Тэффи
L’ame slave
П. А. Тикстону
I
II
ПРИМЕЧАНИЯ
L’arae slave
L’ame slave, Тэффи, Год: 1927
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Мы. Женская проза русской эмиграции
СПб.: РХГИ, 2003.
Обед подходил к концу.
Небритые гарсоны прибирали мокрые корки с залитых вином скатертей и разносили сыр и пахнущий жареной тряпкой кофе.
Егоровы поели не очень плотно: Андрей Сергеевич — шукрут, Ольга Ивановна, не успевшая отнести работу в увруар, почувствовала склонность к вегетарьянству и спросила жареного картофеля.
Они собирались уже уходить, как вдруг послышался тихий струнный говорок и вошли двое с гитарами. Один постарше — лысый, обрюзгший, другой — помоложе, с наглыми глазами и фальшивым бриллиантом на грязном мизинце с обломанным ногтем. Оба были оливково-смуглы и громко переговаривались на ломаном французско-испанском языке.
Сели недалеко от Егоровых, подстроили гитары и, резко дёргая металлические струны, заиграли песню
Играли оба, но толстый старик, кроме того, и пел какие-то слова, из которых более или менее понятно выделялся только припев:
— Pardon, madame, pardon, je suis cochon.
Кроме того, он, отбрасывая гитару, вскакивал, мотал головой, так что толстые губы его болтались, как резиновые, свистел, кудахтал и лаял по-собачьи.
Тот, что помоложе, смеялся и подмигивал всем на старика.
Публика была в восторге. Женшины визжали и лезли на стулья, чтобы лучше видеть. Гарсоны останавливались на бегу и стояли, распяля рот и не замечая, как шлёпают на пол объедки с грязных тарелок.
Андрей Сергеич, страдальчески сдвинув брови, долго смотрел на старика, вздохнул и сказал:
— Тяжёлое зрелище!
— Что? — спросила жена.
— Человек-то ведь уже немолодой, летный, ради куска хлеба по-собачьи лает. Дома детишки, жена больная… У таких всегда больные жёны. Он, конечно, скрывает от них своё ремесло. Они убеждены, что он просто и почтенно играет на гитаре. А если бы они случайно зашли сюда и увидели! Господи!
Ольга Ивановна полезла в сумочку за носовым платком.
— Ну что поделаешь, Андрюша, всем тяжело.
Андрей Сергеич рассердился.
— ‘Всем’! Сравнила тоже! Думаешь, я не понял твоего намёка? Отлично понял. Нас, нажравшихся людей — вон я даже свой стакан пива не допил! — и сравнила с этим несчастным, который в угоду нам лает по-собачьи, топчет в грязь своё человеческое достоинство, пока мы ку-ша-ем! Он и поёт-то так скверно оттого, что ему, может быть, от голода горло сводит.
— Но знаешь, Андрюша, он, по-моему, всё-таки довольно полный. То есть, я хотела сказать, — не очень истощённый.
— Какое грубое замечание! Господи, какая у тебя грубая душа! Разве в том дело, что человек на вид как будто и плотный. Питается он нерегулярно и уж, конечно, не жареные легюмы ест, да-с, а какие-нибудь объедки, ну вот и пухнет. Наверное, и сердце больное от постоянных унижений. Господи! А что я могу сделать? Если бы я даже отвалил ему, ну скажем, два или три франка, так ведь я бы этим не спас его ни от голода, ни от позора. Я бы только наиподлейшим образом успокоил в себе угрызения совести, так сказать, позаботился бы о собственном душевном комфорте. Господи! Низость какая! Как подумаешь…
— Да ты успокойся, Андрюша, вон даже губы дрожат…
— Ах, оставьте меня с вашими замечаниями! Сидим, как Нерон на пиршестве, а перед глазами тигры христиан терзают. Да, да, конечно, это то же самое, в глубине-то, в сущности-то… именно, как Нероны. А ты хочешь, чтобы ещё и губы не дрожали… Уйдём лучше. Я совсем расстроился. Мне нехорошо.
Пробираясь к выходу, он вдруг круто повернулся и, схватив за руку кудахтавшего старика, крепко, с тоской и мукой, пожал эту руку и вышел.
Старик, которого это пожатие сбило с темпа, скорчил рожу, скосил к носу глаза и, повернувшись, залаял вслед. Публика визжала от удовольствия.
