика юности Лары въ 8-й и слдующихъ строфахъ также полна личными, субъективными чертами, какъ и разсказы о жизни героя въ замк, передающіе многія личныя впечатлнія Байрона отъ Ньюстэдскаго аббатства и жизни въ немъ до перваго путешествія на Востокъ. Лар придалъ поэтъ многія своеобразныя особенности своей личности: стремленіе окружать себя ореоломъ загадочной натуры (какъ Лара, Байронъ ‘съ раннихъ поръ считалъ за наслажденье загадкой быть’), представленіе о роковомъ предназначеніи быть, подобно Печорину, ‘топоромъ въ рукахъ судьбы’, броженіе мятежной воли, ‘просящей бури’, презрніе къ ‘золотой середин’ и природное тяготніе ко всему крайнему, муки ненасытимаго сердца и чуткой совсти, страданія идеально-настроеннаго духа и т. д.
Эта субъективная основа поэмы должна была, по вкусу времени, явиться въ эффектномъ романтическомъ освщеніи, быть расцвченной прихотливыми цвтами романтическаго воображенія. Почерпнувъ психологическое содержаніе ‘Лары’ изъ глубины своей души, — въ колорит и фабул поэмы Байронъ находился подъ вліяніемъ шаблонныхъ продуктовъ романтическаго творчества. Въ Лар есть много сходства съ героемъ той самой повсти миссъ Гарріэтъ Ли ‘Крюцнеръ’, которая впослдствіи послужила основою для драмы Байрона ‘Вернеръ’: отсюда взятъ мотивъ таинственнаго убійства, внезапно устраняющаго съ дороги опаснаго врага. Полный всякихъ ужасовъ и грубыхъ эффектовъ романъ миссъ Рэдклиффъ ‘Удольфскія тайны’ также далъ Байрону нкоторыя краски для вншней характеристики его героя. Изъ дйствительной жизни взятъ только разсказъ о томъ, какъ таинственный всадникъ, въ которомъ читателю предоставляется угадать Лару, сбрасываетъ въ потокъ трупъ Эццелина, здсь Байронъ довольно точно слдуетъ повствованію одного итальянскаго хроникера, передающаго подробности объ убійств герцога Гандіи, сына папы Александра VI (Ср. Byron’s Works, edited by Coleridge, III, 367—369).
Весь романтическій декорумъ, вс крайности и рзкости красокъ таинственной личности сумрачнаго и отчасти ожесточившагося героя не должны, однако, скрывать отъ насъ идеальной и благородной основы его характера, носящаго въ себ общія черты разочарованнаго и страдающаго индивидуалиста начала XIX вка.
На перепуть къ великимъ и общечеловческимъ образамъ Манфреда и Каина, критикъ не можетъ не остановиться съ особеннымъ интересомъ на личности ихъ боле скромнаго предшественника — Лары1).
1) Ставъ на другую точку зрнія, И. И. Ивановъ, авторъ помщеннаго выше предисловія къ ‘Корсару’, гораздо строже относится къ нравственной личности Лары. Къ этимъ различнымъ пониманіямъ мы еще вернемся въ общемъ очерк жизни и литературной дятельности Байрона. Ред.
ПСНЬ ПЕРВАЯ.
I.
Среди владній Лары — ликованье,
Вассаловъ цпь — легка рабамъ его,
Ихъ вождь, себя обрекшій на изгнанье,
Но не забытъ — вернулся изъ него.
Веселая толпа въ палатахъ Лары,
Развшены знамена, блещутъ чары,
Сквозь окна расписныя на луга
Ложится свтъ привтный очага,
У камелька — вассаловъ разговоры,
Безпечный смхъ, сіяющіе взоры.
II.
Вернулся онъ изъ чужеземныхъ странъ.
Но почему бжалъ за океанъ?
Ставъ сиротой и полноправнымъ съ дтства,
Скорбь получилъ онъ отъ отца въ наслдство.
Мучительный удлъ! Въ груди людской
Живетъ она, отнявъ души покой.
Кто во-время предлъ его стремленью
Вдоль по путямъ, ведущимъ къ преступленью,
Могъ положить могучею рукой?
Когда всего нужнй руководитель —
Надъ взрослыми онъ самъ былъ повелитель,
За шагомъ-шагъ не намъ слдить за нимъ,
Какъ несся онъ, въ пути — неудержимъ.
Недолгій путь! Но мчался онъ съ разбга,
И былъ въ конц полуразбитъ отъ бга.
III.
Онъ край родной оставилъ съ юныхъ лтъ,
И вотъ, со дня послдняго прощанья,
Все боле его терялся слдъ,
Стиралося о немъ воспоминанье.
Отецъ былъ мертвъ, о немъ сказать одно
Могли въ стран: что онъ исчезъ давно,
Встей не шлетъ, не детъ, — и росла тревога
Въ душ иныхъ, но было ихъ немного.
Лишь изрдка въ стнахъ его чертога,
Гд со стны портретъ его глядитъ —
Владльца имя гулко прозвучитъ.
Утшилась съ другимъ невста Лары,
Онъ юнымъ — чуждъ, тхъ — нтъ, что были стары.
И все-жъ онъ живъ, хотя надть бы радъ
Его наслдникъ траурный нарядъ.
Въ пріют, гд вкушая сонъ спокойный,
Въ тни гербовъ почіетъ прахъ отцовъ —
Его лишь нтъ межъ близкихъ мертвецовъ
Въ часовн ихъ подъ колоннадой стройной.
IV.
Онъ наконецъ вернулся — одинокъ.
Откуда онъ — вассаламъ неизвстно,
И не пріздъ, а то, что долго могъ
Онъ быть вдали, — имъ кажется чудесно.
Безъ свиты онъ вернулся: молодой
При немъ былъ пажъ, дитя страны чужой.
Какъ дни бгутъ — равно для тхъ знакомо,
Кто странствовалъ и оставался дома.
Отсутствіемъ извстій окрыленъ
Ходъ времени бываетъ, и съ сомнньемъ
Вс думали: теперь-ли съ ними онъ?
Прошедшее-ли было сновидньемъ?
Онъ — въ цвт лтъ, но время и труды
Оставили на немъ свои слды.
Грхи его — ихъ люди не забыли —
Искуплены позднй быть можетъ были,
Молва о немъ молчитъ не первый годъ,
Онъ можетъ быть еще прославитъ родъ,
Изъ гордости и жажды наслажденья,
Въ дни юности впадалъ онъ въ заблужденья,
Не закоснвъ въ порок глубоко,
Вину онъ можетъ искупить легко.
V.
Его года замтно измнили,
Чмъ-бы ни сталъ, но онъ — не то, что былъ.
Морщины на чел слды страстей хранили,
Былыхъ страстей. Надменность, но не пылъ
Дней юности, съ осанкой благородной
Небрежность обхожденья, видъ холодный
И острый взоръ, что проникаетъ вмигъ
Въ чужую мысль, насмшливый языкъ —
Орудье тхъ, кто былъ ужаленъ свтомъ,
И жалить самъ, какъ бы шутя, привыкъ
До боли онъ, хотя сознаться въ этомъ
Т не хотятъ, кого уколъ постигъ, —
Все было въ немъ, и съ примсью иного,
Чего не передастъ ни взоръ, ни слово.
Любовь, и честолюбье, и успхъ
Желанны всмъ, доступны не для всхъ,
Угасли въ немъ, смирились ихъ порывы,
Хотя они недавно были живы,
Но отблескомъ глубокихъ чувствъ на мигъ
Порою озарялся блдный ликъ.
VI.
Онъ не любилъ разспросовъ. О чудесномъ,
О тхъ краяхъ, гд онъ бродилъ безвстнымъ —
Онъ никогда не заводилъ разсказъ.
Разспрашивать пытались незамтно
Пажа его, въ глазахъ читали тщетно:
Не вынося, что видлъ, на показъ,
Онъ все таилъ отъ постороннихъ глазъ,
Настаивалъ-ли кто неосторожно —
Нахмурясь, отвчалъ онъ односложно.
VII.
Привтливый пріемъ со всхъ сторонъ
Въ домахъ вельможъ прізжему оказанъ,
Высокаго происхожденья онъ,
Со многими родствомъ и властью связанъ.
Онъ наблюдалъ, смотря на карусель,
Какъ эти забавлялись, т — скучали,
Но не длилъ забавъ ихъ и печали,
Ихъ вчно ускользающую цль:
Тнь славы, благъ житейскихъ обладанье,
Успхъ въ любви, соперника страданье.
Онъ былъ какимъ-то кругомъ обведенъ,
И всмъ къ нему былъ доступъ прегражденъ,
Въ глазахъ его свтилась тнь упрека,
Державшая людей пустыхъ далеко,
А робкій человкъ, когда встрчалъ
Его вблизи, — смущался и молчалъ.
Лишь меньшинство мудрйшихъ сознавалось,
Что лучше онъ, чмъ съ виду имъ казалось.
VIII.
Не странно-ли? Въ быломъ избытокъ силъ
Онъ ощущалъ, любовь его манила,
Борьбу и море, женщинъ — онъ любилъ,
Все, гд насъ ждетъ блаженство иль могила.
Поочередно все онъ испыталъ,
Въ награду-же — былъ счастливъ иль страдалъ.
Средины онъ не зналъ, и въ напряжень
Сильнйшемъ чувствъ — искалъ отъ думъ спасенья.
Передъ грозой души его — слаба
Казалася ему стихій борьба.
Онъ жаждою высокаго томился,
И къ высшему, что въ мір есть, — стремился.
Всмъ крайностямъ отдавшійся во власть,
Очнулся онъ — но какъ отъ тхъ мечтаній?
Чтобъ сердце изсушенное проклясть,
Что не могло разбиться отъ страданій.
XI.
Онъ въ книги углубился, до того
Лишь человкъ былъ книгою его,
Теперь-же онъ въ гнетущемъ настроень
По цлымъ днямъ искалъ уединенья.
Въ такое время рдко звалъ онъ слугъ,
Но по ночамъ они слыхали звукъ
Шаговъ его вдоль галлереи длинной,
Гд хмурился портретовъ рядъ старинный.
И (втайн это слдуетъ хранить)
Тамъ голоса звучали неземные,
И многое видали тамъ иные,
Чего нельзя понять и объяснить.
Надъ черепомъ, кощунственно изъ праха
Исторгнутомъ, лежавшимъ на стол,
Зачмъ сидлъ онъ съ думой на чел?
Зачмъ не зналъ, подобно прочимъ, страха?
Зачмъ не спалъ, когда повсюду — сонъ?
Не звалъ гостей, пвцовъ не слушалъ онъ?
Неладное тутъ крылось, и возможно,
Что зналъ иной — въ чемъ дло, но разсказъ
Затянется, — и мудрый осторожно
О томъ, что зналъ, лишь намекалъ не разъ.
А захоти — онъ могъ-бы… Такъ вассалы
Болтали вс въ стнахъ старинной залы.
X.
Настала ночь, и въ зеркал волны
Блестящихъ звздъ лучи отражены,
И кажется: едва струятся воды,