Отставшая от мужа Ольга Ивановна порылась в своём рваном кошелёчке, нашла франк и пятьдесят сантимов, взяла пятьдесят сантимов, подумала, положила назад, взяла франк, ещё подумала, схватила обе монеты и, смущённо прошептав ‘пардон’, сунула их под тарелку около старика.
Когда ресторан опустел, старик отпустил своего товарища, плотно поужинал, поболтал с хозяйкой и пошёл в кафе, где его ждала стриженая ‘la petite’ с рыже-крашенными щеками и пёстрым платочком на шее. ‘La petite’ встретила друга восторженно и раболепно, лепетала про ‘ton talent’. Старик пил кофе, подмигивал дамам и, заглушая музыку, громко кудахтал и лаял, уже не для заработка, а исключительно из честолюбия, чтобы присутствующие поняли, что среди них находится не заурядный обыватель, а тонкий артист.
Супруги Угаровы встретили Вязикова в метро и очень ему обрадовались. Сколько ведь было пережито вместе! И голодали, и холодали, и вещи теряли, и о визе хлопотали, и какой гадости только не было, пока добрались в трюме до Константинополя.
Там расстались. Вязиков застрял надолго, а Угаровы направились в Париж.
В Париже устроились кое-как и ‘шатко и валко’. Он работал на заводе, она брала работу из магазина белья. Была у них заветная тысяча франков. Но её не трогали. Берегли на случай болезни или какой иной беды. А пока что работали.
Вязиков отнёсся к Угаровым как-то покровительственно и свысока, несмотря на то что был грязен и ободран до последней степени.
Спросил вскользь — как они поживают, а когда те начали честно рассказывать, он даже не дослушал. Покачал головою и усмехнулся.
— Недолог и не нов рассказ — как сказал один поэт. Этак вы двадцать лет просидите, если, конечно, раньше не умрёте от такой жизни. Удивительно, как у вас у всех мало инициативы! Ткнула вас судьба носом в какую-то ерунду, вы и сидите и шелохнуться боитесь, точно гуси, которым через ключ мелом черту провели.
— А что же делать-то? — робко спросил Угаров.
— Что делать! Вот, посмотрите, я. Я всего четыре дня в Париже, а у меня в портфеле уже четырнадцать предложений. Нужно только детально ознакомиться с ними и выбрать. И заметьте, это всё без оборотного капитала, а будь у меня хоть несколько сот франков…
— А у нас есть тысяча, — сказала Угарова, — да мы трогать боимся.
Вязиков оживился.
— Да? У вас тысяча? Послушайте, да ведь это же безумие держать деньги под замком, когда вы можете, начав с этими пустяками, через год быть обеспеченными людьми. Постойте, я к вам завтра же зайду, и мы потолкуем. Ей-богу, мне вас жалко! Вы когда дома-то бываете — наверное, только к обеду. Ну вот, я к обеду и зайду.
— Он хороший, — говорил в тот же вечер Угаров своей жене. — Он сказал: ‘мне вас жалко’.
На другой день Вязиков пришёл прямо к обеду. Угарова поделилась с ним супом и макаронами, которые сама варила на спиртовке. Он поел и тотчас же ушёл, обещав зайти завтра, чтобы окончательно столковаться.
— Видно, что хороший человек, — сказал про него Угаров.
— И дельный, — прибавила жена.
Хороший и дельный стал ходить каждый день обедать. Иногда сидел весь вечер.
— Предложить бы ему ночевать у нас. Человек деликатный, сам сказать стесняется.
— И то правда. Ходит-то ведь он сюда из-за нас же. Проекты-то для нас вырабатывает.
Вязиков ночевать, слава богу, согласился.
— А где же вы храните вашу знаменитую тысячу? — спросил он как-то вскользь.
— Да здесь, в комоде. Мы и не запираем никогда. Прямо в коробке из-под папирос лежит. По-моему, запирать всё на замок как-то оскорбляет прислугу. Точно уже все кругом воры! Отельчик наш хотя и скверный, но прислуга честная, никогда ничего не пропадало.
На другой день, когда супруги уходили на работу, Вязиков сказал, что останется дома — ‘кое-что разработать’.
Вернувшись, его не застали, и к обеду он не пришёл. Забеспокоились:
— Не случилось ли чего.
Не пришёл и на другой день.
Доставая мужу носовой платок, Угарова удивилась, что в комоде всё перерыто. Стала прибирать, заглянула в папиросную коробочку — пятисот франков не хватало.
— Неужели ты можешь думать, что это он, — испугался Угаров.
— А если даже и он. Значит, временно понадобилось. Очевидно, завтра всё и объяснится.
— Ну, конечно! Если бы это какой-нибудь вор украл, он бы всё взял. Ясно, что это Вязиков и что нужно было именно пятьсот на какой-нибудь спешный задаток.
— Для нас же человек старается.
Вязиков не приходил.
— А знаешь, что? — додумался Угаров. — Пожалуй, что это он и не для дела взял, а по нужде. Понимаешь? Чтобы при первой же возможности так же незаметно вернуть, как незаметно взял.
— Ну, конечно! Не стал прямо у нас просить. Он из деликатности так и сделал. А теперь пока не раздобудет этих денег, из деликатности и приходить не будет.
— Господи, Господи! Может быть, без обеда сидит.
Долго горевали. Наконец, решили, — если придёт, делать вид, что ничего не замечали и всячески давать ему возможность подсунуть деньги обратно.
— Человек ведь деликатный. Человек стесняется.
Уходя, оставили прислуге ключ, чтобы непременно дала его Вязикову и не мешала ему сидеть в комнате и заниматься сколько захочет.
— Только вряд ли он днём придёт. Он ведь знает, что нас днём не бывает.
— Ах, только бы не догадался, что мы заметили. При его деликатности это было бы ужасно!
Вернувшись вечером, с радостью узнали, что Вязиков приходил.
— Ara! я говорил!
— Нет, это я говорила!
Вязиков приходил, но пробыл всего несколько минут, причём двери запер.
Супруги радостно перемигнулись.
— Ага! Ну, кто был прав. Знаю я людей или нет?
— Ну, теперь посмотрим короб… да где же она?
Коробки в комоде не было.
Пошарили ещё. Шарили долго. Нашли её уже утром, под комодом, пустую. Вязиков больше не приходил.
Угаровы никогда между собой не говорили о нём. Только раз Угаров задумчиво сказал:
— А всё-таки подло с нашей стороны, что мы его подозреваем.
Но тут же сконфузился и смолк.
Печ. по: Тэффи Н. А. Указ. изд. С. 18—26.
L’ame slave — славянская женщина (фр.).
Тикстон Павел Андреевич (1872—1935) — промышленный деятель, в эмиграции — один из директоров правления страхового общества ‘Саламандра’ (Париж), близкий друг Тэффи.
Шукрут — кислая капуста, от фр. choucroute.
Pardon, madame, pardon, je suis cochon. — Простите, мадам, я — свинья, (фр.).
Жареные легюмы — овощи, от фр. lgume.
Сидим, как Нерон на пиршестве, а перед глазами тигры христиан терзают. — Нерон (37—68), римский император с 54, в 64 сжег большую часть Рима и, чтобы отвести от себя подозрения, начал преследовать христиан Рима.
La petite — малышка (фр.).
Ton talent — твой талант (фр.).
…пока добрались в трюме до Константинополя. — Об эвакуации русских из Крыма в Константинополь в 1919—1920 гг. писали многие мемуаристы, см., напр., воспоминания Е. Рогова: ‘На рейде Константинополя бросили якорь больше чем 120 русских судов всех размеров и назначений: военные и пассажирские и даже баржи, прицепленные к другим. Все перегруженные, с креном, но с русскими флагами. Более 130 тысяч героев и их родных покинули дорогую Родину’ (Рогов Е. Скиталец поневоле. Ч. 2. Сан-Франциско. 1970. С. 1), ср.: ‘Константинополь (Стамбул) стал первым значительным пунктом расселения эмигрантов. Армии генерала А. Деникина и барона П. Врангеля были эвакуированы в Стамбул с последних рубежей своей обороны морскими транспортами союзников. Военных сопровождали гражданские лица — члены семей офицеров и солдат и те. кому удалось попасть на корабли’ (Раев М. Россия за рубежом: История культуры русской эмиграции. 1919—1939. М., 1994. С. 30). См. также: воспоминания И. Сургучева (Жар Птица (Берлин). 1922. No 8), Вертинский А. Дорогой длинною… М., 1990. С. 122-134, Письма А. А. Гвоздинского Е. Л. Миллер (1918—1921) (Минувшее / Публ. О. Р. Демидовой. М., СПб., 1995. Вып. 18. С. 427-443 (письма 1—4).